Present Perfect Continuous

Борис Мир

Present Perfect Continuous – время глаголов в английском языке, обозначающее действие, начавшееся в прошлом и продолжающееся в настоящее время. Именно таково состояние героя повести Феликса после развала семьи, из-за чего лишен он возможности быть вместе со своим ребенком. Встретив чудесную девушку, начинает думать, что случившееся уже позади. Но оно еще не стало для него прошлым.Валентина Астафьева.Впервые показаны эмоции мужчины в несчастном браке.

В английской грамматике Present Perfect Continuous обозначает действие, начавшееся ранее какого-то момента в прошлом и продолжающееся в настоящее время.

© Борис Мир, 2018

ISBN 978-5-4490-6936-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Солнце, отразившись от окна соседнего корпуса, ударило прямо в лицо и разбудило меня. Я приоткрыл глаза, увидел залитое жарким золотом стекло — и тут же ослеп от яркого света.

Сразу с досадой отвернулся: хотелось не просыпаться как можно дольше — наступающий день, как и предыдущие, не сулил мне ничего хорошего. Тем более суббота: надо думать, чем занять себя. Но что-то, еще похожее на дрему, слишком быстро прошло — и значит, надо вставать.

Ванна занята замоченным грязным бельем соседки: душ не примешь. Опять! Ополаскиваюсь над раковиной: вода, хоть и не как зимой, все-таки немного бодрит. Чайник уже пыхтит — можно бриться.

Застилаю постель и навожу какой-то порядок в комнате. Одеваюсь; гляжусь в зеркало: прямо таки жених. Черт бы все подрал! Ладно: можно идти. Почистил туфли на площадке, ополоснул руки и запер комнату. Выглянула соседка — в халате, из-под него почти до пола мятая ночная сорочка.

— Вы не в магазин, случайно? Прихватите мне, если вас это не очень затруднит, батон, бутылку молока и…

— Я ухожу, — не очень любезно прерываю ее.

— А-а! — обиженно тянет она. — Дверь вечером я могу запереть?

— Я приду.

— Только, если вы опять очень поздно, то, пожалуйста, тише.

— Хорошо: постараюсь.

Завтракаю какой-то ерундой в ближайшем кафе. Потом сижу на бульваре и соображаю, как мне, все-таки, убить день.

К родителям сегодня не поеду. И так буду у них завтра — с Маринкой. А сегодня — ни к чему: снова те же разговоры и вопросы, да еще мама вдруг опять что-то вспомнит.

С Юркой глухо: у него зачеты, готовится без продыха; все, чем мог, я уже успел ему помочь — больше нечем. И на работе делать нечего: управились лихо как никогда — последние кальки получим из копировки на следующей неделе.

Позвонить, все-таки, кому-нибудь? Да без толку: вчера еще обзвонил всех — безрезультатно. Кроме Ирки, сестрицы моей двоюродной: знал, опять предложит с кем-то познакомить — «интеллигентная, выглядит моложе своих лет, семья хорошая». Все равно, с ее протеже у меня абсолютно не клеится: все что-то не то. Мыкаюсь пока один, благо есть, кто много от меня не требуют. Ночь наша, и ладно. Потом опять один, а чаще один и вдвоем: хуже не придумаешь.

Схожу куда-нибудь, и все. А куда? В костел святого Людовика на Малой Лубянке? Нет: после рижских и львовского костелов орган там — не звучит абсолютно. Кино? Вместе с очередью в кассу отнимет часа три — от силы. Опять музей? Пожалуй: только в какой? Сижу и не спеша соображаю.

Честно говоря, идти мне никуда не хочется. На бульваре сейчас хорошо как никогда: деревья в молоденьких листочках, и солнышко пригревает. Сижу на скамейке, курю и даже начинаю немного подремывать.

Появляются еще люди, устраиваются на скамейках под липами. Старушка с детской коляской. Два парня ставят доску и играют в шашки: надо будет подойти — поболею, сделаю пару замечаний, а там, смотришь, и сыграю партии две-три. Старик с газетами. Девушка с книгой, на скамейке наискось от меня. Лениво курю и глазею на них.

Девушка — молоденькая: от силы, наверно, лет двадцать. А ножки у нее — стройненькие. И волосы неплохие. Ничего смотрится. Она на минуту подняла голову, и я сумел лучше разглядеть ее: не красавица, конечно, но лицо приятное — главное, глаза весьма таки осмысленные. Я еще посидел немного, рассматривая ее. Она несколько раз подняла голову, глядя на меня, а потом вдруг очень уж уткнулась в свою книгу. Даже покраснела. Ладно, хватит!

Встал и подошел к играющим. Тут меня ждало разочарование: уровень их игры был уж очень низкий, играть с такими партнерами — никакого удовольствия. С минуту постоял возле них и ушел.

В кассе кино — очередь, хвост на улице. Детектив какой-то новый: может быть, неплохой, раз на него давятся. И потом — какая мне разница.

До меня осталось человека четыре — кассирша предупредила, что билеты на ближайший сеанс кончаются: очередь заволновалась. И тут я увидел девушку, что сидела на бульваре: она стояла в конце очереди — билет ей, конечно, не достанется. Тогда я взял два билета — последние.

Моя незнакомка пошла к входу в кинотеатр: это мне и было нужно. До начала оставалось еще достаточно, можно было покурить, но я сообразил, что она может суметь купить билет еще у кого-нибудь. Подошел так, что она меня не видела.

— Нет лишнего билета? — спросила она спешившую мимо девушку; та мотнула головой — и я сразу сказал:

— Есть один лишний, — и она сразу повернулась ко мне. Еще несколько человек бросились, пытаясь опередить ее:

— Мне, мне продайте!

