Рабыня Малуша и другие истории

Борис Кокушкин, 2017

Со времен древних славян и до современных русичей нас одолевают одни и те же заботы – любовь и разочарование, безмерная радость и жизненные трагедии, надежды и крушение этих надежд, безмерное счастье по поводу рождения ребенка и скорбь по невинно убиенным. Прошли те времена, когда нами правили безнравственные и жестокие правители, когда рабы были бессловесным товаром, а крепостные девушки рассматривались хозяевами исключительно как самки для их плотского удовлетворения. Многое осталось в прошлом, но сущность русского человека в целом осталась неизменной. Невольно возникает вопрос – бывает ли выбор жизненного пути у человека? И оказывается, что далеко не всегда, – чаще всего он вынужден приспосабливаться к сложившейся вокруг него жизненной ситуации.

Рабыня Малуша, ключница княгини Ольги, мать Великого князя Владимира Красное Солнышко

Кони били копытами землю. В лесах и кустах по обочинам дороги кричали ночные птицы, где-то на Подоле, а потом на Горе пропели петухи, а издалека, из Заднепровья, несся многоголосый перепелиный крик.

И никто не замечал, да и никому не было дела до того, что за санями с телом князя Владимира поспешала какая-то старая женщина в темном платке.

В эту ночь Малуша не спала. В монастыре давно уже знали, что недалеко от них, в своем тереме, тяжко хворает князь Владимир; епископ Анастас, побывавший у него накануне, дал наказ священникам и братии служить молебен о здравии вельми больного князя Владимира, и они молились в церкви до позднего вечера.

Малуша поняла, что происходит: князь Владимир, ее сын, умирает, возле него нет ни жены, ни сыновей, ни одной родной души, все такие далекие, чужие…

С. Скляренко. «Владимир»

Старейшина рода Вирт умирал. Еще утром он почувствовал слабость в груди, но не придал этому значения и вышел во двор подправить и заточить рало для осенней пахоты. Но вдруг сердце кольнуло с такой силой, что он потерял сознание и упал на траву.

Здесь его, беспомощного, и увидел возвращающийся с охоты сын Корж, на руках отнес тощее тело старика в избу и положил на отцову лежанку, на которой была постелена слежалая солома.

Старик лежал молча и только тяжело дышал приоткрытым ртом, чернеющим в седых зарослях бороды и усов. Но глаза его были открыты, и он медленно поворачивал зрачки глаз, оглядывал бревенчатые стены родного до боли жилища, где ему была знакома каждая трещина в дереве, каждый сучок, — еще бы, он вместе с отцом Антом и братьями, тогда еще недорослями, рубил сруб и ставил эту просторную избу. Тогда еще Ант был в силе и полагал, что места должно хватить всему роду.

Да только после его смерти все повернулось иначе. Подросшие Остер и Кожема женились и пожелали жить отдельно от старшего брата, предварительно разделив имущество и земельный клин. Споров при дележе не возникло, — братья были приучены отцом к взаимовыручке и поддержке друг друга, что и свято соблюдали всю пока еще недолгую жизнь.

Возле лежанки умирающего старика сидел Корж и с жалостью смотрел на отца. Но вот Вирт обратил взгляд на сына, словно о чем-то вопрошая его. Тот понял его и, положив руку на слабую, безвольно распластанную кисть старика, тихо проговорил:

— Вита с Малушей пошли за братьями.

Веки лежащего ненадолго прикрылись, словно бы давая знать, что именно это он и хотел узнать от сына. Корж молча смотрел в лицо отца и свободной рукой отгонял жирную назойливую муху, упорно стремящуюся сесть на голову умирающего.

Наконец за дверью раздались голоса, и в избу вошли Остер с женой Праскевой, Кожема с беременной Радой, следом за которыми следовали понурые Вита и Малуша.

— Как он? — спросил Остер.

— Кажется, отходит, — тихо ответил ему Корж.

Все расселись вокруг лежанки старейшины, и Корж рассказал им, как все случилось.

— Может, ведуна позвать? — предложил было Остер, но Корж только махнул рукой.

Вита, обратив внимание на угасающий очаг, велела Малуше подбросить хвороста, что та быстро и сделала. Разгоревшийся огонь бросал блики на стенам избы, от которых лицо Вирта казалось розовым, словно бы оживавшим.

Через какое-то время Вита встала и неспешно, стараясь не шуметь, начала накрывать стол для вечерней трапезы. Праскева и Рада присоединились к ней, доставая из узелков принесенную с собой еду.

После того как все расселись за столом, Корж, на правах старшего, отломил от лепешки кусок и бросил его в огонь. Затем почерпнул ложку похлебки и тоже плеснул в очаг. Пламя зашипело, но почти тут же воспряло. Это означало, что души умерших предков рода, живущие под очагом, приняли дар. Стало быть, можно было начинать трапезничать.

Малуша, как и отец, также отломила небольшой кусок лепешки, вышла из-за стола и, сев на чурбак в изголовье умирающего дедушки, вложила ему хлеб в ладонь и согнула его пальцы. Рука старика слегка дрогнула, а из краешка глаза вытекла нежданная слеза, которую Малуша вытерла своей ладошкой.

Взрослые молча наблюдали за девочкой, а ее мать подошла к дочери, обняла и нежно погладила по русым волосам.

Утром, когда солнышко только начинало подниматься над Подолом, Корж вздохнул в останний раз, вздрогнул и застыл навсегда. Душа его устремилась к далеким предкам рода с тем, чтобы отныне навек пребывать вместе с ними.

Постояв недолгое время у лежанки покойника, сыновья молча ушли рыть могилу, — по обычаю рода умершего надо похоронить до захода солнца. Женщины начали собирать одежду покойного, которую ему следовало взять с собой в долгий безвозвратный путь.

Корсту^[1] для собственных похорон Вирт, словно предчувствуя скорую кончину, изготовил еще прошлым летом и держал ее под навесом подле овина.

Возвратившиеся после полудня мужчины, не мешкая, взялись за приготовление к похоронам. Покойника переодели в свежую ноговицу^[2], усадили в изголовье саней, положив его руки на колени. В ногах поместили корсту с покровиной^[3]. Люди спешили: нужно было исполнить все полагающиеся церемонии засветло, чтобы душа Вирта не заплутала во тьме.

У дома Коржа собрался весь род. Женщины рыдали, поминая добродетели умершего. Процессия тронулась к родовому погосту, располагаемому на высоком яру над Днепром.

Впереди всех на правах нового старейшины шел Корж, высоко поднял черное знаменно. Позади него две лошади волокли сани с Виртом, за санями шествовали мужчины в белом облачении, непрерывно бившие мечами о щиты. А уже после них шли плачущие женщины в темном одеянии.

Возле могилы процессия остановилась. Под непрерывный плач женщин и грохот мечей в глубокую и просторную могилу мужчины опустили корсту с покойным, возле нее положили принадлежавшие бывшему старейшине щит, меч, копье, лук с тулом^[4]. В ногах поставили две корчаги — одну с вином, другую — с медом, — они пригодятся Вирту в дальней дороге.

В то же самое время Вита, Праскева и Рада, оставшиеся дома, жарили на костре поросенка. Когда родичи вернулись с погоста, у них все было готово для поминальной трапезы.

Возвратившиеся с похорон люди омыли для очищения руки, после чего Корж начал тризну. Он бросил в огонь кусок мяса поросенка, плеснул вина. Увидев, что огонь принял жертву, он наполнил чарки вином и раздал их родичам.

Выпив хмельное и закусив оторванными кусками мяса, те поочередно заговорили, поминая добрыми словами ушедшего от них Вирта.

По окончании тризны Остер обратился к Коржу:

— Отныне на правах старшего быть тебе старейшиной рода. Правь нами так, как это делали ушедшие от нас отец Вирт, дед Ант и его отец Улеб.

Вирт молча приложил руки к груди и низко поклонился родичам…

На следующий день, едва рассвело, новый старейшина с женой отправились на капище, чтобы поклониться богам рода.

Придя на место, он помазал губы идола куском специально отложенного сала от поминального поросенка, полил землю перед ним вином и, низко поклонившись, произнес:

— Великий Перун! Прими от нас жертву в честь ушедшего от нас славного Вирта. Прими его душу и упокой ее. Помоги мне править родом так, как это делали достославные Улеб, Ант и Вирт…

Княжьи терема располагались посередине Горы, вокруг которых были широко разбросаны подворья воевод, тысяцких и тиунов^[5], позади которых лепились неказистые хижины и землянки гридней^[6], смердов^[7], ремесленного люда. От всех прочих, проживающих на Подоле, Гора была отделена стеной из заостренных бревен и рвом, через который был переброшен единственный деревянный же мост, поднимающийся на ночь и опускающийся с рассветом.

На площади перед княжьим теремом шло сражение — малолетние парни, среди которых были и еще совсем юные княжичи Всеслав и Святослав, познавали правила боя на мечах под приглядом бывалого воя Асмуса, дядьки Святослава.

