Легенда о царице. Часть вторая. Земная богиня

Василий Фомин

Вестник наконец-то встречается с царицей Нейтикерт и пытается изложить ей свой взгляд на события, считая, что теперь их связывают весьма романтические чувства, но забывает, что романтические отношения с царицами гораздо опасней отсутствия отношений.

Глава третья. Мудрости кусочек

Тем временем нахал удирая от стражников налетел со всего брыку на своего онагра, и пробормотав, — вот это очень кстати! вскочил на животное и понесся скоростным аллюром прочь от Меннефер, справедливо полагая, что тяжеловесная машина репрессий будет ловить его только в столице, ну и еще в Иунну. И посему на восходе оказался он в славном городе Кхеме — городе удара молнии. Вестник полюбовался храмом Гора, в который его так и подмывало заглянуть и засвидетельствовать почтение святыням и всей святой братии, но вместо этих богоугодных дел он направился куда-то в заросли тростников густо облепивших реку.

— Ну, раз так оно получилось, пойдем, поищем заодно уж мудрости. — пробормотал он

С утреца эта разыскиваемая законом пара, могла быть замечена к северу от города, но, увы, замечена не была. Поэтому, сидя по привычке боком на своем верном животном, бродяга сладко жмурился под лучами восходящего солнышка и выглядел вполне довольным. Наверняка затевал, поганец, очередную пакость. Путь их пролегал вдоль живописной протоки Нила, обильно заросшей тростником, правда, по причине спада уровня, от воды зеленую стену отделяла полоса песка, обильно сдобренная илом. Бродяга с наслаждением вдыхал чудный запах подгнившей тины и разлагающихся ракушек. Весельчак набрал полную пригоршню мелких камушков и развлекался швырянием их в воду, с удовольствием слушая смачный «бульк», а иногда возмущенный вопль лягушек.

Неожиданно он закрутил носом, что-то почуяв, и произнес:

— Уха! Вот ведь удача — мы прямо к завтраку поспели.

И верно — вскоре перед их глазами образовался какой-то оборванец у костерка что-то варивший в котелке и помешивающий варево палочкой.

— Привет тебе, брат мой. — вежливо приветствовал бродяга незнакомца.

Оборванец даже не поднял головы продолжая помешивать. Был он весьма волосат, а так же имел узенькую бороденку. И весьма жиденькую, кстати. Из одежды на нем, было, не поймешь что — толи короткий схенти, толи набедренная повязка.

— Мой брат, тебе привет! — напомнил о себе вестник, на всякий случай, повторив фразу в обратном порядке.

— Гиены кхемские тебе братья. — пробурчал наконец оборванец.

— Друг мой, ты, может быть, не знаешь, но бог велел нам всем делиться.

— Какой из них?

— Бог Тот. — наобум ответил вестник.

— Мне он ничего не говорил об этом.

— Ну, если и не Тот, так этот. Друг мой, ну отвлекитесь же хоть на мгновенье от вашего изысканного блюда.

— Чё надоть? — голь перекатная никак не хотела оторваться от котелка.

— Ищу я одного человека, великого мудреца, отшельника и аскета, которому открыты многие тайны земли и неба, да почти что все.

— Да, много тут всяких бездельников, тунеядцев и прочего отребья и рванья по зарослям ховается.

— Нет, нет! Этот мудрец известный, слава его даже и меня достигла.

— А на хрен тебе этот придурок сдался?

— Я так же ищу мудрости, вот и попрошу его со мною поделиться. Ведь все-таки бог Тот велел делиться, хоть вам об этом, как вы говорите, не известно.

— Вот еще один дебил сыскался. Мудрости ему! Искал бы лучше бы богатства, тогда и дураком прожить неплохо можно. Даже таким как тот, что торчит передо мною.

— Увы, увы! Богатство меня что-то явно избегает. Я даже думаю, оно от меня скрывается специально. Знает, видно, что не поздоровится ему, коль попадет в мои лапы. Хе-хе.

На это собеседник вообще не счел нужным ответить. Однако прекратил помешивать, достал откуда-то из повязки глиняную ложку, зачерпнул, и, противно вытянув губы, с громким чуфырканьем втянул в себя юшку.

— Друг мой, — по прежнему вежливо произнес вестник, — вы слишком уж сосредоточены на низменном. Мой долг святой помочь перейти вам к мыслям о вечном и высоком.

