Место Карантина

Вадим Бабенко

Стоит ли надеяться, что наша память, наше сознание и наше «я» не исчезают со смертью физических тел?Может ли поверить в это не обыватель, падкий на сенсации, а человек с очень критическим умом?Оказывается, может – если доказательства неопровержимы. Если то, что считалось выдумкой мистиков, обретает реальный базис. Опыт жизни, магия и карма, женщина, без которой не можешь, – все перемешивается, связывается в одно. И приходится прозревать волей-неволей – где? В странном месте. На Карантине.

Пробуждение

Глава 1

Сначала рождается звук — словно медная струна дрожит где-то рядом. Он отзывается чутким эхом в дальней точке сознания, у самой черты. Затем приходит мысль: там, за чертой, была моя колыбель. Я покинул ее по чьей-то воле, к ней не вернуться.

Звук становится громче, явственней, резче. В нем угадываются мириады гармоник, живущих каждая сама по себе. Их разноголосие невыносимо, оно нарастает, сводит с ума — и вдруг обрывается на предельной ноте. Настает тишина; в ней — память о колыбели, ее последний, едва различимый след. Ее почти неуловимый образ, тень нездешней, очень чужой тоски. Будто восклицание — «Как жаль!» — и все: след теряется среди многих прочих. Вновь слышится медный звук, но теперь он негромок и вполне терпим. В серой мути, как на фотобумаге, проступают контуры и штрихи. Понемногу они связываются в одно, образуя осмысленную картину.

Я вижу свои руки, сложенные на коленях, лестничный пролет, перила и стены. Подо мной ступеньки; я сижу, сгорбившись и глядя в пол. В памяти пусто, я лишь знаю, что я здесь впервые — на этой лестнице, в этом подъезде. Чувствую, что могу вспомнить, кто я, но на это у меня нет сил. Мне очень нравится сидеть вот так — ничего не делая, не меняя позы. Глядеть в бетон ступенек и ни о чем не думать.

Проходит время, и, внезапно, я понимаю, что бездействую слишком долго. Что-то будто подталкивает изнутри; «Тео», — произношу я вслух; это мое имя. Звук не умолкает, в поисках его источника я оглядываюсь вокруг. Потом смотрю вверх, и становится ясно, что это вовсе не тугая струна. Все куда обыденнее и проще: тусклая лампа дневного света гудит, потрескивая, у меня над головой. Скоро перегорит, отмечаю я машинально и вздрагиваю — где-то внизу хлопает дверь.

Тут же начинает казаться, что звуки — со всех сторон. Я будто слышу шаги, смех, раздраженные голоса, плач младенца. Слышу клаксоны автомобилей, вопли сирен, городские шумы. Рокот волн и завывание вихрей, шелест травы, листвы, бумаги…

Мне тревожно; недавняя безмятежность улетучивается без следа. Дверь хлопает снова и снова; я встаю и перегибаюсь через перила. Ничего не разглядеть — внизу лишь сумрак и пролеты лестниц, уходящие в никуда. «Mierda», — шепчу я, отшатываясь; у меня кружится голова. Уже ясно, здесь нельзя оставаться — и нельзя медлить. Я оглядываю себя, вижу серую куртку, коричневые брюки, ботинки с тупыми носами. Мой вид мне не нравится, но выбора нет. Я поднимаю воротник, застегиваю молнию до подбородка и делаю шаг по лестнице вверх.

Вновь все стихает, как по команде, слышен лишь скрип моих подошв. Я прохожу несколько этажей, неотличимых друг от друга. На каждом — по одной двери без номеров и табличек, за ними ни шороха, мертвая тишина. Стучаться я не решаюсь, да и не горю желанием кого-то видеть. Я вообще не имею желаний, но у меня есть цель, пока еще не ясная мне самому. Пролет за пролетом, я поднимаюсь дальше. Пахнет чем-то казенным, на светло-серых стенах нет изъянов — ни трещин, ни граффити. «В этом доме нет жизни», — шепчу я себе — и тут, оказавшись на очередном этаже, вдруг вижу, что дверь на нем приоткрыта.

За дверью стоит женщина лет тридцати в синем ситцевом платье и летних туфлях. У нее красивые ноги, открытая, приветливая улыбка. Я застываю в ошеломлении: ее присутствие нежданно, едва возможно. Я почти уже свыкся с мыслью, что я один в этом доме и во всем этом странном мире. Однако же незнакомка вполне реальна. «Добро пожаловать», — говорит она, распахивая дверь пошире. Потом представляется: «Я — Эльза», — а я лишь смотрю на нее, сбитый с толку. Ее голос резонирует в пустоте лестниц. Мне кажется, он, как и жужжание лампы, отзывается внутри меня быстрым эхом.

Потом я понимаю, что медлить глупо, и вхожу, протискиваясь мимо Эльзы. От нее исходят тепло и запах — свежести, можжевельника и ванили. Я думаю мельком, что ее мускус, наверное, сладок, как заморский плод — и прохожу в гостиную, осматриваясь кругом. Эльза закрывает дверь, набрасывает цепочку и входит за мной следом.

«Это общая комната, — говорит она. — Мебели немного, но больше и не нужно. По крайней мере, на мой вкус».

Действительно, в гостиной — лишь стол со стульями и большой диван, неудобный на вид. Нет ни одной лампы, но от потолка и стен струится мягкий, нейтральный свет. В дальнем углу — подобие кухни с хромированной раковиной и электроплитой. Справа — окно; я подхожу к нему и смотрю наружу. Там горный пейзаж, сосны, снег. Что-то смутно знакомое и тревожащее память.

«Не верь, — усмехается Эльза у меня за спиной. — Это лишь картинка, их много разных. И, пожалуйста, представься же наконец!»

Я оборачиваюсь — она стоит все с той же приветливой улыбкой. «Иногда меня называют Тео», — произношу я осторожно, прислушиваясь к своему голосу. Он звучит знакомо. «Да, Тео», — повторяю я и пытаюсь ухмыльнуться в ответ.

«Мне очень приятно! — говорит Эльза, подходя ближе. — Я так истосковалась одна…»

Я замечаю, что когда она произносит слова, ее губы превращаются в расплывчатое пятно. Почему-то меня это не удивляет.

«Я здесь уже три дня без соседа, — добавляет она. — Многовато, как ты считаешь?»

Я лишь пожимаю плечами и вновь смотрю в окно. По ветвям ближней из сосен прыгает белка, мягкий снег искрится на солнце. Мне кажется, ничего более реального нельзя себе представить.

«Эльза, — прошу я, глядя на белку, — объясни мне, что происходит. Где я, что я — и кто ты? Я ничего не помню — я был болен? Нас похитили и мы в плену?»

Эльза становится рядом, проводит пальцем по стеклу. Я отмечаю, что у нее очень ухоженные руки.

«Мой ответ тебе не понравится, — говорит она, помедлив. — И едва ли поможет — но я и вправду не знаю, как все сказать. Я сначала думала, что надо мной смеются…»

Она замолкает, потом поворачивается ко мне: «Ну, например… Сейчас твоя голова пуста, но, может, ты помнишь, что такое гостевой дом?»

«Дом для гостей. Дом… Мы гости… — повторяю я за ней. — И что с того?»

Эльза морщится: «Или, может, ты помнишь, что такое госпиталь, санаторий? Или — давай попробуем — лепрозорий, чумной барак, карантин…»

Говоря все это, она загибает пальцы — на одной руке, потом на другой.

«Госпиталь… Значит, все же болезнь? — я пытаюсь заглянуть ей в глаза. — Или какой-то несчастный случай? — Потом меня передергивает: — Чумной барак… Что это, пандемия? Страшный вирус?»

«О, fuck…» — говорит Эльза и смотрит мне в лицо. Затем всплескивает руками: «Нет, лучше уж так!» — идет к кухонному шкафу, открывает дверцу и протягивает мне табличку, запаянную в пластик.

«Это лежало на столе, когда я вошла сюда три дня назад, — произносит она сердито. — Можешь себе представить, каково мне было? Вообще, тебе знакомо вот это слово: смерть?»

Да, почему-то мне знакомо это слово. В нем — удушье, лязг железа, дурная кровь. То, что стирает смыслы, будто влажной губкой с доски. Место, где теряется звук струны.

«Дальняя точка, — проносится в голове. — Колыбель за чертой…»

«Tantibus², извечный страх», — бормочу я, но Эльза отрицательно качает головой.

На табличке написано заглавными буквами, без знаков препинания:

ПРИВЕТСТВУЕМ ВАС

ВЫ ПЕРЕНЕСЛИ ПЕРВУЮ СМЕРТЬ ТЕЛА

«Чушь!» — думаю я со злостью и читаю вслух следующие две строчки:

СМЕРТЬ ТЕЛА ЗНАЧИТ

НЕ ТАК МНОГО КАК ВАМ КАЗАЛОСЬ

И дальше:

БОЯТЬСЯ НЕЧЕГО

ВЫ НА КАРАНТИНЕ

«Бояться нечего, — повторяет Эльза с нервным смешком. — За три дня я привыкла, что это так. Правда, я вроде не боялась и раньше».

С минуту мы молчим и смотрим друг на друга. Потом Эльза делает шаг ко мне, становится совсем рядом. Я чувствую ее дыхание, ее тепло.

«Там ты умер, — говорит она тихо. — Лучше с этим смириться, не искать подвоха. Я понимаю, для тебя это звучит дико, но…»

Для меня это не звучит никак. Полная несуразица, диссонанс гармоник в медном, невыносимо резком звуке. И — предчувствие, замершее неподалеку.

«На карантине…» — бормочу я и отхожу от окна, от Эльзы. Сажусь на диван, тру ладонью висок. Тщетно пытаюсь осознать значение слов. Потом говорю: «Хороша шутка», — и пробую улыбнуться. Но улыбки не получается; челюсти сводит судорогой.

Эльза с досадой машет рукой: «Я знала! Знала, что не смогу тебе объяснить. Никаких шуток — там тебя не стало. Все закончилось, finita, forever, amen³. Скоро вспомнишь — об этом вспоминают быстро. И потом уже сомнений не остается».

Мне становится холодно, меня знобит. В голове роятся тысячи мыслей, а память пуста. Нет, она почти пуста, почти. Что-то в ней шевелится все же, какой-то обрывок, мелочь. Что-то подкрадывается — исподволь, неторопливо. И вдруг накатывает — кошмар предчувствия, неотвратимый ужас. Удушающе, леденяще — как огромнейшая из волн…

Я зажмуриваюсь, быть может даже кричу, захлебываясь в океане страха. На обратной стороне сетчатки вспыхивает как магний: мотоциклист в черной куртке с седоком за спиной, лицо, закрытое шлемом, тусклый блеск стали — пистолет в вытянутой руке. Я помню: потом будут выстрел и мгновенная, страшная боль. Я ощущаю каждым нервом: это было со мной на самом деле. Затем возникает еще кое-что — дом в оливковой роще и женщина, вся в слезах; с ней — лысеющий человек с перекошенным ртом. Дикие джунгли и большая река. Улицы старого города — почему-то я знаю, что это Берн. И — все гаснет, больше ни намека. Я сижу на диване, обхватив руками лицо, в страннейшем мире, который невозможно вообразить!

Потом, понемногу, мне становится легче. Кое-как собравшись с духом, я разлепляю веки. Эльза стоит рядом, смотрит сочувственно, качает головой.

«У меня было так же, — говорит она. — Тоже в гостиной, но за столом, а не на диване. Первое воспоминание — вертолет, прогулка над морем и внезапный взрыв. Точнее — самое начало взрыва, огненный шар, подбирающийся ко мне справа… Да, непросто свыкнуться поначалу. Но теперь-то ты веришь, что все всерьез?»

«Почти», — отвечаю я коротко. В голове мелькает: нужно, наверное, что-то сделать? Может быть — вскочить, метнуться, сбежать вниз по лестнице, вырваться прочь, наружу? Уличить, разоблачить обман или уж удостовериться — самому, без Эльзы. Без пластиковых табличек и фальшивых пейзажей… Но нет, мне не под силу — ни действие, ни даже мысль о нем.