На высокое крыльцо терема вышла женщина несколько выше среднего роста и некоторое время наблюдала за сражающимися, с удовлетворением отметив для себя смелость и отвагу, с которыми сражался ее сын, сын славного Игоря, его наследник. Она отдала какое-то распоряжение подошедшему к ней тиуну и, еще раз взглянув на сына, вернулась в терем.

В покоях терема было сумеречно, несмотря на яркое солнце за окном. На пристенных лавках сидели княгини Прекраса и Милана — вдовы, как и она, первая и вторая жены покойного князя Игоря.

Увидев вошедшую, женщины замолчали, уткнувшись в вязание, которое они начали незнамо когда и конца которому не предвиделось в ближайшем времени.

— Занялись бы делом, вороны. Вон как вас разнесло от безделицы, словно квашни переспелые, — упрекнула их Ольга. — Как только самим не противно заниматься пустословием!

— А ты не командуй! — взвилась было Прекраса, но в этот момент в горницу ввалился дядька Асмус, ведший за руку упирающегося Святослава. Лицо мальчика было в крови, которую он стирал рукавом.

— Что случилось? — строго спросила Ольга.

Святослав молчал и только обиженно сопел. За него ответил его воспитатель:

— Я дал команду остановить бой, и, когда все опустили щиты и мечи, Всеслав неожиданно ударил Святослава мечом по лицу.

Прекраса, мать Всеслава, громко засмеялась, но Ольга так глянула на нее, что та резко оборвала смех и молча вышла наружу проведать своего сына.

Святослав не плакал, а только сжимал свои маленькие кулачки.

— Денка, — крикнула Ольга няньку мальчика.

Когда та вбежала в покои, княгиня приказала ей умыть, наложить лист подорожника на рану и перевязать сына.

Когда девушка с княжичем вышли, она повернулась к Асмусу и резко приказала:

— Выпороть звереныша!

Тот молча поклонился и вышел. А через некоторое время в горницу ворвалась взъерошенная и красная от ярости Прекраса и закричала на Ольгу.

— Ты зачем велела наказать моего сына? Завидуешь, что он старше и станет князем?

Она бы кричала и дальше, но Ольга повелительным жестом остановила ее:

— Наказала не за своего сына, а за подлость твоего отродья. А будешь и дальше заступаться за него, прикажу выселить тебя в Любеч.

Зная жесткий характер соперницы и памятуя о той власти, которой Ольга овладела после гибели Игоря, Прекраса замолчала и, сердито ворча что-то под нос, села рядом с Миланой.

Вечером, перед тем, как лечь спать, в светелку Денки, где находилось и ложе Святослава, заглянула Ольга. Девушка что-то рассказывала мальчику, а тот с интересом слушал ее.

— Принеси-ка нам кваску холодненького, — выслала Ольга девушку.

А когда та вышла, спросила сына:

— О чем вы так интересно разговаривали?

— Она мне рассказывала про поход тяти в Царьград. Оказывается, и ее отец был в этом походе.

— Да, я знаю об этом. Потому и взяла ее к себе, — ответила мать. — Он погиб в битве с хазарами, когда возвращались из похода.

— Матушка, а как вы познакомились с тятей? — спросил мальчуган.

— Тебе это интересно? — удивилась она.

— Да ведь он — князь, а ты из простолюдинок.

— Молодец, начинаешь думать. А все вышло спешно и случайно. Он шел с небольшим войском по нашему городищу. Тут надо было переправляться через реку. Я же занималась перевозом. Вот так и встретились. Он забрал меня с собой. А потом и ты родился…

В это время в светелку вошла Денка с корчагой кваса. Княгиня отпила немного и, поцеловав сына, ушла. А Святослав спросил няньку:

— А почему все боятся мамку?

— Она справедливая и заставляет всех работать, а не лениться, как Прекраса и Милана. Она думает больше о государстве, а не о себе, как многие из ее окружения…

Дни монотонно бежали один за другим. Как и дни, незаметно в постоянных трудах мелькали месяцы, годы…

Однообразие жизни рода Коржа нарушало только полюдье^[8], которое проводил их князь Бразд. Причиной таких наездов все чаще являлись распри, возникающие между смердами: где-то соседи поссорились из-за пустяка и дело дошло до пролития юшки, кто-то не поделил рольные земли^[9] из-за того, что обильные осенние и весенние дожди смыли разделительную межу. Порой дело доходило до смертоубийства. В таком случае виновного везли на Гору, и, в зависимости от степени вины, ябедьник^[10] либо накладывал штраф, либо волок в поруб^[11]. Смертоубийц отводили к самой княгине Ольге, и только она решала, как поступить с преступником.

Чаще всего убийца подвергался смерти согласно старинному обычаю: око за око, зуб за зуб. Да и сама Ольга принимала решение не с бухты-барахты, а с согласия воевод и бояр.

Корж старался не дожидаться полюдья, а загодя принимал меры, заодно и отвозил дань своему князю. При этом Корж объяснял: лучше отвезти дань самому, чем дожидаться приезда ябедьника, который обязательно добавит к обычной дани немалый кус для себя.

Однако людишки не всегда внимали увещеваниям старейшины рода и даже понемногу баловались воровством в княжеских владениях — то снимут птицу на чужих перевесищах, то тайком добудут бора на гонах, зверя в лесах, а рано поутру сетями выцеживают рыбу в княжеских реках…

— Ох, попадутся они однажды, беды не оберутся, — ворчал Корж.

— Тятя, а для чего они так делают? — спрашивала его десятилетняя Малуша.

Отец обычно гладил дочь по голове и приговаривал:

— Дак ить жадность человеческая не дает им покоя. Не понимают, что сколько ни воруй, все равно не насытишься, а только попадешь под горячую руку князя. И тогда беда всей семье.

— А почему одни люди богатые, а другие бедные? — продолжала допытываться дочка.

— Так уж нашими богами заведено. И не нам нарушать заведенные ими заповеди.

— А княгиня Ольга хорошая или плохая? — не унималась Малуша.

— Экая ты дотошная, — усмехнулся отец.

— Ну, правда! — не отставала дочь.

— Да видишь ли, Мала, — слегка задумавшись, отвечал Корж. — Конечно, с древлянами, убившими князя Игоря, она поступила слишком жестоко. Было бы понятно, если бы она наказала смертью тех, кто его казнил. Но для чего было губить жителей Искоростеня, в том числе стариков, женщин и детей малых, сжигать город? Хотя и сам Игорь был не совсем прав. Ну, получил дань и иди себе с миром! Нет, жадность обуяла его. Показалось, что еще можно взять… А потом Ольга успокоилась — поняла, что после этого древляне не могли платить дань несколько лет. Не с кого и не с чего было. Сейчас же, ты видишь, мы ни с кем не воюем, только отбиваемся от редких набегов печенегов. Правит она мудро и справедливо, тут ничего плохого сказать нельзя.

— Хорошо, что теперь не воюем, — вздохнула Малуша.

— Знамо, хорошо, — согласился отец.

— А почему люди берут чужое?

— Видишь ли, все идет от войн, — тихо проговорил отец. — После битвы победители забирают у поверженных все, что им приглянулось, у убитых берут оружие, мошну, даже снимают хорошее платно. А уж когда возьмут городище, то начинается татьба^[12], когда забирают в домах все, что приглянулось, — узорочье^[13], черевьи^[14], паволоки^[15], возьмут и колтки^[16] с лунницами^[17]…

— Как печенеги?

— Почитай, что так. А князья на награбленное нанимают новых воев, чтобы совершать новые набеги.

— Как Свенельд с его варягами?

— Да, вот и получается: ратники во время набегов привыкли без спроса брать чужое, и в миру не могут остановиться — тайно берут у своих.

— Нехорошо это.

— Ясное дело, нехорошо.

Их беседу прервала Вита, обратившаяся к дочери:

— Беги, руки сполосни, сейчас вечерять будем.

Когда Малуша выскочила за порог и начала плескаться у рукомойника, Корж бросил жене:

— Взрослеет девонька. Ишь, какая смышлененькая, головастенькая…

— Пора бы уже, — ответила Вита. — Года-то бегут…

Княгиня Ольга сидела в уединении с греческим священником Григорием, с недавних пор обосновавшемся в Киеве. Ольга жаловалась ему на то, что чернь совершенно распустилась, людишки совершенно не страшатся княжеского гнева.

Ни наказания, ни жесткие приговоры не могут остановить разбой. Тати не страшатся даже гнева языческих богов.

— Ваших богов, что песчинок в пустыне бесплодной. Кого только ни выдумали, — и Овсич, и Свентовит, и Крышень, и Белобог, и Ветрич, и Озернич, и Дождич, и Пчелич, и Плодич, и Зернич, и Ледич, и Студич, и Птичич… Все они — рядом, под рукой. И наказать-то их можно.

— Да, порой и побивают идолов, коли что не так, — добавила Ольга.

— Вот видишь, — продолжил священник. — Что же это за бог, которого можно не бояться и даже побить?

