Возмездие. Поэма

Виктор Мари Гюго

Эта поэма классика французского романтизма Виктора Гюго была написана в трагический для автора период, когда президент Французской республики Луи-Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, совершил государственный переворот, распустил Национальное собрание, арестовав лидеров оппозиции. В кровавые дни декабря 1851 года погибло много безоружных, невинных людей. В. Гюго, как истинный патриот, не мог остаться в стороне. Противостояние Наполеона III и В. Гюго длилось почти 20 лет…

Книга III. Семья возвращена на престол

I. Апофеоз

Что теми видами насыщен разум — к счастью!

Он был лишь только попугаем пестрой масти,

Нося высокий сан, чтобы иметь насест,

Бедняга князь, весь в черном, словно бес,

В пятнадцатом на жизнь не дали и гроша ему.

Он занял лишь пять ливров, не имея даже су.

Теперь вниманье на карьеру, s’il vous plait!

Он от экю в пять франков, будто на крыле,

Взлетел к банкноте с подписью Гара. Однако!

Дополз и до мильона, вот, чертяка!

Глотая миллион, шел к миллиарду, не спеша,

Навстречу слиткам золота от медного гроша.

Дворцы, кареты, роскошь, балов несметный ряд,

Пиры миллионеров так Францию съедят.

Мошенник превратился в правителя страны.

Проступок совершил он? То заговор. Увы!

Ужасное деянье, резня и смерть вокруг,

Ему ж Высокий суд клянется на миру,

И бездна вновь закрылась, издав тяжелый стон.

Лишь запах пороха повис от прожитых времен.

Ромьё остерег всех: Смотрите, капканы!

Виват, Маскариль! И гремят барабаны!

Рабочих во тьме, словно негров-изгоев,

Под палкою содержат, прескверно устроив,

Завален Париж миллионом указов, их — тьма,

И Сена покрытая льдом, как седая Нева.

Владыка же наш торжествует; шагает эффектно,

Порхает от мэра до мэра, префекта к префекту,

Декабрь, второе — укор оскорбленной страны,

Брюмер, восемнадцать — каймою с другой стороны,

В букетах цветов, колесницу торжественно тронув,

Уродец счастливый со свитой холуев-шпионов,

Вернулся он в Лувр, императором стать пожелав,

Он, как Бонапарт, изучает истории нрав,

И честь, и достоинство ищет в характере Папы;

Пред тенью Медичи снимает в почтении шляпу;

И сбросив порой свою мантию и циркуляры,

Вдоль озера бродит в казацких степных шароварах,

Смеясь, хлебных крошек оставивши сзади,

Он рыбок покормит, на нищих голодных не глядя,

Любимец казарм, что воздвигли его на престол,

Европа у ног уж трепещет, взирая на трон.

Он митрою правит с оружьем, и есть у него

Три главных ступени: убийство, обман, воровство.

Каррара! Парос! Мрамор тысячелетних гробниц!

Былые герои истории прошлых страниц!

Диктаторы Рима, вам нечего больше стесняться!

Пора наступила на спутника полюбоваться.

Вон там, на фронтоне у храма явился святой,

Смотри же, история! Радуйся, племя людское!

Пока с Сципионами или Периклом, все мы,

Как жертвы тирана, великой печали полны,

На фризах сияющих, там, где побед славный рой,

И Цезарь в коляске с пантерою перед собой,

Все в пурпур одеты, из лавра в сплетеньи венков,

Среди волков в бронзе и златокрылых орлов,

Явилась звезда, как тождественный им триумфатор,

Как столпник, народный герой и святой император,

Он между Траяном и Августом сильно скучает,

В лазури небесной и вечности ярко сияет,

Венчает он храм древнеримских богов сановитых,

Мошенник Макер в башмаках вполовину разбитых!

Джерси. 31 января 1852.

II. Человек смеялся

«Только что господин Виктор Гюго в Брюсселе опубликовал книгу под названием: «Наполеон Ничтожный», которая содержит наи-более оголтелую клевету на князя-президента.