Эльза садится рядом, гладит меня по руке. Я почти не чувствую ее прикосновения, но что-то передается все же, какой-то намек на близость. С четверть часа мы молча смотрим в стену напротив. Потом она произносит: «Ладно. Думаю, ты скоро свыкнешься, как и я. Ты мужчина, в конце концов, жалеть тебя как-то глупо. А теперь…»

Поправив волосы, она поднимается и жестом приглашает меня за собой: «Пойдем!»

Я послушно встаю, мы подходим к одной из двух закрытых дверей. «Вот, — говорит Эльза, — это твоя спальня. Мне ужасно не хочется тебя отпускать, но меня предупредили: в первый день — только знакомство и никаких бесед. Так что иди, загадочный Тео. Приходи в себя — увидимся завтра».

У меня кружится голова, перед глазами пляшут блики. Мне очень хочется остаться одному. Я киваю, открываю дверь и плотно затворяю ее за собой.

В спальне — все тот же нейтральный свет, исходящий от потолка и стен. К моему удивлению, там нет кровати — лишь мягкое кресло и журнальный стол перед ним. На противоположной стене — большой экран. Моя комната больше всего похожа на зал для приватных кинопросмотров.

Я подхожу к окну, оно выходит на лужайку посреди леса. У деревьев стоит олень, чутко поводя ноздрями. Он мне неинтересен — я помню, что это лишь картинка. Обманная картинка — сколько их здесь еще?

«Сколько…» — бормочу я и вдруг чувствую острую тоску по Эльзе, с которой мы расстались всего минуту назад. Одиночество, безмерное, как недавний страх, захлестывает меня с головой. Я будто остался наедине, лицом к лицу с мирозданием, с бескрайним космосом, масштабы которого не охватить мыслью. Мне не хочется ни вспоминать, ни думать, я мечтаю хоть о чьем-то присутствии рядом — и с трудом подавляю желание вернуться в гостиную, может даже постучаться в спальню соседки. Что-то подсказывает — этого не следует делать. Обойдя комнату по кругу, я сажусь в кресло и собираюсь закрыть глаза. Но тут экран оживает, на нем появляется человеческое лицо.

Я вижу высокий лоб с небольшим углублением посередине, острые скулы и суженный подбородок, впалые глаза с чуть приподнятыми уголками, как у сфинкса. Губы сжаты в тонкую линию, немигающий взгляд устремлен мне прямо в зрачки. Я уверен, что никогда не знал этого человека — даже несмотря на мою негодную память.

«Я ваш друг, — говорит он внятно. — Ваш помощник. Быть может, наставник — или ваш советник, терапевт. Название не важно, примите просто, что я ваш Нестор».

Он строг и подчеркнуто официален. Его губы движутся не в такт словам, но меня это не беспокоит. В любом случае это лучше, чем расплывчатое пятно.

«Вам не обязательно отвечать взаимностью на мое участие и мою дружбу, — продолжает он, — но знайте, союзников тут у вас не много — не больше двух. У каждого карантинщика есть свой Нестор и еще — сосед по квартире. Прочие едва ли будут склонны к общению с вами».

«Тео, меня зовут Тео, — говорю я, подаваясь вперед. — Рад познакомиться, ну и — у меня к вам очень много вопросов!»

Как-то сразу мне становится ясно, что все происходящее, возможно, не шутка. Не обман, не изощренный розыгрыш с какой-то неведомой целью. Тоска отступает, я чувствую прилив сил, лихорадочное желание прояснить все немедля.

Человек на экране качает головой. Тем не менее я продолжаю: «Скажите, это взаправду смерть? Я ведь помню, в меня стреляли… А что после смерти, что это за место? И, главное, как я сюда попал?»

Нестор морщит рот, поднимает ладонь. «Нет-нет, подождите, — не унимаюсь я. — Объясните, здесь хоть что-то реально? Хоть что-то материально, надежно, прочно или все иллюзия, хуже, чем сон? От Эльзы пахнет можжевельником, но я не чувствую ее руки. На окне фотография, а что за окном?»

«Вот-вот! — усмехается Нестор. — Все сначала спрашивают об одном и том же. Выглянуть в окно или обнять соседа… Слова конечно разнятся, но не суть».

Он глядит куда-то вниз — быть может, роется в своих бумагах — и добавляет: «Завтра вы ознакомитесь с брошюрой для вновь прибывших — в качестве первого, так сказать, шага. Занятно, что вы сразу заговорили о снах, здесь им отводится большая роль. Вы скоро поймете, каждый сон — как заплыв в море без берегов. Путешествие — через обломки воспоминаний, через полунарушенные связи».

«Скоро…» — повторяю я за ним и замолкаю. Вопросы, что рвались у меня с языка, вдруг кажутся необязательными, никчемными. Новая мысль, как острие клинка, пронзает меня насквозь.

«Скажите, Нестор… — начинаю я, потом откашливаюсь и спрашиваю осторожно: — Скажите, Нестор, я бессмертен?» Голос все же подводит; последнее слово звучит фальцетом.

Нестор поднимает на меня глаза. «Боитесь бессмертия? — интересуется он. — Или вы уже вновь боитесь смерти — едва успев пережить ее, простите за каламбур?»

«Но кто?..» — вновь начинаю я и замолкаю, не зная, как продолжить. Мои веки тяжелеют, в ушах звенит — долгая нота, словно струна из меди.

«Вообще, — говорит вдруг Нестор, — то, что вы так растеряны и сбиты с толку, мне представляется несправедливым. Хоть, конечно, за справедливость, как говорится, не с кого спросить. Но мы-то знаем: возрождение — с сохранением памяти и своего „я“ — не должно быть чем-то странным лично для вас, Тео. Вы ведь не типичный случай, не рядовой вновь прибывший с файлом в одну страницу».

Он вновь смотрит вниз и восклицает, вскинув голову: «Взять хотя бы предсказанное вами поле! Или — квазичастицы нового типа. Или, скажем, метапространство — в нем про вас записано больше, чем тут, в вашем файле!»

«Я не помню почти ничего», — бормочу я, будто оправдываясь. Силы вновь иссякают — вдруг и сразу. Мысли путаются, меня охватывает неодолимая сонливость. С каждой секундой я все глубже погружаюсь в нее, как в вязкий омут.

Нестор машет рукой: «Да, да. Память вернется, для этой цели вы и помещены сюда, как все. Это не проблема — сейчас проблем у вас нет. Все они остались позади — пока. Но вам придется дотошно вспомнить, с чего они начались и во что обратились после. Вспомнить листы бумаги, исписанные от и до, квантовые теории, танец консионов… Это все вернется к вам — но позже, нынешний день окончен. Вы совершенно исчерпали свой ресурс. Вам нужно спать — пока без сновидений!»

На этом экран гаснет, спинка кресла отклоняется назад. Веки сами собой смыкаются, в темноте пляшут цветные вспышки, а в голове вертятся слова, смысл которых мне не ясен: «петарды», «порох», «пираты»… Вдруг мелькают: обрывок формулы, выписанный мелом на доске, знак интеграла, греческие пи и тета. Они очень важны, их не сотрешь с доски так просто — ни мокрой губкой, ни мыслью о небытие.

Очень хочется узнать еще одну вещь прямо сейчас. «Послушайте, Нестор…» — говорю я из последних сил, не открывая глаз, и тут же проваливаюсь в глубокий сон.

Глава 2

Следующим утром, вынырнув из забытья, я оглядываюсь и прислушиваюсь к себе. Комната не изменилась — все тот же нейтральный свет, окно с обманным пейзажем и экран напротив. Мое тело не утомлено ночью в кресле, в полусидячей позе; голова легка, и разум кажется вполне окрепшим. Я помню вчерашнее — лестничные пролеты, дверь в квартиру и улыбчивую Эльзу. Потом — мотоцикл с двумя седоками, пистолет, направленный мне в грудь. Мельтешат и новые воспоминания — как сполохи, одно за другим. Какие-то люди, громкий смех — и вдруг, пронзительно: тревога, страх. Но страх не за себя.

Я зажмуриваюсь и вижу хрупкую девушку азиатской внешности с чуть косящим взглядом и рыжей прядью в волосах. Ее лицо придвигается совсем близко, я тру кулаками веки, отгоняю слезы. «Тина…» — шепчу я и хочу закричать в голос, но сдерживаю себя усилием воли. Собираюсь с силами и стараюсь мыслить трезво: Тина — я помню, мы были вместе, пусть недолго. Помню, я должен был ее спасти — от кого? Какая опасность ей грозила?.. Пар от асфальта, влажный, горячий воздух, дым жаровен и выхлопы автомобилей — запахи большого города будто вновь щекочут мне ноздри, но я не могу связать их ни с чем. Помню лишь: что-то осталось незавершенным — и вдруг опять наплывает мотоциклист в матово-черном шлеме, а в последний миг перед выстрелом — осознание катастрофы, мгновенная острая тоска по Тине, отчаяние от собственного бессилия и… На этом память пасует, цепочка рвется. В голове — лишь остатки моего голоса: «…на-на-на».

Я вдруг понимаю: смерть — это больше, чем ночной кошмар. Больше, чем губка, стирающая смыслы, чем молчание струны из меди. Дурная кровь не есть ее сущность; сущность — потеря тех, кто тебе дорог. Расставание — навсегда ли? Расставание с Тиной — а с кем еще?

«Навсегда…» — произношу я вслух.

Отчего-то голос звучит фальшиво, фальшь чудится и в самом слове. Я оглядываюсь — фальшь кругом, моим мыслям не за что уцепиться. «Где я?» — спрашиваю сам себя и злюсь: хватит уже валять дурака. Нужно признать, надо мной, очевидно, проводят опыт — что это, галлюциноген, наркотик? Жестокий розыгрыш — в чем его цель? И когда я смогу очнуться?

Тут я слышу покашливание и открываю глаза — с усилием разлепляя веки. Экран на стене ожил, на нем Нестор, глядящий на меня в упор. «С пробуждением, — произносит он. — Сегодня у вас будет насыщенный день».

Я молча всматриваюсь в его лицо. Что-то в нем опять, как вчера, говорит мне: все не так просто. И сомнения отступают, я почти готов поверить, что все взаправду. Что меня не разыгрывают — я умер, но вновь живу, как ни дико предполагать такое…

Очень хочется прояснить все немедля, но я опять не могу подобрать вопросы. Молчание затягивается, мне мучительно не хватает слов.

«Что такое танец консионов?» — спрашиваю я наконец, но получаю в ответ лишь снисходительную усмешку.

«Об этом вы мне расскажете сами, — говорит Нестор. — И, надеюсь, довольно скоро».

Я лишь развожу руками. «Вообще же, — продолжает он, — вам не следует забегать вперед. Здесь есть все, чтобы чувствовать себя комфортно, если не требовать многого от комфорта — а главное, не забудьте, у вас есть сосед. Соседка, если не ошибаюсь; разделение на два пола — это вообще гениальный ход природы!»

«Да, пусть, — соглашаюсь я, — но все же…»

Нестор задумчиво кивает, глядит вниз, перелистывает что-то и вдруг сообщает: «Конец сеанса».

«Уже? — восклицаю я и горячусь: — Стойте, стойте! Мне сейчас, поверьте, не до соседки. Вы мой помощник — мне нужна помощь: пусть кратко, но введите меня в курс… Вы советник — мне нужен совет, мне слишком — слишком — многое непонятно!»

«Все советы — по расписанию, — вновь усмехается Нестор, и я чувствую, что с ним не поспоришь. — По расписанию, — повторяет он с нажимом, — а в расписании сейчас значится общение с соседом по блоку. Вас наверняка заждались — будьте милосердны», — и он отключается, не попрощавшись.

Еще минуту или две я смотрю в темный экран, потом встаю и подхожу к окну. За ним — все та же лужайка, но без оленя. Он исчез, и вся картинка выглядит как-то слишком статично, будто выключилась анимация или кончился завод пружины.

Напротив окна — раздвижная ширма. Это вход в ванную, там чистота и блеск. Я гляжу на фаянсовый унитаз и в недоумении пожимаю плечами. Потом подхожу к рукомойнику, открываю кран — оттуда и в самом деле течет вода. Я подставляю руки под холодную струю и плещу в лицо — с наслаждением, долго, не боясь замочить одежду.