— В Византии, когда я была там, императоры Константин и Василий убеждали меня принять их учение. Да и персы суетятся, в свою веру тянут…

— Где они, персы-то? — всплеснул руками Григорий. — На краю земли. У них даже лика Аллаха нет! Кому молиться? Духу незримому? Да и учение их странное, непонятное… А что касаемо византийцев… Мало они горя принесли русинам? Да и обида у них на князя Игоря, мужа твоего, за то, что взял их столицу и заставил выплатить огромный откуп.

— Да, немало эти византийцы кровушки нашей пролили. Еще наши деды и прадеды рассказывали, что те вкупе с половцами ходили на рать с русинами.

Мне нравятся обряды и ваше учение, поэтому я и крестилась в вашу веру. Но как донести до нашего народа ваше учение, если у вас и письменность какая-то странная — пользуетесь знаками, кои далеко не все из нас понимают.

— Вот потому я и привез к тебе двух братьев-монахов — Кирилла и Мефодия. Не дело вам писать чудными чертами да резами. Кирилл принял на себя пост и сейчас пишет славянскую азбуку. Как только создадут ее, начнут переводить христианские книги на новый славянский язык.

— Коль скоро азбука будет готова? — спросила Ольга.

— Намедни я был у него. Трудится, не разгибая спины. Сам понимает, что дело не терпит отлагательств. Наберись терпения, матушка, все образуется. А вот как княжичи, не хотят креститься?

— Беда с ними, уперлись и ни в какую! Не хотят принимать новую веру.

— Что так? Вон уже и многие бояре, воеводы и тысяцкие восприняли новую веру…

— Упрямы зело, — махнула рукой Ольга. — Особенно Всеслав. Начинаю говорить с ним о вере, плюется. А Святослав только посмеивается. Уноши^[18] уже, трудно на них найти управу. Сам-то пробовал с ними беседовать?

— Пробовал, — вздохнул Григорий. — Не ведаю, чем их еще можно вразумить. Издевательски смеются и посылают меня проповедовать старухам да старикам.

В этот момент со стороны площади послышался конный топот, а через некоторое время дикий женский вопль.

— Господи, что там еще случилось? — встала Ольга.

Встал и Григорий и вслед за княгиней стал спускаться по лестнице во двор.

Там уже стояла толпа, конюхи уводили оседланных лошадей. Увидев княгиню, толпа расступилась, и Ольга увидела лежащего на земле Всеслава. Голова его покоилась на коленях дядьки Чурилы, горло, руки и грудь были залиты кровью. Над сыном выла Прекраса.

Святослав со своим дядькой Асмусом стояли здесь же, низко опустив головы.

— Кто его? — обратилась княгиня к Асмусу.

— Горячий… Погнался в лесу верхи за лисой и горлом напоролся на торчащий сломанный сук. Мы прискакали, а он уже мертвый.

— Почему не удержали? — продолжала допытываться Ольга.

— Остановишь его, — махнул рукой Асмус. — И упреждали, и кричали, да куда там! Чурила даже изловчился схватить лошадь под уздцы, так княжич так огрел его плетью, что глаз едва не выбил.

Ольга посмотрела на дядьку Всеслава, — действительно, поперек щеки кровоточил глубокий шрам, идущий почти от самого глаза к уху.

— Похоронить язычника сегодня же, — приказала Ольга ближнему боярину.

— На костре или в землю? — спросил тот.

— В землю, на Горе, — кинула та. — Пока костер готовят, день кончится…

Когда Ольга оделась в траурную одежду и уже сходила с крыльца терема, ее остановил священник:

— Ты же христианка, а там хоронят язычника!..

— Хоронят княжича. Что подумают мои подданные, если я не явлюсь на погребение?

— Давно надо было крестить своих людишек, — проворчал Григорий.

— Пока не будет крещен весь народ, я не могу вставать поперек давних обычаев, даже если они и языческие. Отойди, не мешай мне…

Через несколько дней после погребения Всеслава Ольга позвала Чурилу:

— Подбери дельного ябедьника и пошли ко мне, — распорядилась она.

Когда тот явился, княгиня приказала:

— Возьми людей и срочно поставьте в Любече небольшой терем.

— Для кого? — поинтересовался тот.

— Ты строй быстро и ладно, а остальное не твое дело, — отрезала княгиня.

Тот поклонился и на следующий же день с ватагой черных работных людей выехал в Любеч.

В середине травня^[19] ябедьник возвратился, доложил княгине о том, что терем с поверьем^[20] излажен, и за усердие был награжден добрым платном.

Вызвав Чурилу, Ольга приказала:

— Подбери пятерых мечников^[21]. Повезете Прекрасу в Любеч и останетесь при ней. Да чтобы оттуда никуда ее не отпускать.

— А если… — начал было Чурила, но княгиня резко бросила:

— Тогда — в жажели^[22]!

Узнав о том, что ее отсылают в Любеч, Прекраса с утра до вечерницы кричала в крик, рвала на себе волосы, винила во всем Ольгу.

— Господи, пожалей страдалицу, — молился Григорий. — Что же она так мучается, бедолага?

— Не от того кричит, что увозят, — усмехнулась княгиня. — От того, что ее задумка не совершилась.

— Что за задумка? — полюбопытствовал священник.

— Она надеялась, что со временем Всеслав, как старший из детей Игоря, станет князем и она возвысится над всеми. А с его смертью все надежды ее рухнули, а тут еще и удаляют из Киева.

— А пошто ты ее удаляешь, она тебе не соперница, — не отставал священник.

— Озлобилась она. Может любую пакость сделать. А так будет спокойнее. А ты чего пришел-то?

— Да, нет ничего страшнее рассерженной женщины. Чтобы отомстить за свою обиду, она пойдет на все, чтобы удовлетворить свою месть.

Ольга повернулась к Григорию и строго глянула на него. Тот понял, что напомнил ей о мести за мужа, и, стараясь замять свою оплошность, тут же заискивающе проговорил:

— Отец Кирилл изготовил славянскую азбуку, просил тебя посмотреть и узнать, не нужно ли что переделать?

— Ну, пошли, глянем, что там намудрил твой византиец из Солуни, — кивнула Ольга. — Сам-то видел ли?

— Видел, видел, — забормотал Григорий, направляясь к кельям Кирилла и Мефодия.

Жизнь смерда не мазана медом, — зимой ли, летом ли, работы всегда хватает. Вот и приходится вертеться от восхода до заката.

Зимним вечером при свете лучины Вита перебирала засушенные летом лечебные травы и поучала дочь:

— Это — золотуха. Она растет на борах, на раменских местах, при осинниках. Листики, глянь, махонькие, в пядь. А это суровец, ее надо собирать при водах, она в локоть вышины, красновата, листки, как елочки. Вот это — шам, листочки язычком, видом, что капуста…

— Ты что, ведунью из нее готовишь? — усмехнулся сидевший рядом Корж, выстругивая черенок для мотыги.

— Хозяйка должна все знать и помогать домашним при хворях, — наставительно проговорила Вита.

— Дело говоришь, — согласился муж и, отложив законченный черенок, предложил: — А не повечерять ли нам?

Малуша быстро вскочила и весело проговорила:

— Я приготовлю.

Шустрая девушка начала быстро расставлять посуду на столешнице.

— Хорошая хозяйка будет, — похвалил отец дочку.

— Да вон уж уноши возле нее вьются, — улыбнулась Вита.

— Ой, что ты говоришь, мама, — покрылась румянцем Малуша.

— А что за парубок провожал тебя после посиделок? — не унималась мать.

— Да это Хоре, сосед. Ему надо было возвращаться домой мимо нашей избы, — оправдывалась дочка.

— Плети лыко, — продолжала смеяться над дочерью мать, но Корж, видя смущение дочери, пришел ей на выручку:

— А что сейчас делают на посиделках?

Малуша с благодарностью посмотрела на отца и начала рассказывать:

— Унотки^[23] пряжу прядут, уноши играют на гуслицах или свирельке, песни поем, смеемся.

— А что за песенки? Спой, — попросил Корж.

— Такую вот распевали:

Введение пришло,

Зиму в хате замело,

В сани коней запрягло,

В путь-дорожку вывело,

С берегом связало,

К земле приковало,

Снег заледенило,

Малых ребят,

Красных девчат

На салазки усадило,

На ледянке с горы покатило…

Или вот, когда уноши зачнут пугать лешими, мы запеваем:

Вы катитесь, ведьмы,

За мхи, за болота,

За гнилые колоды,

Где люди не бают,

Собаки не лают,

Куры не поют, —

Во там и место!

— И мы те же песенки пели, такоже нас уноши пугали, — отозвалась Вита.

— Страшно было? — спросила ее дочь. — При лучине-то темень. И вдруг кто-то из уношей как крикнет по-совиному… Жуть!

Несчастье в этой доброй и мирной семье случилось в один из теплых весенних дней.

Истопив баню, первыми в нее пошли мыться Вита и Малуша. По привычке Вита сняла с себя оберег, который был подарен ей отцом мужа, Антом. Молодой Ант был ратником Олега, когда тот еще княжил в Новгороде, и в один из походов на зырян как раз и добыл эту безделицу.

