Возмездие. Поэма

Виктор Мари Гюго

Эта поэма классика французского романтизма Виктора Гюго была написана в трагический для автора период, когда президент Французской республики Луи-Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, совершил государственный переворот, распустил Национальное собрание, арестовав лидеров оппозиции. В кровавые дни декабря 1851 года погибло много безоружных, невинных людей. В. Гюго, как истинный патриот, не мог остаться в стороне. Противостояние Наполеона III и В. Гюго длилось почти 20 лет…

Книга I Общество спасено

I. Когда, затем, чтобы почтить тирана

Когда, затем, чтобы почтить тирана,

Твои колени, Франция, согнутся,

Раздастся звучный голос из тумана,

Посаженные на цепь содрогнутся.

И тот изгнанник, что считая звезды,

Взирает на морской пучины сон,

Он, также как и те, что тонут в грезах,

Воскликнет гневно в сумраке ночном;

И молнии блистают непрестанно,

В его словах угроза прозвучит,

Как будто руки держат неустанно

Холодный меч в бушующей ночи.

Они заставят содрогнуться мрамор

И горы, что темнеются вдали;

Деревьев кроны за старинным храмом,

От крика вздрогнут и замрут в ночи;

И зазвенят они набатной медью,

Как зов ночной, что воронов манит,

Дыхание со привкусом возмездья

Былинки на могилах озарит.

Провозгласят они позор всеобщий

Убийцам и всей этой гнусной лжи!

И души позовут уже усопших,

Тех воинов, кто головы сложил!

Над поколеньями, что позже будут,

Парить им суждено, что было сил.

И если те, кто живы, вдруг забудут,

Они поднимут мертвых из могил.

30 марта 1853. Джерси

II. Тулон

I

В те времена то был упадший город

Под властью англичан, властителей морей,

Который пушками согнули и террором,

Он исчезал средь всполохов огней.

Орудий гром в ночи его тревожил,

И в ранний час, когда рождался день,

И Альбион его когтями искорежил,

Республика мужала от дьявольских когтей.

Помятые фрегаты у причала,

Лохмотья флагов хлещутся вдали;

Орудий жёрла замерли устало,

Стелился дым над проседью земли.

Рев укреплений, взрывы полной силой,

От вспышек яростных волна светилась так,

Как будто бы небесное светило,

На молнии рассыпалось впотьмах.

О, как блистательны истории страницы,

Где все смешалось, мачты, якоря,

Сигналы боцмана, снаряды и зарницы,

Безмерным ужасом объятая земля.

О, Франция! Твоя судьба примером

В истории на тысячи веков,

Навстречу тиграм королей и их пантерам,

Ты снарядила всемогущих львов.

Четырнадцать неустрашимых армий

Стояли грудью за республику горой,

В морях и океанах побеждали,

Героев сотни выбросив долой.

И на рассвете солнечном, играя,

Внезапно ослепляя им глаза,

Вставали незнакомцы, прославляя

Неведомые прежде имена.

Им дни казались беспримерной былью,

Они кричали: Доблесть или смерть!

И слава, распластав над ними крылья,

На лица храбрецов пролила свет!

II

Сегодня здесь вконец весь стыд потерян.

Здесь каждый низок, злонамерен, ядовит,

В грязи былое счастье он намерен

Топить, как душу утопил уже в крови;

Монеты в кузницах чеканят «блинопеки»,

Клятвопреступник и развратник-педофил,

Грабитель, нож приставив к горлу у дороги,

Прохожим ночью не дает пройти.

Но пробил славный час святого искупленья,

И как бы ни старался укрыться и уйти,

Пират, убийца, вор или мошенник,

Отцеубийца иль бандит,

Он вышел из дворца иль из лачуги,

Находит руку он холодную, как меч,

Которая кладет на плечи плащ ворюге,

На шею обруч одевает наконец.

Встает заря, для них она печальна.

Подъем! Бредут, неведомо куда,

И цепь зашевелилась неслучайно,

И манит: я, мол, здесь, иди сюда!

Они идут под палками в оковах,

В лохмотья превратились их штаны,

Таща постыдный пурпур свой греховный,

Унижены, сердиты и страшны.

