Хохол – родимый край

Василий Николаевич Грибанов

В воспоминаниях уроженца Воронежской области Василия Грибанова виден путь простого человека, который осваивал Север, выживал с семьей в 1990-е годы, всю жизнь трудился не покладая рук. Его рассказы содержат описание быта разных поколений – от послевоенных лет до наших дней.

Война

22 июня 1941 года мы встали рано утром и поехали к отцу в город Семилуки, где он работал. Маму мы проводили до пристани, где она на пароме переправилась через реку Дон и поехала в город Воронеж, а я остался с отцом. О начале войны мы еще ничего не знали, с отцом мы пришли на работу, я точно не помню время, но в первой половине дня отца и других мужчин вызвали в контору. Когда мы пришли в контору, отцу вручили повестку: явиться в горвоенкомат с вещами. Отец меня взял за руку, и мы пошли в горвоенкомат. Когда военком увидел отца с ребенком, то возмутился: «Это еще что такое? Вам сказано — с вещами, а вы идете с детьми!» отец начал объяснять, что ему нужно кому-то определить мальца, а я стоял и шмыгал носом, боялся, что отца заберут на фронт, а я здесь останусь один. Отцу дали отсрочку месяц — пристроить мальца. Через месяц отец ушел на фронт. За это время отец принес 4 мешка ржи и мешок соли, в войну ой как она пригодилась. Мама, да и мы все не раз вспоминали отца. Отец мой, Николай Семенович Грибанов, 1900 года рождения, двухметровый гигант, обладал очень большой силой, никогда не болел. Как рассказывала мама, он на спор отрывал от пола шестипудовый мешок с зерном, брал зубами за горловину мешок и отрывал. Меня и сейчас удивляет, какие нужно было иметь зубы и шею. Очень любил рыбалку, вставал в 3 часа и шел на речку Девица, проверял вентеря, кубари, а потом ловил рыбу удочкой. Рыбы в реке в то время было очень много, клев был сильный, на 3 удочки, не успевали дергать рыбу. В те годы в реке водилась разная рыба: щука, налим, плотва, очень много было пескаря, карпы длиной до метра.

Время шло, наступил июль месяц, созрели хлеба, нужно начинать уборку, а убирать стало не с кем и нечем. В основном всех военнообязанных мужчин призвали в армию. Основную тягловую силу — лошадей — забрали в кавалерию или в обоз, остались клячи. Вся работа легла на женские плечи. Женщины научились косить крюками, а где полегла рожь, жали серпами, но все же убрали урожай, сложили в скирды. Когда настала зима, расчищали площадку, заливали водой (это называется ток) и молотили рожь цепами. А в ночь уходили подводы с зерном, в основном на волах, на станцию Латная. Все для фронта, все для победы. Мама была старшей в обозе, она красивая, игрунья, плясунья. У нее был хороший подход к людям, она входила легко в контакт, смелости не занимать. Домой возвращались на второй день утром, замерзшие вконец, сосульки, волов их сильно не разгонишь. Придя домой, мама залезала на печку, а сестра ей давала поесть картофель с хлебом. Настает вечер — мама снова отправляется в путь. И так — каждый день. Одежда была очень слабенькая, телогрейка, подпоясанная веревкой. Спасала, наверное, обувь — валенки и шерстяные носки из овечьей шерсти. Однажды они как обычно, в ночь повезли зерно и, как рассказывает мама, они выехали на Курскую трассу, навстречу им ехала автомашина, и произошла беда. Было темно. То ли водитель не заметил подводу, он врезался в повозку и убил вола. Как потом рассказывала мам, они страху и трудностей натерпелись. Шофер с места аварии скрылся, хотя позже его все равно нашли. Зима, холодно. Они замерзали и шли пешком около повозки, могли погибнуть. Горе горем, а зерно надо доставить на станцию. Мама потом вспоминает, говорит: хорошо, что ехали на двух повозках. Мама уехала на исправной повозке на станцию, а одна женщина осталась охранять зерно. Когда они вернулись назад за зерном, эта женщина от страха чуть с ума не сошла. Как вспоминает мама, обняла ее, а та вся дрожит, слова сказать не может. Перегрузили зерно, поехали на станцию. Там уже доложили о несчастье, приехала милиция. Поехали все на место, чтобы помогли развернуть повозку, кое-как и кое-чем привязали к исправной повозке, и они поехали домой. Приехали домой, как говорят в деревне, после обеда. В эту ночь никто на станцию не поехал, да и повозке требовался ремонт.

