О, мой Томск!

Валерий Александрович Шипулин, 2022

Сборник новелл о Томске – веселых и смешных, с маленькой, как шарик брусники, грустинкой, – разных. И если без лишних церемоний – это неформальные воспоминания неформала о неформальной юности, о Томске, каким от был в 70-х, 80-х, 90-х.

О, мой Томск!

Где не раз падал в грязь,

возвращаясь домой из пивной

в час ночной

под луной золотой,

о, мой Томск!

Из студенческой лирики

(На мотив «А Paris»)

Томск — это слово маленькое, как набухший бутон розы, ороси его воспоминаниями, и ты

увидишь, как бутон превратится в дивный цветок. На карте мира есть много городов, но Томск, мой Томск, Томск моей юности, моих воспоминаний — это маленький Бомбей! Это чудо света!

— А Томск — ето що такое? — спросили меня одесситы.

–Томск — это студенческий город. Томск — это город науки. Томск — это газ и нефть.

Томск — это футбольная команда высшей лиги. Томск — это команда КВН премьер-лиги.

— А что в Томске есть юмор?

— А что в Одессу юмор надо?

Всё, всё есть в Томске, по крайней мере, было.

Случилось так, что я уехал из Томска. Надолго. И вот я вернулся. Когда живешь в городе, не замечаешь перемен, а его уже нет, того Томска, как нет того Первого Томска, той Черемо́шки, ТИЗа, Парижа, Каштака́, Старого Каштака. Я шел по городу и думал, как я любил тебя, о, мой город. Раньше, возвращаясь из летних вояжей, я садился в вечернее такси и объезжал тебя, чтобы узнать все новости, чтобы вновь встретиться с тобой и раствориться в тебе, о, мой Томск! Я любил тебя, как любят одноклассниц, как грезят, вожделеют их ночами в жарких фантазиях либидо! Сейчас моим одноклассницам уже изрядно натикало, но при встрече я вижу их теми, как в школе, в белых передниках, с белыми атласными бантами…

Я и теперь тебя люблю, мой город, я иду по тебе яркому от вывесок, витрин и желания поскорей что-нибудь продать и вспоминаю, как и что здесь было раньше, кто здесь жил.

У каждого есть свой любимый город, я расскажу вам, как было раньше: я покажу вам Томск без прикрас, без румян и без белил, без сусального золота, я покажу вам мой Томск. И будь благословен, храним ветрами и любим Богами, мой Город! Мой Томск!

С чего начать рассказ о Томске?

С чего? Ясно и понятно — с Первого Томска. Почему с Первого Томска? Потому что Первый он и есть Первый! Удивительное место Первый Томск, название район получил от вокзала и застраиваться начал после войны, в пятидесятых, сначала двух-трехэтажки, а в шестидесятых — уже пяти. И кого здесь только не было, и откуда сюда только не съезжались в грузовиках с фикусами, этажерками, связками книг, панцирными сетками, кастрюлями, самоварами, шифоньерами и трюмо. Солнце хлестало по зеркалам в кузовах, гоняло солнечные зайчики по новеньким фасадам, врывалось в открытые окна, краской пахло даже на улице, деревья не были ни большими, ни малыми — их вообще не было, их еще предстояло посадить, чтобы потом лезвием складника вырезать слова любви «Вова + Рита = Л.». Всё только начиналось, каша только-только заваривалась! И в этом первотомском котле варились мы — дети ученых и рабочих, дети директоров заводов и дети бараков и трущоб.

А что дальше?

А дальше детский стишок:

Синенькая юбочка,

Ленточка в косе.

Кто не знает Любочку?

Любу знают все.

