Фельдмаршал

Валерий Туринов, 2020

От монаха из захолустного монастыря бенедиктинцев в провинции Лангедок на юге Франции до одного из первых лиц в Швеции. Таков путь этой незаурядной личности с насыщенной жизнью за 35 неполных лет после побега из монастыря. Понтус де ла Гарди – монах, военный, политик, дипломат. Он опалён был огнём всех военных конфликтов Европы середины XVI столетия. В первые годы своей военной карьеры он служил под началом выдающихся полководцев того времени: маршала де Бриссака, генерала Блеза де Монлюка, адмирала Гаспара де Колиньи, герцога Франсуа де Гиза. Он встречался по роду службы, как дипломат, со всеми знаменитостями своего времени: императором Рудольфом, королевой Екатериной Медичи и её сыном королём Карлом IX, их придворным врачом Нострадамусом, королём Испании Филиппом II, герцогом Альбой, Марией Стюарт и её матерью королевой Шотландии, королевой Наварры Жанной де Альбре и её сыном Генрихом (будущим королём Франции Генрихом IV), папой Григорием XIII, кардиналами, герцогами и графами. За свои заслуги перед Швецией он был возведён в графское достоинство, а король Юхан III вверил ему руку своей дочери Софьи. После блестящих побед в Ливонии над восточным гигантом, Иваном Грозным, он трагически погиб в водах Нарвы, возвращаясь с переговоров о мире с русскими.

Глава 10. Борьба с католическими епископами

До городка Стренгнес, до его пристани, Густав добирался по озеру Меларен на галерах. Взяв роту солдат и дворян, он отправился туда, чтобы послушать проповедь двух братьев. Это были Олаус и Лаурентиус Петри, только что вернувшиеся от Мартина Лютера. Недавняя история с учёным доминиканцем Класом Гвинтом была показательна для Густава. Тот поехал к Лютеру, чтобы переубедить того в его заблуждениях, как он считал. Но оттуда он вернулся сам убеждённым сторонником нового учения.

Церковь в центре города оказалась заполнена народом. Люди стояли даже у входа, кому не досталось места внутри. Служба ещё не начиналась, затягивалась. И затягивалась из-за него, короля, поскольку с пристани до церкви уже донесли, что сюда, в этот небольшой городок, прибыл сам король с большой свитой.

Увидев короля, его внушительную охрану, толпа расступилась, пропуская его в церковь.

Густав, в сопровождении канцлера и дворян, вошёл в церковь, прошёл вперед, встал у невысокой загородки, отделяющей алтарь от остального помещения церкви. Встал как обычный прихожанин, желающий послушать проповедь.

Наконец затих шум из-за появления в церкви короля.

И к алтарю вышли два молодых человека, два священника, похожие друг на друга. Здесь все уже знали их.

Проповедь была резкая, умно, тонко рассчитанная на простых прихожан.

Густав внимательно прослушал её. И эта резкость, когда они говорили о папстве, понравилась ему. Понравилось ему и высказывание Лаурентиуса Петри о монахах.

Он одобрил его.

— Вскоре я объявлю свои мысли об этом, — сказал он на прощание священникам.

Сказал он им также, чтобы осторожно несли новое учение в народ, по наивности обманутый.

Он хорошо понимал, с какой опасной властью предстоит ему схватиться: с духовной властью, с властью, гнетущей сознание… Уже почти пять веков эта власть, власть Рима, диктовала свои законы его предшественникам, королям здесь, на севере, да и по всей Европе. Власть, которая тихо вкралась в доверие к простому народу, вошла в королевские дворцы и замки герцогов, графов и вельможей всяких… Он, Густав, уже не раз прикидывал, чем владеет Церковь здесь, в Швеции… В его стране католическая церковь прибрала к рукам пятую часть всех земельных угодий, столько же, сколько было у дворянства, а у податного крестьянства половина… На корону же, его корону, приходилась всего двадцатая часть!.. А ведь ему нужно было содержать армию, флот, чиновников… Церковники же, ни за что не отвечая, ничего не производя, только тянули, высасывали из народа, из государства, праздно проводя время. Сами впали в тупоумие и держали в невежестве народ, чтобы вернее обирать его… И этот спрут опутал всю Европу, диктовал свою волю всем монархам…

К этому времени у Густава шла интенсивная переписка с Лютером. И он прислушивался к мнениям Лютера. По его рекомендации он наделил Олауса Петри местом в Стурчуркан, большой церкви Стокгольма.