Был он и в том знаменитом походе к Днепру, когда князь обманом и хитростью уничтожил здешних правителей, Аскольда и Дира, отняв у них Киев. Здесь Ант и женился, здесь у него и родились сыновья. А когда старший сын женился, он подарил невестке этот оберег, который она приняла с благодарностью, нанизала на льняную нитку и постоянно носила на груди.

Оставив дочь в избе одну, Вита вернулась в баню к мужу. Девочка долго рассматривала оберег и решила примерить его на себе, нацепив на шею. Когда родители пришли из бани, она попросила:

— Матушка, можно я немного поношу?

— Поноси, поноси, — ответила распаренная от банного духа Вита.

Утром следующего дня, когда солнце едва поднялось из-за леса и еще не сошла утренняя роса, Вита отправилась в лес собирать лекарственные травы.

Корж с Малушей не волновались, — Вита не впервые ходила за травами, и занялись привычными домашними делами.

Но когда солнце начало свой сход за Гору, Корж и Малуша забеспокоились.

— Оберег она оставила у меня, — едва не плакала девочка.

— Не хотела тебя будить, когда уходила, — рассеянно ответил ей отец.

Работа валилась из рук. Наконец Корж бросил все дела и сказал дочери:

— Уж не случилось ли какой беды? Надо идти искать…

— Я с тобой, батюшка! — встрепенулась Малуша.

— Куда тебе, сиди дома, жди.

— Может быть, она зашла к дядьям Остеру или Кожеме поболтать с Праскевой или Радой? — бросила ему вдогонку Малуша.

— Я зайду к ним, — отозвался отец и вышел, прикрыв за собой дверь.

Малуша, оставшись одна, взволнованно ходила из угла в угол. Зажав в руке оберег, она обращалась ко всем богам, чьи имена помнила, прося их помочь отыскать матушку.

Корж вернулся один, когда взошедшая луна заглянула в слюдяное окошко и спорила своим светом с тусклым огоньком горящей лучины. По грустному лицу отца Малуша поняла, что матушка не отыскалась.

— Ходили с Остером и Кожемой в лес, не нашли, — коротко ответил он на немой вопрос дочери. — Ложись спать, поздно уже.

— Зачем я только выпросила этот оберег, — девочка заплакала, сняла безделушку с шеи и положила ее на столешницу.

Корж присел на лавку рядом с дочерью, обнял ее и молча поглаживал по головке.

— Ничего, отыщется, — слабо утешал он ее. — Обязательно отыщется…

Незаметно для себя Малуша уснула, и Корж осторожно отнес ее на лежанку, а сам сел подле окна. Сон не шел к нему…

Рано утром следующего дня, едва начали светлеть редкие облака на небе, возле жилища старейшины собрались все взрослые члены рода. Пришла даже Рада с младенцем на руках.

Всем сходом люди начали обсуждать, где искать пропавшую Виту. Беда была в том, что никто не видел, в какую сторону она отправилась за травами. Наконец, решили, что далеко она уйти не могла, искать ее нужно в ближнем к селению лесу.

Вместе со всеми собралась идти и Рада, но Корж остановил ее:

— Куда ты побредешь с сосунком? Побудь лучше с Малушей, — боюсь, как бы она не увязалась за нами.

На опушке леса люди выстроились в цепь и пошли, постоянно перекликаясь друг с другом и выкрикивая имя Виты.

Когда ночная роса начала окончательно сходить, по цепи раздались выкрики: «Нашли!»

В яру, заросшем высоким кустарником и подростом, лежала жена Коржа. Одежда на ней была порвана, лицо и грудь были в крови. Глубокие царапины прорезали голову и щеки. На помятой траве отчетливо выступали большие и маленькие медвежьи следы.

— Набрела на медведицу с сеголетком, — тихо проговорил Остер.

— Она голодная и злая после зимней спячки, — согласился Кожема. — Да еще и с медвежонком…

Женщины завыли в голос: добрую и обходительную жену старейшины рода любили и почитали все.

Вырубив из подроста жерди, мужчины соорудили носилки и, водрузив на них тело мертвой женщины, направились в селение.

Согласно языческим обрядам, Виту похоронили в тот же день. Когда тело опускали в могилу, начал накрапывать дождь. А возвращающихся с похорон родичей накрыл настоящий ливень.

— Даже боги плачут по Вите, — произнес кто-то в толпе…

В светелке княгини Ольги, расположенной на втором этаже терема, мать-правительница и священник Григорий пытались вразумить юного Святослава принять христианскую веру. Молодой уноша, у которого заметно пробивались темные усики, был насмешлив и непреклонен.

— Вы молитесь на образ Христа, намалеванный на деревянной доске, — издевательски усмехаясь, обращался он преимущественно к священнику. — Так и мы обращаемся к деревянным или каменным идолам. Где отличие? Вы придумали сказку о его жизни, но и у нас есть свои розмыслы о наших богах.

— Христос — святой человек, принявший страдания за всех людей, — настаивал священник. — Он милосерден и готов отпустить прегрешения всем покаявшимся… — Ваш Христос — слабый человек, — отмахнулся Святослав.

— Почему ты так считаешь? — вмешалась в разговор мать.

— Он не стал бороться за свою веру, а позволил себя убить. И позволил не абы как, а в компании с двумя преступниками. А потом, — обратился Святослав к Григорию, — посмотрите на лики святых, которые вы привозите из своей Греции. Глядя на них, плакать хочется. А наши боги — веселые и, как и Христос, в то же время милосердные. У вас — малопонятные людям и скучные молитвы, а у нас:

Славься Перун — бог Огнекудрый!

Он посылает стрелы в врагов,

верных ведет по стезе.

Он же воинам честь и суд, праведен

Он — златорун, милосерд!

Или вот еще:

Только греет одно солнце ясное.

Как благодетельно к нам оно! —

Световид! Мы тебе поклоняемся,

Имя твое вознося.

Коль велик, велик Световид,

Шествуя в бедствах утешить людей!

Царю звезд, тебе поклоняемся,

Пред тобою мы подвергаемся!

— Мы с тобой серьезно разговариваем, а ты шуткуешь, — упрекнула сына мать.

— Это вы не понимаете, что нельзя заставить целый народ делать то, что ему противно, — не уступал княжич. — В каждом жилище вы увидите наших богов. Вон даже у тебя, матушка, на рушнике вышита богиня Мокошь.

— Экий ты упрямый да своенравный. Весь в отца, — упрекнула его мать. — Серчаешь по пустякам…

— Да как не серчать, глядя на тебя, — вспылил Святослав. — Вместо того, чтобы думать о расширении княжества и умножении его могущества и богатства, ты разумеешь только об одном: как бы сделать так, чтобы этот посланец Христов был доволен. Одно на уме — народ обратить в чуждую веру христову. Одумайся, матушка!

— Как ты с матерью и княгиней разговариваешь, уноша! — всплеснул было руками Григорий, но Ольга остановила его:

— Что ты задумал?

— Вятичи — останнее славянское племя, которое платит дань хазарам. Эти дикие степняки и нам покоя не дают. Надо пойти на вятичей, заставить их платить дань нам. Возьмем у них воев и пойдем на хазар. Подумай об этом, матушка…

Долгим взглядом Ольга окинула висящие на стене помятый щит, меч, копье и шлем покойного Игоря и наконец, словно очнувшись, сказала сыну:

— Скажи Асмусу, чтобы отыскал Бразда. Пусть позовет его, и оба — ко мне.

Святослав молча поклонился матери и вышел.

— Иди, Григорий, помолись за меня, — обратилась она к священнику.

Уходя, тот бросил:

— Вырос Святослав. Молвит не аки уноша, но как зрелый муж…

Ольга, в волнении сжав руки, нервно ходила по комнате, а потом остановилась перед доспехами мужа и некоторое время смотрела на них.

Через некоторое время в двери показались Асмус и Бразд.

— Здрава будь, княгиня, — поклонились они Ольге.

— Садитель, — Ольга кивнула в сторону стоявшей возле ее кресла скамьи. — Что можете молвить о Святославе?

— Серьезный уноша, — начал было Асмус, но Ольга его перебила:

— Мыслит о походе на вятичей, а вслед и на хазар. Готов ли он к ратным делам?

— Мечом владеет, как своей десницей. С сулицей^[24] ловко управляется… В седле крепко сидит, задирист, телесней^[25] не робеет… Ратать^[26] способен, — проговорил Асмус.

— Рынды^[27], почет^[28], комонники, гридни и протчие любят княжича, — вместе с ними у кострища снедает вяленую конину, спит вместе со своими дружинниками на траве, подложив под себя войлочную попону, а под голову седло… — перечислил Бразд.

— Не о том веду спрос, — оборвала его Ольга. — Готов ли он вести дружину?

Асмус и Бразд посмотрели друг на друга и одновременно кивнули.

— Рядом с ним всегда бывалые ратники, — начал было Бразд, но княгиня остановила его и махнула рукой, отпуская от себя служивых мужей.