Босые ноги, шапки над глазами,

С утра уже усталый, мертвый взгляд,

Они работают, ворочают камнями,

Без перерыва, и сегодня, и всегда.

Дождь или солнце, лето иль зима,

Сияет лето или хлюпает январь,

Все решено, судьба их свершена,

На нарах воспоминать, что было встарь.

Когда надсмотрщик по головам считает,

Они по двое заберутся на понтон,

Согнувшись, от позора замирает

Душа, под этим гнетом жалок он.

Мысль неуемная скользит еще порою,

Живые мертвецы и вечные рабы,

Они ползут, кнут получая, как изгои,

Как оскорбление мужчины и судьбы.

III

О, город, покрытый позором и славой,

Где вновь осужденных обрили навек,

С тобою, Тулон, здесь прославился дядя,

Племянник твой здесь завершает свой век!

Иди же, проклятый племянник двурушный!

Твой дядя великий, на ком позор твой,

Он сам заряжал теми ядрами пушки,

А ты его еле волочишь ногой!

Брюссель, 28 октября 1852

III. Сюда идите! Здесь скопленье прихожан

Сюда идите! Здесь скопленье прихожан,

Благословенья ждут десятки горожан;

Вон нищий, старый, и урод, и сплетник.

Святоши местные, всем тумаков отвесив,

Ведут нас к небесам. Гримеров бледный рой

Души Иисуса, здесь мошенников с лихвой!

Из древней Византии вы вспомните ли весть

Про Иоанна Златоуста, императрицы месть?

Они могли б и Ювенала воспевать в газете,

Им все равно, как журавлю с вальдшнепом.

Цитируют великих: Вольтер, Руссо, Дидро —

Перед судьей духовным. Понять нам не дано.

И Эскобара шлют посылками хлыщей

Церковным сторожам за несколько грошей.

И с иезуитской хитростью своим дешевым мылом

Они нас моют так, что кровь стучит по жилам,

В той прачечной костер, там пепел сплошь дымит.

Здесь оговор и сплетни выносят как вердикт,

И газетенка эта получит доступ в рай

Со своей бандой грязной, шалящей через край.

Они теперь великие, в то время их оплот,

Все десятину славит и бьется за приход.

То от Иеговы солнце шлют, то бесконечный дождь.

И ангел с огненным мечом им открывает все ж

Две створки и впускает их в небесные врата,

Святые, ярко-красные под знаменем Христа,

И утром в ранний час, когда встает рассвет,

Когда заря уже зажгла волшебный свет,

Она краснеет от стыда, от дел, грехов людских,

Взирая на людей, что можно ждать от них,

Глаза ее наполнены слезами поутру,

Они ж карабкаются вверх, к апостолу Петру.

Привратнику несут газет бесстыдных срам,

Там оценив Всевышнего, ну, словно, интендант!

И распекая, и браня его за ветры и прибой,

И предъявляя счет ему за революций бой,

И за звезду небесную, что надо б повернуть,

За то, что он земле назначил данный путь,

За колокол с причастием, за божью благодать,

В письме отвратном этом уже стоит печать.

В поломанной карете кого теперь винить?

Не знал маркиз, что кучер прикажет починить,

Не ведая, куда же направить род людской

Наш бедный Бог уверен, что узел грозовой,

Который так сверкает и ищет в небесах,

Не знает, как ударить, где недовольных тьма.

А уничтожив Рим, они смогли б и Спарту.

И очарованы одним лишь Бонапартом.

Брюссель, ноябрь 1852

IV. На смерть 4 декабря

Так наслаждайтесь отдыхом, который дал владыка,

Мятежные сердца, семи ветрам открыты,

Ведомые несбыточной мечтой!

Вас заблужденья мучили, иль ненависть и зависть,

Уста, казались пьяными от жизни и бросали

В толпу призыв хмельной.

И друг за другом появлялись смутно лица,

На улицах в толпе шагала вереница,

Не замедляя шаг,

Подвижны, как вода, шумящая в фонтанах,

Стремились наугад, в терзаниях погрязнув,

Прерывисто дыша.

В пылающих умах огонь горел все злей,

Мечта низвергнуть варвара с Шанз-Элизе,

И человека Ватикана.