«Рассказывают, что в один из дней на прошлой неделе чиновник принес это творение в Сен-Клу. Луи-Наполеон, увидев, взял его и, едва взглянув, с презрительной улыбкой на губах, обратился к окружающим его людям.

Он сказал, указывая на брошюру: «Посмотрите, господа, это „Наполеон Ничтожный“ от великого Виктора Гюго.»

(Елисейские газеты, август 1852г.)

Ты кончишь, завывая, вершина лицедейства!

Едва оправившись от твоего злодейства,

Пока ты в пакостном триумфе почивал,

На лбу я метку у тебя нарисовал.

Смеется над тобой мятежная толпа,

Когда ты замер у позорного столба,

Когда ошейник жесткий твою терзает грудь,

И пуговицы с куртки летят быстрее пуль,

История одежды сорвала напоказ,

Ты говоришь: Не страшно? Высмеиваешь нас?

Каленое железо мне в руки дал Господь,

Уже сейчас я вижу дымящуюся плоть.

Джерси. 30 октября 1852.

III. Басня или история

От голода безумного терзаясь как-то раз,

Макака в шкуру тигра забралась.

И в этом образе ужасно злою стала,

Себе бессовестно присвоив право

Кричать на всех: «Хозяин джунглей — я!

Попробуйте ослушаться меня!!»

Она, разбойница, сидит среди ветвей,

Ну, страху нагонять на всех зверей!

Повсюду смерть и вой, идет кровавый пир,

Макака все смогла, что б сделал тигр,

Жила в пещере, а вокруг была резня.

Любой боялся этой шкуры, как огня.

Она стращала, издавая страшный рёв:

«Полна моя пещера до краёв

Костями вашими!» — и все бегут долой,

Дрожа от страха: ведь пред ними тигр злой!

Но вот явился укротитель всех зверей,

И разорвал ту шкуру поскорей,

Избавил джунгли от гнусного обмана,

Сказав макаке: «Ты — лишь обезьяна!»

Джерси. 6 ноября 1852.

IV. Он — гнусный и убогий!..

Он — гнусный и убогий, законченная мразь!

И править будет этот понарошку князь?

Ведь оскорбляет небеса скипетр его порой,

Но милостию Божьей явился злой король!

И этот оборванец, что титул свой достал

С зачатием внебрачным и влез на пьедистал,

Подонок с эшафота, случайное дитя,

В чьем имени обман и ложь, сплелися не шутя,

Богема на смешеньи коварства или чванства,

Такой чужак войдет в кровь королей Браганса?

В домах Востока, Австрии найдется много мест! —

Благодаря обману, твердя: «Is pater est»,

Он закричит: Я — сам Бурбон (иль Бонапарт),

Цинично руки положив на стопку карт,

И скажет: это всё моё и я — герой войны!

Но верных нет ему солдат, бойцов его страны,

Что Курциусу возвратят монарха в воска мир!

Когда скажу я: негодяй! Мне эхо вторит: Cир!

Что! Этот вот, мужик, он — Франции король?

Кому оковы на ногах — прекраснейшая роль,

Гнить в трюме или же в тюрьме, ему там в самый раз!

Его Величество — томпак, фальшивый этот князь,

Ужасный, кровожадный, страна у ног его.

Он — император Франции? Величество его?

Он крутит ус свой мерзкий, не ведая того,

Что от лихих пощечин зардеется лицо,

И вот Сен-Клу покинув, как скомканный листок,

Он попадет в канаву и засорится сток.

— Мир! — говорят кретины. Окончен сей урок.

Три сотые от Бога! Мандрен — его пророк.

Он выбран был народом и царствует. Итак,

Понятно, что бесчестие — свершившийся факт.

Но кто голосовал? Кто урну там держал?

И кто средь ночи выборов на это всё взирал?

Где ж был закон в водовороте сброда?

Где ж наша нация? И где свобода?

Он выбран был!