Уже на следующий день Ольга призвала в Людную палату княжьего терема мужей нарочитых, каждый из которых опирался на высокий посох, а на темных опашнях^[29] висели гривны. Воеводы были при мечах. Здесь же в сторонке стояли старшие и младшие бояре.

Княгиня поднялась в палату в сопровождении сына Святослава, воеводы Свенельда, тысяцкого полевой стражи Любомира и ларника^[30] Меркуши.

Ольга села в кресло, расположенное возле дальней стены палаты, справа и слева от нее расположились Святослав и Бразд, в углу незаметно пристроился ларник с чистыми свитками.

— Здравы будьте, воеводы, бояре, мужи! — поприветствовала княгиня подданных.

— И ты будь здрава, княгиня, — нестройным хором ответили те, склонившись в поклоне.

— Тысяцкий Любомир говорит, что печенеги перебрались через Итиль-реку^[31]и стали беспокоить наши передовые заставы, — начала разговор Ольга. — Слыхали ли вы об этом?

Слыхали! Ведомо! — раздались нестройные голоса.

— Поведай нам, Святослав, что ты задумал, — обратилась княгиня к сыну.

— Который раз печенеги не дают нам покоя, — начал тот. — Мыслю так: нам следует пойти на братьев-славян вятичей, освободить их от дани хазарской и вместе с ними пойти на печенегов, а затем и на хазар, кои тоже не дают нам покоя.

Воеводы, бояре, князья, тысяцкие разом загомонили, склоняясь друг к другу. Их разговор напоминал громкий шелест листвы под ветром.

Выждав некоторое время с тем, чтобы присутствующие смогли обдумать и обсудить предложение, Ольга обратилась ко всем:

— Что скажете, мужи и бояре? Где князь черниговский Ставр?

— Я здесь, матушка, — тот встал, подошел к креслу Ольги.

— В твоих землях, князь Ставр, объявились печенеги. Почему допустил их? — сурово спросила княгиня. — Они прошли через всю Северскую область, видели их под Любичем и Остром. Как ты мог допустить такое?

— Не ждали мы их, матушка княгиня, — начал оправдываться черниговский князь. — Налетели, словно пурга в зиму.

— Почему заслоны не упредили? — не отставала Ольга.

— Они не полем шли. Стража стоит на горе, а они крались оврагами…

— Так что же не помыслили овраги стеречь? Не подумал, что бережешь не токмо северян, но и Киев?

— Людишек не хватает, чтобы всюду стражу ставить, — продолжал оправдываться Ставр. — Тяжко ныне работать людишкам…

— А ты им землю дай, пусть каждый на своей земле себя охраняет, да и нам заступом станет, — стояла на своем Ольга.

— Да где же взять вольной земли, матушка? — всплеснул руками князь. — Вся земля тебе принадлежит.

Подумав, Ольга обратилась к собравшимся:

— Что решаем, мужи и бояре?

— Надо дать смердам черниговскую землю, — раздались разрозненные голоса. — Пусть боронят от печенегов клятых.

— Все ли согласны?

— Согласны… Все… Разом… Едино, — зазвучало со всех сторон.

— Так и решаем, — заключила Ольга. — Пустим ли в поход княжича Святослава, как он разумеет?

— Дело задумал княжич…

— Пора наказать клятых…

— Засиделись…

— Так и решаем, — твердо произнесла Ольга. — Закончим полюдье, зачнем собирать воев.

Осень окрасила золотом сжатые поля и начала раскрашивать деревья в лесу. Смерды радовались — урожай удался как никогда.

Корж с помощью подросшей Малуши и братьев управился с урожаем до дождей, уже начавших изредка кропить землю и луга. И вправду, было чему радоваться: и сена для коровы, коня и вола было припасено вдосталь, ячменя и ржи должно хватить до нового урожая, да и князю отдать его долю можно было без всякой ужимки…

В один из таких дней в селении Коржа появились всадники. «Кто бы это мог быть, — подумал Корж, заслонив от солнца глаза ладонью. — Полюдью вроде бы рановато…»

В подъехавших ближе всадниках он разглядел старого знакомого тысяцкого Любомира. Тот, подъехав ближе, слез с коня и воскликнул:

— Ты ли это, славный Корж?

Он обнял Коржа за плечи и трижды расцеловал его.

— А кто эта красавица? — спросил он, кивнув на стоявшую здесь же Малушу.

— Дочка Малуша, — с гордостью объявил Корж.

— Хороша, ох, хороша! — продолжал тысяцкий, откровенно любуясь девушкой. — Сколько же тебе годков, красавица?

— Тринадцатую весну встретила, — смущаясь, ответила та.

— Невеста! Небойсь, уже и женишка приглядела? — Любомир окончательно вверг Малушу в смущение, отчего ее щеки густо зарделись.

— Не думает она еще о женихах, — ответил Корж. — Времени нет, урожай нужно было собрать, да и по дому работы много. Жену-то мою летось медведь задрал.

— Охти, беда какая! — посочувствовал мужику Любомир. — То-то виски у тебя заснежились.

Потом он обратился к девушке:

— А мы ведь с твоим батюшкой ратоборствовали еще с князем Игорем у Искоростеня.

— Так-то так, только вспоминать это бывает срамно, — ответил Корж.

— А ты и не поминай, коли так, — отмахнулся Любомир. — Пригласишь ли в избу?

— О, милости прошу, — пригласил хозяин.

— Я сейчас меды достану, — вспорхнула Малуша и первой нырнула в жилище.

— Вправду, хороша дочка у тебя, — Любомир погладил усы. — Многие уноши засохнут, глядя на нее

— Полно тебе, совсем засмущал девку, — отмахнулся Корж.

— Добро, поговорим о серьезном, — перевел разговор Любомир. — В черниговские земли все чаще наведываются печенеги. На днях княгиня Ольга собирала ближних воевод, князей и протчих мужей.

— О чем шел разговор? — Корж разлил в ковши хмельной мед.

— Княжич Святослав сватал нас идти на вятичей, а потом с их помощью на печенегов и хазар.

— Широко размахнулся, — покачал головой Корж. — Порты не лопнут?

— А ты не шуткуй, дело серьезное. Решение принято, — нахмурился Любомир.

— И когда?

— Да вот полюдье закончим, так и в поход. Ты не разучился еще ратать?

Корж помолчал, потом негромко сказал:

— Руки-то не забыли, как меч держать. Да только вот не знаю, как с Малушей быть. Можно, конечно, ее с братьевыми женами оставить, да ведь у них своих забот хватает. Остера и Кожему тоже возьмешь?

— Возьму, добрые вой нужны будут.

— Вот то-то…

— Погодь. А давай на время похода Малушу пристроим к княгине. Она, чать, помнит тебя.

— Помнит ли?

— Как не помнить! Мы же дрались рядом с князем Игорем до последнего, пока нас не разоружили. А потом мы оружие и тело его привезли.

— Память-то не шибко радостная…

В это время к жилищу Коржа подскакал ябедьник и крикнул в раскрытое окно:

— Любомир! Дань собрана, обоз уже отправлен.

— Ну, добре, — Любомир встал и начал прощаться. — Вскоре за воями приедут гридни, скажут тебе, как княгиня распорядилась Малушей.

Когда тысяцкий уехал, Малуша с тревогой проговорила:

— Ой. Боюсь я ехать к княгине…

— Не трусь. Она хоть и строга, но справедлива. Не съест же она тебя.

В это время к избе Коржа верхами подъехали его братья Остер и Кожема.

— На какую рать-то собирают? — встревоженно проговорил Остер.

— Княжич надумал идти на вятичей, а с ними на печенегов и хазар, — ответил старший брат.

— Разом на всех? — поразился Кожема.

— Да нет, — усмехнулся Корж. — В очередь. Да что тут толковать: нас, подневольных, не спрашивают.

— Это так, — согласился Остер. — Погонят, аки скотину, и не спросят. Так что пора готовить оружие и коней.

— О-хо-хо! — вздохнул Кожема. — Как Рада с дитем-то управится?

— Род поможет, — успокоил его старший брат.

— Я накажу Праскеве, чтобы приглядела за ними, — сказал Остер. — Добре, поехали по дворам…

Едва закончили засыпку зерна нового урожая в лари, убрали последнее сено в стога и на сеновалы, поправили хлевы для скотины, как в селении появились три гридня. Они остановились у жилища старейшины рода, один из них спешился и постучал рукоятью плети в переплет узенького окошка.

На стук вышел Корж и, увидев гридня с огненно-рыжими волосами и короткой бородкой, воскликнул:

— Никак ты, Вогул!

— Здрав будь, старый! — засмеялся тот.

— Коли я старый, пошто за мной пришел? — улыбнулся в ответ Корж.

Старые товарищи обнялись и троекратно расцеловались.

Вогул махнул оставшимся гридням, и те поскакали вдоль конца^[32], колотя мечами о щиты.

— Любомир велел кланяться, — сообщил гридень.

Корж выжидательно посмотрел на него.

— Ну?

— Толковал он с княгиней. Та вспомнила тебя, лестно отзывалась. Помнит, помнит…

— Ну, ну! — поторопил его Корж.

Вогул засмеялся и положил руку на плечо товарища.