Выпрямившись, смотрюсь в зеркало — мои черты мне знакомы, пусть смутно. После умывания кожу слегка покалывает, но вскоре это проходит. Я трогаю пальцами лоб и щеки — ощущения прикосновений чуть запаздывают, словно передаются по цифровым протоколам. Полотенце не требуется, на мне не осталось влаги. На полу тоже сухо — это комфортно, как и обещал Нестор.

«Что ж, — говорю я вслух. — Общение с соседом, ничего другого не остается». Выхожу из ванной, открываю дверь в гостиную и сразу вижу Эльзу, сидящую на диване.

«Ну наконец-то! — восклицает она. — Я была уже готова стучаться к тебе сама. Вся извелась — а ты спишь и спишь. Все же заселяться первой не очень приятно!»

Сегодня на ней строгий брючный костюм, туфли на каблуках и белая блузка. Она выглядит как менеджер по рекламе или преуспевающий страховой агент. Я оглядываю себя и морщусь — вчерашняя одежда смотрится довольно-таки жалко.

«Доброе утро, — здороваюсь я. — Ты просто красавица, я в восхищении. Как тебе спалось? У тебя есть свой Нестор?»

«Ну конечно, — отвечает Эльза. — Нестор есть у всех. Не правда ли, он такой душка?»

Она встает и подает мне руку: «Прости, что я начала с упрека. На самом деле я на тебя не сержусь. Вообще, мы должны избегать ссор. Здесь это, должно быть, невыносимо!»

Я думаю, что хорошо ее понимаю. «Сейчас я расскажу тебе о квартире, — продолжает Эльза, — но сначала давай поиграем…»

Она идет к кухонным полкам и жестом манит меня за собой. На полках немало утвари, достаточно для небольшой семьи. «Маленькая демонстрация», — говорит соседка, берет суповую тарелку и вдруг, не оборачиваясь, с силой швыряет ее в меня. Мое тело реагирует: одна нога чуть сгибается в колене, отклоняя корпус, голова уходит от удара, плечи разворачиваются и руки выбрасываются чуть вперед. Я принимаю боевую стойку, а тарелка, просвистев мимо, попадает в стену и беззвучно рассасывается в ней, не оставляя ни следа, ни осколков.

«Вот так-то, — Эльза качает головой. — А ты уже готов со мной драться. Расслабься, мы не воюем. Просто такая вот здесь жизнь. И еще — смотри…»

Я усмехаюсь, расслабляю мышцы и опускаю руки, а она идет ко мне, покачивая бедрами. Подходит близко, потом совсем близко, делает еще шаг и вдруг проходит сквозь, оказываясь позади. Я не ощущаю прикосновения, мне лишь чудится запах можжевельника, а Эльза улыбается как ни в чем не бывало.

«Поверь, я сделала это очень тактично, — говорит она. — На улице некоторые так и норовят пройти сквозь тебя грубо, суки. Со мной в первый же день так поступила одна тварь… Извини за лексику — вообще-то я почти не употребляю плохих слов. Я из приличной, образованной семьи».

«Это правда, что от тебя пахнет можжевельником?» — спрашиваю я.

«Обманка, — машет она рукой. — У нас, как ты уже понял, что-то вроде фантомов вместо тел. От тебя, по крайней мере, ничем не пахнет. Даже обидно — в той, первой жизни все отмечали, что у меня очень приятный запах».

Меня коробит небрежная легкость, с которой соседка говорит о «первой жизни». Подозрительно… Вдруг и она — часть заговора, одна из тех, кто против меня? Я чувствую, как во мне вновь ворочаются утренние сомнения, но терплю, стараясь не подать вида. Может, Эльза просто легкомысленна чересчур — да и к тому же, она провела здесь на три дня больше, у нее было время привыкнуть.

Потом мы вновь оказываемся у кухни; Эльза хитро улыбается и вдруг смахивает на пол груду тарелок — с уже знакомым мне эффектом. «Не бойся, я не истеричка, — успокаивает она меня. — Но не одни ведь истерички порой бьют посуду. Кстати, пока мы здесь, загляни в холодильник. Ты любишь яичницу? Я буду готовить тебе завтраки. Яичница с ветчиной пахнет по-настоящему. И будто даже имеет вкус!»

В моей спальне мы первым делом отправляемся в ванную, в которой я уже был. «Обманка, — говорит Эльза, обводя рукой вокруг. — Можно вообще не мыться, и унитаз тебе ни к чему. Хоть, признаться, я люблю здешний душ — знаешь, шум воды, тепло. Очень расслабляет — это остров покоя. И ванная у меня цвета морской волны. Цвета спокойного, умиротворенного моря. Кстати, тебя не удивило, что знакомство со спальней мужчины я начинаю с душевой? Ха-ха-ха, шутка. Я очень порядочная девушка!»

Выйдя из ванной, Эльза обводит взглядом комнату и отмечает удовлетворенно: «Тут все, как у меня. Вот примерочная», — она подводит меня к большому зеркалу во весь рост. Рядом с ним платяной шкаф, встроенный в стену. Я открываю дверцу — он забит одеждой. Эльза хихикает: «У меня ни разу не получилось раздеться догола, представляешь? — И показывает на журнальный стол: — Здесь пульт. Чтобы все менять — обои, вид за окном, потолок, свет…»

Я прикасаюсь к стеклянной поверхности. Она оживает, это чуткий сенсор. Пробегаюсь пальцами по кнопкам — все действует: шторы двигаются, стены окрашиваются в разные цвета. Я замечаю, что на них — неяркий, чуть заметный рисунок. Подхожу поближе, всматриваюсь в штрихи и разводы.

«Кофе с молоком, — говорит Эльза у меня за спиной. — Или, может, следы на песке».

«Фрактал⁴… — бормочу я бессмысленное слово. — Или, может, сад камней в Тиауанако».

Что-то вспоминается, но очень смутно. Однако же это было важно! Я шепчу и вслушиваюсь в свой шепот: «Осознание собственного разума — звенья бесконечной цепи вопросов. Странный аттрактор⁵ — линия в многомерном пространстве — самодостаточная, самоорганизующаяся сущность. Затухание сознания — фрактальная ломаная. Звенья укорачиваются, потом еще и еще, но и все же она бесконечна…»

«Что-что? — переспрашивает Эльза. — С тобой все в порядке?»

«Вроде да, — произношу я задумчиво. — Просто мне приходилось когда-то размышлять об этом — о кофейных разводах. Не обращай внимания, пойдем посмотрим на твою ванную цвета моря».

Мы осматриваем ее спальню, которая не отличается от моей, возвращаемся в гостиную и садимся на диван. «Теперь, — говорит Эльза, — выбрось из головы свой сад камней и сосредоточься, насколько можешь. Тут у нас есть инструкция здешней жизни. Самое занятное, сказать по правде, я тебе уже показала, но прочесть ее нужно, так сказал мой Нестор. Да и твой, наверное, тоже».

У нее в руках брошюра в черно-белой обложке. «Карантин» — напечатано жирным шрифтом посередине. «Ты должен прочитать ее всю, — говорит мне Эльза. — Лучше сделать это тут, со мной. Я, если что, разъясню попонятнее».

Ясно, что ей просто не хочется оставаться одной — так же, как и мне.

Я открываю брошюру. На титульном листе, в правом верхнем углу, где обычно располагаются эпиграфы, вновь выведено: «КАРАНТИН» и чуть ниже: «Будьте благодарны!» Со следующей страницы начинается текст. Пункт номер один гласит: «Всем надлежит пребывать на Карантине вплоть до полной готовности его покинуть». И, чуть ниже, пункт второй: «Возвращение на Карантин невозможно. Без исключений».

«Пока все понятнее некуда, — бормочу я. — Но я, конечно, посижу тут, с тобой. О, смотри, здесь бывают прогулки — ну да, ты же говорила про какой-то инцидент на улице…»

Эльза заглядывает мне через плечо. Я читаю: «Для выхода из здания надлежит пользоваться частным лифтом, находящимся внутри квартиры у входной двери. Входную дверь открывать не рекомендуется».

«Прогулки надлежит осуществлять только в светлое время суток. В темноте гулять не рекомендуется».

И еще:

«Не рекомендуется купаться в море лицам без купальных костюмов. Без исключений».

«Тут есть море?» — спрашиваю я Эльзу.

«О да, — отвечает та, — что есть, то есть. Оно-то как раз кажется мне совсем-совсем настоящим. Ты можешь посмотреть на него из спальни — тут, в гостиной, за окном всегда лишь картинки».

«Можно прямо сейчас», — предлагаю я. Мы идем в спальню Эльзы. Она уверенно жмет кнопки пульта и кивает на окно: «Ну вот…»

За окном — шикарный морской пейзаж: ультрамарин до самого горизонта, яркое солнце, белые катера и яхты. Внизу под нами — набережная с балюстрадой, полная народа. Почти все гуляют по двое — праздно, неспешно, им явно некуда торопиться. Мы находимся высоко, я не могу различить лиц. От набережной к камням у воды ведут бетонные лестницы. Купающихся немного, все они в ярко-желтом. Некоторые просто лежат на камнях, будто принимая солнечные ванны.

«Идиллия, — я усмехаюсь. — Здесь так каждый день?»

«Ну уж нет, — Эльза делает отрицающий жест. — Я сегодня в первый раз вижу солнце. Погоду они включают по какой-то своей прихоти».

«По расписанию…» — бормочу я негромко, но Эльза не обращает внимания на слово. Быть может, у ее Нестора другой лексикон.

«Вчера был сильный ветер, — говорит она. — Ветер, тучи, все уныло, мрачно. И волны — никто не лез в воду, хоть, наверное, здесь это безопасно. С нашими-то телами…»

Она стоит совсем рядом. Повинуясь внезапному порыву, я пытаюсь приобнять ее за талию, но моя рука повисает в воздухе — Эльза уворачивается, делает шаг в сторону, потом вообще отходит внутрь комнаты. «Недотрога!» — думаю я с досадой. Почему-то в этом тоже мнится подвох, какое-то ненужное лукавство.

Вскоре мы возвращаемся в гостиную, садимся на диван чуть поодаль друг от друга. Эльза признается: «Мне не понравилось гулять одной. Все — все! — смотрят тебе в лицо, это напрягает. Я пожаловалась Нестору, а он сказал — мол, что ж ты хочешь, у всех одно на уме. Встретить тех, кого они знали там — каждый озабочен лишь этим. А мне, честно говоря, не важно — там у меня не было близких людей».

«Близких?» — переспрашиваю я и опять вспоминаю Тину. Вспоминаю имя, ярко-рыжую прядь и чувство тревоги, сосущее изнутри. Соседка замечает что-то, еще отстраняется, поглядывает на меня сбоку. Я молчу, говорить мне нечего — и пока даже нечего думать. Воспоминание жжет и мучит, но от него не тянутся нити. Память моя беспомощна — долго ли это еще продлится?

Потом я вновь беру в руки Инструкцию. Следующие листы не содержат ничего, кроме бесконечного дисклэймера, извещающего, что администрация не несет ответственности ни за что, от исправности инфраструктуры до ментального здоровья карантинщиков. Я продираюсь через параграфы сухого канцелярского текста и почти уже решаю пролистнуть несколько страниц, как Эльза вдруг спохватывается: «Мы опаздываем! Скорее — иди в конец, читай пункт семь дробь один. Или нет — наверное, семь дробь три…»

Я послушно читаю: «Всем надлежит иметь две сессии ежедневно со своим другом, своим наставником, своим Нестором — ровно в двенадцать и ровно в пять по большим настенным часам».

Эльза показывает на противоположную стену. Там висят круглые часы, стрелки которых уже сошлись на двенадцатичасовой отметке. «Надо спешить, — говорит она, вставая. — Пока-пока».

«Чао», — бурчу я в ответ и отправляюсь в свою спальню.

Глава 3

«Вы опоздали на пятнадцать секунд, — говорит Нестор, улыбаясь довольно-таки кисло. — Это не принято, прошу иметь в виду».

Я оправдываюсь: «У меня есть причина — ваша Инструкция, я пытался найти в ней толк. Безуспешно, честно говоря».

«Что ж, — хмыкает Нестор, — это лишь значит, что вы должны еще больше дорожить моей дружбой!»