Стадо, ведомое к пастбищу страхом

Между охранником и монахом,

Вы, полные ужаса! Чтоб Вас сожрать,

Ваш дом и леса, и ухоженный сад,

Люцерны стога и яблочный сидр,

Все время работают челюсти гидры,

Вы ждете законности, добрые люди,

Что в Ваших домах Божья воля пребудет?

Там души, погрязшие в золоте подлом,

И мэры на выборы тянут упорно;

Кюре и служаки кричат с аналоя,

И демона славят без сна и покоя.

Кто вас разгневал, как пламя полено?

Купцы, чьи балансы колеблются нервно?

Согбенные старцы, угрюмые слуги,

Разносят которые жуткие слухи,

Роковая трибуна и зловещая пресса;

Фат, сеющий страхи, исчадие беса?

Вольнодумцы, кутилы, фанаты, кричите,

Вы почти в преисподней, прошу — не молчите!

Эти парни собрали в единую кучу,

И мессы, и оргии, и страшную бучу,

Спасенье небес и интрижку с простушкой;

И спины, что кланяются колотушке;

Австрияк эшафотов созерцатели вечные,

И с пустым кошельком, аферисты беспечные;

Инвалиды и львы, обращенные в псину,

Идиоты, что гнут перед ним свою спину,

Вы, Панургово стадо, он — ловец ваших душ

Чудесами, где правит волшебник Картуш;

Вы — писаки бумаг и капустовы слуги,

Вы во Францию верите ль? Что с вами будет?

Разве это народ? Нет у вас, господа,

Права выбрать властителя. Куча скота!

Права этого, знайте же, псины Мопа! —

Сам французский народ не имеет пока.

Правду в грязь не уронишь, и как ты ни мажь,

Свобода — не тряпка для мелких продаж,

Что брошена в кучу дешевой торговке.

Когда для народа готова веревка,

Есть право иным — оставаться собой,

Ведь есть у нас шанс управляться судьбой,

Тогда, не страшась этих бестий безликих,

И худший из худших проснется великим.

Вы ж счастье нашли, о, ничтожные твари,

В грязи жить, обмане и ложном угаре,

Навоз обожая с парчовой накидкой,

Что для честных людей превращается в пытку.

Я, с падением других, не хочу быть все ниже.

Чести я не терял. Не посмеют в Париже

Отобрать мое имя, свободу, любовь,

На земле все равно день пробудится вновь.

Невозможно пленить миллионы рабов.

Я свободен. Так учит Катон. И никто

Не повержен, пока хоть один не упал,

В нем крови отцов непокорный накал,

Добродетель и гордость, история, право

И вся нация с вечно немеркнущей славой—

Всё в душе у него, он согнуться не может.

А для стойкости храма колонна поможет.

Ведь француз — это Франция, римлянин — Рим,

Кто сломает народ — вечно будет гоним!

Джерси. 4 мая 1853.

V. Дворцовые интриги

После сиянья яркого ликующей свободы,

После великих войн великого народа,

Вихрь небывало дикий;

После Маренго славного, что светится на карте,

Тацит назвал бы первым Бонапарта

Среди великих.

И после мессидора, прериаля и фримера,

И стольких предрассудков, гидр, химеры,

Исчезнувших в веках;

Когда трон пламенем объят, а скипетр в пепле,

Бастилия расстреляна, удары молний крепли

На царственных холмах:

Колоссам и гигантам этим вышли сроки,

На Бога осерчавших, как бульдоги,

Он им ответил: Вон!

Республика свободы подобна океану,

Где встретили отцы, как Левиафана,

Наш девяносто третий год,

Затем Дантон, Сен-Жюст и Мирабо, титаны эти,

Сегодня ж Франция, пример столетий,

Рассматривает злобный эмбрион,

Настолько малый, что война, как пародокс,

Где в капле бьется немощный вольвокс

Напротив вибриона!

Позор какой! И Франции сегодня не к лицу,

Знать, кто там нынче фаворит, в Сен-Клу,

Мопа или Морни?

Да, эти сберегли ему порядок и семью.