Не думаю, что стишок про Любочку знали все на Первом Томске, а Лома знали многие, по крайней мере, на Первом Томске — это, если с кого начинать. Конечно, можно начать с кого-нибудь очень важного и ответственного, кто достиг сегодня высот небывалых. Есть такие персоны на Первом Томске, но зачем мне писать о них, им вполне по карману нанять персонального биографа именитого, маститого? Или написать про бандитские семейки Дагаевых и Галкиных? А зачем? Память о них укатила вместе с ними в арестантских вагонах. Может, про дорогих памяти моей Андрюху Савченкова, Саньку Агапова, Серегу Иванова? Про себя? Слава богу, на горизонте даже призрака старческой энцефалопатии нет и Альцгеймера нет, потому что помню всё хорошо и отчетливо и, если я спрошу вас сегодня, на склоне лет, вы со светлой улыбкой ответите мне: «Слушай! А ведь точно — солнце совсем по-другому светило. Ярче!»

А потом я скажу, и вы подтвердите, что прав я опять — детство, юность вспоминаются как большой солнечный день.

И все-таки с кого начать?

Остается Лом.

Я предвижу недоумение и упреки: почему Лом, разве не было на Первом Томске достойных имен? Были, в том-то и дело, что были и есть, есть люди с очень даже громкими и достойными именами — из нашего двора полковник Внешней разведки — разведчица, та, которую в десятом году из Америки выслали. Да кто только не жил на Первом Томске! И ученые, и бизнесмены, художники и артисты, деканы и Герои Соцтруда, но так ли интересно читать о них, да и писать тоже? Остается Лом. Потому что в 70-х на Первом Томске и в городе Лома знали если не все, то многие и ещё, потому что комбинации-махинации, которые он проворачивал, по сей день вызывают удивление и восторг, а посему его можно смело причислить к Художникам и Артистам этого жанра. И, конечно же, хочется, искус велик, начать с чего-то необычного, яркого, сочного, громкого, чтобы сразу и наповал, но… Но соображение сдерживает: как бы не испугать, не отпугнуть, потому что Лом ангелом не был, а о порядочности и благородстве представление имел смутное.

Лом — махинатор

Итак, Лом — Серега Лом. Почему махинатор? Комбинаторы у нас уже были, поэтому махинатор, а великий или нет — это уже вам судить.

Откуда он взялся на Первом Томске, не помню, вернее, не знаю, появился где-то в середине 70-х, сразу вписался и получил кликуху Лом — за рост, фигуру, физическую силу и наглость, веселую наглость. Снюхался с нашими деловыми, но на стезю фарцовую не ступил, не то. чтобы избегал, брезговал спекуляций, нет, иногда что-нибудь перепродавал, но только иногда, у Лома было другое призвание — афера.

Что представлял тогда Первый Томск? Над желтыми двух-трехэтажными домами высились пятиэтажки из белого кирпича, от бараков их, с одной стороны, отделяла трамвайная линия, от насыпух Ботаники и деревяшек Степановки — вокзал с железной дорогой. И над всем этим в зелени палисадов и аллей летом, сугробов зимой — семь этажей гостиницы «Томск». Гостиницу строили под иностранцев, и потому буфет на пятом и седьмом этаже на западный манер называли баром. И не то что нас туда так уж манило, но в баре водилось пиво, не на разлив, как в городе с мылом или стиральным порошком, а в бутылках и пиво не только «Жигулевское» или «Бархатное», а «Рижское», «Таежное» и всегда свежее, пару раз даже портерное завозили. Еще там можно было купить «Столичные» сигареты или «Ростов». В гастрономе, в штучном отделе, может и было что-то с фильтром, да только для своих, под прилавком лежало. Потом, в начале 80-х, появились корейские с фильтром, курильщики их «Портянками Ким Ир Сена» прозвали, продавщицы ласково «Птичкой» — на белой пачке птичка райская на веточке сидела, красивая такая. Не было курева приличного тогда даже в «Главотраве», рядом с Госбанком, на Ленина: из тех, что с фильтром — «Орбиту» или «Меридиан» за 30 копеек продавали, «Лайку» за 24 да «Новость» за 18, дрянь, надо сказать, отменная, но это так, к слову, чтобы память освежить.

Так вот, заваливает как-то зимой Лом в бар на седьмом этаже и прямо с порога: «Чуваки, не хило пропить четыреста рублей?»