— Берет она твою дщерь в помощницы ключницы. Меланья стареть стала, неторопка. Ольга давно уже о замене ее помысливала. Считай, дело сладилось.

Помолчав немного, Вогул лукаво прищурился и спросил:

— Бают, у тебя дочка зело баска^[33]!

— А тебе, старому, какой интерес? — засмеялся Корж.

Постепенно к хижине Коржа начали стягиваться селяне, одетые кто во что: кто с копьем, кто с мечом, в разномастных шлемах, ведя в поводу таких же разномастных лошадей. Рядом с ними шли прижавшиеся к ним матери, жены, сестры, дети.

Корж, одетый в начищенную кольчугу, в шлеме, с мечом на боку, с копьем и щитом, выглядел, словно былинный богатырь. Он подал руку Малуше, и та, уцепившись за стремя, потом за руку отца, вспорхнула и словно приросла к луке седла впереди отца.

— Ну, с помощью Перуна, двинулись, — попросту скомандовал Вогул.

Разделившись попарно, отряд двинулся вперед, оставляя позади рыдающих женщин и стариков. Отъехав от селения, Вогул, ехавший впереди вместе с Коржем, оглянулся и насмешливо произнес:

— Ну и войско! Печенеги увидят — либо утекут в страхе, либо окочурятся от смеха.

Пока ехали знакомыми местами, Малуша вслушивалась в разговор взрослых.

Но как только начались незнакомые места, она забыла, о чем говорят отец с Вогулом, и с любопытством осматривала окрестности.

Недолгое время они ехали низиной по Оболони, на которой раскинулись убогие хижины и землянки. По обеим сторонам дороги стали появляться огороды, отделенные друг от друга частоколом. Как сказал отец, эти огороды принадлежали князьям, а возделывались уставными смердами^[34].

Малуша с удивлением смотрела на видневшиеся впереди три горы, на которых лес был частью вырублен или выжжен, а на порубах золотом отсвечивала золотистая стерня и темнели редкие жилища людей.

Наконец впереди зазолотились крыши княжеских теремов. Ниже, окружая Гору кольцом, теснились темные дворища бояр и воевод, а внутри этих дворищ были видны хижины служилых людей — ремесленников, холопов, рабов.

У самого подножья Горы, уходя к Днепру, тесно, словно ласточкины гнезда, лепились хибарки и землянки простого люда — чади. Здесь же, среди этого селища, на небольшой площадке стояло деревянное изваяние Волоса, вокруг которого грудилась и суетилась людская толпа.

— Чего это там? — спросила Малуша отца. — Молятся никак?

— Да нет, — усмехнулся тот. — Им не до Волоса сейчас. Это большой торг.

Дорога пошла в гору, словно змея ползучая, к единственным воротам в частоколе на Горе. Вот уже копыта лошадей застучали по деревянному настилу подъемного моста…

При виде грозных вооруженных людей у ворот девушка съежилась и теснее прижалась к отцу.

— Не пужайся, — успокоил Корж дочку. — Никто тебя здесь не обидит.

Кто-то из стражников, разглядев прячущуюся за щитом девушку, крикнул:

— Гляньте, люди добрые! Еще в поход не пошли, а этот ратник уже полонянку волочет!

Стоявшие рядом с ним гридни захохотали, отчего совершенно смутили девушку.

На широком дворе было разбросано несколько строений, возле одного из них сгрудились гридни в полном облачении. Увидев приехавших, один из них отделился и подошел к всадникам. Это был тысяцкий Любомир.

Приехавшие сошли с коней и остановились в растерянности, не зная, как поступить далее. Обращаясь к ним, Любомир распорядился:

— Располагайтесь в гридне, места всем хватит.

Тепло поздоровавшись с Коржем и Малушей, он сказал:

— Ты, Корж, располагайся со своими, а Малушу я поведу представлять княгине. Пошли, красавица!

Малуша растерянно посмотрела на отца, но тот слегка подтолкнул ее, усмехнувшись:

— Иди, иди, я здесь, рядышком…

Девушка медленно пошла за тысяцким, постоянно оглядываясь на отца. Они поднялись по ступеням княжеского терема, и, войдя в него, Любомир придержал Малушу:

— Погодь здесь, я упрежу княгиню.

Он прошел дальше в покои и поднялся по лестнице в светелку Ольги. Через некоторое время он появился в дверях и сказал:

— Поднимайся наверх.

У Малуши от страха заколотилось сердце и стало сухо во рту.

— Давай, давай, не робей, — подбодрил тысяцкий девушку.

Когда они поднялись на второй этаж, он приоткрыл дверь, из которой только что вышел, и слегка подтолкнул Малушу внутрь.

Помещение, в котором она оказалась, было довольно большим, со многими окнами, пропускающими много света. Возле одного из окон стояла княгиня, одетая в красное платно, которое девушка никогда не видела, с узорочьем на шее. На ногах ее были надеты такие же красные черевьи^[35].

Малуша опустила глаза и поклонилась княгине в пояс.

Внимательно оглядев девушку, Ольга произнесла:

— Хороша собой, но молода больно.

— Она осталась без матери и вела все хозяйство у Коржа, — заступился за девушку Любомир.

— Кликни ключницу, — приказала княгиня тысяцкому.

Когда тот вышел, княгиня спросила:

— Тебе сколь годков, унотка?

— Пятнадцатый, — еле выдавила из себя девушка.

— Что умеешь делать?

— Стряпаю, шью, вышиваю, полощу платно…

— Хворости какие есть?

Малуша удивленно посмотрела на княгиню и отрицательно помотала головой.

— Ну, да. В таком возрасте какие хворости могут быть, — в раздумье проговорила Ольга.

В этот момент в помещение вошла ключница Меланья и низко поклонилась.

— Ты скорбела, что твои девки не очень расторопны, — обратилась к ней княгиня. — Вот тебе помощница. Пристрой ее к делу.

— Слушаю, — поклонилась ключница и внимательно оглядела девушку.

— Идите, — отпустила их Ольга.

Выйдя от княгини, женщины едва не столкнулись с княжичем Святославом. Тот остановил их и, обращаясь к Меланье, спросил:

— Кто такая?

— Княгиня прислала новую помощницу, — ответила та.

— Как зовут? — обратился княжич к девушке.

— Мала, Малуша, — пробормотала та.

Святослав взял Малушу за подбородок, приподнял ее голову и внимательно посмотрел ей в глаза. Потом повернулся и пошел к матери.

— Кобель, — вслед ему тихо сказала Меланья и, обращаясь к девушке, добавила:

— Стерегись его, старайся не попадаться на глаза.

Ключница повела Малушу в дальний конец терема, где к нему было пристроено помещение кухни и каморки для прислуги.

В центре достаточно просторной пристройки на каменной кладке догорал костерок, на красных углях в глиняных горнцах что-то варилось, испуская незнакомый Малуше приятный запах. Стройная и красивая девушка, которую, как оказалось, звали Праскена, деревянной ложкой помешивала варево. Огонь поддерживал невзрачный мужичонка с пегой бороденкой и сбитыми лохмами на голове.

Ключница немедля включила Малушу в работу, заставив ее носит воду из родника, протекающего невдалеке, помыть несколько горнцев, корыто, деревянные мисы, ложки. Малуше пришлось еще и вымести сор из трапезной, с дресвой^[36] почистить огромный трапезный стол, помыть стоявшие возле него лавки.

Меланья время от времени проверяла ее работу и удовлетворенно кивала головой. Заметив это, Малуша старалась исполнить порученную ей работу с еще большим тщением.

Когда работа в трапезной была закончена и все в ней блистало чистотой, Меланья обратилась к девушке:

— Приглядывай, как я буду выносить и расставлять яства.

Тем временем ключница взяла деревянную ложку и стала пробовать варево из кипящих горнцов.

Через полуоткрытую дверь в трапезную было видно, как в помещение начали заходить и рассаживаться вокруг стола князья, воеводы, бояре…

Ключницу словно подменили — она выпрямилась, стала строже. Шепотом она начала подгонять девушек, уполовником разливающих похлебку в мисы, бросали в них куски мяса и расставляли мисы на огромном серебряном подносе. На другое блюдо устанавливались ковшики с медовым взваром.

Меланья относила поочередно подносы в трапезную, а тем временем девушки готовили новую перемену блюд.

Наконец, после того, как в трапезной загремели отодвигаемые скамьи и из помещения вышли все, кто там был, настало время передохнуть. Усталая Меланья села возле очага, опустив руки на колени. Праскена, старик истопник и Малуша смогли поесть сами, добирая остатки похлебки из горнцев.

Вечером, когда настала пора ложиться спать, Меланья повела Малушу в свою каморку, постелила рядно на сундук и сказала:

— Спать будешь здесь.

А сама села на свою лежанку и долго сидела, массируя натруженные руки.

— Уставать стала, — негромко проговорила она. — Скоро, видно, не смогу таскать тяжеленные подносы. Уронить боюсь…

— А почему Праскена вам не помогает? — спросила девушка.