Один из них уж тащит девок ко двору,

Другому ближе холуи.

Брюссель, январь 1852.

VI. Восточное

Как-то Абд-эль-Кадер в своем застенке

Мужчину узкоглазого приметил,

Кого страна и шут Тролон, заметьте! —

Зовут, меж тем, Наполеоном третьим; —

Он видел подлеца в оконный переплет,

Как стадо верных слуг за ним отныне

Почтительно поклоны оземь бьёт,

Он, этот рыжий человек пустыни,

Султан, под пальмами рожденный,

Хаджи — задумчивый, жестокий,

И спутник красных львов плененный,

Эмир со взглядом темнооким,

Фатальный и решительный герой,

Как привидение в бурнусе белом,

Когда-то прыгал, увлечен резней,

Затем в ночи он падал на колени,

Саджжаду из широкого шатра достав,

Спокойно руки к небу воздымая,

Молился он у придорожных трав,

В них кровь струилась липкая, живая;

Он жажду утолить сумел мечей,

И восседая на горе убитых тел,

Мечтатель пламенный убийственных ночей,

Он созерцать красу небес хотел;

Но повстречав коварный, лживый взгляд,

Он прочитал позор на лбу чужом,

И мусульманин, доблестный солдат—

Кто этот человек? — воскликнул он.

Он сомневался, но ему сказали так:

Смотри же и возьми свой меч, эмир!

Ты видишь маску эту подлую в усах?

Он самый главный среди них бандит.

Ты эти стоны горькие послушай,

Их крик в ушах, как горестный набат,

Он продал дьяволу свою гнилую душу,

И женами, и матерьми проклят;

Он разорвал им сердце беспощадно,

И сделал вдовами, бесславный душегуб,

Он Францию зарезал кровожадно,

Теперь он гложет этот бездыханный труп.

Тогда Хаджи приветствовал его,

Но силою воинственного духа

С повадкой хищника кочевник боевой

С презрением чудовище обнюхал.

Джерси. 20 ноября 1852.

VII. Добрый буржуа в своем доме

«Как я счастлив, что родился в Китае! У меня есть дом, чтобы укрыться, достаточно всего, чтобы поесть и пить. У меня есть все удобства для нормального существования, у меня есть одежда, головные уборы и множество развлечений; по правде говоря, самое большое счастье — это моя доля!»

Фьен-Си-Хи, китайский ученый.

Есть буржуа, служащие коммерции покорно,

Что ближе даже к Хрису, чем к Младшему Катону,

И ценящие сверх всего лишь ренту и купон,

Держа гарпун на бирже, как будто мушкетон,

Хотя и честные, но из породы толстяков,

И чтят Фалариса за тугость кошельков,

Они и медного быка за золотого держат.

Они голосовали. И завтра же поддержат,

Но если кто-то вдруг напишет откровенно,

С ногами на камине, дымя самозабвенно,

То каждый голосующий рассудит дело так:

Да, эта книга — шок! Чудовищный бардак!

Да, по какому праву вот этот индивид

Напал на Бонапарта, я на него сердит.

Да, он, конечно, нищий. К чему ж такой памфлет?

Он прав, у Бонапарта Закона, Бога нет,

Да, он — клятвопреступник, грабитель и бандит,

И армия корсаров политику вершит,

Он выгнал высших судей, помощников прогнал

И принцам Орлеанским он в ренте отказал,

Он худший из злодеев, зачем же так кричать?

Я голос ему отдал, тогда резон молчать.

Быть против, это значит, себя мне обвинить;

Скажу себе, что трус я. И как теперь мне жить?

А смельчаки — другие? Нейтральность сохраня,

Почувствую ущербным себя в дальнейшем я.

Согласен, на запястье веревка кожу трет.

Чего же вы хотите? Хозяйство как идет?

Республики боялись мы красной роковой,

И даже розоватой боялись мы порой,

За жулика считаем, но Император он!