Чуваки оторвались от стаканов с пивом и согласились: «Не хило».

Лом сказал: «Щас» и пропал… на полгода, но слово вылетело и было услышано, значит, за слово надо отвечать. А по тем временам четыре сотни деньги немалые — профессорский оклад месячный, работяга на заводе месяц мантулил, рогами землю рыл, да ты хоть заройся, а больше 250-ти не нароешь! Так что четыре сотни — это четыре сотни! Четыре сотни — это не хило!

Когда же Лом опять объявился на седьмом этаже, лето плавило асфальт, и ему с порога было предъявлено: «Где деньги?!»

— Чуваки, всё путём! Щас будет!

Вертанулся и исчез. Ненадолго — на пару часов. Прогудели тогда четыреста рублей, без малого четыре сотни прогудели.

Как он работал? Не было многоходовок в арсенале Лома, не то чтобы он их не любил или избегал — а зачем они ему? Все его комбинации были ярки, необычны, талантливы и просты настолько, что порой граничили с идиотизмом, но всегда опирались на наглость и цинизм.

Пример?

Пожалуйста.

Лето. Томск забит абитурой. Под завязку. Просто паломничество какое-то. Бог ты мой, сколько девчонок съезжалось тогда в Томск! Красивых, некрасивых, так себе и даже очень красивых, таких красивых, что хоть сейчас женись! Кто-то зубрит, кто-то, вырвавшись из родительских когтей, в Огород, т.е. Горсад на «скачки», т.е. на танцы, и мы туда же снимать их. Для съема в ход шло всё — кто-то представлялся аспирантом или сыном профессора, декана, ректора и т.п. Конечно, Лом тоже мог бы представиться аспирантом, сынком профессорским, заболтать, наобещать помочь со вступлением. Увы, внешность отнюдь не соответствовала аспирантской, и претензии на титул отпрыска ректорского были крайне сомнительны, эрудиции такой, как у Остапа Ибрагимовича, тоже не имелось, но город наш университетский, студенческий — не захочешь наблатыкаешься, вот и нахватался Лом, где мог.

О чем гласит первый закон афериста? Язык должен быть хорошо подвешен, и с этим у Сереги был полный порядок.

Итак, лето, абитура, пора вступительных экзаменов, зачислений, мы в Огород на съем, а Лом с красной папочкой и другом Сан Санычем в общагу на обход. Все было просто и обыденно: Лом стучался в комнату, заходил и с деловым видом, молча обводил, нет, ощупывал всё прищуренным глазом, после этого начинал: «Сан Саныч, фиксируй. Оконные рамы, шкаф-октант, стены, пол, дверь — покраска, потолок — побелка. Записал? Дверь хорошая, еще год простоит, менять не будем. Форточку разбили. Сан Саныч, запиши — Замена стекла».

Сан Саныч все честно фиксировал.

А Лом приступал к финальной части: «Так, девочки, поступили? Вот и хорошо, поздравляю. Хотите в общежитии жить или на квартире?»

От квартиры все, как правило, отказывались, тогда Лом просил их сдать по три рубля на ремонт общежития и расписаться в ведомости…

Вот так, гениально, просто и без лишних затей. Одну общагу Лом ошкуривал часа за полтора тире три — от этажности зависело, а сколько их, общаг, по городу! И ведь работало! Работало! Но только один раз, потому что Лом не повторялся.

Сегодня нас уже трудно чем-нибудь удивить — видано-перевидано всякого и в таких количествах, а вот умение, способность Лома импровизировать на пустом месте поражает и восхищает. Ну что станет делать обыкновенный, нормальный советский человек, когда у него в кармане от вчерашнего жалкий железный рубль, с лысым вождем на аверсе, организм мучается похмельем, а в душе неистребимое желание продолжения того, что было вчера? Да, хрен с ним с продолжением, здоровье бы поправить! У нормальных людей выход прост: человек садится в трамвай и пилит с Первого Томска в конец Фрунзе, чтобы в пивнухе у Вовки Крупенина загасить похмелья пламень жиденьким пивком, разбавленным тем же Вовкой Крупеней.