Вестник подцепил ногой котелок и так ловко наподдал его, что тот перелетел через протоку как ракета (пар от варева, его сопроводивший, такое впечатление значительно усилил) и пропал навеки в недрах тростника противоположного берега.

Правда, взамен его, оттуда с возмущенным кряком вылетели две утки.

— Ты что это натворил, гаденыш! — подскакивая, возопил оборванец.

В руках у него неожиданно оказалась увесистая дубина, многообещающе прогудевшая над головой вестника и то только потому, что тот успел увернуться.

— Вы, что, расстроились из-за такого пустяка? — искренне удивился вестник.

— Да, нет. Это я так, просто. — несколько туманно пояснил его собеседник продолжая размахивать немудреным оружием. — А вот сейчас расстроюсь.

Увернувшись несколько раз от дубины, вестник счел разумным отступить и кинулся наутек, однако, пущенное вслед умелой рукой оружие ближнего боя вскоре настигло его и вкусно приложилось к спине.

— Уй, б….! — взвыл наш герой, выгнувшись весьма картинно. — Уй, же ж, моя поясныця! Ну, египетская рожа!

Он широко, по-крестьянски, размахнулся и смачно впечатал подбежавшему оборванцу под глаз.

— На! Жри, нильская рванина!

Оборванец шлепнулся навзничь, затем встал на четвереньки и вестник, пользуясь удобным положеньем тела, дал ему здоровенного пинчища. Противник подскочил и в свою очередь (а что поделать — военная удача переменчива) кинулся наутек. Вестник бежал за ним, пиная в задницу, и злорадно приговаривал.

— Да не стесняйтесь вы ей-богу. Угощайтесь, угощайтесь, угощайтесь!

Но тут убегающий спотыкнулся и вестник, не успев затормозить, перелетел через него и пропахал носом прибрежный ил. Противник тут же оказался сверху и, схватив за волосы, начал тыкать евойной физиономией в вонючую субстанцию, извергнутую священной рекой. Так еще, изверг мучительский, издевательски комментировал:

— И вы, достойнейший, отведайте уж нашенского угощенья. Ведь бог Тот велел делиться. Не так ли?

— Буль… ы… тьфу! — говорил вестник, — пусти засранец, а то я рассержусь и не на шутку. Буль. Все, уже сердиться начинаю. Буль-Буль-Буль.

— Да, вы ж совсем и не поели. — продолжал возить лицам вестника по грязи оборванец.

— Ну, я рассердился не на шутку!

Вестник ухватил правое запястье мучителя обеими руками и вывернул ему кисть. Противник повалился рядышком в грязюку, но сумел вывернуться, и они уселись друг напротив друга, тяжело дыша и недружелюбно поглядывая.

— Ну, че набрался мудрости, чесоточная обезьяна?

Вестник зачерпнул горсть грязи и — чвяк! — с размаху залепил в противную физиономию свежего знакомца. Тот медленно протер глаза и — тьфу! — плюнул вестнику в рожу, тот, конечно же, увернулся, но, оказалось, это был отвлекающий маневр. Пока вестник следил за траекторией полета плевка, оборванец так же горстью грязи залепил ему физиономию, да еще и дважды.

— А это уже плагиат. — отплевываясь сказал вестник.

— Зато оформление богаче. Еще кушать будете?

— Не, переходим к водным процедурам.

Встав на четвереньки, оба поползли к воде отмываться.

Кстати, все это время, онагр сидел на песке, почему-то не ввязываясь в драчку, а наоборот — с интересом наблюдая, по собачьи склоняя голову то на одну, то на другую сторону.

— Так и знал, что тебя обязательно принесет нелегкая. — сообщил промывая физиономию оборванец.

— Привет тебе, великий мастер.

— Сразу догадался?

— После вашей подсказки, мастер.

— Ты же знаешь — в Черной Земле теперь другой великий мастер.

— Я в убогости своей считал, великий мастер не должность, а степень познания сущности вселеленной и сущности своей.

— Эка хватил! Сущность вселенной — ха! Свою понять бы убогую и немощную сущность.

— Нельзя же, в самом деле, познав нечто потом этого не знать. Я предполагаю, что это напоминает беременность у женщин — от нее никуда не денешся. Либо она есть, либо нет ее.