Так, это очень просто. Террор со всех сторон,

Мы помним жакерию и призрака Рамьё,

Такой нашелся выход, все ж лучше, чем в ружье!

Когда же о правительстве напраслину несут,

Я чувствую внутри себя невыносимый зуд.

Возможно, что ругают его совсем не зря,

Но с ним меня ругают, простого буржуа,

Теперь он — император, и в том моя беда,

Ему лишь из-за страха сказал я прежде «Да».

И вправду, он нахальный, рассказывали нам,

Но страх меня обуял к безжалостным врагам,

Сегодня не приемлю отважных, удалых,

Считаю я за дерзость отчаяннность других.

Мудрец, на лбу пунийца когда прочтешь, что он

Из порванного права свой вытащил хитон,

Когда вы мстите людям, за горло их схватив,

Закон и клятва в силе, подумайте о них,

Меж избранным Сбогаром, Жеронт его избрал,

Перо ваше горящее, анархии накал,

Злодейства предвкушенье, с одной лишь стороны,

Ну, а с другой — та трусость, которой вы полны!

Джерси. Ноябрь 1852.

VIII. Великолепие

I

Когда все кончено и в унижении мы,

Порядок наведем, очистим все умы,

Шагаем с гордым видом; но наш позор испит.

Все это королевский двор вершит,

Все ожило, и чести им не надо.

Пора б добавить в эту груду смрада,

Зародышей уродов и карликов помет,

Египет крокодила и мумию даёт,

Притон бандитский, дай нам шулеров;

Шекспир — Фальстафа, а леса — волков;

С тебя, Рабле, все вечно жрущий Грангузье,

Бридуасона ждём от Бомарше,

И дьявола от Гофмана. Дай ангела, Вейо!

Скапен Жеронта принесет в мешке своем;

Дюма — Карконту, а Бальзак — Вотрена;

Вольтер — Фрелона, для кого родная мать — измена,

Мабиль — распутство красоты большого сада;

Нам Жиля Бласа от Лесажа надо;

Пусть Гулливер даст Лилипута. Слушай!

Еще б неплохо от Калло нам Скарамуша.

Монах нам нужен от игорного притона;

Монталамбер Мольера и Брюскамбиль Скаррона,

Все худшее к дурному тень страха соберет,

Тацит, из них мы сделаем империи оплот!

О, Ювенал! Мы знаем, кого позвать сенат.

II

Руэ — овернец, а Дукос — гасконцам брат,

Евреи, Фульд, Искариот Сибур, Шейлок,

Бошар, палач слащавый, виновник всех тревог,

И вы, Парьё, Бертран, проклятья патриота,

Барош, чье имя вызывает только рвоту,

О, служки церемонные, мошенники короны,

Трудитесь над спиной, чтоб чинно бить поклоны,

Подобострастно, чтоб Домье был очарован вами,

Изгибом ваших тел, учтивыми словами.

Согласны вы со мной, кого сейчас назвал,

Что Бог-мудрец совсем не зря его создал,

Для Франции, но все ж, ему Гаити подойдет.

И вас он породил, чтоб множить свой доход.

Философы, прижатые саднящей болью в сердце,

И вы, гуляки тертые, тюрьмы единоверцы,

Пошлите свой привет ниспосланному богом,

Правителю с небес, упавшему к порогу,

Усатый государь, с охраной в сотни будок,

Умеет их ценить за верность и заслуги,

И этот дивный князь, великородный некто,

Шлет Пуасси в сенат, Клиши шлет в супрефекты.

III

Затем теорию добавили к злодействам

«К чертям свободу, право — лицедейство!

Потом прогнулись в ряд, и преуспев, конечно,

В огонь бросали прессу, ораторов поспешно.

Со взятия Бастилии все нации пьяны.

Глашатаи, писатели уж больше не слышны.

Поэт опальный, он — умалишенный втрое;

Прогресс — обман, искусство — то пустое,

Мир мертв. А что, народ? Подобен он ослу

Закон наш — это сила! Поклонимся мечу!

Прочь Вашингтон! Да здравствует Аттила!»