Ваш вольный дух плесните за фарватер,

В мятежном веке ваши души — кратер,

А весь народ — подобие вулкана.

Душой любили вы, повязанной цепями,

А вечером тревожным пронизаны печалью,

Которая полна обид,

Вам океан сродни. Передвигая волны,

Десятком тысяч бурь он до краев заполнен

И отблесками звезд ночных горит.

И те, кем были вы, умы живые,

В глазах светились годы молодые

Иль старость доняла,

Готовила ль судьба печаль или веселье,

В сердцах была всегда любовь иль потрясенье,

Страданья иль борьба.

Декабрь, четвертое, по милости той драмы,

Теперь лежите Вы на дне глубокой ямы,

Под сенью вековой.

О, мертвые! Спокойствие на Ваших лицах.

Останьтесь же в гробу! Умолкните в гробницах.

В империи господствует покой.

Джерси. 10 ноября 1852.

V. Эта ночь

В Елисейском дворце замерцала свеча,

Трое возле него, тихо ждут, не спеша,

Наблюдая, как движется времени нить,

Он мечтал о своем, думал соединить

Бонапарта известность и уловки Картуша,

Зная: все ж западня стережет его душу.

И мешая уголья в очаге полутленном,

Говорил им тогда вероломный изменник:

«Вам напрасными кажутся наши мечты,

Но Сент-Барт, он возможен. И это не сны.

Ведь Париж усыплен, как тогда, с Валуа,

В Сену сбросьте законы, и все тут дела! —

Там, где мост воцарился над гладью воды».

Эти жалкие люди, исчадия судьбы,

Средь интриг рождены и коварного рока,

И при мысли о вас, порожденья порока,

Так, беснуясь в груди, мое сердце стучит,

Словно лес на ветру, когда буря в ночи.

Дом Банкаля оставлен уже затемно,

Здесь Морни и Мопа, Сент-Арно заодно.

Увидав эту группу шагающих в ряд,

Все монахи Парижа трубили набат,

В час ночной звонарям почему-то не спится,

Тротуары Июля кричали убийце!

А кровавые призраки прежних веков

Пальцем в них указали, как на врагов,

Архангелы на небе, повторив рефрен,

На небесах пропели: «Aux armes, citoyens!»

Уж спал Париж, и вскоре, на улицах вразброд,

Солдаты и пехота, податливый народ,

Отряды грозных янычар с Рейбелем и Собулем,

Оплачены вперед, пьяны, как и в Стамбуле,

Их от Дюлака, Корта и Эспинаса — море!

С мешками за спиной и злобою во взоре,

Пришли в Париж полк за полком размерно,

Вдоль улиц и домов шагали строем мерно,

Неслышно, словно тигр, по улицам ступая,

Ползли на животе, лишь когти выпуская,

А ночь мрачна, Париж заснул, и очень крепко,

Как царственный орел, попавший в злую сетку.

Команду ждали до утра, куря свои сигары,

Казаки и наемники, истопники, болгары.

Великие разбойники! Тюрьма им — дом родной!

И мировые судьи из службы городской.

Живьем спаливши Вуазен, четвертовав Дерю,

Оповещали этот срам на каждом на углу!

Вот подлое оружие нестроевых бойцов.

Алел рассвет. А ночь, сообщник подлецов,

Сбежала, торопливо поднявши паруса,

Среди оборок юбки с собою унеся,

И звезд, и солнца блики, сиявших в темноте,

Как золотых цехинов уносят груду те,

Кто сотни раз продавши себя ради утех,

Переоделся в бархат, чтоб быть красивей всех.

Брюссель. 17 января 1853

VI. Te Deum 1-го января 1852

Священник, твоя месса — расстрельный взвод.

Да это срам гнетущий!

А позади тебя, свой сторожа черед,

Хохочет смерть, согнувшись.

Священник, видишь, небеса уже трясет,

И ангелам уж нас не уберечь,

Когда епископ пушечный фитиль берет,

Чтобы свечу зажечь.

Ты хочешь быть в Сенате просвещенном,

Упоминая всех святых,

Пускай! Но, чтобы осенить крестом священным,

Отмыть бы прежде кровь на мостовых.