— Продан, продан уже. Идемте, там мне отдадите деньги — а то билет сейчас вырвут. — Она благодарно посмотрела на меня.

Когда сели, протянула мне рубль.

— Потом: у меня нет сдачи, — соврал я.

Журнал был интересный — «Иностранная хроника», а сам фильм — черт те что. Я в середине не выдержал, сказал:

— Да: о-очень жалостливый фильм!

— Разве? — сразу откликнулась она.

— Весьма: жутко жалко — себя, дурака, что попал на такой. — Шуточка довольно затасканная, но сработала — она засмеялась:

— Правда: чушь!

— Дикая! Едва ли дальше может быть лучше. По-моему, стоит уйти. Вы как? — Она кивнула. Пригнувшись, выбрались из ряда.

— Сколько я вам должна? — спросила она на улице.

— Да, по-моему, я вам теперь должен за такой.

— Но…

— Да все равно, у меня нет сдачи. Извините, что у вас за книга? — прикинулся я: отлично видел, что «Воспоминания современника» Прахова, которую читал давно еще.

Она протянула мне книгу, и я сделал вид, что с интересом просматриваю ее.

— О, о художниках, расписывавших Владимирский собор в Киеве. Интересно! Собор потрясающий.

— Вы его видели?

— Да. А вы?

— Нет, к сожалению! — Очень неплохо: то, что надо — на эту тему я могу говорить таки неплохо.

Как раз перед командировкой в Киев я нашел в библиотеке «Соборъ Св. Владимира въ Киеве», дореволюционного еще издания, и выписал оттуда, кто что там расписывал. С блокнотом, где были эти записи, потом ходил по собору и давал пояснения таким же, как я: никаких путеводителей там не было.

— Один из подошедших к нам оказался церковным старостой собора: подарил мне фотографии запрестольных росписей — их могут видеть только священники и убирающие в алтаре.

— Красивый он?

— Очень. Даже когда там полумрак: очень впечатляет. Только мозаичное изображение Богоматери с Младенцем, из-за того, что в соборе оно на золотом фоне, по-моему, сильно уступает в выразительности его же живописного в Русском музее — на черном фоне, оттеняющем идущий от нее свет.

— Да? — она явно с интересом слушала меня. И я воспользовался этим — предложил пойти в Пушкинский музей либо в Третьяковку. Она сразу выбрала Пушкинский.

— А вы пешком ходить любите? Можно дойти пешком — по бульварам.

— Конечно: погода чудесная.

Мне казалось, бульвары долго будут тянуться один за другим. Увлекшись разговором, я незаметно перешел на свой привычный темп. Заметил это уже у Никитских ворот.

— Не загонял я вас?

— Нет еще, — она улыбнулась.

— Если опять побегу, скажите «тпру».

— Ну что вы!

— Учтите: другого выхода нет.

— Тогда, может быть, скажу, — она снова улыбнулась.

Сегодня погода — настоящая летняя, и в музее не слишком много народа. Начинаем осмотр с самого начала — с Древнего Египта. Последнее время я все больше предпочитаю его искусство греческому: оно кажется более выразительным, несмотря на условность поз — мне созвучней плавное изящество линий египетских фигур и, особенно, легкие улыбки женских лиц. И что-то общее с ними я вдруг обнаруживаю в улыбке моей спутницы.

Когда она улыбается, в ее карих, почти одного цвета с ее волосами, глазах мягко вспыхивают теплые искорки. Вообще она очень сдержанная, воспитанная. Только улыбка — главным образом, глазами. И рот, немного большой, со слегка выпяченной нижней губой и чуть крупноватыми зубами, очень выразительный — выдает движение ее мысли и чувства. Та же грациозность и внутреннее изящество — фигур древних египтянок.

Мы говорим очень мало, — ходим и смотрим. В следующих залах она внимательно рассматривает каждую картину — как я когда-то. Теперь мне здесь все знакомо: я обвожу глазами зал и задерживаюсь лишь у самых любимых картин, поджидая, когда она подойдет ко мне.

— Вам эта нравится?

Я молча киваю. Она небольшая — «Младенец Христос» Сурбарана. Ребенок лет четырех — отнюдь не херувимчик: не очень-то красив, в длинной рубашке из грубой ткани, прямые не чесаные волосы. Явно — дитя совсем простых, бедных родителей. Но эта улыбка и какой-то теплый свет, исходящий из маленьких лучистых глаз, руки, протянутые вперед. Что он хотел сказать, испанец Сурбаран, изобразив маленького Христа таким? Что каждый ребенок — это Христос, в том лучшем понимании, что вкладывалось в его образ, — пусть даже ребенок этот и некрасив, прост и беден? Он, должно быть, любил их — детей, этот художник.

Она тоже внимательно смотрит «Младенца Христа» — и спрашивает тихо:

— Вы любите детей?

— Я? Да.

Мы не сразу отходим от нее. Говорим, по-прежнему, мало. Зачем? Надо смотреть. Мы же не художники, не можем по настоящему понимать все тонкости колорита, рисунка, композиции и прочего. Не знаю, насколько это для нас, простых смертных, важно. Главное — лишь мысли и чувства, настроение, вызываемое картинами. Похоже, и она так считает: во всяком случае, не пытается разглагольствовать об искусстве.

Ходим мы по музею долго. Меня это совершенно не утомляет, тем более что нового выставлено очень мало: память напрягать почти не приходится.

Последние залы, как всегда: импрессионисты, постимпрессионисты, фовисты, Пикассо. И мы выходим из музея — на яркий солнечный свет. Я, все-таки, немного устал, и у нее, тоже, глаза утомленные. Но до конца дня еще далеко, и мне никак не хочется снова остаться одному: с ней хорошо.