Чтоб поддержать борьбу есть праведная сила.

Да, пусть они придут, без чести и без сердца,

Кто совестью грешит, с душою иноверца,

Их солнце поднялось, родился их мессия.

Все сделано, все издано, утверждено отныне,

Расстрелянная Франция в плену и спасена.

Птенцов растит сова Измена — дела….

IV

И что ж! Вот это нечто царит, чтоб истребить

Историю и право, и чтоб испепелить

Прах предков благородных и судьбы сыновей,

Софисты, солдафоны затягивают сеть,

Животные ночные полезли из берлог,

Радецкий эшафота обнюхивал порог,

Граф Дьюлаи усатый, безжизненный Буоль,

Гайнау, Бомба вместе плетутся ниотколь,

Народ мой безутешный, хотя и сокрушен,

За честь готов сражаться, как римский легион,

От Пешта до Парижа, от Тибра до Карпат,

По трупам бодро лезет тысяченогий гад.

V

Ряд толстых, умных книг два автора-лингвиста

Бато, как и Бозе, залили новым смыслом,

И кладезь этих знаний неплохо б повторить,

Чтоб букву каждую осмыслить, оживить.

Они нашли тотчас всем мерзостям позорным

Значенья новых слов. Так, фальшь с лицом покорным

Манжо зовется. А вот, в церкви Иисуса продают,

И слово «стыд» изменим, теперь его зовут

Сибур, предательство — Мопа; а вот, расправа—

Маньян, он — член сената и палач кровавый,

Здесь — малодушие, так Ардуэн зовется;

А Риансе, он — ложь, и держит он в колодце

Закованную правду в безоблачной ночи,

А имя «пошлость» носит Монлавиль-Шапюи;

Продажность для княгини название под стать,

Злость — Карреле; а «подлость», так бы Руэ назвать,

Делангля служкой мерзким неплохо б окрестить.

О муза, помни имена! Ты хочешь оценить

Продажные суды, с душой грязней навоза?

Начни-ка с Партарье, закончивши Лафоссом.

Позвал я Сент-Арно, убийца мне ответил,

И чтоб закончить трауром и ликованьем смерти,

Святой Варфоломей на старой доброй карте

Уступит место, торопясь, божественному Бонапарту.

То, что касается людей, они проголосуют,

Как можно сомневаться? Париж уже ликует,

Сибура слушая, Тролона, тролонгистов,

Наполеоны оба слились дифтонгом чистым,

Берже сплетает их в отважный авангард,

Между Арколь, Лоди стоит бульвар Монмартр,

В зловонной, мерзостной тюрьме Спартак сейчас сидит;

Укрылся где-то Фемистокл и изгнан Аристид,

И Даниил уже во рву, сосед жестоких львов,

Мы миллионам брюхо распорем так легко!

Джерси. 20 января 1853.

IX. Веселая жизнь

I

Ну, хорошо! Мошенники и короли насилья,

Присядьте-ка за стол, поближе к изобилью!

Спешите! Разместите всех!

Так, ешьте, пейте, жизнь так мимолетна!

А весь народ, влачащий жизнь бесплодно,

Для ваших лишь утех!

Рубите же леса! Озера осушайте!

Урежьте-ка бюджет! И родину продайте!

Да, пробил час такой!

А вот последний су, еще поля возьмите!

И в городах рабочих заморите!

Вам это не впервой!

Попойка светит впереди! Веселье распирает!

А бедная семья в соломе умирает

Где нет дверей, окна.

Мужчина в полутьме лишь милостыню просит,

Их мать иссохшую едва уж ноги носят,

И у ребенка нету молока.

II

Цивильный лист, дворцы и миллионы!

Я в подземельях Лилля слышал стоны,

Я видел этот заунывный мрак.

Там, под землей, где призраки ночуют,

Согбенные; их задавила жизнь, прессуя

В железный свой кулак.