Сегодня он в очках, которые делают его старше. Почему-то мне это кажется забавным.

«Опаздывать не принято! — повторяет советник, потом смотрит вниз и добавляет: — Впрочем, вы, Тео, никогда не отличались дисциплиной».

«Это написано в моем файле», — киваю я понимающе.

«Именно, — подтверждает он. — Имейте в виду, вам никуда не деться от вашего файла. Хотя — едва ли это вас огорчит».

«Интересно, — я прищуриваюсь, — откуда он вообще взялся, мой файл? Вы следили за мной — еще там? У вас там есть агенты, наблюдатели, шпионы?»

Нестор усмехается саркастически: «Экий вы конспиролог! Может кто-то и следил за вами там — обманутые женщины или кредиторы — но к здесь это отношения не имеет. Никакого — и скоро об этом подробнее — а файл скомпилирован при вашем здешнем рождении специальными методами, долго объяснять. Есть, знаете ли, алгоритмы — сводящие воедино отдельные обрывки воспоминаний, мечущихся в подсознании с первого же мгновения жизни. С подсознанием мы умеем работать и с обрывками тоже, но обрывки обрывками, а интересно все целиком. Все, накопленное в вашем земном мозге — оно пока недоступно ни нам, ни вам. Память восстанавливается постепенно — вы здесь, собственно, в основном за этим. Над ней нужно трудиться — к счастью, вы умеете трудиться, Тео. И у вас есть помощник — я, не кто иной. И сосед — то есть соседка. И ваши сны».

Он важно поднимает палец, намереваясь что-то еще добавить, но я перебиваю его: «Минуту! Прошу вас, Нестор, загляните еще раз в мой файл и прочтите мне все, как вы выражаетесь, обрывки, касающиеся Тины, девушки, похожей на подростка. Ей двадцать три, у нее чуть косят глаза, а в волосах у нее рыжая прядь. Обещаю, я буду работать — но мне нужна подсказка, хоть один намек!»

Нестор пожимает плечами: «Все по расписанию, я уже говорил». Потом глядит на меня и неожиданно соглашается: «Ну хорошо. В виде исключения, один раз. В вашем файле… — он опускает глаза, листает что-то и сообщает: — В вашем файле нет ничего про Тину, девушку с рыжей прядью. По крайней мере, в той части, к которой я имею доступ — ни-че-го!»

«А что, есть и другие части? — спрашиваю я, подаваясь вперед. — Их нужно найти, послать запрос — как это делается тут, у вас?»

«Никак не делается, — скучно говорит Нестор. — Я уже сообщил вам все, что мог. Работайте над памятью — и, для начала, устраивайтесь поудобнее, вам предстоит много слушать. Вы сегодня выглядите получше, пора систематизировать вашу картину мира. Сориентировать вас, так сказать, во времени и пространстве. Как говорят тут, у нас, обозначить место — место всего. Итак, вы родились…»

Я делаю было негодующий жест, но понимаю, что с ним бесполезно спорить.

«Вы родились на трехмерной бране⁶, когда та была в середине своего цикла, — голос Нестора звучит ровно, без всяких эмоций. — У вас ее принято было называть „Вселенной“ и считать, что ею ограничивается весь мир. Таков, по крайней мере, был расхожий взгляд — вы, Тео, и кое-кто еще испытали это на себе. К счастью, ваши критики оказались глубоко неправы…»

Нестор делает паузу и говорит: «Да. Мы рассматриваем устройство мира, но и не забываем о вас лично. Вехи вашей карьеры удивительным образом соответствуют хронологии вашей браны. Но сначала — немного о мироздании в целом, как мы понимаем его здесь!»

«Здесь — это…» — встреваю я.

Нестор останавливает меня ладонью: «Слушайте, слушайте, — и продолжает, так же монотонно: — На самом деле, бран может быть бесконечно много, — он делает ударение на „бесконечно“, — но вряд ли нам удастся это проверить. Мы ограничены знаниями о двух: первой, на которой вы родились, и второй, на которой мы с вами сейчас находимся. Само пространство, в которое погружены локальные браны, существует, по-видимому, всегда — или, по крайней мере, очень долго. Браны же рождаются и умирают, проходя через независимые друг от друга циклы — условно назовем их „разбег-сжатие“. Во время каждого цикла существует период, называемый „окном жизни“; на вашей бране он составлял — или до сих пор составляет — несколько миллиардов ваших планетарных лет. Нам известна лишь одна точка, где разумная жизнь развилась до заметного уровня — ваша планета, на которой сформировался и ваш разум, Тео, и разум многих из тех, с кем вы встретитесь в новом мире».

«И ваш?» — я вопросительно поднимаю бровь.

«Обо мне мы сегодня говорить не будем, — сухо отвечает Нестор. — Слушайте, слушайте, не перебивайте!»

«Скажу два слова о самом пространстве, — продолжает он, — его, кстати, называют по-разному. Просто, без затей, „пространство“ или „метапространство“, как вы когда-то, или даже „метабрана“ — имея в виду, что оно, возможно, существует не само по себе, а вложено в какую-то еще более глобальную структуру. Мне это кажется неоправданным усложнением, но термин прижился, и мы с вами не будем его чураться. По меньшей мере два фундаментальных поля, гравитационное и консионное, являются межбранными: переносящие их частицы путешествуют из одной локальной браны в другую. Именно присутствие таких полей, гравитационного в первую очередь, ответственно за отмеченные в ваше время необъяснимые космологические явления. И подчеркну: есть основания полагать, что именно метабрана — и только она одна — эмитирует консионы, предсказанные вами. Это важно — очень, очень важно!»

«Очень важно, — повторяет Нестор, как-то странно пожевав губами. — Но пойдем дальше: к сожалению, у нас нет контроля над глобальными полями. Мы не можем послать информацию другим бранам, не умеем создавать импульсы, несущие сообщения предыдущим жизням — или последующим, если таковые есть. Мы не знаем, контактируют ли с нами наши потомки. Скорее всего, это принципиально запрещено: похоже, что метабрана является строжайшим цензором траекторий, по которым движутся межбранные частицы. Есть лишь ограниченный набор возможных направлений движения и есть глобальное время — с ним не поспоришь и ничего не обратишь вспять. Мы не можем даже приблизительно оценить размеры всего пространства и имеем лишь отрывочные представления о его геометрии — хоть тут нам кое-чего удалось добиться. Главное, что мы знаем — это изменчивость, динамичность: его кривизна в любом масштабе меняется постоянно и со значительной амплитудой. Это, естественно, отражается так или иначе на локальных вселенных, на их структуре и свойствах — и на разумных жизнях, если таковые есть. Можно сказать, все мы, косвенно или напрямую, зависим от геометрических причуд метабраны, но детали этой зависимости мы обсудим позже. Пока лишь отметим, что она непосредственно граничит с любой из точек всех локальных миров. Изнутри ваша вселенная казалась большой сферой или, может, чем-то более общим, тороидальным, но с глобальной точки зрения она, скорее, длинная нить, упакованная в клубок или другую, сложную, но компактную структуру. Локальные браны как бы плавают в пространстве, словно клубки пряжи в океане: бросьте клубок в воду — вода доберется до каждой точки. Сами же они могут быть бесконечно далеки друг от друга на взгляд изнутри, но при этом могут и находиться совсем рядом — представьте себе клубок из множества переплетенных нитей разного цвета. Когда вы движетесь по одной из нитей миллиарды и миллиарды лет, вам не приходит в голову, что по соседству есть и другие, на которые, впрочем, вы никак не можете перепрыгнуть… В общем, запомните: в моделях мира возможны разные вариации и формы, но метабрана — она всегда рядом и это, как вы потом поймете, есть наше с вами величайшее благо!»

«Разрешите спросить?» — поднимаю я руку, как в классе.

«Зачем? — удивляется Нестор. — Ничего путного вы пока не спросите. — И продолжает: — Слушайте дальше: на каждой локальной бране — своя физика со своими значениями мировых констант, но некоторые глобальные законы остаются верными везде и всегда. Также, на каждой бране — свои причинно-следственные связи и время течет по-своему, потому, к примеру, здесь, во второй жизни, сосуществуют индивидуумы, земная жизнь которых происходила в разные века. Впрочем, больших временных расхождений не наблюдается — никто не знает, почему. Мы не можем сказать, когда — в „нашем“, здешнем отсчете времени — существовала „ваша“ брана и создавались Объекты Б, образы индивидуальных людских сознаний. Мы также не знаем, существуют ли до сих пор ваша брана и ваша земная цивилизация. По крайней мере, пока никто из вновь прибывших не сообщил нам ни о какой катастрофе, угрожающей ей гибелью. Уточню кстати, что только воспоминания помогают нам узнать хоть что-то про первую, земную жизнь. Никакие материальные сущности одних бран, естественно, не доступны на других бранах — обмен информацией осуществляется только через Объекты Б. К счастью, у многих память восстанавливается почти полностью, это относится и к деятелям науки — можете себе представить, с какой горячностью они, попавшие в новый мир, взялись за пересмотр всех концепций. Вам, Тео, тоже будет чем заняться — надо сказать, вас здесь заждались. Всё же, вас считают первопроходцем, связавшим сознание с материей-энергией и определившим его место в структуре мира. Все, кто жил там позже вас, но попал сюда раньше, знают ваши работы, вашу знаменитую статью о главном — да еще, к тому же, вас не стало сразу после ее появления: интрига, интрига! Но и если забыть об интригах, в теории консионов, как мы ее видим здесь, есть белые пятна — вы, Тео, влившись, так сказать, в ряды, должны помочь их заполнить, а потом двинуться дальше; работы непочатый край. Конечно, это непросто — восстанавливать теорию такой сложности по памяти многих людей без первоисточника. Информацию собирали по крупицам, и тут такая удача — вы явились собственной персоной. Пардон, я увлекся — конечно же, никто не желал вашей смерти…»

Все это он проговаривает без пауз, как давно заученный и много раз повторенный текст. Будто зачитывает мне правило Миранды — «Вы имеете право хранить молчание…» — или рассказывает, как вести себя в тюремной камере. «Консионы» — отпечатывается у меня в мозгу. Я знаю, с этим было связано много. Больше, чем с Тиной? Вполне возможно. Что за формула приходила мне в голову перед сном? Гамильтониан⁷? Интеграл действия?..

«Вернемся к вашей конкретной бране — и поведем отсчет от вашей конкретной жизни, — продолжает Нестор, глядя чуть вбок. — Четырнадцать миллиардов лет до того — привычных вам земных лет — ваша брана начала расширяться. Это важно само по себе, но мы отметим еще и одну частность, которую нельзя обойти, говоря конкретно о вас. Именно тогда случился первый — и ярчайший! — пример явления, с которым вы связали свою жизнь. Я даже завидую вам немного: вы скоро вспомните все и многое из этого красиво. Гармонично, прекрасно и — вот вам подсказка — симметрично, до известного предела, конечно. Но вы, Тео, не из тех, кто просто любуется красивой вещью. Вам нужно препарировать красоту, узнать ее подоплеку. И тут вы далеко шагнули, это нужно признать!»

В его голосе наконец появляются эмоции. Нестор переводит взгляд на меня, поправляет очки и ободряюще кивает. Его облик неуловимо меняется, почти вся официальность пропадает куда-то. Он теперь смотрит на меня, как сообщник, подельщик, даже будто прищуривается лукаво и говорит: «Представьте себе карандаш, стоящий вертикально на острие — это вам что-нибудь напоминает? Вообразите шарик в центре выпуклого дна бутылки — не сидит ли это в вашей памяти занозой? Симметрия манила вас лишь одним — моментом своей гибели. Точкой конца, распада, шагом к несовершенству. Карандаш, отклонившись на микрон, уже не возвращается к вертикали — нет, он падает с громким стуком, пугая соседей по библиотеке. Вас даже могут вывести из зала — вы смоделировали катаклизм, катастрофу! Момент нарушения симметрии — это переход от невероятного к вероятному, от редкого к частому, от запертого внутри — к свободе. И за это всегда есть плата — энергетический выброс!»