— Здесь недалеко есть чебуречная, на улице Герцена. Может быть, пойдем туда, поедим? — и жду: не кончилось ли уже все хорошее, что было сегодня; жду, не дыша, те страшно длинные секунды, пока она не кивает: да. Да!

Чебуреки очень горячие: прокусишь, и пар обжигает губы. Главное, чтобы бульон не вылился: надо пить его, осторожно наклоняя чебурек. Она ест их с удовольствием. И я — не глотаю, лишь бы поскорей покончить с процедурой еды, как обычно — ем и ощущаю вкус. Хорошо! Только остался вопрос: не поблагодарит ли она меня вежливо за прекрасно проведенное время и исчезнет — и я снова останусь один, не зная, куда себя дальше деть до наступления ночи.

Но сегодня, как ни странно, мне везет: она никуда не спешит уйти от меня.

— Два зачета вчера сдала сразу: можно и отдохнуть.

Родители не будут беспокоиться? Нет: как раз сегодня утром они улетели в Трускавец, мама в санаторий, а папа — чтобы ей не быть там одной. Она ездила их провожать в аэропорт; на обратном пути так и не дошла до дому: на бульваре так хорошо в эту пору.

Узнаю, что она учится в вечернем институте, на третьем курсе, и работает в библиотеке. Хочу спросить уже, как ее зовут — но понравится ли ей это: будет похоже на официальное знакомство. Лучше чуть попозже.

Мы сидим на скамейке под каштанами на Суворовском бульваре. Мороженое съедено, ноги отдохнули. Предлагаю ехать кататься по Москве-реке: люблю находиться на воде. Ей тоже кажется, что это неплохо.

— Только опять пойдем пешком, хорошо?

— Но…

— Не бойтесь: я люблю ходить.

И мы снова пошли. Я говорил и говорил: наконец-то была счастливая возможность выговориться — она хорошо умеет слушать, и то, что я говорю, ей интересно. Описываю города, в которых был, музеи, здания, церкви и костелы, среднеазиатские гробницы, мечети и медресе. Называю ей малоизвестные, отмеченные мной для себя в Эрмитаже, лежащего мраморного Авеля работы Джованни Дюпре и картину «Отправление на рынок» Констана Тройона.

Она сдержанно улыбается, когда, по-видимому, не совсем со мной согласна. Но не возражает — пытается понять меня; смотрит прямо в глаза, и я все лучше могу разглядеть ее.

То, что сразу показалось мне во внешности ее недостатками, перестает быть ими: и чуть крупноватые зубы, и чуть отвислая нижняя губа — да все это как-то очень и очень в меру, — настолько, чтобы лишь составлять особую прелесть ее лица. И все время — внимательный взгляд и мягкие теплые искорки, когда она улыбается, и дивно подвижный рот. Смотрел бы и смотрел на нее, не отрываясь. Девочка она, безусловно, интересная: очень-очень многое успела прочесть.

— Мне удается после того, как стала работать в библиотеке, одной из первых прочитать все новинки, которые к нам туда поступают.

— Завидую. А я только недавно «Мастера и Маргариту» сумел прочесть.

— По-моему, совершенно потрясающая вещь.

— Конец жуткий только.

— Да? Почему?

— Помните: их конец — Мастера и Маргариты? Навсегда вместе, но при этом абсолютно отрезанные от всех и всего, замкнутые друг в друге. Ведь это же так страшно; страшней того, что пишет Кафка, — все одно и тоже: без движения, без развития — без будущего.

— Действительно. Странно, я почему-то не поняла это тогда. А Кафку я, к сожалению, до сих пор еще не читала.

— И не торопитесь пока.

Медленно плывет наш речной трамвай, и рядом с нами никого, кто бы мешал нам говорить обо всем на свете, слышать обращенные к тебе вопросы и голос славной, умной девушки, которая совсем не спешит расстаться с тобой, уйти, оставив одного.

Когда сошли на берег, уже начинало смеркаться. Вечер тоже был тихий, теплый. Чтобы оттянуть расставание, я предложил пойти в кафе-мороженое, но она отказалась:

— Нет: не люблю стоять в очереди. Давайте зайдем, где можно быстро поесть.

По оживленной улице Горького доходим до площади Пушкина, съедаем сосиски в кафетерии — и снова идем по бульварам.

На скамейках парочки. И я когда-то, студентом, сидел здесь и целовался со своей девочкой; прохожие шли мимо, не поднимая глаз. Боже их упаси было отпустить какую-нибудь реплику! Парочек было много: по одной, а то и две на каждой скамейке — мигом бы надавали по шее.

Теперь я иду мимо и не завидую тем, кто сидит в обнимку. Мне слишком хорошо — только оттого, что не спеша идет она рядом и говорит со мной. По-настоящему: даже не помню, когда так было — уже отвык, пожалуй.

Мы свернули с бульвара и пошли по тихим вечерним улочкам. Большая часть окон была открыта.

Постепенно огней в них становилось все меньше, стало еще тише. Москва засыпала.

Подошли к ее дому. Из какого-то окна слышался бой курантов.

— Ну, вот. Здесь я живу. Спасибо вам.

— За что?

— За этот день, — она устало улыбнулась.

— Я смогу вас снова увидеть?

Она опять улыбнулась и молча кивнула.

— Когда?

— Завтра я буду заниматься. Надо было и сегодня немного поработать, так что завтра никак.

Ну, и слава Богу! Завтра я — тоже не могу: беру на весь день Маринку. Скоро Лера уедет с ней на юг, не увижу целый месяц.

— Вы мне дайте свой телефон. Я сама позвоню, хорошо?

На мгновение перехватило дыхание: а почему свой не дает? Не хочет? Или боится?