Они страдают, воздух там токсичен,

Слепой чахоточному пить дает привычно,

Вода в углах бежит ручьём;

Ребенок в двадцать, и старик за тридцать,

И каждый вечер смерть — жестокая убийца

С косой заходит в гости вечерком.

Здесь нет огня, дождь заливает окна,

Где скорбь и злоба ткут свои волокна,

О, труженики бедные, для вас!

Около прялки с нитью, которую мотают,

Убогость в келью мрачную вползает

Из окон, утопающих в слезах.

О, нищета! Мечтать семьей впотьмах,

Но рядом с ними только мерзкий страх,

Добро толкающий в объятья зла,

И дочь свою, принесшую еду,

Не смеет он спросить начистоту:

Дочурка! Где так долго ты была?

Отчаяние спит среди лохмотьев блеклых;

А там, в других местах, красивых, теплых,

Им далеко до этих передряг!

Девица в розовом, а ночью — в фиолете,

Ползет, стыдясь костлявого скелета

И наготы червя;

Они дрожат сильней, чем сточная вода,

Им нормы жизни не доступны никогда,

Продрогший до бесчувствия скелет;

Когда я к ним входил, угрюмый и понурый,

Девчонка милая со старческой фигурой

Сказала: «Мне уже семнадцать лет!»

Кроватки нет у изможденной мамы,

Она для малышей копает яму,

Как птица перебитая дрожа;

Невинные младенцы в убогий мир приходят,

Рождаясь, лишь могильный свод находят,

Без люльки, на пустой земле лежа.

Подвалы Лилля! Мрачные прогнозы!

Я видел, как из глаз катились слезы,

И умирал старик в постели.

И девочка со взглядом непостижным,

Младенец-призрак у груди недвижной!

О, Данте Алигьери!

В мученьях их излишеств ваших корни,

Князья! Лишенья эту роскошь кормят,

О, ты, герой самодовольный!

И твой бюджет по капелькам струится

По сводам стен, где нищета таится,

И по измученным в неволе.

Из-под колес ужасной тирании,

Из-под винта, который раскрутили,

Как будто для прогресса,

И день и ночь, в постыдной своей сути,

Как виноград, который давят люди,

Выходит золото под прессом,

От всех невзгод, агоний предрассветных,

От сумрака, где нет надежды светлой,

От гибнущих во мраке душах,

Из черных нор глубокого страданья,

Из массы темной, полной увяданья,

Из этих, в нищете живущих,

Из бедных и голодных миллионов,

Из этой груды нищих легионов,

Что сеют золото, из жизни уходя,

Являются, блистая, монстры в розах,

Ползущие к дворцам и их метаморфозам,

И кровью человеческой следя!

III

О, рай! Великолепие! Бокалы господам!

Оркестр играет, блики на зеркале окна,

Столы сверкают, яствами манят;

Внизу, под их ногами, лишь мрак в глуши ночной,

И девственниц голодных неисчислимый рой

Рыдает ночью, душу леденя.

Вы, все, кто этих радостей нисколько не чужды,

Продажные солдаты, трибуны и суды,

Епископы без совести и бога,

Здесь, возле Лувра, бродит и бьется нищета,

Горячка, смерть и голод здесь вовсе неспроста,

И это к вашим радостям дорога!

Оборваны жасмины, ромашки у Сен-Клу,

Где фавориток рой резвится поутру,

Всем декольте показывая бойко,

На пиршестве, где люстра горит во сто свечей,

И каждая, смеясь, улыбкою своей

Съедает заживо несчастного ребенка!

Кого волнует это? Их жалоб скорбный ряд,

Но будь то император, то князь или прелат,

Они предпочитают веселиться.

Зато народ в слезах, голодный, грустный, злой,

Он должен быть доволен, услышав смех живой,

Взирая на танцующие лица!

И что ж! Наполни свой карман, сундук.

Тролон, Сибур, Барош! Вина полно вокруг!

Нам не хватало этой сцены!

Рыгайте, господа, когда народ в нужде,

И множьте нищету, она уже везде! — Веселием богемы.