«Да, — продолжает он, помолчав, — огромный выброс, невероятная мощь. Это мощь геометрии — она беспощаднее, чем любая другая сила. Тогда, четырнадцать миллиардов лет назад, ваш миниатюрный начальный космос был симметричен до предела. Он существовал в виде сложнейшей фигуры, переплетенной во множестве измерений. Чтобы создать такой клубок, потребовалась вся энергия предыдущей браны, которая исчезла, коллапсировав сама в себя. Доведенное до максимума сжатия, пространство приняло идеальную форму, уместившись в крохотную крупинку немыслимой плотности и температуры. Это был предел совершенства — и жизнь его, как жизнь всякого идеала, была предельно, исчезающе коротка. Напряжение всех сплетений было столь велико, что первый же квант изъяна, мельчайшая флуктуация, как чье-то сомнение или косой взгляд, привели к необратимому. Карандаш отклонился, и уже ничто не могло его удержать. Ткань пространства затрещала по швам и лопнула с оглушительным треском. Часть его вновь свернулась — в узкую трубку — и осталась таковой навсегда, другая же стала расширяться с совершенно безумной скоростью — в длину, ширину и глубину. Великая удача отметила вашу брану: она — случайным образом! — оказалась трехмерной».

«Шанс… Белковые структуры… Жизнь…» — бормочу я негромко. Что-то шевелится в памяти, какие-то уравнения, диаграммы.

«Именно! — восклицает Нестор и ухмыляется — он за меня рад. Так воспитательница детсада рада за ребенка, сложившего слово „мама“. — Именно шанс — а для некоторых, включая вас, Тео, факт трехмерности стал еще и путеводным светом, лучом из тьмы, влекущим в зыбкие дали. Вы скоро вспомните свое детство, школу, занятия в лаборатории физики, которые вы посещали с таким усердием. Вы были подростком, тяготеющим к мастурбации, и заслушивались учителя, угрюмого человека с сальными волосами и горбатой спиной. Наверное, он тоже мастурбировал не переставая — женщины обходили его стороной — но вас с ним связывало не это. Он заронил в вас искру, поведав с маниакальной страстью о трех измерениях вашей вселенной как необходимом условии существования жизни. Вы представляли по его рассказам и наивным формулам на школьной доске, как в каком-нибудь четырехмерном космосе все падало бы друг на друга — планеты на звезды, электроны на атомы — а в двухмерном, наоборот, разлеталось бы безудержно, без остановки. Никакая жизнь не была бы возможна при количестве измерений, не равном трем! Вы, как и учитель-физик, были потрясены случайностью выбора, и оброненное им „рука Создателя“ навсегда запало вам в душу. Потом, повзрослев, вы стали искать следы, тайники случайности и поняли, что они кроются в событиях, описываемых словами „нарушение симметрии“ — какой-либо из симметрий мироздания. Так у вас и пошло: сначала кварки⁸, потом бозоны⁹ — переносчики фундаментальных сил, после — квантовые поля в ткани мозга, конденсация квазичастиц, и наконец — консионы, их вихри, „запись“ нашей памяти на метабрану. То, из-за чего на Карантине — и не только — вы являетесь селебрити своего рода. Но мы слишком много говорим о вас, давайте-ка вернемся к хронологии…»

Нестор вновь смотрит вниз — не иначе, в мой файл. Потом поднимает глаза и продолжает: «Итак. Четырнадцать миллиардов лет назад ваша брана, сделавшись трехмерной, раздулась в огромный пузырь, на котором кипело море мельчайших кирпичиков вещества, возникавших и тут же убивавших друг друга. Тогда несовершенство вновь дало о себе знать: в процессе рождений и аннигиляций счет не сошелся, как в колоде, над которой потрудился шулер. Некоторые кварки остались жить, их оказалось больше, чем антикварков — на одну миллиардную часть. Немного, казалось бы, но и этого хватило — и асимметрия определила вашу судьбу, Тео, не только позволив создаться всему материальному, но и заворожив вас как исследователя. Именно преобладание вещества над антивеществом стало вашей первой идеей фикс!»

В правом верхнем углу экрана появляется картинка с тремя кружочками разных цветов, соединенных волнистыми линиями. Под ней — таблица чисел.

«Унитарная матрица смешивания», — бормочу я.

«Да-да, — кивает мне Нестор, — такое не забывается», — и издает какие-то странные звуки. Не сразу, я понимаю, что он смеется.

«Шутка, — сообщает советник. — Но вам было не до шуток. Вы вгрызлись, как в базальтовую твердь, в свойства самой ранней из материй, что возникла в считанные мгновения после начала вашего мира. Вспоминайте: из кварков, что сами по себе мимолетны, образовались протоны, стабильные на удивление — уже не кирпичики, а настоящие кирпичи, надежнейший строительный материал. Тут же создавались и другие адроны¹⁰, и их антиподы, зеркально противоположные по свойствам — все это кипело в раскаленном котле, сталкивалось и взаимоуничтожалось, испуская новые частицы, которых становилось больше и больше. Гигантский зоопарк вселенной населялся своими обитателями. Все рождалось из ничего — восхитительно, невероятно! — но не следует забывать и еще об одной вещи. В то горячечное, бурное время случился очередной крах идеала. Силы природы отделились друг от друга — это разнообразило вашу карьеру, Тео! Сначала отпало тяготение — оно вообще стоит особняком. Затем, почти сразу, сила склеивания атомных ядер стала подчиняться своим особым законам — хоть никаких ядер еще не было и в помине. А потом, когда материи уже стало в достатке, произошел окончательный раздел влияний. Всем знакомый электромагнетизм отмежевался от слабых взаимодействий — и это было событие из событий. Помимо разделения фундаментальных сил, оно привело к фазовому скачку: материя обрела массу. А вы, Тео, обрели репутацию — не самую лучшую, признаем прямо!»

Нестор прищуривается: «Да-да, не смотрите на меня так невинно». Потом я вновь слышу странные звуки — его подобие смеха. Посмеявшись, он делается серьезен и произносит: «Сосредоточьтесь, это важно». Картинка с кружочками пропадает с экрана, появляется диаграмма, состоящая из спиралей и стрелок.

«Это была красивая гипотеза, — говорит Нестор, кивая сам себе. — Вязкое поле, в котором тормозятся разлетающиеся частицы — и его агенты, бозоны Хиггса¹¹, неуловимые переносчики новых свойств. На исследование загадочного бозона, который живет слишком ничтожное время, чтобы увидеть его напрямую, бросились очень многие. Главный азарт, как в любой охоте, состоял в его поимке — лучшие головы бились над способами усмотреть следы его распада в детекторах размерами с многоэтажный дом. Вас, талантливого специалиста, пригласили в лабораторию, имеющую доступ к новейшему ускорителю — мечта физика-теоретика того времени. Ваша группа считалась одним из фаворитов гонки, и все ваши коллеги не жалели сил. Лишь вы, Тео, спасовали — заявив довольно-таки скоро, что уходите, вам неинтересно. Вы предпочли — смешно сказать — свободное плавание, альтернативные модели, свои собственные поля и частицы. Да, коллеги посчитали это дезертирством — а что еще они могли себе думать в условиях жесточайшего научного дерби? В условиях борьбы за профессорские места и гранты, и Нобелевские премии, в конце концов!»

Нестор замолкает и глядит на меня в упор. Под его взглядом я чувствую себя неловко. «Впрочем, я понимаю, что именно вас оттолкнуло, — продолжает он. — Быть может, виновны популяризаторы-журналисты — они развели совершенно непристойную шумиху. Они потакали толпе и докатились до стыдного, до ярлыка „частица Бога“, и, наверное, для вас это было последней каплей. Вы, насколько я могу судить, полагали, что любимых частиц у Бога может быть сколько угодно. Вас не интересовали его игрушки, вы искали жест, указующий перст, след вмешательства высшей воли в „случайные“ фокусы мироздания. Быть может, трехмерность вселенной и кварки, пережившие период аннигиляции, все еще не шли у вас из головы. Вы долго помнили о них, Тео — наверное, вы вообще злопамятны на редкость!»

«Неужели и это написано в моем файле?» — интересуюсь я.

«Нет, — признает Нестор, — но не стоит думать, что я могу лишь читать по написанному другими. Может мне и не доводилось открывать новые поля, как вам, но я тоже могу сложить два и два — и сделать какие-то выводы. Вы, конечно, не обязаны со мной соглашаться…»

Он хмыкает, нарочито безразлично, но я вижу, что он обижен. Тот еще фрукт — с немалым эго — но ссориться с ним ни к чему. «Бросьте, — говорю я примирительно, — я ничего такого не имел в виду. Вам показалось — тем более что я ни о каких новых полях не помню».

«Вспомните, — заявляет Нестор. — Вспомните и о полях, и о том, как вас разнесли в пух и прах по поводу некоторых из них. Пока же отмечу: вы, несмотря на вашу строптивость, многое почерпнули из истории с разделением. Я имею в виду разделение фундаментальных сил — вы вдоволь поработали над его природой. Не это ли потом помогло вам описать механизм активации истинного сознания? Незрелый мозг как нестабильный вакуум — мне кажется, аналогия достаточно прозрачна. Да и вообще, вам полезно было глянуть на спонтанное нарушение симметрии с разных сторон…»

На экране появляется новая схема — что-то похожее на сомбреро — и два уравнения рядом с ней. Я впиваюсь в них взглядом, предчувствуя узнавание, вспоминая слова — одно за другим.

Нестор тем временем растекается мыслью — о гармонии пропорций, форм, о симметрии свойств, физических законов, связей. Он красноречив, но я почти его не слышу. Я смотрю на экран и вспоминаю — мучительно, напряженно.

Мысли выстраиваются в каре и шеренги, становятся мне послушны. «Потенциал Голдстоуна!» — восклицаю я. От волнения у меня пересыхает во рту. Я откашливаюсь и продолжаю: «Простейшее приближение — скалярное поле…» — но тут Нестор делает знак, и рисунок исчезает прочь.

«Ладно, ладно, — он машет рукой. — Кто старое помянет… Не будем зацикливаться на ваших злоключениях и мытарствах».

«Подождите, верните! — почти кричу я. — Мне нужно, я наконец вспомнил…»

«Сессия закончена, — пожимает плечами Нестор. — Мы увидимся через несколько часов».

На этом экран гаснет. Здесь, на Карантине, не принято прощаться подолгу.

Глава 4

Я полулежу в кресле, глядя в стену напротив, и раздумываю над услышанным. Бесцеремонность Нестора коробит, я ругаю его шепотом, довольно-таки грубо — понимая при этом, что не в моих силах изменить здешние порядки. Воспоминания возникают и исчезают, память будто примеряется к большому скачку. В голове мелькают обрывки формул — дразня, растворяясь, прежде чем я успеваю уловить их смысл. Выплывает длинный лагранжиан¹² с комплексной суммой в квадратных скобках, за ним — уравнение, от которого мне неуютно. В правой части — уже знакомый интеграл; с его верхним пределом явно что-то не так… Очень трудно держать все в уме — нужно записать, поразмыслить!

Резко выдохнув, я встаю, вновь поразившись мельком послушности ненастоящего тела, и устраиваю тщательный осмотр спальни. Подхожу к одной стене, к другой, выстукиваю и ощупываю, опускаюсь на колени, провожу пальцами по поверхности пола, заглядываю в углы. Мну в руке плотную штору, ее ворсинки щекочут кожу. Материал странен, но вполне реален, да и прочее не похоже на фальшивку. Комната не стерильна — я нахожу немного пыли, обломки карандаша, какие-то непонятные клочки. Все выглядит как жилье, покинутое прежним хозяином. Его можно обживать заново, привыкать к нему, приручать вещи и стены… Я рассматриваю свою руку, стучу ладонью по подоконнику. Пробую ущипнуть себя, поранить кожу ногтем. Чувствую боль, но не могу решить, настоящая она или нет. Мне кажется, нервные импульсы генерируются очень скупо, по чуть-чуть, чтобы лишь обозначить ощущение, а не передать его во всей полноте.