Помолчав немного, ключница ответила:

— Куда уж ей! Непраздна^[37] она… Княжич постарался. Молодой да ранний…

Но Малуша уже не слышала ее. Утомленная за день непривычной работой и новыми впечатлениями, она крепко спала.

Ей казалось, что она только что уснула, как почувствовала, что ее тронули за плечо.

— Вставай, девонька, пора приниматься за работу, — будила ее ключница.

Малуша открыла глаза. В поставце горела лучина, слюдяное окно было совсем темным.

Началась тяжелая и суматошная жизнь в княжьем тереме…

В первом часу^[38] после утренней трапезы на втором этаже княжеского терема, в Людной палате, воеводы, бояре, князья и тысяцкие решали вопрос о предстоящем походе на вятичей.

— Говори, князь Ракита, — обратилась Ольга к старейшему князю, участвовавшему еще в походах ее мужа князя Игоря.

Старый князь встал и, обращаясь к княгине, медленно заговорил:

— Вятичи давно упорствуют и не желают платить Киеву дань. Давно пора их образумить. Половцы такоже испокон веков рушат наши рубежи, немало от них исстрадались. Да и хазары нам покоя не дают. Проучить их надобно. Да только опасаюсь я, что надобен поход сразу на всех. Не надорваться бы. Людишек погубим немерено…

— Что предлагаешь? — остановила его Ольга.

— Вятичей не ратать, а дать им куну^[39] и тем примучить^[40] их. Пошто воев зазря терять?

— А ты что скажешь, черниговский князь Ставр? Ты соседствуешь с вятичами, да и половцы хаживают в твои владения, — с насмешкой спросила княгиня.

Князь Ставр нахмурился, встал и, сдерживая себя, проговорил:

— Дело говорит князь Ракита. Нынешний год у вятичей, да и у нас, выдался неудачный — Хоре^[41] осерчал и в червень^[42] пожог многие посевы. Куна им ныне аки благо небесное. А печенегов устеречь тяжко, — оне без обозов, скачут, бесам подобно: появились, сволочат^[43] и пропадают…

— Все ли согласны пойти к вятичам с куной, а не с мечами? — обратилась княгиня к подданным.

Присутствующие дружно закивали головами.

— Тысяцкий Любомир, как ты готовишь поход? — обратилась она к стоявшему рядом боилу^[44].

— Сейчас по весям^[45] разосланы загоны^[46] собирать рать. Чинятся пороки^[47]. В корчайницах куется оружие…

— Зачем пороки? — вскочил со своего места княжич Святослав, но Ольга строгим взглядом усадила его на место.

— Продолжай, Любомир, — обратилась княгиня к Любомиру.

— Сейчас набираем лучших людей^[48], собираем охочин^[49], чадь^[50].

— Позволь, княгиня, сказать, — обратился Святослав к матери.

Ольга улыбнулась, кивнула головой и махнула рукой, разрешая Любомиру сесть на свое место.

— Любомир, готовя пороки, имеет в виду рать против городов, — горячо начал Святослав. — Но мы решили не ратать с вятичами, у которых есть города, а будем биться со степняками — половцами и хазарами. Да, и у степняков есть города. Но для чего нам идти на далекий Саркел? В этих голых степях, вдалеке от Киева, нас просто перебьют. Любомир готовит телеги, обозы… Они нам не нужны. Мы должны ратоборствовать, как степняки — быстрыми, нежданными наскоками. Нападать, когда нас не ждут, быстро уходить до прихода основных сил противника. Бить его с нежданных для него сторон, бить по частям.

Потому нам не нужна большая рать, нам не нужны безлошадные вой, не нужны необученные убогие^[51] людишки. Все везем с собой в тороках…

Все молчали, обдумывая слова Святослава. Бывалые воины, привыкшие к рубке в чистом поле в пешем строю, в сомнении качали головами: много ли помашешь тяжелым мечом, сидя на скачущем коне? Стоя на твердой матушке-земле, куда привычнее. А тут вон что выдумал… Непривычно как-то…

Святослав, словно прочитав их мысли, продолжил:

— Большая пешая рать хороша в поле с таким же пешим противником или при взятии детинцев^[52]. Половцы и хазары не бьются пеши. Да и пешие ратники будут сдерживать комонников медленным ходом.

— Телесней^[53] биться оплитами^[54] привычней, — проговорил кто-то из князей. — Испокон веков так было…

— Вот и теряли людей немеряно, — откликнулся Святослав.

— Стало быть, возьмешь только комонников? — уточнила княгиня.

— Так, — коротко ответил княжич. — Двигаться будем лесными тропами негласно, кормиться давлениной^[55].

— Что решаем, бояре, князья, воеводы? — обратилась Ольга к присутствующим.

— Добро… Мыслит здраво… Согласны, — послышались голоса.

— Дадим ли гривен, кун, резанов^[56] из скарбницы^[57]? — снова спросила княгиня.

— Дадим… Как же без них… Добро, — снова все согласились с ней.

В один из дней подготовки к походу Ольга, находящаяся в светелке на первом этаже терема, стала невольной свидетельницей разговора, который вел ее сын с Асмусом, Чурилой и Любомиром, сидящими на лавке под окном. Говорил Асмус:

— Твой батюшка очень ловко использовал чело^[58], соглядатаев…

— И мы такоже станем, — ответствовал княжич.

— Мне старые вой толковали, как бьются мадьяры, — продолжил рассказ Асмуса Чурила. — Впереди они всегда держали конные дозоры, а лагерь на ночь окружали стражей. Перед нападением осыпали врага тучей стрел, а потом налетали, аки соколы. Если враги устояли, они пускались в притворное бегство. Когда их преследовали, они разом оборачивались и кучно нападали на растянутый отряд преследователей. Помогал в этой сече засадный отряд, скрытый от врагов^[59].

Утром, когда солнце словно бы играло с природой, то прячась за легкие облака, то выглядывая из-за них, начались сборы в поход.

Передовой отряд комонников и гридней грудился во дворе княжеского терема. Здесь же толкались женщины и дети, провожавшие своих родных.

Малуша стояла подле отца и дядьев и пыталась передать кому-либо из них довольно объемистый кухоль^[60] с сытой^[61].

— Так и степняки поступают, — заметил Асмус.

— Мы тоже станем заманивать их в засаду, — заключил Святослав.

— Ну, куда мы его пристроим, голова садовая? — уговаривал ее Корж. Все же расплещется, а кухоль разобьется…

— Ну, хоть попейте сейчас, — просила Малуша.

— Дай-ка мне, — усмехнувшись, успокоил девушку ее дядя Оскол.

Он отпил немного и передал сосуд Кожеме. Отпил и Корж, чтобы не обижать дочурку.

А потом он передал кухоль другим комонникам, а те, отпивая понемногу, пустили его по кругу. Вскоре пустую посудину возвратили Малуше.

— Ты не грусти особенно, — приобнял Корж дочку. — Как к тебе ключница относится, не обижает?

— Она очень добра ко мне, да и с Праскеной мы ладим.

— Вот и ладно, вот и добре, — поглаживал ее плечи отец. — Жди и не плачь.

— Как не плакать? — Малуша прижалась к отцу. — Одна остаюсь, бросаете меня.

— Ну, немного можно иногда всплакнуть, — по-доброму проговорил Остер. — Это, говорят, помогает.

— Праскева с Радой так ревели, что платно до сих пор от их слез не просохло, — пошутил Кожема.

— Вам-то все шутки, а нам-то каково? — отмахнулась от него девушка.

— Ты только слушай во всем Меланью, — поучал отец. — Она, я слышал, женщина хоть строгая, но добрая.

— Она ко мне, как к дочери, относится, — Малуша посмотрела на отца. — Говорят, что у нее никого нет на всем белом свете.

С крыльца княжеского терема неспешно сошли Святослав, княгиня Ольга и, поотстав от них, шествовал греческий священник Григорий.

Тут же рында подвел к крыльцу белого оседланного коня. Ни слова не говоря, княжич поклонился матери в пояс и, вскочив в седло, поднял правую руку с обнаженным мечом.

— Садись! — зычно крикнул Асмус, сразу пристроившись рядом со Святославом.

Вытянув руку вперед, княжич тронул коня.

По этой команде всадники осторожно и медленно тронулись к воротам. Провожающие цеплялись за стремя в надежде хоть еще миг побыть с родными мужчинами. Но ворота, словно сито, отжали провожающих, и вот уже копыта коней застучали по деревянному настилу моста.

Внизу на Почайне было темно от столпившихся людей, над которыми возвышались комонники, предводимые Чурилой.

Неожиданно кто-то тронул Малушу за локоть. Она вздрогнула и обернулась. Это была Праскена.

— Пойдем, ключница зовет, — сказала она.

Едва девушки вошли в помещение, где готовилась пища, Маланья распорядилась:

— Давайте, девоньки, поспешать. Скоро воеводы и бояре придут трапезничать, а у нас еще не все готово.

И как бы мимоходом спросила Малушу:

— Проводила родичей?

— Проводила, — вздохнула та. — Только они не взяли с собой сыту, а выпили все вместе.