— Чем записать? — Писать приходится обгорелым концом спички в книге.

— Не смахните.

— Я сразу же перепишу, пока не буду закрывать ее. А кого спросить?

— Ах, да! Скажите: Феликса. А как вас зовут?

— Оля. Позвоню, наверно, не раньше, чем через неделю: разделаюсь с зачетами.

Буду надеяться, что так оно и есть: что не просто хочет решить, будет ли мне звонить или нет.

— Я обязательно позвоню, — говорит она, и я сразу верю: позвонит. — Ну, ладно. Спокойной ночи, Феликс!

— Спокойной ночи!

Я отошел не сразу. Оля появилась в окне лестничной площадки между вторым и третьим этажами: я помахал ей рукой. Она улыбнулась мне и больше не появлялась. Я закурил и зашагал домой.

Дверь, все-таки, была заперта на цепочку: пришлось звонить.

— Я думала, вы уже не придете.

— Но я же предупредил вас.

— Предупредили, да; только уж поздно очень, а вас нет и нет. Я и заперла. А вам тут звонили: ваша сестра и еще какой-то женский голос. Было плохо слышно, но, похоже, та самая женщина.

— Ага, спасибо.

Я тут же забыл, что она мне сказала: мысли были о другом. О сегодняшнем дне — об Оле: она стояла перед глазами. Я был почти совсем уверен, что она позвонит: она же сказала. Оля! Оля: милая, скромная, интеллигентная — то! Все было — то: что и как говорила, держалась, двигалась, улыбалась.

Неужели в моей жизни появится то, что избавит, наконец, от щемящего чувства постоянной тревоги, ожидания одного только плохого, обиды за жизненную неудачу, за растраченные годы? Что поможет всему этому стать прошлым: чтобы снова начать жить, а не существовать. Как сегодня: день не был одним из тех бесконечных ненужных дней. Мне сейчас как-то очень легко, и брезжит снова впереди надежда на что-то. Жить — значит быть счастливым: иначе, зачем вообще жить?

Хорошо! Ноги гудят — мы столько прошли сегодня вместе. Надо спать: чтобы завтра пораньше забрать Маринку — завтра она будет со мной.

Больше недели прошло в ожидании. Хорошо хоть, работы было невпроворот: последние дни перед сдачей проекта. В понедельник получил кальки общих видов металлоконструкций, выполненных мной. Простыни те еще, масштаб мелкий, да еще, главная прелесть, наш главный конструктор ЦКБ неукоснительно требует, чтобы все сварные швы, видимые и невидимые, были показаны «ресничками»: копировщица, любая, запросто нанесет их не там — замучаешься потом исправлять. Поэтому на белках их и не проставляю: сам наношу потом в кальке. На черта, спрашивается: ГОСТ на изображение сварных швов это давно уже не требует. Но характер у нашего Главного крутенький: как сказал, так и будет. Сижу и наношу эти бесконечные «реснички». Да еще ждут кальки детальных чертежей, которые я должен просмотреть за своими исполнителями и подписать. Ошибки, как всегда, вылезают. Запарка, хоть и не слишком дикая: после работы остаюсь, но не допоздна. Не впервой — спихнем!

В субботу, следующую после той, я утром проводил Маринку с Лерой; с вокзала сразу поехал на работу. В воскресенье работал в отделе один, и не очень торопясь. В понедельник почти все было кончено и подписано шефом, руководителем нашей группы. Оставались мелочи.

Во вторник часов в одиннадцать шеф понес кальки к Главному — подписывать, а мы всей группой вышли во двор, возбужденные, веселые, с перепачканными тушью пальцами. Сергей предложил идти в буфет пить пиво. По-моему, было еще рано: Главный может вызвать к себе с вопросами. Пусть лучше все подпишет, и можно будет скинуться не только на пиво. Стали обсуждать обмывание сдачи проекта. Устроить, пожалуй, лучше всего, у меня.

Шеф принес кальку общего вида: два мелких исправления, остальное Главный подписал без звука. Поэтому в буфет сходили и пива выпили. Потом отдали нашим женщинам конфеты, а сами снова уселись с сигаретами на солнышке.

Как раз тогда она мне позвонила, и я рванул в отдел к телефону. И мы договорились встретиться вечером.

Сабантуй отпадал. Пригласить ее, конечно, нечего было и думать: обмывание сдачи проекта — мероприятие, из-за обилия спиртного, отнюдь не для ее глаз. Юрка без меня не хотел, остальные без нас обоих — тоже. Я боялся, что на меня обидятся, но все уладилось, когда намекнул, в чем дело.

После обеда шеф велел нам свернуть все белки, убрать их и спокойно разбегаться. Я принял дома душ, переоделся и в шесть уже стоял с букетиком ландышей возле ее дома.

…Мы начали встречаться после каждого ее экзамена. Я ждал, пока она выйдет, в сквере возле ее института. Оля подходила, брала цветы, подносила к лицу и улыбалась мне. Мы ужинали где-нибудь, а потом шли бродить по улицам. К ее дому подходили, когда уже было заполночь, и еще долго стояли и разговаривали. Домой я уже добирался чаще всего пешком, если не удавалось схватить случайное такси.

А через две недели я укатил в командировку. В Киев.

Шеф был удивлен, что я не рвусь: думал обрадовать возможностью лишний раз побывать в его соборах и музеях.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Серьезное?

Я рассказал ему про Олю.

— Значит, интересная девушка? Ну, дай Бог! Много моложе тебя?

— Лет на десять, должно быть.

— М-да… Ну, это нестрашно. — Еще бы: Вера моложе его на все тридцать пять! — Но все равно, ехать нужно: посмотришь, что там, у «князя Олега» сделано; подберешь интересный материал. Послать вместо тебя Сергея либо Юру не имеет смысла: металлоконструкциями занимаешься ведь ты.