На первую проповедь тот явился, как всегда, в старенькой полинявшей рясе, скромно поднялся на кафедру, с доброжелательной улыбкой обвёл взглядом прихожан.

Они же смотрели на него, ждали…

И он стал говорить о евангелическом учении, как говорил о нём Лютер…

Прихожане молча выслушали его, похоже, не понимая, о чём он говорит, разошлись по домам. Так прошло несколько дней его пастырской деятельности на новом месте. На очередной проповеди только было начал он говорить, как в церковь ворвалась толпа молодых людей… Во все стороны полетели скамейки… К его кафедре, сделанной аляповато из досок в виде коробки, из-за неё его уже прозвали «Олаусом в коробке», подступили крепкие парни… Увернувшись от камня, брошенного в него, он метнулся с кафедры и скрылся в исповедальне, рассчитывая, что туда-то погромщики не посмеют войти. Отдышавшись и поразмыслив о происшедшем, он понял, что это дело рук католических прелатов. Те, ущемлённые, затаили злобу, почувствовав в его лице опасность для себя, своего положения духовников, за свои доходы.

— Терпи, брат Олаус, терпи! — ободрил Густав его на их очередной встрече, когда Олаус рассказал ему, что прелаты натравливают на него прихожан. — Я тоже терплю!.. Этакую глыбу-то сразу и не сдвинешь!.. А надо!..

Вот это он осознавал, и глубоко. Не встать государству, не выжить, если не отобрать власть у католической церкви, часть имущества. Всего-то и не отберёшь!.. Она же, римская церковь, уже давно страшным злом встала на пути у государства, народа… Сама никуда не идёт и другим не даёт, давит всякую живую мысль…

И он решил подрубить, прежде всего, корни у доминиканцев, у доминиканского ордена. Но сделать так, чтобы они сами очистили свои ряды от смутьянов. И он вызвал к себе аббата доминиканского монастыря Мартена Скитта, зная его как совестливого и порядочного.

— Падре, я поручаю тебе осмотреть все монастыри: проверить, послушны ли иноки Богу и монастырскому начальству… Вразумил бы их в том…

Настоятель выполнил его поручение.

— Есть праведные, но мало таких, — стал рассказывать он, вернувшись из поездки по монастырям.

Сказано это было с горечью. Он, настоятель доминиканского монастыря, увидел особенно удручающее состояние среди монахов своего ордена.

— В Вестеросе аббат Роберт, сам он из Норвегии, открыто подстрекает далекарлийцев к мятежу!..

Густав поблагодарил его за помощь в наведении порядка среди монашествующей братии. И буквально на следующий же день он отрешил своим указом аббата Роберта от места. Послал своего порученца в доминиканский монастырь: пригрозил монахам, что выгонит их из государства, если они будут и дальше подстрекать народ к мятежу.

В ответ на это доминиканцы зашумели, возмущаясь вмешательством светской власти, короля Густава, в дела Церкви, ордена… Кричали много, что для очищения своих рядов им вверена самим папой инквизиция…

Видя, что эти меры не подействовали, канцлер, по заданию Густава, сделал опись доминиканского монастыря и закрыл его. Монахи пошли побираться по городу, за подаянием… Но горожане Стокгольма, принявшие евангелическое учение, уже не терпели этих тунеядцев.

И Густав с удовлетворением отметил, что учение Лютера уже дало плоды.

Мартен Скитт сообщил ему, что монахи стали покидать монастыри, жениться…

— И самое удивительное — принялись честно трудиться!..

Что, вообще-то, больше всего озадачило его.

И Густав понял, что в Швеции забрезжил рассвет после тёмной ночи римского угнетения и мрака невежества, в котором разум метался со страхом…

Вскоре ему донесли, что в Германии, в том же Ростоке, Гамбурге, появились скитальцы: шведские епископы, монахи, ненавидевшие труд, мирскую жизнь и его, короля Густава.

* * *

По государству, среди католических священников, покатилась волна недовольных правлением нового короля. И они стали поднимать дом Стуре против Густава, чтобы возвести одного из Стуре на престол.