Погибель Теллю! И да славься, Гесслер! —

Старательно орган хрипит.

Епископ! Не стоял алтарь здесь, если б

Не привезли из морга плит.

Когда поешь «Te Deum! Бога славим!»

О, Саваоф, ты — Бог воины!» —

Разит оттуда тленом, духом старым

Могил, где даже не зарыты рвы.

Здесь убивали днем и ночью, загубив

Мужчин, детей и дам.

Ты больше не орел, теперь ты — гриф,

Стремящийся к собору Нотр-Дам.

Иди ж и расточай бандиту похвалу.

О, мученики! Слышали его?

Твои молитвы Бог воспримет, как хулу,

И проклинает их, как шутовство!

На ветхом судне все изгнанники ушли,

В Алжир или в Кайенну,

Они — свидетели, как Бонапарт входил в Париж,

Теперь увидят в Африке гиену.

Рабочие, крестьяне, забывшие про труд,

Им суждено постыдное изгнание!

Ну, оглянись, служитель алтаря Сибур,

И посмотри на Господа попранье:

Твой дьякон, он — предатель, а иподьякон — вор,

Продали Бога, продадут и душу.

Надень-ка митру, свой божественный убор,

И пой, бесчестный проповедник. Ну же!

А дароносица, она не от вина красна,

Убийства всюду, где идет служенье,

Кувшинчик этот держит… сатана,

Крича: убей тех, кто еще в движеньи!

Брюссель, 7 ноября 1852

VII. Ad Majorem Dei Gloriam (К вящей славе Божией)

«Действительно, наш век удивительно проницателен. Неужто, он и в самом деле считает, что зола от костров окончательно потухла? И не осталось ни одного уголька, чтобы зажечь хотя бы один факел? Безумцы! Называя нас иезуитами, они думают покрыть нас позором! Но эти иезуиты им сохраняют цензуру, ограничение свободы слова и огонь… И в один прекрасный день, они будут хозяевами своих хозяев…»

(Отец Рутана, председательствующий на конференции иезуитов)

Они сказали: «Мы здесь править будем,

Военной тактикой и верою прибудем,

Прогресс разрушим, добродетели народа,

Построим крепость из развалин блоков,

Чтоб охраняла нас, породистых бульдогов,

Мы суеверью мрачному дадим свободу.

«Война ведь неизбежна, а эшафот — добро!

Невежество примите и нищету с теплом!

Ад ждет заносчивую гордость,

А к ангелу тропа через тоннель лежит,

Чтобы добиться цели, правительство хитрит,

И рот заткнет отцу, и отупит потомство.

«Враждебно наше слово в сегодняшней среде,

Раздастся и утонет в бесформенной толпе,

Остудит беспокойные сердца,

Загубит, заморозит живительный побег,

Потом растает, словно легкий снег,

Кто жаждет, не отыщет никогда.

И только холод ночи сердца те достает;

И лишь одни мы сможем усмирить народ,

Поманит если кто с небес,

Чтоб берегли свободу, где полегли отцы,

Осклабятся обители злонравные творцы

О мечте, коей грезил отец.

«А на знамени мы начертали бы рядом:

— «Религия, собственность, вера, порядок». —

Но если безбожник, еврей иль предатель

Возьмется помочь нам, на свой риск и страх,

Кровавый, жестокий, с оружьем в руках,

Тот вор и разбойник нам будет приятен.

«Победитель, крепи неприступное место,

Мы в чести и почете заживем повсеместно.

Магомет иль Христос, или Митра важней?

Наша цель — править миром, она — выше всех.

Здесь никто никогда не услышит наш смех,

Лишь струны сердец задрожат все сильней.

«Мы души упрячем в глухом подземелье,

С мечтаньями наций справляясь умело,

Будь пахари Нила, испанский монах.

Законы долой! Прочь умы! Здравствуй, ночь!

Что ж мысль? Это сука, сбежавшая прочь.

На псарню Вольтера! Закован Жан-Жак!

«А если воскреснет сознанье, задушим.

Шептать будем дамам тихонько на ушко,

Понтоны у Африки и у Спилберга.

Кострища мертвы, но они оживут,

Ну, если не люди, так книги сожгут;

И если не Гуса, сожжем Гуттенберга.