— Да я понимаю…

— Поверь мне, это даже неплохо: маленькая разлука. Можешь и задержаться там на пару дней, если захочешь. Фотоаппарат не забудь.

Я быстро все оформил и билет достал на вечерний поезд. На свидание пришел с портфелем, в котором лежало все необходимое мне.

Оля поехала на вокзал провожать меня. Мы стояли у вагона; мне казалось, что и она несколько расстроена.

— Вы мне позвоните оттуда?

— Обязательно. Но только если вы мне дадите свой номер. — Она покраснела:

— Ну, конечно! — Нет худа без добра!

Она не ушла, пока поезд не отправился, и стояла, махала мне, и я думал, до чего много дала она мне за эти дни.

…В Киеве я управился очень быстро. «Князь Олег» сразу же повез меня в Бровары, где показал мне то, что представляло для нас интерес и стоило сфотографировать, и устроил ночевать в общежитии аспирантов. На следующий день получил от него обещанные чертежи и другие материалы. Но по основным вопросам у него интересного для нас оказалось не так много: наши и их нагрузки здорово отличались. Все же, кое-что мне там удалось узнать, и, в целом, я был доволен.

Еще «князь Олег» снова задал мне вопрос:

— Ну, что: не надумал еще перебраться к нам? Возможно, я уладил бы сейчас с местом для тебя в аспирантском общежитии.

Я вспомнил, как он в начале предлагал решить эту проблему, улыбнулся, но сказал «нет» вполне решительно. Теперь у меня было еще больше причин не уезжать из Москвы, чем прежде.

В четверг с утра отправился в железнодорожную кассу, простоял там полтора часа и взял билет на воскресенье вечером, и то только потому, что пришел очень рано. Оставалось только заехать отметить командировку. Решил вначале направиться на улицу Репина, в музей Русского искусства, но почему-то ноги сами понесли меня по Крещатику совсем в другую сторону. Я вроде бы из чистого любопытства зашел в аэрокассу. Билеты на самолеты были любые — за сутки вперед.

И тогда я сообразил, что задерживаться не хочу — несмотря на то, что могу еще четыре дня бродить по музеям, по Крещатику, купаться в Днепре. Я снова встал в очередь и взял билет на завтра. В железнодорожной кассе, куда я вернулся, даже не успел подойти к окошку: билет на поезд у меня тут же кто-то купил, еще и поблагодарил.

Я все-таки успел побывать в тот день в музеях и во Владимирском соборе. Вечером, как все предыдущие дни, звонил ей, но не застал: вспомнил, что у нее сегодня последний экзамен.

Утром выкупался в Днепре, потом прошелся по Крещатику. В пять часов ТУ-104 уже был в Москве.

Я чувствовал, что волнуюсь, набирая ее номер: дома ли?

— Алло! — Удачно!

— Оля, здравствуйте! Это я.

— Феликс! — судя по голосу, она обрадовалась. — Как вы там?

— Я звоню уже из Шереметьева: только что прилетел. Как ваши успехи?

— Сдала вчера. Последний.

— Ну, поздравляю!

— Сегодня отмечаем в ресторане. — А, черт!

— Феликс, вы не пойдете со мной?

— Только если удобно.

— Да, да! Приезжайте сразу ко мне: я жду!

Позвонил родителям. У них, слава Богу, все в порядке. Сказал, что сегодня к ним заехать не могу, буду на неделе.

Автобус-экспресс мчался по Ленинградскому шоссе. Прямо к ней, оттуда вместе в ресторан. Хорошо хоть у меня в портфеле свежая белая рубашка. И очень кстати, что цветы ей купил в Киеве. Надо спешить: она ждет меня.

Да, ждет — дверь открылась сразу же, как только я нажал кнопку.

— Феликс! — такой сияющей я ее еще никогда не видел.

— Оля! — Я даже не успел захлопнуть дверь, бросил портфель и притянул ее к себе, не думая уже, можно ли — она не отстранилась, прижалась лицом к моему плечу, и тогда я поцеловал ее: в губы.

— Олечка! — мне казалось, что я задохнусь.

— Феликс! — она не спешила освободиться от моих объятий. На лестнице за дверью послышались чьи-то шаги, я вынужден был отпустить ее.

— Хватит, — смеясь, сказала она, когда я, закрыв дверь, хотел опять обнять ее. — Нас ждать будут: дай мне одеться. Может, душ пока примешь — хочешь?

— Еще бы! Жарко сегодня. И брюки чуть смогу гладануть?

— Сможешь. Только все — быстро.

Мы были готовы в полвосьмого.

— Вашу руку, мадемуазель!

Такси поймали на углу. Начиналась светская жизнь. Едем в «Пекин», который из всех ресторанов, где бываю весьма редко, предпочитаю остальным. Не был там уже давно.

…Здесь все так же: те же чистые нежные краски росписи на потолке, запахи китайской кухни. Олина компания занимала длинный столик за колоннами: две девушки и трое ребят. Они отложили меню и уставились на меня несколько растерянно. Юноша в очках покраснел: видимо, он пошел сюда из-за Оли.

— Вы извините, но Феликс только что прилетел из Киева, и я не хотела идти без него, — представила меня Оля.

Их, кажется, устроило, что я только что прилетел из Киева: в этом было что-то, значительное, причем делающее чем-то значительным и их. Как и все (похоже, и я), в кои то веки попадающие в ресторан, они искренне строили из себя светских людей: изысканно вежливо протягивали мне руки для знакомства.