— Почему же? Можно разродиться и это происходит рано или поздно. Иначе в беременности столько же смысла, как и в отсутствии ее. Ну, в самом деле, нельзя же быть беременным одним и тем же постоянно — когда-нибудь придется и рожать. Это со мной и произошло.

— И чем же вы беременны сейчас.

— У меня очень мучительные были роды, теперь мне нужен перерыв.

— Хотелось бы помучиться и мне вместе с вами. По-моему настала ситуация для поучительной истории из вашей жизни и у меня аж уши завернулись.

— Ну что ж, приведем их в изначальное положение. Я ведь происхождением совсем не из знати, но с детства отличался острым умом и терпеньем и очень тем гордился, потому, что обошел многих из знатных. Однако очень скоро понял, что терпение и ум совсем не моя заслуга — это мне дано богами. Чем же было мне гордиться? Меня влекло желание повелевать людьми, но не силой власти или оружия угрозой, а могуществом ума и твердой воли и я овладел таким искусством. Однако, овладев им, я понял и свою собственную сущность и люди стали мне неинтересны. Желание повелевать ими тут же пропало. Зачем же мне нужно древнее и тайное искусство? Я полюбил поэзию и любил искренне и верно, но в один момент пришла ко мне мысль — а почему сказанное в рифму всеми принимается за истину неоспоримую? Срифмовать можно и любую ахинею. Изучал я древних мудрецов — один сказал нам то, другой сказал вот это, а вот тот сказал совсем наоборот. С тех пор, как изобрели священный иероглиф, записали очень много и думаю, напишут еще больше. И что с того, что некто по такому поводу сказал вот так? Что нам с того? Какая польза миру? Прийдет другой и его опровергнет. А третий охает всех предыдущих. Все это самое проделает и акробат, но только не со словами, а со своим телом. Где правда, а где ложь, где истина и мудрость — все решать придется самому и именно в момент текущий, а не вчера иль завтра. Как видишь, я из себя родил гордыню и тщеславие. Не так-то это просто хе-хе.

— А как обстоит дело со знанием? Ведь предназначение умного человека в том, чтобы добавить найденное им в общую казну знаний. Это же такое наслажденье переносить законы мирозданья из небытия в зримый мир. Отбирать у богов их достоянье.

— А задача мудрого решить — а надо ли являть миру им познанное.

— Но обнаруженное может навсегда исчезнуть.

Оборванец взял тростинку и начертил на песке прямоугольный треугольник.

— Тебе знакома такая фигура?

— Очень знакома.

— А законы, что она скрывает?

— И они, как это ни удивительно, знакомы.

— А если бы они были сейчас неизвестны, то сохранили жизни десятки тысяч человек. Всего-то три черточки тростинкой на песке, а какой значительный эффект.

— Да, но тогда бы…

— Конечно! Тогда бы в мире не появилось вот это.

Оборванный философ ткнул через плечо большим пальцем в сторону юга, где виднелась пирамида Раджедефа, а за нею вдалеке золоченые верхушки громад Ре-Сетау.

— И кто теперь оценит стоит ли одно другого? Это была еще одна истина — за то знание, что я принесу в мир — тысячи заплатят своими жизнями. Как и кто будет оценивать сей вклад? Что ценнее — знание или жизни многих тысяч?

— Но имея возможность влиять на массы людей, и на личности отдельно, вы могли бы принести в мир благо — увеличить меру добра или хотя бы зло уменьшить.

— Хм. Ты говоришь о том, чего не существует в мире. Ты говоришь о справедливости, а она придумана людьми, а не богами.

— Признаться для меня это новость.

— Оглянись вокруг и скажи что видишь.

— Для этого и оглядываться не надо. Вокруг меня расположен мир.

— Все же оглянись.

Вестник повертел головой.

— Ну? Что увидел?

— Солнце, небо, травка, бабочки, стрекозки, птички, одним словом — лепота, а другим словом благодать.

— А так же змеи, скорпионы, крокодилы. Бабочка выпила нектар цветка, стрекоза поймала бабочку, птичка съела стрекозу, змея живьем и очень медленно, со вкусом, проглотила птичку, крокодил слопает змею, бегемот для удовольствия растопчет крокодила. Это добро иль зло? Или быть может это справедливо?

— Это закон природы, так изначально мир устроен.

— Верно, так он богами создан. Посмотришь, в общем, благостная красота, присмотришься — все мерзостная гадость. Так что добро и зло человеческое изобретенье, противное естественной природе.