«Об оных, кто силится Рим осудить,

Тот факел, что Бог дал сознанье будить,

Сократу светил и Христа провожал,

Как воры мы, черные, тайно во мгле,

Сначала войдем и потушим тот свет,

Загасим огонь мы молчком, не спеша.

«Темна уже сердца покорного масть,

В их душах пустых разлилась наша власть.

И что хотим, мы делаем бесшумно.

Ни шороха, ни возгласа, ни хлопанья крыла,

Не свергнет тишину, и наша полумгла

Чернее ночи явится безлунной.

«Теперь мы всемогущи. Чернь покорна,

Мы будем управлять страной спокойно,

Всесильем, счастьем, славой по̀лны,

Бояться нечего без веры и без правил…

«И даже если встретимся с орлами,

Спасу Вас», — нам Господь промолвил.

Джерси. 8 ноября 1852.

VIII. Мученику

Прочитано в церковных летописях: «Письмо из Гонконга (Китай), 24 июля 1832

Мы объявляем, что г-н Боннар, миссионер Тонг-Кинг, был обезглавлен за веру, 1 Мая с. г. «Это новый мученик родился в епархии Лиона и принадлежал к Обществу иностранных миссий. Он уехал в Тонг-Кинг в 1849 году.»

I

Отец! Великая душа! Как это пережить!

Он, между нами, молод и мог еще бы жить

Премного дней и лет;

В его года душа была чиста;

Он свято чтил учение Христа,

Как в сумраке рассвет.

Он говорил: «Христос есть Бог любви,

Кто его знает, видит рождение зари,

Он вольнодуму улыбнется.

За нас он умер, я бы умер за него;

Меня зовет он только одного,

В гробу и камень мне найдется,

Учение его открыло свод земной,

Он, как отец, рукой качает род людской;

Мы с ним живем и существуем;

Пока тюремщик спит в ночи,

Он, взяв у дремлющих ключи,

Спасает страждущих из тюрем.

«Сейчас он далеко; другой народ,

Не зная про него, во лжи живет,

Цепями скован, бедствует безмерно;

И тщетно силится увидеть Бога;

Напрасно всё! То мертвецов дорога,

Что щупают могилы стены.

Без цели и закона блуждают там и здесь,

В невежестве и злобе, им даже не иметь

И доли от победы славной.

Чтоб их спасти, я шел от мест святых,

Привел я Бога, вижу вас, родных,

Я голову даю вам на закланье!»

Священник вспомнил, в суетные дни,

Апостолам сказал: — Ну, что? Хвались

Кострами, тюрьмами, обманом! —

И глас Христа в последний миг:

— Живите, здравствуйте в любви,

И вы излечите мне раны. —

Мечтал народы просветить,

На путь святой благословить,

Душа неслась под парусами;

Он шел под ветром по волнам,

К кровавым плахам и столбам,

И светом звезд глаза сияли.

II

Тех, к кому шел этот апостол, вскоре его зарезали.

III

Хотя о, нет! Увы! У варваров и дикарей,

Где из твоих костей построен эшафот,

Палач, расставив ряд решеток и мечей,

Веревкой пальцы трет, там, где застыла кровь;

О, небеса! Когда собаки лижут кровь,

И мухи радостно роятся возле вас,

Летят как в улей, в приоткрытый рот,

Жужжат, сидят в отверстьях глаз;

Когда растрепана, без голоса, без век,

Глава твоя на кол посажена жестоко,

Доступная для низостей, ударов и плетей,

Здесь, за спиной твоею изменяют Богу.

И Господа всевышнего здесь у тебя крадут!

Мандрену отдают то, для чего ты умер!

И епитрахиль одев, они в надежде ждут,

Чтоб кардиналом стать и властелином судеб,

Лишь для того, чтоб были кареты и дворцы,

И летние сады под небом голубым,

Серебряная митра, злаченые кресты,

И пить вино пред очагом твоим,

Пирату, чья рука к оружию привыкла,

Бандитам, кои в золоте купаючись живут,

О. Боже! Поверни главу, которая поникла!

Иисуса продают! Иисуса продают!