Снова стали обсуждать меню. Они, видимо, были здесь впервые, — я, с видом знатока, объяснил им, что китайцы за праздничным столом едят много блюд, но понемногу каждого, и предложил сделать примерно так же. Заказали салаты из гороха маш и корейский, трепангов, вырезку с грибами сянгу и молодыми стеблями бамбука, яблоки, бутылку коньяка и две саперави.

Получилось что-то не очень дорого. Для парнишки, который покраснел при появлении Оли со мной, это обстоятельство, видимо, было не маловажным, потому что пока мы выбирали, я успел заметить в его глазах беспокойство: денег у него, наверняка, было немного, и он боялся оказаться в неудобном положении. Даже взглянул на меня поприветливей — но почти тот час же, словно спохватившись, сердито отвернулся.

Официант, как всегда, не спешил. Мы курили и весьма чинно разговаривали.

Коньяк сразу подогрел: они вспомнили, что сданы все экзамены, оживились, заговорили свободней и громче. Вскоре заиграл оркестр.

Они никогда не начинают с модных танцев: мне это на руку. Шейк я, все равно, не умею, только старые — вальс, танго, фокстрот. Научился еще в школе.

Мы с Олей вышли одни из первых. Я медленно вел ее, — она очень хорошо слушалась. Чуть-чуть опьянел: от коньяка или оттого, что она со мной. Скорей всего. Только она, ее лицо, теплые искорки в глазах, тонкий запах ее духов, ее рука на моем плече, и томные звуки танго: как будто больше ничего нет и никогда не было.

Вечер очень удался. Было уютно. Тянули сухое вино, смаковали китайские блюда, болтали, курили — девушки, кроме Оли, тоже. Много танцевали.

Шейк я пропускал; Леня, чьим очевидным соперником я являлся, не танцевал совсем.

— Ты ее давно знаешь? — спросил он, когда мы остались за столом одни.

— Олю?

— Да: Олю!

— А ты? — уклонился я.

— Вместе учимся. С первого курса.

— А! — я так и не ответил на его вопрос. Сейчас я имел возможность жалеть кого-то — симпатичного мне парнишку: лет десять тому назад я был здорово похож на него.

Он разлил оставшийся коньяк:

— Выпьем: за то, чтобы ей было хорошо! — Мы чокнулись. — Счастливый ты!

Ну вот! И мне позавидовали. Да знал бы ты все… А впрочем, ты-то можешь это узнать и без меня: с тебя станет испытать то же самое на себе. Однако, эти мысли не задели глубоко, не сумели испортить настроение. Наши вернулись к столику, — он замолчал и ушел в себя.

Сидели еще долго. Но всему приходит конец: мы позвали официанта, чтобы рассчитаться.

Вечер был довольно теплый, хотя дул легкий ветерок и небо застилали облака. Мы расстались со всей компанией у метро. Шли пешком; она опиралась на мою руку.

— Я немного пьяная!

— Это неплохо.

— Леня тебе без меня не сказал ничего такого?

— Нет. Выпили с ним за тебя. Он, наверно, славный парнишка.

— Самый способный на всем курсе.

— Ухаживал за тобой?

— Пытался. Ты ревнуешь?

— Еще бы! — я остановился, чтобы поцеловать ее.

— А ты понравился нашим девчонкам: они мне сказали.

— Это твои друзья?

— Нет — просто, учимся вместе.

— А-а! — Я стал рассказывать о Киеве, не замечая того, что говорю ей и о том, что делал по работе. Она и это слушала с интересом.

На площади Пушкина мы свернули. Ветер становился сильней, я набросил на нее пиджак. Где-то сверкнула молния, но дождя еще не было.

Только когда мы вошли в квартиру, я услышал его шум. Подошел к окну и увидел, что начался ливень. Приходилось ждать. Оля ушла переодеваться, а я уселся в кресло.

Комната была большая и уютная. Современная мебель и маленький шкафчик в стиле «булль», два отличных эстампа, старинный подсвечник, саксонские фарфоровые статуэтки — все очень сочеталось, говорило о вкусе и, одновременно, о хорошем достатке.

Оля вернулась в узких белых брюках и белой же в горошек блузке. Я улыбнулся.

— Что? Тебе не нравится?

— Нравится. Очень!

— А дождь идет?

— Идет.

Ну, и хорошо. Тем более что она садится на подлокотник кресла, обнимает рукой мою голову, — и я тоже, обнимаю ее за талию, прижимаю крепко к себе. Мы сидели так — и незаметно задремали. Когда я очнулся, дождь еще шел.

Она открыла глаза.

— Ты никуда не пойдешь, слышишь? Я сейчас постелю тебе здесь.

— Но соседи… — слабо попробовал я сопротивляться.

— А, ерунда! — Она принесла белье и постелила на тахте. Спать мне хотелось смертельно, до дурноты.

Она вышла, погладив меня по лицу. Я лег и сразу же будто провалился.

…Спал я крепко, без сновидений, и как всегда в таких случаях проснулся рано, совершенно свежим и бодрым. Я тихонько лежал, предаваясь приятным мыслям и разглядывая комнату. За окном негромко шумели листья тополей, светило солнце.

Потом встал, сложил постель, нашел в прихожей свой портфель и пошел в ванную. Умылся, стараясь не шуметь, вскипятил на кухне воду и соскоблил бороду.

Я вернулся в комнату. Посидел на подоконнике, покурил — и стал просматривать книги, стоящие за стеклом в шкафу. Увлекся этим занятием, и когда взглянул на часы, было уже восемь. Я поставил книгу на полку и вышел в коридор. Открыл дверь в другую комнату.

Оля спала. Было жалко будить ее, — я осторожно присел на стул. Она была трогательно хороша. В тонкой льняной рубашке с гипюром; одна рука подложена под щеку, другая — поверх одеяла; рот чуть приоткрыт, дыхание тихое, спокойное.