Время летит быстро, порой не замечаешь. Прошла зима, наступила весна. На реке Девице ушел лед, река очистилась ото льда. Это было числа 30 или 31 марта 1942 года. Пацаны уже начали играть в весенние или летние игры. Однажды мы играли, подходит ко мне дядя и говорит: «Беги домой, отец пришел». Я прибежал домой, действительно, отец был дома. Он меня взял, поднял, прижал к груди и поцеловал в щечку. Через восемь месяцев я снова увидел отца. Перед уходом на войну отец мне купил коньки-снегурочки с ботинками. Я, конечно, был рад, у ребят ни у кого таких коньков с ботинками не было. Это я отвлекся. Полк, в котором воевал отец, остановился где-то в Гремячьем или Староникольском. Командир полка отпустил отца на трое суток.

Началась война, Россия не была готова к ней. Не хватало ни оружия, ни обмундирования. Отец пришел в своей гражданской одежде, которая обветшала и пришла в негодность. Дома он переоделся в свою одежду, поменял брюки и обувь. У него была гимнастерка ярко-зеленого цвета, что я хорошо запомнил. Три дня пролетели быстро. Мама насушила сухарей, и отец отправился в свою часть. Провожали отца мама и старшая сестра до матренской границы, там попрощались, помахали друг другу рукой, поплакали и пошли домой. Это была последняя встреча. Я провожал отца до шоссейной дороги, и меня отправили домой, сказали: далеко, ты не дойдешь. Напоследок отец взял меня на руки, прижал к груди, приласкал и как бы дал наказ: расти большой, слушай мать. Отец несколько раз поворачивался, махал рукой — я в ответ тоже махал. Я долго стоял смотрел, пока они не скрылись из виду. Потом я пошел домой к бабушке.

Весна прошла, настало лето, у нас снова трагедия. Маме вручили повестку — явиться в военкомат такого-то числа. Это был конец июня 1942 года. Сестра, поскольку она старшая, ходила провожать маму. Она рассказывала, что их выставили строем около МТС, ныне сельхозтехника, перед этим дали попрощаться, поплакали, конечно. Потом дали команду «шагом марш», и они пошли строем, помахав на прощанье. Мы остались с бабушкой. Мама была беременной в это время, срок — три месяца. Их призвали для рытья рвов и окопов. Мама пробыла там меньше месяца. Она рыла окопы, и ей сделали снисхождение по беременности, а другие рыли рвы танковые. Наши войска потеснили немцы, они стали отступать. Видимо, заметив скопище людей, ночью их лагерь начали бомбить. Бежали в поле, кто куда, в разные стороны. Когда бомбежка закончилась, самолеты улетели, поняли, что-то надо делать, нужно спасать свою жизнь. Куда идти, они не знали, так как были совсем неграмотные. Тогда мама говорит подруге: «Пошли на гудок паровоза». Шли всю ночь, где-то к полудню дошли до железнодорожных путей. У проходящего паровоза узнали, куда ближе идти на станцию. Пришли на станцию — народу полно. Идут военные эшелоны, никого не берут. Что делать? Тогда мама снимает тонкий платок, делает кольцо, надевает на шею и просовывает туда руку, как раненая. Подошел военный эшелон, мама стала проситься, чтоб взяли. Он спрашивает: а вам куда? Нам надо до Воронежа. Начальник поезда говорит: нельзя, не положено. Мама стала его Христом Богом просить, чтоб взяли: «У меня двое детей, мать старенькая, 75 лет. Дорогой, родненький, миленький, возьми, пожалуйста». Видно, разжалобила его — ладно, говорит, садись. Маму взял, а подругу не берет. Мама снова стала уговаривать: да как же без нее мне с одной рукой, плохо без подруги. Наконец он сжалился, ладно, сказал, садись. Вот так они добрались до города Воронежа. А оттуда до Хохла пешком. Когда они добрались до Воронежа, они были рады: теперь мы дома. А вот где мама была на окопах, мы и сами толком не знаем, да и спросить не у кого. Мама приехала домой, бабушка очень обрадовалась: теперь вся семья вместе. Но здоровье бабушки не улучшилось, хотя она была очень рада. Бабушка очень переживала, когда маму призвали рыть для армии окопы. В возрасте 75 лет бабушка осталась с внучатами, она очень переживала за нас, и поэтому ее здоровье с каждым днем ухудшалось. Сестре моей было 10 лет, а мне 6 лет.

В военное время обстановка меняется быстро. Не прошло и двух дней, как приехала мама, как на улице раздались крики и шум. Мы выскакиваем на улицу, а люди кричат: «Немцы едут, немцы едут!». Первыми в деревню приехали немцы на трехколесных мотоциклах, за ними — бортовые автомашины, полные солдат, а потом гужевые повозки, в которые были впряжены тяжеловозы-битюги. Некоторые ехали на автомашинах, веселые, самодовольные, рукава у них засучены, играли на губных гармошках и что-то на своем языке горланили. Видно, достойного сопротивления не встретили, дошли до Воронежа спокойно. Проезжая по улице, немцы выбирали места для остановки. Чтоб был приличный дом, двор хороший, ворота, въезд-выезд, ну и для лошадей сараи. У нас был добротный двор, сараи и ворота. Ворота с улицы широкие, с навесом, а в огород между сараями ворота под общей крышей, там жили дикие голуби. У нас во дворе стояла автомашина с фургоном, и там постоянно находился человек. Он ходил с папкой, наверное, носил начальству шифровки. Поскольку я в армии был радиотелеграфистом, обеспечивал связью генерал-майора Гриценко, тоя полагаю, что это была радиостанция.