Передают бандиту нечистыми руками

Святую библию, законы и престол,

И правосудие со строгими очами,

И человеческих сердец сиянья ореол!

По тюрьмам доброта иль мертвая в реке,

И проповедник изгнан разбойником Картушем,

Невинные зарезаны, у вдов душа в тоске,

Продали все: страдания сирот и душу.

Все сразу! Клятву, и то, что Бог хранит,

И храм, где говоришь «Introibo», умирая,

И скромность, чистоту! — Страдалец, посмотри,

Глаза твои могилу сияньем освещают!

Они продали печь, облатка там пеклась,

И продают Христа. И даже его тело!

Они продали пот, что капает со лба,

И гвозди с бледных рук и ног окоченелых!

Бандиту продают, который дорог им,

Страдальца на распятии, на человечьих спинах;

Страдания, семь слов Спасителя святых,

В придачу к ним мучения невинных!

Так, чтоб удар хлыста в ответ он получил!

Чтобы сказать аминь и Слава тебе боже!

Чтоб мертвую главу каменьями разбить!

Чтоб запекалась кровь, стекавшая по коже!

Его колени продают и пальмовые ветви,

И рану на боку, навек застывший взгляд,

И приоткрытый рот, дыханье близкой смерти,

И крик: Господь! Зачем покинул ты меня?

Гробницу продают и полумрак продали!

И серафимов, певших в далеких небесах,

И мать, что возле дерева с поникшими руками,

Стояла возле сына, не поднимая глаз!

Да, то епископы, священники — торговцы

От скомороха мерзкого, с короною на нём,

До сытого Нерона, который вновь смеется,

Ногою — на Тразеасе и на Фрине локтем.

Злодей, ударом жезла, прикончивший закон,

Разбойник-император с бесчестною душой,

Что дважды пьян и низок, но более жесток,

То ли свинья в клоаке, то ли в могиле волк,

Да, продают, о, мученик, задумчивого Бога,

Который улыбается нам в роковой ночи,

Стоящий на земле иль под небесным сводом,

Иль на Голгофе черной, что век кровоточит!

Джерси. 5—8 декабря 1852.

IX. Искусство и народ

I

Искусство это счастье, слава,

В житейских бурях заблистало,

Сверкая в небе светлом.

Искусство — это вечный праздник,

Звезда, что никогда не гаснет,

Как искра божья интеллекта.

Искусство — будто чудеса,

Которого так ждут сердца,

Где лес для города шумит,

А муж с женой воркует,

Где голоса сердец вживую

Поют все сразу, от души!

Искусство — это ум людской,

Посмеет кто прервать покой?

Оно, как покоритель нежный!

Тибр, Рейн ему пропели оды!

И дав рабам навек свободу,

Народ великим стал, как прежде!

II

И Франция непобедима,

Пой свою песню кротко, мирно,

Глядя на неба свод!

Твой голос радостен, глубок,

Надежды мира он предрек,

Великий, братский наш народ!

Народы! Пойте на рассвете,

И вновь, когда наступит вечер,

Весельем полнится работа.

Засмейся, добрый старый век!

Воспой свою любовь навек

И полным голосом — свободу!

Италии народы, пойте,

Пой, похороненная Польша,

Неаполь, где всё кровоточит,

И Венгрия, терпя невзгоды,

Тираны! Так поют народы,

Как будто грозный лев рычит!

Париж. 7 ноября 1851.

Х. Песня

Угодники! Приглашены за стол хозяев важных,

Смеющаяся пасть и с неуемной жаждой,

Тирана чествуя, мол, добрый он и славный,

И пьете, изменив всему, что люди чтут,

Вина налив в бокалы, позора отхлебнув…

Что ж, веселитесь! Я люблю,

Твой хлеб засохший, правда!

Чиновник — живоглот и подлый ростовщик,

Пузан, который у Шеве свой выставляет шик,

С Мопа и Фульдом ты — сама любезность!

Оставьте бедняка в печали на краю,

Жируйте и имейте власть свою… —

Что ж, веселитесь! Я люблю

Твой хлеб засохший, честность!

Злодейство как лишай, бесчестие — проказа,

Солдаты не спешат с Монмартра по приказу,

И кровь с вином струятся, как отрава,

Ну, пойте же! Военный рой гудел,

Пил, чокался, гулял, катался по земле…

Что ж, веселитесь! Я б хотел,

На бис твой хлеб, о, слава!