Густаву донесли, что вестероский епископ Педер Суннаведер рассылает тайно светским и духовным письма, в которых излагал, что сыну Стуре, который выше Густава по происхождению, нанесено оскорбление избранием Густава королём… Густаву доставили несколько писем епископа… И его вывело из себя, что епископ, подбивая людей на мятеж, писал, что не только справедливо будет свергнуть Густава с престола, но и что это легко сделать…

«Я покажу вам, как легко это сделать!» — проснулся у него гнев его.

И он явился в Вестерос, взяв с собой сенаторов. Созвав капитул, он представил каноникам письма их епископа.

Тот же, когда ему показали его письма и предъявили обвинения, растерял всё своё мужество, запирался… Только что избранный архиепископ Канут бросился защищать его, своего собрата, стал дерзить Густаву…

Густав заподозрил и его в соучастии в этом подстрекательстве людей к мятежу. А когда ему передали письма, изобличающие в этом и архиепископа, то наказание последовало сразу же: обоих прелатов, по силе закона, лишили мест. Густав, осознавая серьёзность этой новой опасности, раскачки священниками дома Стуре, отправил молодого шестнадцатилетнего Нильса Стуре за границу на учебу.

Каноники же, защищая своих нашкодивших собратьев, теперь начали саботировать избрание нового епископа в Вестерос. Тогда Густав, пресекая все их отговорки, сам назначил на эту должность Педера Монзона. Тот, монах из Вадстена и секретарь папы, находился тогда в Риме. Через некоторое время он был избран капитулом в Вестеросе, затем утверждён в Риме папой Адрианом VI.

Этот поступок с прелатами устрашил прочих, и они притихли, затаились.

Канут и Педер Суннаведер, отрешённые от мест, ушли в Далландию, в городок Мура, расположенный среди гор на берегу озера Сильян, в одном из его заливов. И там они продолжили своё дело: стали подбивать жителей на мятеж, затем связались с адмиралом Норби, завели переписку с недовольными прелатами в Стокгольме.

— Всё, кончилась святая Церковь и вера наших праотцев! — вопили они, собирая вокруг себя толпы простаков, чтобы восстановить их против нового короля. — Король Густав не только с Данией, но и с Густавом Троллем сговорился для погибели шведов!..

И Густав поспешил туда с рейтарами, чтобы задавить мятеж в зародыше. Была уже глубокая осень, когда он пришёл туда. Войдя в городок, он приказал всем жителям собраться на площади. И там, на площади, сидя на коне в окружении рейтар, он обратился к жителям городка, упрекнул их в том, что они поступили легкомысленно.

— Вы поверили проходимцам! Да, да! Хотя они были в сутане!.. Почему вы не поступили согласно принятому в Вестеросе постановлению? — спросил он собравшихся.

Горожане молчали…

Тронув коня, он поехал вдоль ряда горожан, вглядываясь в лица людей… Те отводили в сторону глаза, опускали головы.

Он же в очередной раз убедился, как легко верят всяким проходимцам простодушные люди, как легко их одурачить, запугать…

Из толпы выступил мэр городка, снял шапку, поклонился ему.

— Ваше величество, просим помиловать нас! Виноваты!.. Но обещаем никогда больше не поддаваться на обман! — заверил он, смущённо сжимая в кулаке шапку.

Густав, растроганный видом покорных крестьян, простил их. Ему было искренне жаль их, но он и понимал, что рано или поздно придёт другой, более красноречивый проходимец и снова смутит их, запутает…

Взяв с них письменное обязательство в том, что они будут всегда хранить к нему подданническую верность, он покинул городок. При этом, в знак примирения, он подтвердил местным заводам, так называемой Медной горы, древние привилегии.

Суннаведер же и Канут бежали в Норвегию и там воспользовались защитой дронтгейского архиепископа Олофа.

Густав потребовал у норвежских властей, чтобы ему выдали мятежников.

— Согласно договору в Мальмё с королем Фредериком, вы обязаны выдать их! — в категоричной форме заявил он.

Однако норвежцы отказали ему в этом.

Тогда он предъявил архиепископу Олофу письма прелатов, их мятежные подстрекательства народа против него, короля… И архиепископ вынужден был выдать укрывающихся в Норвегии прелатов.