Так поступал нормальный человек, Лом же в киоске Союзпечати у Юбилейного гастронома покупал, заметьте, покупал! И, заметьте, на последний рубль шариковую ручку и папку из красного коленкора с тесемками!

Ну, хорошо, ну и что дальше-то делать с этим барахлом? А?

В то утро того дня Лом со своим дружбаном-подельником, когда комбинация имела достаточно солидный уровень и требовалось соответствующее качество исполнения, Лом обращался к его услугам и для солидности представлял дружбана Сан Санычем, а так, в обыденной жизни, канал Сан Саныч за Свистка.

Так вот, в то утро того дня Лом с красной папочкой, солидным видом и Сан Санычем вошел в подъезд пятиэтажного дома, поднялся на третий этаж и стал колотить в дверь квартиры. На вопрос «Кто там?» внятно ответил: «Открывайте! Милиция!»

Дверь отворилась, на пороге херувимчик в кудряшках с васильковыми глазами. Лом посмотрел в невинные глаза и задал первый вопрос: «Тебя как зовут?»

— Вова.

За первым последовал второй: «Родители дома?»

— Ушли на работу.

— Так, Вова, по имеющимся данным в этой квартире гонят самогон. Я ваш участковый, это понятой Сан Саныч.

Здесь Свисток, т.е. Сан Саныч, запрыгал, заскакал, выглядывая из-за спины Лома: «Товарищ участковый! Товарищ участковый, вон она! Я ее вижу! Под столом в трехлитровой банке стоит!»

— Подвинься, мальчик! Будем протокол составлять!..

Когда вечером родители Вовы пришли с работы, самогона в банке оставалось совсем чуть-чуть, на донышке. На вопрос «Кто это?» мальчик объяснил папе и маме: «На столе спит наш участковый, а под столом понятой Сан Саныч».

— Какой понятой?! Какой участковый?! Это алкаши из дома напротив!..

Так было, если у Лома от вчерашнего оставался рубль, когда же рубля не было, а желание было и жгло, тащился Лом в центр. Завидев в толпе знакомую, он начинал подрыгивать.

Картинка! А?

Он и так на голову из толпы выделялся и еще подпрыгивал, и еще кричал: «Таня! Таня! Таня! Таня!»

Что остается бедной девушке? Остается прошипеть: «Сережа, я тебя вижу! Что случилось?»

Всё! Попалась птичка в клетку!

Лом тут же, без промедления, с шутками-прибаутками заявлял, что для нормальной жизнедеятельности его организма необходимо и срочно три рубля.

И вот ведь странное дело: подруги у Лома — чувихи башлистые, открывает деваха кошелек, начинает рыться, искать трояк, а там червонцы, двадцатипятки. Лом мгновенно, нет молниеносно, нет, еще быстрее, выхватывал купюру покрупней, дарил улыбку: «Ну ты же знаешь, все равно отдам».

И исчезал.

Что говорить, должен он был всем и занимал не только у людей, которые могли отнестись сочувственно, но и у тех, кто, что такое чувство существует, даже не догадывался. Мог взять фирменную битловскую или юрайхиповскую пластинку, джинсы штатовские, блок американских сигарет, сегодня это называется взять на реализацию, а тогда — спекульнуть, сплавить, толкнуть, спихнуть, загнать подороже. Мог взять и пропасть. Через какое-то время объявлялся с разбитой мордой, но по-прежнему был неистребимо предприимчив, нахален и весел.

Для достижения цели в ход шли любые средства, а цель проста — деньги. Зачем ему нужны были деньги? А для чего вообще нужны деньги, тем более, если ты молод, в ресторации хочешь посидеть, выпить с друзьями, девчонку снять, прибарахлиться, в картишки перекинуться, да мало ли чего?! Тоже мне вопрос — «Зачем нужны деньги?» Нужны! И всё! От их отсутствия Лом не то чтобы страдал, скорее грустил.