Народ предместий, ты бывал великим.

Сегодня — словно крепостной безликий,

Где много денег, нет достоинства народа,

Иди смеяться, пить с накинутой петлей,

Да славься император! — припев заводишь свой…

Что ж, веселитесь! Мне милей

Твой черный хлеб, свобода!

Джерси. 19 декабря 1852.

XI. О! Знаю я…

I

О! Знаю я: они десятки раз соврут

Чтобы уйти от правды горьких уз,

И отрицают всё, мол, он, не я!

Но разве ж я солгу, и Данте, и Эсхил? —

Сказав, что из злодеев никто не уходил

От поэтического смертного огня.

Для них закрыл я книгу искупленья,

Историю на ключ замкнул без сожаленья;

Сегодня — это каторга, поверь!

И страждущий поэт не грезит до зари;

Теперь он держит ключ Консьержери.

В судах их цепи ждут за дверью.

Они в карманы к королю залезли, словно

Не вензель императора на их погонах,

Макбет — прохвост, а Цезарь — плут прожженный.

Вы стережете каторжан, мои стихи!

А Каллиопы звездные мои

Ведут здесь книгу заключенных.

II

О, печальный народ, надо Вам отомстить!

И трибун огласил: поэт призван парить,

Невзирая на Фульда, Маньяна, Морни;

Он с восторгом встречает лазурные ночи… —

Но ведь ты же сообщником сделаться хочешь

Черных дел, а меня возмущают они,

Когда скроешь бандитов вуалью своей,

Небеса или солнце, свет полночных огней,

Не смогу их увидеть, увы!

И пока негодяй заставляет молчать,

А свобода повержена наземь опять,

Как поспешно задушенный ангел,

До тех пор, пока в трюмах стенанья слышны,

Я сияю могильным сиянием луны

Для презренных, согбенных пред знатью;

Я кричу: Поднимись! Небо стонет, ревет!

Просыпайся, великий французский народ!

Ты увидишь мой пламенный факел!

III

И жулики, что делают из Франции Китай,

Получат по загривкам свист моего хлыста,

Они поют «Te Deum», я кричу им: Помни!

Я отхлестаю тех людей, их имена, дела,

И тех, кто носит митру, и намеренья зла,

Я их держу в моей поэме, как в загоне;

Падут тотчас стихарь и требник сами,

Вот, уж и Цезарь под моими стременами

Спасается, меняя свой наряд!

Луга зеленые, цветы, поля пшеницы,

И облака, похожие на крылья голубицы,

И озеро, где водоросли дрожат,

Великий океан, зеленой гидры чешуя,

Леса, шумящие вокруг прозрачного ручья,

Маяк вдали, звезда в предгорьях темных,

Узнают про меня, промолвив очень тихо:

Да, это дух возмездия пришел великий,

Тот дух, что скоро демонов прогонит!

Джерси.13 ноября 1852.

XII. Карта Европы

Оружие повсюду в провинциях хранится.

И лжет престол. И тот, кого здесь называют принцем,

Судить спокойной совестью, не опуская глаз!

О, змеи лживые, вы душу мне порвали,

Ужасные и мерзкие, так крепко повязали,

Что гром и молнии застыли в небесах.

Секут солдаты женщин на улицах немых.

Свобода, добродетель скажите, где же вы?

В изгнании! И в страхе, по трюмам кораблей.

O, нации! Где ж ваши прекрасные сердца?

Ядра́ повстанцам мало от пушек подлеца,

Гайнау заряжает их головками детей.

О, русские! Дрожа, в потемках вы брели,

По Петербургу крепостным, рабом родной земли.

Цель вашего хозяина — огромная тюрьма;

Россия и Сибирь — О, царь! тиран! вампир!

Две половины эти твой составляют мир:

Уныние и сокрушенья тьма.

В Анконе от смерти кварталы трясет,

Добрый папа Мастай свою паству сдает,

«Огонь!» — бойцы услышат вновь и вновь,

И Симончелли гибнет, за ним и все другие,

Последуют, не дрогнув, апостолы святые;

И, умерев, идут, туда, где есть Господь.