* * *

Густав поднялся, вместе с ближними советниками, на башню замка… Перевел дыхание, отдышался… Тяжело стало ему подниматься вверх по каменным ступенькам… С высоты башни открывался широкий вид на город, на острова, на окрестности, теряющиеся где-то в дымке солнечного утра.

Лаврентьев день^[76]. Он, этот день, призывал всех людей к покаянию, к прощению… Простит он, Густав, вот этих двух прелатов, призывающих к мятежу народ против него, короля… И завтра на их месте будут десятки… И к чему это приведёт?.. Он не стал больше думать об этом сейчас, когда государственный механизм уже был запущен. И он, этот механизм, эта система, закрутится сама собой, спасая сама же себя, без дальнейшего вмешательства даже его, короля.

— Ваше величество, началось, — сказал стоявший рядом с ним Иоганн Турзон, чтобы привлечь его внимание к тому, что уже разворачивалось на острове Святого Духа, заметив его отсутствующий взгляд, рассеянно блуждающий по окрестностям.

— Да, — промолвил Густав, передернул плечами от утренней прохлады, возвращаясь мыслями к происходящему.

Прямо же за мостом, на острове святого Духа, готовилось представление — наказание мятежных прелатов. Там вывели их на площадь. Туда их доставили из Норвегии. И даже отсюда, издали, заметны были их бледные, осунувшиеся лица, тёмно-серые рясы, болтающиеся под порывами лёгкого ветерка, налетающего с моря… Подле них засуетились драбанты^[77] из королевской охраны… С того и другого содрали рясы, напялили рваные епанчи^[78]. Их опоясали ремнями, к которым привязали деревянные мечи… Затем голову одного украсили соломенным венцом, а у другого — епископской шапкой из берёзовой коры. Подведя к тощим крестьянским лошадкам, их посадили на них лицом к хвосту, привязали к седлам…

И даже сюда, до башни, доносился после очередной «обновки» бедных прелатов хохот толпы, собравшейся поглазеть на это представление.

Процессия двинулась к мосту. Впереди лошадок пошли музыканты: засвистели дудки и свирели, барабаны боем будили сонных горожан… Кривлялись там же плясуны… Мальчишки бросали в прелатов огрызками яблок, строили рожицы, показывали непристойности свои…

Холодно и расчётливо наблюдал Густав за процессией… Так надо было… Иначе!.. Только что ему сообщили, что его злейший враг, адмирал Норби, был разбит в сражении около полуострова Блекинге от соединённого датского и шведского флотов. Адмирал потерял три больших корабля и четыре яхты, сотни его солдат и матросов были взяты в плен… Сам же адмирал бежал в Нарву с небольшим остатком своих сообщников… Король Фредерик всё же откликнулся на просьбу его, Густава, когда он описал ему последствия дальнейших беззаконий строптивого адмирала, которого Фредерик поначалу пригрел было у себя… «Видимо, рассчитывал так навредить Швеции и ему, Густаву!» — пронеслись у него подозрения насчёт короля Дании… Никому не верил он… «Таков уж этот мир!» — порой говорил он ближним своим советникам, настраивая их тоже на жёсткий отпор любых поползновений соседних государей.

Эти мысли отвлекли его от процессии. Та, пройдя через мост, уже входила в Северные ворота города.

— Ну что же — пора и нам, — промолвил он, кивнул головой советникам, приглашая их за собой.

Они спустились с башни, вышли из замка и направились к ратуше, где должен был начаться суд над мятежными прелатами. Когда они подошли туда, прелатов уже ввели в ратушу, всё в таком же шутовском наряде.

Рассмотрев обвинение против прелатов, документы, изобличающие их в подстрекательстве к мятежу против законной власти, суд приговорил их к смерти. Отрешённых прелатов казнили… И это повергло в ужас всю шведскую церковную верхушку.

Эти события на некоторое время отвлекли Густава от другой опасности. Ему донесли, что в Москве, у великого московского князя Василия III, объявился адмирал Норби. Густав срочно отправил гонца к московскому князю, с требованием выдать ему мятежного адмирала, согласный за это подписать вечный мир с Московией… И в Москве посадили адмирала в тюрьму… Густав успокоился. Но следом оттуда же, из Москвы, пришло сообщение от его гонца, что за Норби заступился император Карл V, по просьбе своей сестры Изабеллы, супруги короля Кристиана II. И Карл выпросил у московского князя мятежного адмирала… Великий князь Василий III, в знак давней дружбы с Австрийским двором, выдал императору заключённого адмирала. И тот объявился в армии императора, находившейся тогда в Италии… И там он был убит при осаде Флоренции армией императора… С Россией же Густав возобновил прежний мирный договор 1510 года… Так у него, у Густава, одним врагом стало меньше. И он вздохнул свободнее: церковники притихли, внутри государства врагов не осталось, с соседними государями установились мирные добрососедские отношения.

