40 дней ровы

Виктор Соломоник

Герой повести попадает на оливковую ферму. Его задача – очистить 100 деревьев от колючего кустарника, иначе деревья погибнут. На все у него есть сорок дней. Чья это ферма, как он сюда попал, и что с ним случится, если он не успеет все очистить, герой понимает в процессе повести.

38-й день

Я проснулся. Руки действительно не болели. Пражка не обманул.

Вчера я очистил три дерева. Вчера — жуткий день. Интересно, смогу я выдержать жуткую неделю? Жуть. Какие сорок дней?

Физически можно восстановиться. Но руки… Рова не сдавалась без боя, иголки глубоко впивались в ладони, и к вечеру некоторые пальцы нельзя было согнуть от боли. Руки до локтей были полностью исцарапаны и кровоточили. Рова хваталась за спину, ноги, лицо, вгрызалась колючками в плоть. Она хотела меня оплести, как оливу: «Ты очистишь дерево, а мы опутаем тебя».

И все-таки царапины по всему телу — ничто по сравнению с руками. Руки боролись. Руки рвали рову, а рова рвала руки. Я очистил три дерева и потерял две руки. Пиррова победа…

Пражка держал в руках бутылочку: черная мазь — внутри, иероглифы и кобра — на затертой этикетке:

— Если намажешь, руки будут гореть минут десять. Но завтра будут как новые. Выбирай сам.

Глупый вопрос, — простое решение. Весь день нормально работающие руки против десяти минут потерпеть? Я взял крем. Посмотрел на часы, чтобы засечь время, Пражка перехватил взгляд и сказал: «Ты не будешь следить за временем», — но я, не обратив внимания, нанес мазь.

Жечь начало сразу. Через полминуты начало гореть. Я не думал, что слова Пражки надо воспринимать буквально, конечности действительно горели.

Я погрузил руки в кислоту, и кожа хлопьями стала слетать с них. Затем я опустил их в костер. Кожа краснела, покрывалась волдырями, волдыри росли, но не лопались, а чернели, затвердевали, и кисти превращались в угли. Так должно было быть, я это чувствовал. Но я видел свои руки — обычные, только в царапинах, покрытые мазью.

Я хотел убрать мазь, но она уже впиталась.

Я кричал или выл — и не слышал себя.

Я бежал, чтобы исчезнуть, — но не видел, куда бежать. Где бы я ни оказался — там снова была боль.

Я потерял время и нашел боль.

Я стал болью и ни о чем не думал. Мысль была боль. И мысль была остановить эту боль. И больше ничего. Ни пространства, ни времени, ни разума — только боль.

Стихает. Я понял, стихает боль. Я что-то понял. Значит, есть какие-то иные мысли. Значит, я теперь не только боль. Гореть перестало. Только сейчас я смог посмотреть на часы — прошло действительно около десяти минут. Потом я взглянул на Пражку.

— Ноют.

— Завтра утром все пройдет, — он сочувственно смотрел в ответ.

— Завтра вечером ты замучаешься принимать решение, — подошел сзади Маунти.

— Я больше никогда этого не повторю. Я не безумец.

— Посмотрим, — Маунти ехидно засмеялся.

Пражка достал бутылку вина, и Маунти, на что-то сославшись, тут же исчез.

— Хорошее.

Я выпил бокал, и мне стало хорошо, а может, не хорошо, а просто «хорошее», чем было минуту до этого.

— Хорошее вино, — подтвердил Пражка.

В голову прокралась мысль про смысл. Мысль и смысл — они рядом. О чем это я? Хорошее вино. Мысль скачет. Я решил рассказать Пражке о своем однокласснике…

У нас была успешная школа. Какая-то мудреная. Постоянные эксперименты. Увлеченный новыми способами обучения директор. А наш класс был самый мудреный. Мал и удал — всего несколько человек. Собрали умных и нестандартных, и учили, и выпустили. И мы выпустились и разъехались — кто по столицам, а кто по заграницам. И опять престижно где-то учились. А потом куда-то еще более престижно устроились. И могли следить друг за другом по новостям, ученым статьям и бизнес-хроникам. И все это давало нам смысл.

Успешность.

Престижность.

Уникальность.

Подтверждение открытиями, статьями, деньгами, новостями, приглашениями, аплодисментами, подписчиками. Слава-почет-деньги. Чем больше — тем больше смысла. Это было очень понятно. Все вокруг подтверждают, что ты правильно идешь.

Только Новака я не видел нигде. Как выпустились из школы — так и не знал, где он. А потом случайно встретил в соцсетях и подписался. И стал внимательно следить. И все не мог понять, а оттого еще внимательней следил.

Он жил в задрипанном городе, любил свою кошку и своих красивых детей. Жену, скорее всего, тоже любил. Но не показывал. А любовь к кошке, детям и городу показывал. Фотографировал и публиковал. Находил какие-то удивительные вещи в своем городе: то стихи Бродского на облезлом заборе, то свет солнца на обшарпанной стене, то отблеск неба на вонючей речке. Кошка давала поводы для творчества, когда не давал Бродский. А детей он фотографировал любовью.

Я смотрел его фотографии, читал его короткие комментарии и понимал — Новак знает что-то очень важное, чего не знаю я. Чего все мы не разумеем. Я не мог публиковать котика, детишек и отражение неба в луже. А он мог. Я не мог себе это позволить — это ломало мой образ. Мои Успешность, Престижность, Уникальность. Это было против правил. Это не имело смысла. Но мой смысл обессмыслился. Я ждал новых публикаций Новака. Потому что Новак понял смысл жизни. Он жил. В своем задрипанном городе, со своим котом или кошкой, любимыми детьми и, скорее всего, любимой женой. Он был счастлив, радовался жизни и незаметно для себя положил на лопатки все мои достижения.

Мой смысл с большими деньгами и большой славой был мал. А его был велик.

Великий смысл в малом. Важно, чтобы он был бесконечно близок к тебе. Понимаешь, Пражка?

Но Пражки уже не было. Может, его и вовсе не было?

Может, и руки не горели?

Я говорил о чем-то… о чем? Это было не про рову. Это было про другую жизнь. Не про ту, которая сейчас на оливковой ферме. О чем же я говорил? О каких-то смыслах? А в чем, кстати, смысл?

Я уснул.