Как бы то ни было, я продолжаю поиск. Ничего нового не обнаруживается — ни секретных дверей, ни тайника за зеркалом, ни пустот в спинке кресла. Тогда я распахиваю платяной шкаф, раздвигаю одежду, осматриваю каждую полку — и тут мне улыбается удача. В левом нижнем углу я нахожу отделение с множеством полезных и бесполезных предметов, среди которых есть два блокнота и набор авторучек. Это важная находка — немного странно, что она случилась будто по заказу, но я решаю пока об этом не думать. Захлопнув шкаф, сажусь к столу и пытаюсь записать хоть что-то из мельтешащего в голове. Удается немногое — несколько значков и знак суммы. Подынтегральная функция напрочь забыта, и греческая тета — я теперь знаю, что это какой-то угол — сиротливо подвисает сбоку. «Мьерда, чертов Нестор!» — бормочу я. Потом, просидев впустую еще минут десять, рисую женский силуэт и пишу внизу: «Тина». Пишу: «Эльза» — и барабаню пальцами по столу…

Сенсорная панель вдруг оживает, появляются квадратики и стрелки. План комнаты, кнопки, большое меню вверху. Я тычу куда-то наугад — на окно надвигаются портьеры, воцаряется полумрак. «Ага», — говорю я глубокомысленно и начинаю разбираться всерьез.

Панель управления оказывается запутанной, некоторые из команд остаются непонятны. Все же я осваиваюсь по большей части — узнаю, как менять вид за окном, цвет и прозрачность штор, комнатную температуру и влажность. Обнаруживаю музыкальный пульт, долго перебираю мелодии и стили. Экспериментирую с рисунком стенных обоев, все они напоминают одно и то же — молочные спирали в кофейной чашке. Это явный намек; я задумываюсь, потом пытаюсь нарисовать смутно знакомое — разводы инея или правильную, идеальную снежинку — но у меня ничего не выходит. В раздражении я выкрашиваю стены в ровный светло-оранжевый цвет, выключаю музыку и встаю — мне вдруг очень хочется видеть Эльзу.

Соседка сидит на диване в гостиной и рукодельничает — вышивает что-то на куске светлой ткани. Очевидно, в ее шкафу тоже нашлось кое-что ей по вкусу.

«Затворник! О чем вы говорили так долго? О чем вообще можно так долго говорить?» — восклицает Эльза, делая вид, что сердится, но я знаю, что она рада меня видеть. На ней юбка горчичного цвета и серый свитер, янтарное ожерелье и такой же браслет на запястье.

Я подхожу и сажусь рядом, Эльза тут же отодвигается чуть в сторону — недотрога! Улыбается мне — радушно, вежливо, но как-то отстраненно — и говорит: «Вот, это наша скатерть. Я люблю, когда каждая вещь в доме имеет свое лицо. — Потом кладет вышивку на диван между нами и интересуется: — Ну, ты как? Как ощущение новичка? Как память?»

Я признаюсь, что похвастать мне нечем.

Эльза успокаивает меня: «Терпи. Все придет — вот и я сначала ничего не помнила, кроме вертолета и гранитной скалы внизу. И потом — в мгновение: взрыв, огненный шар… В общем-то, милосердно — я не успела испугаться. Затем, через сутки, я стала вспоминать без остановки — и во сне, и прямо так, вот здесь. Тот курорт, где я отдыхала, моих соседей по этажу… Они затеяли катание над горами и потащили меня с собой, придурки… Ну а после — все остальное: детство, юность. Я видела картины, подходя к окну — не то, что за окнами, а что происходило со мной когда-то. Нестор помог конечно, он вообще очень обходительный мужчина. Знаешь, из таких, что не болтают почем зря!»

Я бросаю на нее косой взгляд. Чувствую досаду — неужели это ревность? Отворачиваюсь, злясь на себя, и спрашиваю нарочито-безразлично: «Вы уже говорили с ним про, собственно, Карантин? Почему-то мой советник-друг не склонен распространяться на эту тему».

«Говорили как-то, — Эльза пожимает плечами. — Что-то про иллюзию, анабиоз… Массовая иллюзия — звучит знакомо. В это довольно-таки легко поверить».

«Легко… — я задумываюсь. — А как насчет устройства мира? Локальные вселенные, каждая со своей физикой? Метабрана, которая всегда рядом?»

Эльза делает гримаску: «Что-что? Ну уж нет, про такое не было речи. Мой Нестор тактичен, он не ставит меня в тупик. И он заботлив — выбирает для меня сны. Я все-все стараюсь записать в дневник — а ты ведешь дневник? Пора начинать, это хорошая привычка!»

«Еще советчица…» — думаю я и пытаюсь шутить: «Я попробовал нарисовать фрактал — вместо дневника — но у меня не вышло».

Эльза отмахивается: «Не умничай, я не знаю такого слова. Ты заметил, кстати, что мы говорим на одном языке? Но по губам тут не прочитаешь фраз…»

Мне в голову приходит еще одна мысль. Я иду в свою комнату, беру блокнот с карандашом, возвращаюсь в гостиную и жестом приглашаю Эльзу к столу.

«Вот, смотри, — я рисую клубок пряжи. — Представь, что он состоит из множества нитей. Вообрази, что он плавает в океане и вода везде — подступает к каждой его точке…»

Немного волнуясь, я пересказываю ей все, что Нестор поведал мне о мироустройстве, но Эльзу это не трогает ничуть. Она терпеливо слушает, подавляя зевок, затем, не произнеся ни слова, возвращается на диван, к своей вышивке. Если даже она и ненастоящая, то в ней, как и в нашей квартире, есть какая-то неидеальность, шероховатость. Шероховатость отстраненности.

«Ну хорошо», — говорю я ей вслед и начинаю осмотр гостиной. С четверть часа лазаю по углам и щупаю все поверхности, как я делал в своей спальне. Это вызывает у Эльзы некоторый интерес — она наблюдает за мной и потом произносит со смешком: «Следопыт! Да, я тоже видела пыль, но в целом тут, по-моему, убирают неплохо. Не хуже, чем это сделала бы я сама».

«Убирают?» — переспрашиваю я.

«Ну да, — отвечает Эльза. И поясняет терпеливо: — Должна же быть горничная, как иначе? Наверное, она, как фея, появляется, когда мы спим или гуляем».

Я раздражаюсь несколько, мне кажется, она меня дразнит. Бормочу сердито: «Фея… Глупости!» — потом подхожу к дивану и усаживаюсь на пол перед ней. Эльза вышивает, не поднимая на меня глаз.

«Послушай! — выпаливаю я довольно резко. — Ты можешь ответить серьезно? Что ты думаешь обо всем этом — другая жизнь, Карантин? Что ты успела понять за три дня — я уверен, ты размышляла, не переставая».

Эльза фыркает: «Не будь грубым». Потом откладывает вышивку, упирается ладонями в колени и говорит, глядя на меня сверху вниз: «Да, размышляла, но немного — потому что изо всех сил старалась не размышлять. Чтобы, знаешь, не съехать с катушек — попробовал бы ты посидеть тут в одиночестве!»

Я молчу, лишь отвожу взгляд. Эльза продолжает: «Когда я очнулась и попала сюда, в квартиру, я села на диван и ждала чего-то чуть не половину дня с пустой головой. Как если бы, знаешь, проснулась после очень глубокого сна и долго не могла бы вникнуть в реальность. Потом, понемногу, стала задавать себе вопросы и сама же отвечать на них: „Где я? — Неизвестно. — Я больна? — Вроде нет. — Я спала? — Вроде да, только не помню, где уснула…“ После, убедившись, что могу соображать, пошла осматриваться — и нашла ту табличку в пластике, и вспомнила про вертолет. А потом поговорила с Нестором, он меня успокоил».

«Ты во все это веришь?» — спрашиваю я, остро чувствуя неуместность вопроса.

«А у меня что, есть выбор? — хмыкает Эльза. — Конечно, я подозревала сначала, что меня разыграли или накачали наркотой. Или что я в коме и все это бред. Но Нестор, в общем-то, меня убедил…»

«Кстати, знаешь, — она понижает голос. — Мне сначала казалось, что за мной все время следят — будто скрытой камерой в реалити-шоу. Я старалась быть замкнутой, не выказывать никаких эмоций — но потом мне надоело. Теперь я вообще об этом не думаю».

«Умереть — это тоже увлекательное приключение, — бормочу я. — Где-то я читал нечто подобное».

«Вот-вот, — кивает Эльза. — Я тоже где-то читала. Раз уж так получилось, нужно посмотреть, как все будет. Пусть не в самой второй жизни — если это все же розыгрыш — а хотя бы здесь, в конкретном месте, на Карантине. Тут ведь тоже происходят события: разговоры с Нестором, изменения погоды — а еще я ждала соседа. Интересно, думала, каким он окажется? Бедолага — ну и потрясение его ждет…»

Она вновь берет в руки скатерть, расправляет ее на коленях и критически осматривает вышивку. Там одно слово — «Good» — чуть задравшееся вверх на последней букве.

«Неровно, — признает Эльза, — но это даже смешнее. Пусть будет так — и вот так, полукругом».

Я встаю и прохожусь по гостиной. Меня по-прежнему слегка коробит ее легкомыслие — а может я просто завидую ему немного.

«Удивительно, — говорю я, останавливаясь у окна. — Ты сразу принимаешь все как данность, наделяешь рациональным смыслом. Неужели тебя не изводят сомнения?»

«Ну да, — Эльза глядит насмешливо. — Мучиться сомнениями — это так по-мужски! Скажи еще спасибо, что я не из экзальтированных идиоток. Я могла бы вести себя по-другому — представляю на моем месте свою мамашу! Уж она бы дала всем жизни — и Нестору вымотала бы нервы, и всему Карантину рассказала бы, как и что: как себя вести и что делать!»

Она встает и манит меня за собой: «Пойдем-ка примерим».

Мы подходим к столу. Эльза расстилает скатерть, потом сдвигает ее и кивает удовлетворенно: «По-моему, в самый раз. Ты как считаешь, не слишком мелко?»

«В самый раз, — подтверждаю я и интересуюсь: — Там, до вертолета, у тебя был муж?»

Соседка отрицательно мотает головой: «По крайней мере, я про него не помню. Я же говорила, у меня вообще не было близких — родственники, как ты понимаешь, не в счет. Хорошо, что я умерла молодой: когда стареешь, любить тебя могут лишь очень близкие люди. Не факт, что таковые появились бы у меня когда-то — а время, когда любить меня уже нельзя, настало бы непременно. Это была бы очень грустная жизнь!»

Наклонившись, она опять внимательно рассматривает свою вышивку. Я спрашиваю о содержании всей будущей надписи. Эльза усмехается: «Расскажу, если хочешь. Я вспомнила этим утром — смешная такая история…»

Она еще раз поправляет скатерть и продолжает: «В детстве я услышала в первый раз, что когда-то попаду на небо. Кстати, мой Нестор сказал сегодня, что это в некотором смысле так и есть. В грубом приближении, сказал он — я и сама знаю, что не взаправду. Но главное подтвердилось: после вертолета и взрыва я сижу здесь и говорю с тобой, и даже понимаю, кто я есть».

«Твой Нестор, по-видимому, куда любезнее моего», — усмехаюсь я, но соседка перебивает меня: «Посмотри. Дальше будут еще слова — тут и тут…»

Я смотрю на скатерть, провожу по ней пальцем. Потом поворачиваюсь к окну — там скалы. Глыбы камня с острыми краями. Возможно, такие были и под вертолетом, в котором закончилась первая жизнь Эльзы. Моя память по-прежнему плоха — ни одного связного воспоминания. Если, конечно, не считать лагранжиана — он самодостаточен сам по себе.

«Это случилось, когда я была подростком, — говорит Эльза, вновь садясь на диван. — Я была взбалмошна и довольно-таки глупа и совершенно не знала, кому и во что верить. И тут старшая сестра, приехав на каникулы из колледжа, привезла мне футболку с надписью: Good girls go to heaven, bad girls go to LA¹³. Это совершенно изменило мою жизнь!»

«Да-да! — восклицает она, расстилая вышивку на коленях. — Звучит странно, но это так. Я вдруг поняла, что у меня есть шанс — попасть на небо, я имею в виду. Шанс, когда его предлагают, это всегда очень важно. Я даже призналась Нэнси — так звали мою сестрицу — но та лишь посмеялась и назвала меня дурой. Она вообще смеялась надо мной все детство — потому что была красивее и выше и все парни пялились на ее ноги».