* * *

С отрядом из двухсот конников в блестящих латах и сотни пехотинцев Густав остановился на Упсальских холмах. Внизу, под этими холмами, расстилалась зелёная низменность, покрытая крестьянскими полями.

Была весна, начало мая. Тепло, с дальних гор дул прохладный ветер, здесь смешивался с влагою, что поднималась с недалекого моря.

Сидя верхом на коне впереди своих придворных и государственных чинов, Густав окинул взглядом собравшихся здесь, на холмах, упландских жителей, в основном крестьян.

Сюда его вынудили явиться, и с немалой силой, волнения вот этих крестьян. Волнение же началось из-за лишения священников церковной десятины, закрытия монастырей, жалоб духовенства… Вот они-то, священники, догадался он, и настраивали доверчивых людей на мятежные выступления.

— Чем вы недовольны? — спросил он крестьян. — Из-за чего подняли мятеж?.. Не подчиняетесь мирскому начальству!.. Не хотите жить в любви и покорности к Богу, по божеским законам!..

— Почему наших священников лишили десятины? — послышались выкрики из толпы. — И в чём виноваты монахи?!

— Монахи? — спросил Густав крестьян. — Ленивые монахи были для государства всегда бесполезными и вредными насекомыми! И я хочу вместо них предоставить вам лучших учителей!..

Но со всех сторон закричали:

— Мы желаем удержать наших монахов, которым сами даём содержание!

— А что они, монахи, делают? — спросил он их.

— Поют! И по ночам тоже! — крикнул кто-то из толпы.

— Они что — цикады? — ехидно спросил Густав крестьян. — А кто работать будет?..

Крестьяне сообразили, что попали впросак, закричали о другом, желая вывернуться, отыграться:

— Почему нам хотят запретить латинскую литургию и переменить прежнюю нашу веру?..

Густав усмехнулся, велел одному из придворных, хорошо знающему латынь, говорить по латыни с крестьянами.

И тот обратился к толпе на латинском языке.

— Этого мы не понимаем! — раздались со всех сторон крики.

— Если не понимаете, почему уважаете латинскую литургию? Ха-ха! — засмеялся Густав.

Народ безмолвствовал…

Густав же понимал, что строгость и какие-либо разумные доказательства бесполезны вот этим наивным людям.

Понемногу крестьяне успокоились. Густав распустил их, посчитав, что инцидент исчерпан.

— Поехали! — сказал он канцлеру Ларсу Андерзону, который сидел по правую сторону от него во время переговоров с крестьянами. — И вы тоже, ваша милость! — кивнул он головой архиепископу Магнусу Иоганнесу, сидевшему на коне слева от него.

В город он возвращался в хорошем настроении, шутил с архиепископом. Тот же, заметив расположение к себе короля, пригласил его к себе в замок.

Дворецкий архиепископа, предупреждённый гонцом, встретил короля и его людей у въезда в замок. В большой палате, куда они вступили, посередине, вокруг огромного стола суетились слуги, куда-то спешили, несли и несли к столу вереницей блюда, вина, заморские пряности…

Дворецкий пригласил всех к столу. Архиепископ занял своё место, сел в кресло прямо напротив короля.

Густав промолчал на это…

Начали пить за здоровье.

Архиепископ взял свою чашу, встал с кресла, слегка поклонился королю, достоинство своё и в этом проявляя.

— Наша милость пьёт за здоровье вашей милости! — поднял он золотую чашу.

Густав улыбнулся, снисходительно.

— Твоей милости и моей милости нет места под одной крышей!..

За столом засмеялись над архиепископом.

Густав подождал, пока стихнет смех, затем стал выговаривать архиепископу.