Святой отец, ты на руках одерни рукава!

И в обуви твоей кровь жертвы запеклась!

А отравитель — папа не зря к тебе приник,

Кто следом тут умрет? И сколько здесь смертей?

А знает это тот, кто вводит паству в тень,

О, господи! Не пастырь ты, мясник!

Италия! Германия! Венгрия! Сицилия!

Европа старая в слезах, упадке и бессилии,

Их лучшие сыны мертвы, и нет отваги там.

На юге — эшафоты, кругом — гора костей

Луна вся в саване, и с каждым днем бледней,

Садится солнце в кровь по вечерам.

Суд инквизиции над Францией поникшей,

Бандит, прирезав их, воскликнул: «Все отлично!»

Париж униженный смывает кровь с икон,

Задушенная Франция — погибель и бессилье!

Слезами, криком, воплями разбужены в могиле,

Так хорошо! — кивнули Торкмада и Лобардмон.

Баттьяни, Шандор и Поэрио, вы — жертвы!

За право вы боролись впустую, это верно?

Взмахнув шарфом, Боден упал, как птица,

Скорбите на горах, и плачьте, кто в лесах!

Где божий был Эдем, у королей — тюрьма,

Венеция — гребцы, Неаполь — вот гробница!

На эшафоте вздернуты Палермо и Арад,

Веревка для героев, что подле баррикад,

Свободный, гордый флаг подняли в небеса,

Но скоро коронован уж будет Шиндерхан,

Тогда, как дождь ручьем течет по черепам,

И ворон клювом ищет кровавые глаза.

И будущее рушится, как сыплется песок!

Цари сбежали, с моря уж катится поток,

Народы! Горн звучит, заливисто и вольно,

Какое бегство! И войска, тотчас заметив,

Уходят в бурю и в сожженный пепел,

Все в ужасе. — Идем! — Господь промолвил.

Джерси, 5 ноября 1852.

XIII. Песня

А женщина? она мертва.

Мужчина тоже? Да,

И его кости пожирает кот.

И в теплое, дрожащее гнездо

Вернется кто-нибудь? Никто.

Птенцы зря разевают рот!

Пастух-то без вести пропал!

Мертва собака! И шакал

Уж ждет, глаза горят.

А за овчарней смотрит кто?

В том то и дело, что никто.

Жаль маленьких ягнят!

Сам он в тюрьме, в приюте мать,

Страданий не пересчитать!

И дом качает ветром,

И колыбель из лоскутов.

Кто там остался? Да, никто!

Лишь дети в платье ветхом!

Джерси. 22 февраля 1853.

XIV. И ночью глубокой…

И ночью глубокой, угрюмой, холодной,

Тень крылья свои простирает свободно,

В дворцах, охраняемых пушками справно,

Под теплым, из соболя покрывалом,

В кроватях покрытых шелками, муслином,

На облаке мягкой, пушистой перины,

За складками бархатных штор без зазренья,

И в удовольствиях до исступленья,

Под нежные звуки мечтательной арфы,

Где факел с дрожащим пламенем жарким

Не смеет светить на резной потолок,

Вы — граф Мопа, герцог де Сент-Арно,

Сенатор, префект, генерал, заседатель,

Ты, Цезарь, провинции почитатель,

Что грезил империей и создал ее,

Поспите пока!… — Каторжане, вперед!

Джерси, 28 октября 1852

XV. Очные ставки

O, трупы, говорите! Убийцы Ваши кто?

И кто вонзил стилеты в вашу грудь легко?

Сначала ты, ответь, что в темноте застыл.

Ты кто? — Религия. — Меня отец святой убил.

А вы? Мы — честность, добродетель, здравый смысл,

А кто же вас зарезал? — Да, церковь. — Кем ты был?

Я нравственность народа. — А кто избил тебя?

Присяга. — А кто в крови спит на исходе дня?

Я справедливостью была. — Ты помнишь палача?

Судья. — А ты, гигант в доспехах без меча?

Какая грязь прилипла к сиянью смельчака?

Я — Аустерлиц. — А кто убил тебя? — Войска.

Брюссель, 30 января 1853.