«У тебя очень красивые ноги, Эльза, — говорю я ей вполне искренне. — Они были первым, на что я всерьез обратил внимание в этой жизни».

«Ах, брось ты, — смущается она, но я вижу, что ей приятно. — Ты, кстати, тоже ничего себе — у тебя такие плечи хорошие и лоб, и скулы… Ни один из моих мужчин не был похож на тебя — то есть ни один из тех, о ком я помню. Мужчин у меня вообще было не много — и все из-за той футболки».

«Дело в том, — продолжает Эльза, продевая нитку в иголку, — что на небо мне хотелось очень. Я люблю позаботиться обо всем заранее — а тут вдруг увидела прямой путь! Почему-то я поверила той надписи больше, чем всем пасторам и библиям. Я всегда слушалась свою сестру — быть может в этом все дело — хоть той, заметим, попасть на небо не светило. Она путалась с парнями без разбора, курила траву и даже обманывала государство — можешь такое себе представить? Раздобыла где-то поддельные права и — водила по ним машину, покупала спиртное, отиралась в барах, когда ей было еще нельзя по недостатку лет…»

Эльза усмехается, качает головой и говорит: «Ну а я — я стала хорошей девочкой. Меня всегда учили: нужно постараться, если хочешь получить что-то; подарок надо заслужить. А тут такой понятный случай — разумеется, я стала стараться изо всех сил! И старалась почти всю жизнь — с исключениями, конечно. Но исключения лишь подтверждают правила… Тебе не трудно будет прибавить света? По-моему, начинает темнеть».

Я прохожусь пальцами по панели в центре обеденного стола — она такая же, как и в моей спальне. Комната наполняется мягким светом, льющимся с потолка. Я чуть-чуть меняю его оттенок, возвращаюсь к дивану и вновь сажусь рядом с Эльзой. Она привычно отодвигается, хоть я и не думал к ней прикасаться. Сегодня от нее пахнет не можжевельником, а дорогим парфюмом — чем-то взрослым и горьковатым.

«Быть хорошей девочкой довольно трудно, — признается соседка, не поднимая головы. — Трудно, но выполнимо — по-моему, у меня получалось. По крайней мере, я сразу стала совершенной белой вороной. Ни парней, ни марихуаны, ни даже обычных сигарет — у меня были очень консервативные представления о хорошести. Я старалась совсем не лгать и часто бывала в церкви — до сих пор помню несколько молитв. Хоть, конечно, я мечтала — как все — стать чирлидером, носить короткие юбки, выглядеть сногсшибательно, чтобы и мальчишки, и мужчины постарше ходили за мной по пятам. Но мечты — это то, с чем мне было легко справляться».

Она задумывается, улыбается своим мыслям и поворачивается ко мне: «Представляешь, при всем при этом я очень рано рассталась с девственностью. Просто захотелось попробовать — и понравилось, но потом у меня долго не было парня. Я стремилась к большой цели и никого не пускала внутрь себя — ни в прямом, ни в переносном смысле. Было непонятно, зачем тратить время, знакомиться, переживать и мучиться, когда можно сделать все самой… Первый серьезный бойфренд появился у меня только в двадцать три. Да и продержался он недолго, всего несколько месяцев — и успел надоесть до чертиков. Когда мы расстались, я впервые напилась виски — надо же устраивать себе дни отдыха. Даже и хорошие девочки иногда делают это!»

Я смеюсь, и Эльза тоже. «Потом, — продолжает она, — так все и шло. Подруг не осталось, им со мной было скучно, а поклонники оказывались ублюдками — я начала думать, что никогда уже не выйду замуж. При этом я понимала, что для счастья нужна семья, может даже и дети — или, если это уж чересчур, то хотя бы постоянный мужчина. Я знала, каким он должен быть, у меня имелся список его необходимых черт. Правда, я проявила слабость: сошлась с человеком, подходящим не во всем. Недоставало всего двух пунктов, но и этого хватило с избытком: вскоре он сбежал к официантке из клуба. Впрочем, оно и к лучшему — после этого я сожгла тот список и сделалась пообщительней. У меня стали сменяться любовники — некоторые были очень даже».

«А что твоя сестра?» — спрашиваю я, глядя на ее пальцы. Они проворны, изящны и живут своей жизнью. «Кстати, тебе здесь хочется секса?» — добавляю я неизвестно к чему.

«Я пока не думаю про секс, — откликается Эльза вполне беспечно. — Тут и без секса есть о чем поразмыслить. А с сестрой я поссорилась — навсегда. Я сдала полиции ее друга с порцией кокаина. Мне казалось, все хорошие девочки должны делать так, а не иначе. Нэнси никогда мне этого не простила — к тому же, как раз тогда я поехала в Англию, продолжать учебу. И знаешь, что первым делом я увидела в аэропорту Хитроу? Футболку с надписью Good girls go to heaven, bad girls go to London! Это несколько меня смутило — и вся концепция вдруг стала вызывать сомнения. С тех пор я уже не могла верить своей сестре».

Она откидывается на спинку дивана и смотрит на стенные часы. На часах половина пятого — я удивлен, как быстро летит здесь время.

«Скоро встреча с Нестором, — произносит соседка, — а потом сны по заказу…»

Больше мы не говорим ни о чем. Эльза шьет мелкими стежками, опустив голову и улыбаясь чему-то, а я просто сижу, украдкой поглядывая на ее профиль. Сижу и думаю в очередной раз — кто она на самом деле, какова ее роль? И насколько я могу доверять ей?

Глава 5

Нестор встречает меня коротким кивком. Он деловит и бодр, от него исходит энергия увлеченного, уверенного в себе человека. На нем кремовая рубашка и узкий галстук-шнурок. Он похож на ведущего популярной телепрограммы.

«Итак, — говорит он, — утром мы остановились…» — но я прерываю его решительным жестом. Советник удивленно замолкает.

«Подождите, — прошу я, — сначала я хотел бы прояснить кое-что, иначе мой мозг просто отказывается работать. Так, к примеру, почему Карантин? На карантин отправляют тех, кто болен — что, и мы чем-то больны, заразны? И еще, о моей соседке — ее, кажется, не волнуют ни смерть, ни другая жизнь. Сидит себе, вышивает… Ей попросту все равно! Не понимаю, она кто — женщина или фантом, фикция, такая же, как рассыпающиеся тарелки? Сон моего разума, плод дурмана? Мне нужно знать, я не могу бродить в потемках!»

Нестор делает недовольное лицо: «Не ожидал такого от вас. Мы пытаемся говорить о серьезном, а вы сучите ногами, требуя отвлечься на мелочи быта! — Он качает головой и вздыхает: — Хорошо, поясню. Больны ли вы? В некотором смысле, да. Вы страдаете острой формой нестабильности восприятия — себя, мира, себя в мире — можно ли вас назвать здоровым? Даже и не суть, заразно ли это — общество не желает жить с теми, кто столь удручающе растерян, у кого размыты все критерии, ориентиры. Кто не понимает — и оттого не принимает. Кто добавляет беспорядка… Необходимо увериться в том, что ваше восприятие возвращается к норме, и для этого вы должны потрудиться: вспомнить, соотнести, осознать. Какова роль всего, роль и место — вас, Карантина, меня, наших жизней?»

«Интересно, — бормочу я. — Нестабильность восприятия… В острой форме… И что, мое „излечение“ гарантировано?»

«Гарантировано? Считайте, что да, — усмехается Нестор. — В том или ином виде. Иногда приходится „излечивать“ радикально, подвергать память коррекции. Бывает всякое — к примеру, маньяки, убийцы, которым нравился процесс… Но к вам это не относится, в вашем файле нет никаких таких пометок. Я, конечно, не должен вам этого говорить, но вот сказал — все же вы такая важная персона…»

Он замолкает, разглядывает меня несколько секунд и подытоживает: «Вот так-то. Что же касается соседки по блоку, тут все в ваших руках. Найдите способ проверить — может, она реальнее вас самого? Я бы сказал, вышивание в этом плане смотрится невиннее, чем бессмысленное черкание значков…» — и он вновь усмехается, кивая на мой раскрытый блокнот.

Я обиженно прищуриваюсь — и не знаю, что ему возразить. Бурчу негромко: «Проверить… Что, залезть ей под юбку?»

«Ну, это вряд ли вам поможет», — язвит Нестор и принимает серьезный вид.

«Что ж, бытовые вопросы, я надеюсь, прояснены, — заявляет он. — Вы готовы слушать? Тогда пойдем дальше — у нас еще остался неохваченным некоторый период времени. Сколько мы прошли в предыдущий раз — около секунды? Первую секунду из четырнадцати миллиардов лет. Как видно, секунда может вместить в себя немало — почти весь предмет вашей карьеры…»

Он опускает глаза, перелистывает несколько страниц и продолжает: «Напомню — все началось со взрыва идеального космоса, в котором не было ничего, кроме пространства, искривленного в невероятной степени и при этом равного себе самому в любой проекции, с любого ракурса. Это опасная вещь — безупречная симметрия. Как безупречное целомудрие — неясно, что за ним стоит, какие скрытые страсти… Вот, ну а потом — кварки, разделение сил, поле Хиггса и обретение массы. Протоны, нейтроны, освобождение нейтрино, устремившихся в вечное странствие… Не смущайтесь, если вся картина немного путается у вас в голове. Это скоро пройдет: на самом деле вы знали всю эту физику куда лучше меня. Терпение, терпение — а пока пойдем дальше: от сотворения вашей браны к вам лично, какой вы есть».

«В эту сессию, Нестор, вы очень красноречивы», — замечаю я.

«Ерунда, — машет он рукой. — Не пытайтесь меня поддеть, для вас я неуязвим. Хотя, конечно, у нас, советников, тоже бывают черные дни…»

Он задумывается на мгновение и тут же спохватывается: «Не будем отвлекаться. Я предлагаю перескочить через несколько эпох. Давайте пропустим те смутные времена, когда армады частиц разных типов устраивали друг другу геноцид за геноцидом. То одни, то другие захватывали господство — барионы и мезоны, потом электроны, мюоны, фотоны¹⁴… Вскоре наконец начинают формироваться атомные ядра — на их создание у природы уходит чуть больше четверти часа. И вот все застывает в переходной фазе. Ядра будущих атомов и их спутники, электроны, сталкиваются и разбегаются в тепловом безумии. Вселенная дрожит гигантским сумрачным облаком, не развиваясь никуда. Так проходят следующие полмиллиона лет — лет, не секунд! — пока все не остывает до приемлемых температур. И тут происходит чудо: рождается свет!»

«Конечно, никакого чуда на самом деле не было, — добавляет он несколько брюзгливо. — И вообще, у каждого „чуда“ есть своя подоплека, свой источник обмана — это знает каждый священнодеятель. Тогда же, в момент рождения света, фотоны просто вырвались на свободу. Их выпустили из темницы: к ядрам стали приклеиваться электроны, образуя нейтральные атомы — не что иное, как всем знакомые водород и гелий. И вселенная вдруг стала прозрачна! Туман рассеялся, все стало видно — хоть смотреть, прямо скажем, пока было не на что».

«Но нам интересно другое, — Нестор глубокомысленно кивает. — Нам важны совпадения, весьма удивительные в своем роде. Я имею в виду, к примеру, тонко настроенные соотношения масс: массы протона, нейтрона и электрона оказались подогнаны чрезвычайно точно. Как результат, атомы могли существовать достаточно долго, не распадаясь на части. Но и они же, к счастью, были не вечны, стабильны да не совсем: разогрей их как следует, прижми друг к другу — и происходит перерождение. Они оказались способны к рекомбинации в реакциях горячего синтеза — так создавалось многообразие элементов. Никому не хотелось бы состоять лишь из водорода — как-то это уж очень зыбко. А тут пожалуйста: кислород, углерод, железо… Строй не хочу свои маленькие галактические гнездышки!»