Я уже подумал, не уйти ли, когда она открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась:

— Феликс! — Я подошел к ней, она притянула меня к себе. — Доброе утро, мой хороший. Как ты спал?

— Как убитый. А ты?

— Тоже! — она была теплая и свежая после сна.

— Купаться поедем? На теплоходе.

— Еще спрашиваешь! Сейчас встану.

Я вернулся в прежнюю комнату, снова взялся за книги. Но Оля вскоре появилась, уже умытая и причесанная.

— Идем скорей завтракать. — На раскаленной сковороде она быстро сделала пышный омлет, посыпала укропом, налила в стаканы холодный кефир.

Я был уже голоден как волк, а все было страшно вкусным. Она с удовольствием смотрела, как я наворачиваю.

— Почему ты масло не берешь?

— Я мажу хлеб только к чаю или кофе.

— Да? — это ее обрадовало почему-то. — И я тоже.

Собрались мигом. Пока она переодевалась, я освободил портфель, чтобы взять с собой, и заправил в аппарат новую кассету.

Купили в магазине уйму еды и бутылку рислинга. Зашли на рынок за огурцами и редиской.

В очереди за билетами в Северном порту нам подсказали неплохое место: пляж, правда, не первоклассный, но зато народу там всегда немного, и лес рядом. Оно таким нам и показалось с палубы. И мы высадились.

Я опустил портфель на песок. Она быстро сбросила босоножки, стянула через голову платье, — и сердце у меня учащенно забилось. В купальнике, черном с красным, плотно обтягивающем ее, Оля стала иной — волнующе ослепительной. Плавное изящество всех линий не скрываемого более платьем тела, еще более стройного, с тонкой талией; изгиб бедер беспредельно совершенный; девичий подтянутый живот и упругая грудь. Я чувствовал, как кружится у меня голова: так желанна стала она мне вся — не только душа ее. Я спешно закурил.

— Ну, что же ты! — Я сообразил, что так и стою еще одетый.

Спешно полез по тропинке наверх, где начинались кусты. Сначала докурил, потом только облачился в японские плавки с кармашком, которые мне недавно продал Сергей.

Оля сразу обратила на них внимание:

— Ого, какие!

— Еще бы! Знаешь, по какому блату достал? Полезли в воду?

— Подожди, остыть сначала нужно.

Я лег с ней рядом на песок.

— А ты там здорово загорел, в Киеве, — сказала она и легонько дотронулась до моего плеча. Сердце опять дало толчок.

— Ладно, пошли в воду! — крикнул я поспешно. Она послушно натянула шапочку.

Плавала Оля здорово, много лучше меня, и я старался не отставать. Пожалуй, все-таки не решился бы переплыть на тот берег, если бы не она. Только — чтобы не подумала, что боюсь. И ничего, даже не очень устал.

На этом берегу купающихся нет. Мы уселись на траву возле ивы.

— Ты там купался? — спросила она.

— Пару раз. А что?

— Ты мог там задержаться?

— Если бы захотел.

Она улыбнулась:

— Ты спешил? Из-за меня?

Я молча склонил голову, глядя ей в глаза и не улыбаясь. Ее лицо было совсем рядом. Оно было красным — но может быть, от солнца: на лбу у нее несколько капелек пота, — я вытер их ладонью.

— Знаешь, а ты неплохо сложен, — говорит она и, как на том берегу, снова касается моего плеча. И тогда я крепко обнял ее, прижал к себе:

— Оля! Олечка! — голова пошла кругом: исступленно стал целовать ее. Шею, плечи…

Нет, грудь не целовал — она тихо сказала:

— Пусти. Не надо: а то я сейчас расплачусь.

И я сразу опомнился. Отошел к дереву, встал спиной к ней. Сердце бешено колотилось. Я готов был убить себя.

И вдруг почувствовал, как она прижалась лицом к моей спине:

— Не пугай меня больше, слышишь? Ну, зачем ты так?

Я повернулся к ней:

— Прости! Я…

— Не надо. Успокойся!

— Я…

— Да, я знаю. Знаю.

Я сразу прыгнул в воду и нырнул: вода успокоила меня. Плыл под водой, сколько можно было, и когда вынырнул, она сразу поплыла следом. На обратном пути я все-таки в какой-то момент растерялся. Она видимо заподозрила это:

— Помочь?

Я отрицательно мотнул головой: если взять себя в руки, все будет нормально. Старался дышать спокойно и не суетиться без толку. Главное, не паниковать — осталось немного.

Берег был уже близко. Попробовал достать дно, но было еще глубоко. Еще метров десять, и я встал на ноги. Уф!

Мы вылезли и улеглись на песке. Солнце хорошо припекало.

— Оля, — сказал я ей, — ты — очень хорошая.

— Очень?

— Да. Ты самая лучшая.

— Я знаю. А ты — глупый.

— Да еще какой!

— Ты — самый, самый глупый.

— Правда?

— Нет! — она засмеялась и легонько пожала мне пальцы. — Мы оба глупые.

Но я чувствовал, что мне еще трудно говорить с ней как будто ничего не случилось. Задымил, потом схватил аппарат, стал снимать ее.

Снова залезли в воду. Далеко на этот раз не заплывали. Потом я нырнул несколько раз и, выскочив, стал снимать ее в воде. А она никак не хотела вылезать: пришлось крикнуть, что есть уже хочется.

Вверху, за кустами, сразу небольшая поляна, а за ней уже начинается настоящий лес. Вошли в него, а минут через десять вышли еще на одну поляну, заросшую золотыми купавками. Я начал их собирать.