IV

Они шагают по тебе, о, бедный мой народ!

И баррикады гул на штурм не позовет,

Лоб кровью залит твой,

Под колесом безумным, сверкающим в глуши,

Карете разудалой, которая летит,

Ты станешь мостовой!

Для государя деньги; для вас же — голодьба,

Плетешься, как собака, презреннее раба,

С хозяином на двор!

Ему наряд пурпурный; тебе — тряпье от них,

Им красота всех женщин и дочерей твоих,

Тебе же — лишь позор!

V

Ему история, как муза, — кто-то скажет,

И голос кто-то свой повысит и прикажет.

Что ж, смейся, истязатель и балбес!

Когда-то Франция вам отомстит сполна,

О, матерь божия! И зазвучит набат,

Мерзавцев убивающий с небес!

Бандиты эти хуже, чем у древнейших рас,

Сжирающих народ, так просто, без прикрас,

Без жалости и вовсе без пощады,

Без сердца, низкие, двуликие, в дворцах,

Все вторят: Ax, поэт! Витает в облаках!

Пусть так. Но с гулким громом рядом.

Джерси. 19 января 1853.

X. Император забавляется

Песня

Для тех, кто изгнан и упрям,

Далече Франция, могила близко.

Возглавил князь веселый гам,

В театрах захотелось дам,

В лесах олени живописны,

Рим жжет опять корицу вам,

И вторят короли тебе: «Мой брат!»

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

И нравы откровенные тебе милей.

Или в изгнание! Иль в Африку в огне!

Компьень, владыка, полон лебедей,

И свита почивает в тени лесных аллей,

Венера засияла в тишине;

Вакханки полуголые подыгрывают вам,

Короной виноградной шелестят.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Осужденные строят маяк на берегу,

И к морю крепи волочат без сна!

Фанфары зазвучали призывно: Улюлю!

Звучит рожок, колышутся деревья на ветру,

Березы листья серебрит луна;

Собаки, в воду! И лесной олень к кустам

Бежит, теряя путь свой, наугад.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

На каторге, в Кайенне работает отец,

А дети умирают, голодуют.

У волка для гиены вино в бочонке есть;

И пастырь в белой митре, двуличия венец,

Бокал свой над киворием смакует;

И Фавна-искусителя глаза, как угли, там,

В соседнем с ними логове горят.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Смерть поселилась на холме Монмартр,

Роден на сердце не скрывает ран.

А под столом ковер куницы, чей-то дар;

Кварталы Страсбурга и благовидный Шартр

С героем дня поднимут свой бокал.

Те, чья улыбка предлагает душу вам,

Корсеты их предложат грудь и зад.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Эй, пленники, живущие впотьмах,

Вы отдохните, хоть и непривычно!

А там фарфор саксонский и севрский на столах,

Едят они с улыбкой беспечной на губах,

И вылупилась поцелуя птичка;

Под хохота раскаты доступность этих дам

Его преобразит в безумный ряд.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Гвиана, этот карцер чудовищной печи,

Смертельный край, трудягами проклятый,

А ты ложись и спи спокойно до зари,

В ту самую кровать, где спал король Луи,

Великий Бонапарт и Карл десятый;

Поспи, пока овации слышны и тут, и там,

В подушках утопив невинный взгляд.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

О, горе нам! Бандит свирепый этот,

Ему кинжалом заколоть страну не жаль!

Сегодня свадьба на погосте этом,

Невеста поднимается в карету;

Жених же наш — законный государь!

Пришла пора эпиталаму слушать нам!

У Франции жених — убийца, брат.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Джерси. 25 января 1853.

XI. Тропинки, где травка на взгорье

Тропинки, где травка на взгорье,

Долины, холмы, дерева,

Откуда молчанье и горе?

— Ведь он не вернется сюда.

Пустое окно средь окраин,

А сад был когда-то в цветах.

О, дом! Расскажи, где хозяин?

— Не знаю, в других он краях.

— Собака у дома зачем-то,

Конец ознакомительного фрагмента.