Первая партия немцев, которые приехали к нам, вели себя достойно. Правда, ходили по домам. Заходит в дом, кричит: «Матка, рурка, яйки». Хозяйки сами давали яйца, молоко. У мамы два немца брали молоко. Один немец за молоко давал нам по кусочку хлеба, намазанного медом. А другой немец был военный врач, он тоже брал молоко. Молоко он называл «моляко» и говорил: «Мутер, моляко гут?». У мамы болела сестра, моя крестная, у нее болели почки. И военврач на своей «эмке» ездил к больной сестре, осмотрел, дал таблетки. И пока были таблетки, крестная жила. А когда закончились таблетки, ее ноги наполнились водянкой, и она ушла из жизни. С лета 1942 года она прожила по декабрь 1943 года включительно, т.е. полгода года. Первая партия немцев была недолго, около месяца. Вторая партия приехала в нашу деревню осенью, уже был убран урожай с огорода, и картошка хранилась в погребе. Враги вели себя дерзко, злые были, видно, понюхали русский порох. Появлялись пьяные, выйдет такой, вынимает пистолет и начинает стрелять.

На этот раз нам не повезло, нас выгнали из дома. Зашли несколько немцев, осмотрели дом, двор, зашли в хату и маме говорят «век», т.е. вон из дома. Мама собрала вещи, и мы ушли жить к дяде, отцову брату — мама, сестра и я, а бабушка ушла жить к соседке бабушке Кате, у них было место на печке. А у дяди семья была большая, места не хватало даже на полу. Лавки и печь — все было занято. Дядя был инвалид войны, сказал, как зайдут немцы в дом, вы охайте, что мы и делали. На двери немцы из-за этого прикрепили табличку, и в дом никто не входил.

Настал вечер, пастух пригнал коров домой. Наша корова зашла во двор в свой хлев. Мама взяла ведро, и мы с ней пошли доить корову. В это время вышел немец с автоматом, наставил на нас, кричит «сапромент». Я не знаю, что это за слово. У мамы выпало ведро из рук, мы стоим рядом, держась за юбку. Вышли другие немцы, офицеры, и говорят: «Матка, нихт», значит, сюда нельзя заходить. Мы забрали корову и отвели соседке бабе Кате. И потом, когда корова шла из стада, мы ее встречали и вели в соседний двор.

Вторая группа немцев прибыла в село Хохол осенью. Урожай уже был убран и хранился в складах и погребах. На подпольной работе остались Василий Исаев и Григорий Турищев. Когда им стало известно о приближении немцев, они подожгли склады с зерном, чтобы продовольствие не досталось врагу. Но, как говорится, народ не остановишь, люди гасили огонь и забирали зерно себе.

Мама с сестрой тоже ходили за зерном. Как рассказывает сестра, которое горит зерно, сбрасываешь, а внизу хорошее, его забирали себе. Да сколько на себе можно унести, мы от заготзерна жили далеко, 3 км.

Колхозы практически развалились, нужно было спасать крупнорогатый скот. Огромные стада по нескольку сот голов, гнали в Сибирь. Первую группу коров погнали двое — дядя Ваня и тетя Арина, а вторую тетя Варя, с кем, не помним. Сестра только говорила, что где-то через месяц они вернулись домой. Слабых телят не брали, они бродили бесхозные. Где были старики, они резали телят и ели мясо. Мы с сестрой взяли одного теленка, а зарезать некому было. И мама говорит: «Что ж мы его будем зря кормить, а то еще донесут и посадят». И мы выпустили теленка на волю.

Когда нашу деревню заняли немцы, сразу было видно, что они собираются здесь задержаться надолго. Они сразу местное население заставили рыть окопы. При этом никаких меж не соблюдалось, неважно, чей там огород, лишь бы был свободный ход. Окопы были протяженностью на всю улицу, до семилетней школы. Их рыли метрах в 50 от домов, машины маскировали, ветками накрывали, чтобы не было видно. Для лошадей, которым не хватало места в сарае, вкапывали 4 столба, делали крышу, и лошади находились под навесом. А когда мы своей корове сделали навес за соседской хатой, немцы его разломали.

Настала зима. Снегу было много, огромные сугробы. Тогда что придумали немцы: они стали строить из снега домики в метрах 400—500 от домов. К этим работам привлекали местное население. Из снега по форме кирпича, только больше по величине. Нарезали снег и мастерили домики. Над ними каждый день летали самолеты, видно, фотографировали. Таким образом, получился поселок. В общей сложности немцы пробыли у нас месяца четыре.