— Должность ваша не состоит в великолепии и земном величии! Но чтобы по примеру Христа учить народ! И о Церкви иметь неусыпное попечение!.. Это было бы для вас, как архиепископа, приличнее, чем непомерный придворный штат и расточительность! — повел он рукой, показывая на слуг, роскошную обстановку замка, дорогую посуду, изысканные блюда. — Ваши епископы, каноники, церковные служители и монахи составляют толпу бесполезных тунеядцев, изнуряющих государство!.. А проповедуют?! Только в дни церковных праздников и жертвоприношений! В остальное время — пьют, бездельничают! Их-то вы должны вместо этих пустышек! — презрительно показал он на прислугу. — Понуждать к наукам и нести слово Божье в народ!..

В окружении архиепископа, среди каноников, повисло тягостное молчание. Они почувствовали по тону короля, что этими его речами дело не ограничится. Впереди замаячила неизвестность, жизнь беспокойная, а может быть, и голодная. А к ней они, постоянно призывая других поститься, сами готовы не были.

* * *

Над государством, Швецией, висели долги тому же Любеку. Об этом, о долгах, постоянно напоминали из Любека посланники. Казна же была опустошена войной с королем Кристианом, годами разрухи, междоусобий внутри государства. Но платить надо было, надо было найти деньги.

И чтобы пополнить казну, Густав, своим указом, который одобрил и риксдаг, предписал собрать налог путем изъятия излишнего серебра в церквях и монастырях.

Церковники сразу же подняли ропот. Первым выступил против этого линкепинский епископ Ганс Браск. Его поддержали другие каноники.

Но Густав, сдержав свой гнев, решил подтолкнуть учтивостью Браска на выплату налога. Он написал ему, перечисляя в письме все почетные титулы, которые прелаты присвоили себе. Начал письмо, обращаясь к нему: «Милостивый государь…»

— Всё что угодно, ваше величество! Но собственность святых церквей уменьшить не могу! — заявил епископ в категоричной форме при личной встрече с ним.

Густав был возмущён таким лицемерием, изворотливостью епископа.

— Ваши духовные отцы владеют двумя третями всех волостей и земель, принадлежащих короне! — в гневе закричал он на того. — И это вы называете святостью!.. Вы же, церковники, повсюду приводите в пример нищего, страдающего Христа! Приносите обет бедности, любви к ближнему… Но никто из вас не принимает всего этого всерьёз!.. Вам… на того же Христа!..

Он понимал, да и вот этот лукавый епископ тоже, а также вся их братия, что собственность, имущество, деньги — это сила, власть, обеспеченность и сытость… И голодать не будешь никогда, и нищим смерть не встретишь…

Понял Густав также, что тщетно взывать к совести этих людей. И он вынужден был употребить угрозы, строгость.

И «милостивые государи» повсюду стали уступать ему. Он собрал две с половиной тысячи марок^[79] чистого серебра, переделал его в монету.

В это же время как-то Олаус сообщил ему, что епископ Браск продолжает всё так же усердно воевать с протестантами.

— Он послал монахам Ваденского монастыря какое-то сочинение «О заблудших русских»… Чтобы те, прочитав, знали, откуда исходит лютеранская ересь!.. Хм!..

Густав тоже усмехнулся на это невежество епископа и монахов.

* * *

Произошло новое волнение далекарлийцев, теперь из-за подати на колокола. Эти колокола нужны были Густаву на уплату государственных долгов тому же Любеку. И он издал указ, чтобы каждая церковь, каждый монастырь и часовня сдали в казну по колоколу второй величины. И когда его люди поехали по провинциям, стали отбирать колокола, то некоторых из них там убили.

Разгневанный, он взял пять сотен рейтар и явился к мятежникам, далекарлийцам.

Собрав их в Фалуне, небольшом городке, известном ему по прошлому, он обратился к ним, стал упрекать, что они слушают разных подстрекателей, тех же священников…

В ответ на это в толпе начали кричать, угрожать ему…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

76

Лаврентий Римский (ум. в 258 г.) — священномученик, архидиакон папы римского Сикста II, пострадал вместе с ним в гонение императора Валериана. Память в православной и католической церкви 10 августа.

77

Драбант (нем. Trabant, чеш. drabant) — телохранители, состоящие при важных особах.

78

Епанча — род накидки, плаща, старинное широкое верхнее платье без рукавов.

79

Весовая единица (денежная) в ряде западноевропейских государств: Швеции, Любеке, Германии, — равная примерно 24,3 г, в первой половине XVI в.