Второе мая. Кто помнит, что такое второе мая? Ну, хоть кто-нибудь помнит?

Второе мая — день подведения итогов, начинали-то тридцатого, первого уже в полный рост, а второе мая — это день пустоты, мутоты, синдрома и пустых карманов.

Да, второе мая, второе мая значилось в календаре, а до этого Лом с другом Сан Санычем два дня куролесили, где могли, а уж как! Даже в «Осени» на эстрадном пятачке обнявшись неоднократно исполняли на бис: «Я — Саша! Я — Сережа! Мы — братья-близнецы! У нас одна мамаша, но разные отцы!» Вокальная часть сопровождалась отбиванием чечетки и восторженными овациями сидящей за столами ресторанной публики.

К обеду второго мая занесло их в общагу Пединститута, там Свисток и сошел с дистанции — ему, видите ли, дурно стало, а когда человеку дурно, он устремляется в туалет. Туалеты в общагах тогда располагались в разных концах, по два на этаж — с одной стороны мужской, с другой женский. Свисток устремился, Лом же, наковыряв в пепельнице окурков и выпотрошив их, смастерил самокрутку, так как денег на курево не было, и был он, соответственно, грустен. И вот таким вот образом грустно сидел на подоконнике в коридоре и грустно выпускал дым. Девчонок общагинских угнетенный вид его не то что поразил или смутил — насторожил. И немудрено, что ему поверили, когда он скорбным голосом сообщил, что его лучший друг Свисток, т.е. Сан Саныч повесился, а хоронить не на что, даже матери телеграмму во Фрунзе не на что отбить, и сидит он, т.е. Лом, здесь в коридоре и собирает деньги на свадьбу… б-р-р! Что я говорю! На похороны!

— А много денег надо? — спросили девчонки.

— Много. Телеграмма, гроб, венки, машина, в морге тоже надо дать.

Девчонки тут же дали кто рубль, кто три, одна даже пять рублей.

— Давно повесился?

— Нет. Недавно. — Аккуратно, одна к одной сложил купюры, засунул в карман.

— Где?

— В женском туалете! И табличку на грудь повесил «До утра не снимать!» — сказал и рысью рванул в туалет. Сами понимаете, мужской.

Что главное для афериста-мошенника? Фарт и умение вовремя смыться, этим искусством Лом владел великолепно. Пофартило ему со Свистком и в этот раз — туалет был на втором этаже, а под ним клумба.

Черт его знает, как это получается, что творится в голове у человека, что у него там замыкает, какие разряды электрические взрываются, и как и по каким законам крутятся шарики и ролики, что вызывает блеск озарения? Вдохновенный светом истины сэр Исаак Ньютон дарит человечеству бином, закон тяготения, три закона механики, а Лом в удушье синдрома некрофильскую фразу про табличку и женский туалет. Кстати, чего греха таить, фраза его успехом пользовалась и вызывала смех.

Здесь, дамы и господа, вы вправе спросить: «Ну и что?» И потом воскликнуть: «Дикость! Пьянь! Грязь какая-то! Этот Лом — мерзавец и отъявленный негодяй!» И будете абсолютно правы. Да грязь, да и пьянь тоже, вся страна тогда валялась в пьяной грязи, бог ты мой, сколько тогда пили! Да, дамы и господа, все правильно, все сходится, ребеночек не наш. Кстати, «ребеночек» тоже из лексикона Лома. Так вот, дамы и господа, я предлагаю такой ход: взять, собрать все ваши эпитеты и обобщить одним словом — антигерой. Да, антигерой, ну, не эталон строителя коммунизма и Кодекс строителя коммунизма он тоже не читал, ну, не гармоническая личность светлого общества развитого социализма. А где вы их видели, этих строителей, этих личностей гармонических — по телевизору в программе «Время», «Сельский час» или читали о них в «Правде», «Известиях»?