«Это поразительно, такое соотношение масс, и вы, Тео, не могли не удивиться, когда осознали все значение и странность, — Нестор тычет в мою сторону указательным пальцем. — Впрочем, удивление ваше было невелико — полагаю, вы уже устали удивляться к тому времени. Вас занимали не конкретные примеры, а их обобщение — вывод, суть. Общая сущность, если не сказать личность — личность того, чью руку вы представляли дергающей за нитки. Чьи чуткие пальцы прощупывали пульс событий — и вносили корректировку, если что не так. Конечно, потом, когда вы предсказали консионы и Объекты Б, ваше удивление, полагаю, и вовсе сошло на нет. Пиетет исчез, вы свыклись с мыслью, что нет ни „личности“, ни ее „руки“ — я прав?»

Я поднимаю ладонь, пытаясь его прервать. В моей руке карандаш, передо мной раскрытый блокнот. «Подождите, мне нужно записать кое-что», — говорю я быстро и черкаю несколько слов, но Нестор не обращает на меня внимания.

«Прав я или нет, мы узнаем позже, — невозмутимо продолжает он. — Между тем события, происходившие у вас на бране, были масштабны, впечатляющи и красивы. Звездные колыбели, гигантские молекулярные облака возникали, уплотнялись, закручивались в спирали. Они сталкивались и мешали друг другу, в них случались локальные катаклизмы. Гравитация медленно, но верно отмежевывала уплотнения и неоднородности — зародыши звезд. На величественном вселенском балу они кружились в своем плавном вальсе — быстрее и быстрее, все больше сжимаясь, раскаляясь до огромных температур. И вдруг — взрыв и ярчайший свет: атомам водорода становилось тесно. Начинался термоядерный синтез — зажигалась звезда!»

«Запишите, — Нестор важно кивает. — Запишите, я подожду: вспышки были прекрасны, их были миллиарды! Записали? А теперь зачеркните, ибо: вовсе не эстетикой интересно то время. Именно в звездах, в естественных природных котлах создавались атомы, из которых состоят планеты — и все-все на них, и вы, Тео, и каждый, подобный вам. За это первым звездам стоит быть благодарным — вы ведь тоже их потомок — но, однако ж, их величественнейшая пляска не слишком вас возбуждала. Вы были сосредоточены на причинах, вам казалось странным тратить время на анализ следствий. Потому и я говорю о них лишь вкратце — хоть в этом периоде таится немало загадок. Вашему поколению казалось, что разгадки рядом — ведь главное вроде было ясно. Лишь некоторые расчеты приходилось подгонять слегка, вводить какие-то искусственные константы — ну да вам, физикам, не привыкать. А в целом последовательность событий была описана вполне верно: да, в звездном сверхскоплении Девы образовалась галактика Млечный Путь, в которой одна из трехсот миллиардов звезд, догорев и ярко полыхнув напоследок, спровоцировала в своей окрестности рядовую космическую драму. Так и возникла ваша планетная система: зажглось Солнце, а из обломков старой звезды образовались планеты, астероиды и луны — пестрая компания небесных тел, обреченных на совместное существование. Это был тот еще бардак — большая коммуналка, скандалы и драки. Тела сталкивались, дробились, меняли спутников и орбиты. Долго-долго притирались друг к другу, пока наконец не остались лишь достойные выжить. Постепенно все успокоилось, гигант Юпитер позаботился о соседях, отогнав своим мощным полем крупные астероиды, и в Солнечной системе установился мир. Воцарились тишь и покой, почти не нарушаемые забредшими чужаками. Планеты встали в устойчивую формацию, их луны заняли положенные места. Более никто уже не мешал друг другу и не лез на чужие орбиты. И одна из планет — ваша Земля, Тео — опять же в результате совпадения многих факторов оказалась подходящей для жизни белковых тел!»

Нестор замолкает и смотрит вбок. В углу экрана появляется картинка: голубая сфера с очертаниями материков. Я помню, что видел ее много раз — и даже знаю, что это такое. Наверное, мне положено проявить эмоции — по крайней мере, Нестор смотрит на меня в ожидании — но никаких эмоций у меня нет. Сфера кажется бесконечно далекой и ничем по большому счету не интересной.

«Ну да, — вежливо киваю я. — Понятно. Тела — небесные, белковые, разные… Кстати, скажите, ваша брана тоже, по-видимому, трехмерна? И на ней, в вашей жизни, то есть в моей новой жизни — там есть хоть что-то, похожее на тела?»

Нестор морщится: «Не спешите. Пока могу ответить лишь кратко, в ваших терминах: что-то есть. А к картинке вы до странности равнодушны — на вашем месте многих прошибают слезы».

«Я не сентиментален, — говорю я с ухмылкой. — Наверное, это записано в моем файле».

«Возможно», — Нестор поджимает губы. Похоже, ему обидно, что голубая сфера меня не впечатлила. «Что ж, — продолжает он, — пойдем дальше. Итак, углерод, вода, белки…»

Сфера на экране растворяется и пропадает. На ее месте появляется химическая формула. По-моему, это аминогруппа, соединенная с радикалом¹⁵.

«Жизнь могла возникнуть и возникла, хоть это и заняло немало времени, — вещает Нестор, не глядя на меня. — Тысячи тысяч тысячелетий, неустанные поиски, комбинации, рекомбинации, эксперименты с большими молекулами, способными к самовоспроизводству. Около четырех миллиардов лет природа колдовала над устройством жизни, тыкалась во все стороны, пробовала все варианты. Средневековым алхимикам, искавшим философский камень, даже и не снилось то количество проб и ошибок, усилий, растраченных впустую в лабиринтах эволюции. Первые девятьсот девяносто девять тысячных долей своего существования ваша планета не была видна за пределами вашей браны — не видна и никому не интересна. Лишь в последнюю тысячную долю — два миллиона лет назад — род Хомо отделился от семейства гоминид, больших человекообразных обезьян. Затем, в последнюю десятую часть этой доли, всего за двести тысяч лет до вашей смерти — миг по вселенским меркам — создался новый вид, Хомо Сапиенс. На планете появилась структура, способная к взаимодействию с консионным полем — человеческий мозг — а потом, в последнюю десятую часть этой десятой части, стали наконец происходить первые активации истинного сознания. Первые Объекты Б начали появляться в метапространстве — там, где оно граничит с вашей вселенной. Их становилось больше и больше — эволюция не стояла на месте. Заодно человечество преуспевало понемногу в понимании окружающего мира. Были важные вехи — Пифагор и Эвклид, затем Ньютон, Максвелл, потом Эйнштейн. Сразу за ним — квантовые поля, давшие начало Стандартной модели¹⁶; после — теория струн, суперструн, бран. Человечество подготовилось к решающему прорыву, к осознанию своей глобальной роли, в его лексиконе появились нужные слова. Это очень важно — слова; за словами потянулась мысль, и наконец объявились вы, Тео, с вашей теорией, над зачатками которой смеялись, с вашей гипотезой о частицах, снующих меж мирами и не видимых никому. Это был очередной прорыв — один из важнейших и, уж конечно, самый интригующий с точки зрения каждой индивидуальной судьбы. Ваша работа доказала, что разум человека не является лишь средством адаптации к реалиям, среди которых он родился и был обречен существовать. Нет, разум, память, весь внутренний мир обрели самостоятельность, куда большую, чем земные реалии — краткоживущие, безнадежно провинциальные. Благодаря вам, Тео, человек зазвучал гордо — настолько гордо, как ему и не мнилось. До вас были люди, много думавшие над этим — назову лишь некоторых: Бор, Паули, Юнг, Джеймс… Но все они остановились гораздо дальше от цели, чем удалось пробраться вам — одним не хватало математического аппарата, другим свободы фантазии, а третьим, быть может, разочарования и обиды на окружающих, чтобы не бояться обвинений в мракобесии или даже подсознательно их хотеть!»

Нестор замолкает и несколько секунд смотрит мне в глаза. Потом произносит с заметным пафосом: «На этом месте я хочу сделать официальное заявление. Сообщаю вам, Теофанус, что тут, у нас, очень ценят сделанное вами. Ваши заслуги будут отмечены — полагаю, вас чем-то наградят. Здесь вообще торжествует справедливость постфактум: те, кто в первой жизни опережали свое время, тут в почете — в большом почете».

«Но позвольте, — перебиваю я его, отметив, что он впервые назвал меня моим полным именем. — Погодите, моя теория — вы о ней говорите, но я не помню…»

«Вспомните! — отвечает Нестор неожиданно жестко. Повторяет: — Вспомните, — и смотрит вниз. — Ваш предполагаемый коэффициент памяти весьма высок, почти единица. Значит, вам под силу вспомнить все, практически все. Ну а что не вспомните, вы способны додумать, только нужно стараться — это ваша обязанность, в конце концов».

«И кому, интересно, я обязан? — бурчу я. — К тому же, вы говорите загадками, Нестор. Могу я почитать где-нибудь про консионы? Про их танец — дайте мне хоть что-то, быть может справочник или журнал. И, главное, что же такое Объект Б?»

Нестор наматывает галстук-шнурок на палец, оглядывает меня — молча, оценивающе, как не очень годный экспонат. Потом говорит все так же жестко: «Могу лишь повторить. Об этом. Вы мне. Надеюсь, скоро. Расскажете сами!»

«Странная манера, — я выдавливаю из себя усмешку. — Вы будто специально — с таким нажимом… Может объясните, к чему этот прессинг?»

«Прессинг? — Нестор поднимает бровь. — Вы еще не знаете, что такое прессинг. Факт наличия второй жизни полностью меняет менталитет. Тут у нас, заметьте, никто не верит наивным сказкам. Демагогам, творцам религий здесь непросто — их рецепты бессмертия лишь смешат. Все ресурсы брошены на познание мира — а где ресурсы, там и прессинг, нужно ли объяснять?»

«Что ж до обязанностей, — продолжает он уже спокойнее, — то они есть у всех. В том числе у меня: я, к примеру, должен прямо сейчас решить, как нам двигаться дальше. Я обязан выбрать вам первый сон — из тех, что помогут восстановить вашу память. Этакое снадобье, так сказать, от Морфея. Итак…»

Советник делает драматическую паузу, глядит вниз — наверное в мой файл, который неисчерпаем. Потом вновь поднимает на меня глаза и сообщает: «Решение принято. Мы начнем с конца и пойдем навстречу. Согласимся, что главная часть истории — вашей истории, „истории Тео“ — кульминировала на знакомстве с неким русским миллионером, если верить тому, что донес до нас ваш консионный вихрь. А нам приходится в это верить — потому что больше касательно вас, Тео, верить нечему, некому и нет смысла!»

На этом он пропадает — как обычно, не попрощавшись. Я остаюсь один — теперь одиночество благословенно, желанно. Мне нужна передышка — с самим собой, без советников и помощников, без Инструкции, даже без недотроги Эльзы. Это был очень долгий день, насыщенный день, как и обещал Нестор. Я хочу, чтобы он закончился наконец.

Через минуту у меня тяжелеют веки. Спинка кресла откидывается назад. В голове путаются слова и мысли, в бессильной памяти — шорох, шелест.

Вскоре я засыпаю и вижу сон — о миллионере Иване Бревиче. И мой следующий сон — на другой день — о нем же. И следующий, и следующий, и следующий.

Примечания

2

Ночной кошмар (лат.).

3

Конец, навсегда, аминь (итал., англ.).

4

Самоподобная геометрическая фигура. Объект, в точности или приближенно совпадающий с частью себя самого.

5

«Притягивающее» множество траекторий в фазовом пространстве динамической нелинейной системы.

6

Брана — многомерный физический объект размерности, меньшей, чем размерность пространства, в котором он находится.

7

В квантовой теории — оператор полной энергии системы.

8

Кварк — одна из элементарных частиц, не имеющих внутренней структуры.

9

Частицы, обладающие нулевым или целым спином и подчиняющиеся статистике Бозе-Эйнштейна. К ним относятся, например, фотоны (кванты света).

10

Элементарные частицы, подверженные сильному взаимодействию. К ним относятся, например, протоны и нейтроны.

11

Элементарная частица, предсказанная Питером Хиггсом, ответственная за обретение массы другими элементарными частицами.

12

Функция Лагранжа, описывающая эволюцию динамической системы.

13

Хорошие девочки попадают на небо, плохие девочки попадают в Лос-Анджелес (англ.).

14

Перечисляются различные виды элементарных частиц.

15

Составные части аминокислот, из которых строятся белки.

16

Теория, описывающая электромагнитное, слабое и сильное взаимодействие всех элементарных частиц.