— Как-то у вас все это получилось мрачновато. Прямо захотелось дать кому-то в морду.

— Не так уж, в общем-то, и мрачно — красота-то все же есть. Просто надо глаза раскрыть пошире и смотреть на общую гармонию не сужая угол зренья.

— Все же, думаю, людям надо постоянно напоминать, что все же в мире есть зло в избытке, но должно быть и несуществующее добро и если первое само собой твориться, то второе нуждается в творенье. Раз уж боги его не создали, то мы и должные его производить, если уж придумали сами. Иначе — люди мы или не люди?

— Опять ошибка роковая. Люди только прикидываются, что добра желают. Они его до ужаса боятся, иначе оно давно бы уж весь мир заполонило. Сам подумай если все поголовно за добро и справедливость — так что ж их днем с огнем не сыщешь?

— Наверно спрос превышает предложенье и отсюда острый дефицит.

Оба переглянулись и одновременно фыркнули, затем вестник добавил:

— Но мысль о том, что люди добра боятся, мне кажется не только новой, но и очень спорной.

— Бояться. Еще как бояться. Тогда ведь надо будет отдать много. Все надо отдать. Кто ж на такое согласиться?

— Прямо вот так уж и все! А себе можно что-нибудь оставить?

— Нет! — мотнул волосами оборванец. — добро и есть то, что ты отдаешь. Сам, не прикидывая, что ты взамен получишь. Иначе это просто сделка торгашей.

— Что ж, ваша идея, по-крайней мере у одной социальной группы, получит полное одобренье. У рабов.

— Глупость! У раба жгучее желанье получить и поиметь. И оно еще страшнее потому, что он всего лишен. Он всего жаждет — питья, жратвы, женщины, одежды, и свободы! Он, бедолага, хочет свободы, совсем не зная, что это такое. Он думает, что свобода это возможность ничего не делать и все иметь. Он хочет, хочет и бесконечно хочет. Отдавать — единственное чего он не хочет. Так зачем ему добро?

— Да, и вправду — нам добро такое и на фиг не приснилось.

— Но ты ведь не затем пришел, что б обсуждать столь отвлеченные вопросы.

— Нет, я все-таки хотел обсудить кое-какие мысли…

— То есть хотел у меня найти подтверждение своим.

— В общем — да.

— Нашел?

— Скорей наоборот.

— И от своих намерений и убеждений ты теперь отказался?

— Ни в коем случае.

— Значит, мы время потратили недаром — твоя вера нуждалась в подпорке, но вместо этого сама собою укрепилась.

Глаза бродяги сквозь спутавшиеся волосы смотрели весело и пронзительно.

— Но я еще хотел бы знать, что есть такое — Я! Что это такое есть за постороннее образованье, на теле вашей древней земли.

— А сам ты как считаешь?

— Я предполагаю, что каким-то образом чудесным, попал сюда по памяти моих предков. Ведь вся их жизнь, от начала времени, должна быть в глубинах моего сознанья.

— И что тебя смущает?

— Один только фактор — в этом случае я должен находиться в теле своего предка и прожить его жизнь.

— Если бы ты жизнь его прожил, то это было бы то прошлое, что уже ушло. Как смог бы ты тогда отличить его от всего остального? Ты бы тогда не понял основной сути.

— Я ее и сейчас не понимаю.

— Так иди и поживи в Черной Земле немного.

— Ну, хорошо, пошел тогда я жить.

— Я вижу, что ты еще что-то с собой уносишь. Может, стоит предъявить и это миру.

— Есть. Хотел спросить — что ж ты, мудрец, оставил в одиночестве свою царицу?

Некоторое время оборванец сидел на бережку молча, шлепая палочкой по воде. Затем, не отрывая от реки взгляда, спросил:

— Так ты от нее?

— Сам по себе. Не кажется ли тебе мудрый отшельник, что ты должен быть с ней рядом.

— Если из земли забил источник — бессмысленно в него лить воду, и зачем кремнем бить об кремень, если уже бушует пламя. Его надо либо потушить, либо отойти подальше пока не получил болезненных ожогов.

— Значит, как пламя разжигать, так это мы, а получать ожоги так другие?

— Я больше не могу и не хочу об этом говорить.

— Ну, а я все-таки попробую направить воду бьющего источника на бушующее пламя.

— Так смотри, изжарившись не захлебнись.