Не буду я спорить с вами, героизация, отнюдь, не входит в мои планы. Да мерзавец, да негодяй, а кто виноват в этом? Лом? Его родители? Общество? Не знаю. Все тогда жили при социализме, только у инструктора райкома был свой социализм, а у Лома свой, и все хотели жить получше.

Да, дорогие товарищи, да! Мерзавец и негодяй — это с одной стороны, а с другой, мне же интересно показать качественный и художественный рост его импровизаций, масштаб афер, со временем даже появилась некая элегантность, почерк приобрел изящество, горизонты расширились. Взять хотя бы магазины. Магазины Лом удостаивал особым вниманием, ибо мастерство оттачивалось, и сфера деятельности предполагала прикид достойный и внушительный. Историю с Салоном новобрачных возьмем для начала, имелся такой в Томске во времена оны на углу Учебной и Ленина. По талонам из Дворца бракосочетания в Салоне можно было купить: костюм из английской шерсти, туфли югославские или чешские, рубашку из тончайшего индийского батиста и еще многое-многое другое, а без талона — посмотреть на все эти чудеса. Конечно, первым делом напрашивалось закрутить любовь с какой-нибудь сотрудницей из бракосочетательного дворца и потихоньку доить из нее талоны. Не работало это — талоны были на спецучете. Лом изобрел свой метод: он заходил в Салон и смотрел на табличку — кто же это нас сегодня обслуживает? Их тогда только ввели, эти таблички, для повышения, так сказать, культуры обслуживания. Табличка стояла на прилавке, на видном месте и на ней красиво так, с завиточками написано «Вас обслуживает Брысина Галина Васильевна». После этого он очень вежливо наклонялся к продавщице: «Скажите, а Галина Васильевна Брысина сегодня работает?»

И получал от продавщицы Брысиной надменный ответ: «Да».

— Скажите, а ее можно увидеть?

— Ее вы видите перед собой.

— Извините, Галина Васильевна. Здравствуйте, я из кожно-венерологического диспансера. Мы вас разыскиваем.

Что же Брысина Галина Васильевна после таких слов? В ступор впадала, в надежный, и Лом начинал ваять аферу. Опять негромко, доверительно так: «Галина Васильевна, скажите, как давно у вас был последний половой контакт?»

Вместо ответа о последнем половом контакте у продавщицы Брысиной случилось вытаращивание глаз, немое.

А Лом все также доверительно: «Понимаете, Галина Васильевна, случай из ряда вон, уголовное расследование, статья за распространение, сифилис, пятнадцать контактов, вы значитесь в списке контактёров».

Тут у Брысиной Галины Васильевны возникала катастрофическая нехватка воздуха и она, по-прежнему, без звука пыталась заглатывать его.

— Я пришел посмотреть, может что-то можно сделать, помочь как-то, ведь на работу будем сообщать…

Через совсем непродолжительное время выходил Лом из магазина с объемным свертком и не с черного хода — с парадного.

Да. Что сказать? Возьмите камень и бросьте! Хотя, кто из вас, из нас не без греха? Но! Тем не менее, тем не менее среди душевных качеств нашего антигероя значились не только меркантильность, наглость, стяжательство и цинизм. Отнюдь. Не был он лишен, как и все мы, великодушия, благих намерений и доброй щедрости порывов. Шли они с другом Сан Санычем мимо рыбного магазина. Рыба в рыбных магазинах тогда была только на вывесках и витринах, а на прилавках под стеклом мерзли хек и минтай. По красным дням заплывала в магазин камбала, а чтобы селедочка норвежская, форель, лососинка или наша сибирская речная стерлядочка, осетёр, нельма или там муксун, да что муксун, карась или чебак — и слышать не моги! А у Сан Саныча страсть к рыбе и почище, чем у кота, да что там у кота — у трех котов сразу! И Лом, зная об этой страстишке: «Зайдем, Сан Саныч, прикупим рыбки?»

— На больное не дави!

— Зайдем. Ты куда? Нам со служебного.