— Зачем? Желтый цвет — к измене.

— Разве? Желтый цвет — самый радостный. Ты, оказывается, суеверная.

— Жутко!

Я бросил сорванные цветы:

— Сыро здесь. Пойдем дальше.

Расположились мы на третьей, совсем крохотной полянке. Она расстелила салфетку и разложила все, я открыл консервы, откупорил бутылку. Рислинг налили в кружки, — он приятно горчил. Как всегда на воздухе, все казалось необыкновенно вкусным.

Я отяжелел. Достал сигарету и задымил, привалясь спиной к дереву. Она собирала остатки еды и, завернув, засовывала в портфель.

— Половина осталась. Куда мы столько набрали?

— Потом съедим. Брось — не суетись, отдохни лучше: успеем убрать.

Оля села рядышком.

— Тебе нравится здесь?

— Да. Тихо как!

— Наелся?

— Даже чересчур! Аж в сон клонит.

— Клади сюда ко мне голову и спи.

Я положил голову ей на колени, закрыл глаза, — но не заснул.

— Феликс!

— А?

— Тебе хорошо со мной?

— Да: удивительно!

Она наклонилась ко мне — и вдруг начала что-то рассматривать.

— Феликс!

— Да?

— Ты знаешь: а у тебя — седой волос. А вот еще.

— Ну, и что? Пора.

— Тоже мне старик нашелся! Сколько тебе годков?

— Тридцать пять.

— Ай-яй-яй! Обманывать девушку — так нехорошо, так нехорошо! — она улыбалась, явно считая, что я разыгрываю ее.

— Приедем — паспорт покажу, хочешь?

— Ты что: серьезно? Тебе же не дашь.

— Рожа младенчески глупая.

— Глупая — это точно: ужасно! — она наклонилась снова, поцеловала меня. — Лежи, лежи — не убирай голову. Чудак ты: мне ведь все равно, сколько тебе. А знаешь, папа у меня тоже — выглядит моложе своих лет.

— Он кто?

— Юрист, адвокат. А мама — в молодости играла в театре, потом из-за нас, брата и меня, бросила.

— И кем сейчас работает?

— Она больше не работала: папа всегда очень хорошо зарабатывал. И брат стал юристом, работает во Внешторге. Сейчас опять укатил за границу.

— А: он старше тебя.

— На девять лет. Он уже даже женат второй раз.

— Дети были от первого брака? — не удержался я.

— Нет. У него и сейчас их нет: он пожить любит, для себя. Я его первой жене иногда звоню; ее и родители мои любили. Жаль, все-таки, что у них не было ребенка: может быть, тогда не разошлись бы. Как ты думаешь?

Я пожал плечами: мы вышли на опасную тему, и отвечать на этот вопрос слишком не хотелось. Снял голову с ее колен, стал закуривать. Когда сделал первую затяжку, услышал ее другой вопрос:

— А ты…? Ты — был женат?

— Да. Был, — ответил я, бледнея.

— Долго?

— Почти восемь лет.

— И…?

— Да. Дочь. Вот так!

Небо постепенно затягивалось неизвестно откуда появившимися облаками. Оля молчала. Я улыбнулся, не очень-то весело:

— Ну, вот! Теперь ты знаешь.

Она смотрела широко раскрытыми глазами и продолжала молчать.

— Как бы дождя не было, — сказал я. — Поехали домой!

— Купаться больше не будем?

— Если хочешь. Я — нет.

— Тогда и я — тоже.

Мы молча собрали и уложили в портфель оставшуюся еду и пошли к пристани. По дороге я наткнулся на сорванные мной купавки: они уже завяли. Молчали и когда ждали на пристани.

Настроение было испорчено, безнадежно. Тот — я, которым был до встречи с ней и который уходил, когда появлялась она, и покорно плелся за мной где-то далеко сзади, так что его не было видно, а рядом с ней шел я другой: спокойный и уверенный, интересный и остроумный — нормальный счастливый человек, — оказывается, на самом деле был за спиной у меня. Я ошибался: он никуда не уходил. Он взял и подсунул мне тот вопрос о ее брате, который не следовало задавать, не рискуя вызвать ее мысль, почему я это спрашиваю. И он снова вошел в меня, отодвинул меня другого — felix’а, вновь сделал собой. Это произошло в ее присутствии, оно не только не помешало — наоборот: она сама пустила его своим невольным вопросом. Сейчас она и я — прежний, со своей бедой, обидой и тоской; со всем, что произошло со мной — оно опять отчетливо встало перед глазами: стоило потянуть кончик нити, и клубок начал разматываться. Я слышу:

— Феликс, тебя к телефону: твой па… — Нет!!! Только не это, не сразу, не сейчас: самое начало — самое, самое страшное. Потом! Неимоверным усилием я не пустил его: полезли другие воспоминания. Пусть — лучше они, чем то; то — потом!

К пристани подошел большой экскурсионный теплоход, набитый людьми, — к моей досаде: я предпочел бы «комету» — побыстрей добраться до Северного порта, и оттуда к ней, забрать свои вещи и исчезнуть, пока я буду такой. Не хочу, чтобы она видела меня таким — прежним, ненавистным мне самому. Когда он отступит, я снова появлюсь перед ней — каким она знала меня, и смогу рассказать ей все о себе.

Но она встала и пошла к трапу, и я пошел за ней: мне трудно было бы объяснить, почему лучше подождать «комету». На теплоходе сразу направился на нижнюю палубу: там на корме, бывает, никого нет. Так и оказалось, и мы устроились там, усевшись на чем-то, — вдали от всех: довольных, веселых, шумных.

Теперь плыть и плыть. Мне некуда деться: нахлынувшие воспоминания несут меня по времени.