Среди стеллажей, ящичной тары нашелся кабинет, на двери табличка с указанием должности, фамилии, имени, отчества — Директор Волобуева Глафира Петровна. Постучались, дождались: «Войдите!» Вошли. Лом в плаще кожаном, костюме приличном, рубашке, галстуке, туфлях из Салона новобрачных, Сан Саныч попроще одет, но все равно солидно.

— В чем дело, товарищи? — это директор-завмаг спросила.

Лом разъяснил, в чем дело: «Здравствуйте, Глафира Петровна, мы из Райкома комсомола, проверяем работу комсомольских ячеек на местах. Можно посмотреть журнал учета комсомольских собраний?»

Да какие, на фиг, комсомольские собрания в рыбном магазине?! И какой журнал?! Не вел никто никогда никаких журналов, никакой дурак никаких собраний не учитывал! А директор-завмаг, да ей-то откуда это знать?! Но отреагировать на вопрос партийного органа она должна была незамедлительно, мгновенно! С телефона сорвана трубка и в трубку: «Э-э!.. Где у нас эта?!.. Этот? Как его? Комсорг! Срочно ко мне!»

— И журнал. — напомнил Лом.

— И журнал! Как какой?! Учета комсомольских собраний, мать его!

И вот в кабинете строй молоденьких продавщиц, все стоят, и директорша стоит, на ее стуле восседает Лом, взирает на рыбную гвардию и вопрошает: «А сколько членов в комсомольской организации магазина? И кто комсорг?»

Да какой, к черту, комсорг?! Какая, к чертовой матери, организация?! Какой вообще, к чертям собачьим, комсомол в рыбном магазине?!!

А ведь боялись. Ой, как боялись! Сначала в школе пионервожатой: «Ты что пособник американских агрессоров? Ты за войну во Вьетнаме?! Тебе не жалко вьетнамских детей? Жалко? А почему не принес, как все в классе, рис для детей Вьетнама? Молчишь?! А скажи-ка, кто такая Анжела Дэвис? А права и обязанности советского пионера? А принцип демократического централизма?»

Не-ет! Не зря, не зря умные головы говорили: «Кто понял жизнь, тот бросил школу».

А что дальше? А дальше — комсомол, партия — КПСС, мать ее за ногу и еще пять этажей и три колена матюков! Материли и боялись, бо-я-лись комсомольцев и парткомов, профкомов, месткомов! Лютой ненавистью ненавидели и боялись, а Лом под эту дудочку товарища подхарчил, рыбкой отменной обеспечил, и фосфором, и железом, и витамином Д.

И ведь после всех этих кульбитов не стал Лом легендой, нет. Проделки его пересказывались со смехом, но не более того. Ну, крутанул рыбный магазин и молодец, Салон новобрачных — браво, тогда каждый крутился как мог. Это сейчас вспоминаешь, диву даешься его умению мгновенно и точно оценить ситуацию, тонкому психологическому расчету, полету фантазии, а тогда все эти комбинации-махинации воспринимались легко и весело. Что-то запомнилось, что-то ушло и то, что вы читали до сих пор это, так сказать, написано с чужих слов, а теперь то, что воочию.

Скучно, скучно человеку одному — человек существо стадное, инстинкт, знаете ли. И хоть мы и венец творения, но на красную лампочку лаем, как собаки Ивана Петровича Павлова. Это я к тому, что и Лома не обошло это элементарное чувство, т.е. скука, а еще не всегда он блюл свой корыстный интерес, любил порезвиться, подурачиться, сидела в нем, жила́ и свербила этакая веселая сумасшедшинка.

И снова лето. Летом дело было, а жара сумасшедшая в Сибири летом, доходит до 40 в тени при влажности воздуха до 100%. И шел я… Нет, не шел, разгребал жаркий липкий воздух. Греб я в магазин, в руке сетка-авоська для продуктов, а на лавочке в дырявой тени пыльных тополей маялся, изнывал от зноя и скуки Лом.

Конец ознакомительного фрагмента.