— Ну и ладно, ну и хорошо. Мисы-то помыты у нас?

— Давно помыты и мисы, и ложки, — ответила Праскена.

— Пойди глянь, все ли ладно в трапезной, — обратилась Меланья к Малуше.

В это время Праскена, наклонившись над огнем, схватилась за живот и ойкнула.

— Э, девонька, не опростайся мне тут, — воскликнула ключница. — Ну-ка, присядь к дверце, подыши свежим воздухом, а мы уж тут вдвоем с Малой управимся.

Вечером, когда все дела были закончены и можно было отправляться спать, Меланья вдруг строго наказала Малуше:

— Пойди вымой пол в трапезной.

— Так я уже вымела там голиком, — недоуменно ответила Малуша.

— А я сказала вымой, да с дресвой, — жестко отрезала Меланья.

Малуша даже перепугалась: никогда до сих пор ключница не разговаривала с ней таким тоном. Не смея ослушаться, она налила в бадейку воды и вышла.

Оставшись вдвоем, Меланья спросила Праскену:

— Может быть тебе сходить к бабке Барнихе? Она, говорят, помогает опростаться…

— Поздно уже. Я бегала к ней. Не хочет она в таком сроке грех на душу брать.

— А чего же я не замечала? Замоталась, видно, совсем, старая…

— Я затягивалась сильно.

— Так может он…

— Да нет, шевелится.

— Вот беда-то. Что же теперь будет?

— Не знаю, — заплакала Праскена.

— А родичи-то есть ли у тебя?

— Мамка и две сестрички помене меня.

— Ну, ладно, ладно, — старая женщина принялась успокаивать бедняжку. — Поди ложись, утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем.

Когда Малуша вернулась в каморку ключницы, та в одном исподнем уже сидела на своей лежанке и неторопливо расчесывала свои редкие, тронутые сединой волосы.

Заметив состояние пожилой женщины, девушка спросила:

— Что-то случилось:

— Нет, нет. Ложись, — ответила та.

Дни катились за днями, седьмица за седьмицей… Малуша уже втянулась в однообразную и тяжелую работу, ей доверяли выходить с Меланьей в трапезную, расставлять мисы с варевом и убирать пустую посуду.

В один из дней, когда князья, бояре и прочий кормящийся у княгини люд, насытившись, разошлись, Ольга подозвала ключницу и спросила:

— Что-то я не вижу Праскены. Здорова ли она?

Меланья молчала, опустив голову.

— Ну! — грозно прикрикнула на нее княгиня.

Старая женщина вздрогнула, как от удара, и, не поднимая головы, тихо ответила:

— Трудно ей носить тяжелые подносы с варевом. Непраздна она…

— И кто же этот сластолюбец? — в гневе спросила Ольга.

Меланья дрожала от страха, зная грозный характер правительницы.

— Язык проглотила? — уже закричала княгиня.

— Княжич Святослав, — еле слышно пробормотала ключница.

— Та-а-ак! — стала остывать Ольга. — Добро, иди.

Через неплотно прикрытую дверь девушки слышали, как кричала княгиня и сидели в уголке, притихшие, словно мышки. Праскена молча плакала.

— Ой, что теперь будет? — Малуша поглаживала подругу по спине. — Что будет-то?

— Не знаю, — сквозь слезы отвечала Праскена и зарыдала уже в полный голос.

Вошедшая Меланья, какая-то согнутая, даже ставшая меньше ростом и постаревшая, села рядом с ними, зажав натруженные, все во вздувшихся венах руки между колен.

После долгого молчания она тяжело вздохнула и со стоном проговорила:

— Вот она бабья доля рабыни… И отказать нельзя, и сама же оказываешься виноватой… Я вот тоже была молоденькой да и с лица не дурной. Тоже приглянулась князю Игорю. Снасильничал…

Девушки замерли, слушая тяжкие воспоминания ключницы.

— И что? — тихо спросила Праскена.

— От тяжелой работы скинула ребеночка…

Видно воспоминания сильно расстроили женщину. Она встала и, не глядя на Малушу и Праскену, бросила:

— Посуду вымойте, в трапезной приберитесь…

Старчески шаркая ногами, она ушла в свою каморку, плотно закрыв за собою дверцу. А через тонкую дверь изредка стали слышаться тяжелые всхлипывания пожилой женщины.

Несколько дней ничего особенного не происходило и уже казалось, что все само собой успокоится и ничего плохого для Праскены не произойдет.

Меланья и Малуша, понимая состояние Праскены, старались сделать за нее самую тяжелую работу. Но несчастную девушку это не успокаивало: все чаще она тихонько плакала, несмотря на доброжелательное отношение товарок.

Княгиня Ольга тоже больше не интересовалась беременной рабыней и, казалось, что она все оставит по-прежнему и никакое наказание Праскену не коснется.

Тем неожиданней стало решение правительницы убрать несчастную с княжеского двора.

Но в один из дней, когда утро только занималось и напротив Горы проявился противоположный берег Днепра, после окончания утренней трапезы, к женщинам вошел тиун и передал распоряжение княгини увести Праскену в дальнее селище к матери.

— Когда ее забирают? — спросила Меланья.

— Лошадь уже запрягают, — ответил тот. — Так что пусть собирается.

Меланья молча кивнула головой и сказала Праскене:

— Собирайся, девонька. Такая уж, видно, у тебя судьбина.

Праскена медленно осела на пол и зарыдала.

— Ну, что ты, что ты! — Меланья погладила девушку по голове. — Слезами горю не поможешь. — Такая уж судьбина у нас, рабынь.

Малуша стояла в стороне, замерев от горя и бессилия. По ее щекам текли слезы.

— Помоги мне собрать ее, — обратилась к ней ключница.

Малуша заметалась, не зная, что делать.

— Не суетись, — остановила ее Меланья. — Вон постиранные ее вещи положи в сундучок. Приготовь пару коржей хлеба, вяленого мяса. Налей в кухоль сыта…

Едва женщины успели собрать вещи и еду Праскене, как сзади терема показалась телега. Рядом верхом на лошади сидел тиун.

— Ну, готовы? — спросил он. — Шевелитесь, до тьмы надо успеть добраться до места.

Малуша и Меланья помогли Праскене подняться. Несчастная девушка уткнулась в грудь ключнице и зарыдала пуще прежнего.

— Ну, ну, — успокаивала та ее. — Везде люди живут, не пропадешь…

Малуша тоже прижалась к подружке и тихо плакала, обливая сарафан Праскены слезами.

— Долго вы там? — осерчал тиун.

— Ну, иди, иди, — отпустила Меланья несчастную. — Иди и не отчаивайся. Все наладится.

Праскена забралась на телегу, куда была брошена охапка сена.

— Ha-ко вот, княгиня передала, — тиун нагнулся к ней с коня и передал небольшой узелок. — Тут резаны, пригодятся на первое время…

Княгиня Ольга нервничала. Она беспрестанно ходила вдоль окон Людной палаты и изредка останавливалась возле доспехов покойного мужа.

«Господи, — думала она про себя, — ни одной родственной души рядом, ни одного надежного человека. Каждый думает только о себе, о своем благополучии. Григорий? И этот думает только о своем, — крестить всех россиян, не соображая, что не так просто переломить вековое верование в идолов, так и до бунта недалеко. И это при том, что все время приходится ждать набегов то печенегов, то хазар, то византийцев, то мадьяр… Да и свои князья волками глядят, — каждый хочет стать независимым от Киева.

Вон доносили, что при покойном Всеславе некоторые князья тайно собирались и о чем-то сговаривались. Не Всеслава ли хотели поставить во главе княжества? Но, слава Богу, его уже нет…

Соперницы за спиной только и ждут, когда оступлюсь. Ну, ладно, Прекрасу я надежно упрятала, она не страшна. А вот тихоня Милана… Не напрасно говорится: в тихом омуте черти водятся. Не зря же она строит глазки боярам да князьям. Или это молодая плоть играет?

Нет, надо приблизить к себе кого-нибудь из верных и надежных людей. Из знатных? Нет, каждый из них велеречив и покорен, а в мыслях только и думает, как бы возвыситься над другими. А может быть, из простолюдинов? Так они веса не имеют…»

Увидев проходящего по двору старого истопника, тащившего охапку дров на кухню, она крикнула ему:

— Пришли ко мне ключницу.

Тот молча кивнул головой и поспешил исполнить приказание княгини.

Вскоре в Людную палату вошла запыхавшаяся Меланья.

— Звала, матушка? — спросила она.

— Отправили Праскену?

— Да, еще третьего дня. А обратно привезли двух молодых девчонок мне в помощь.

— А какова Малуша? Таровата ли? Исполнительна? Замечена ли в чем предрассудном?

— Чистая, непорочная душа. Светлая, добрая, — готова последним пожертвовать для других, — подумав, ответила ключница. — Хотела бы я иметь такую дщерь. А уж услужлива…

— Пришли ее ко мне, — распорядилась княгиня. — Будет у меня в услужении.

— Как прикажешь, матушка, — поклонилась Меланья. — Когда прислать?

— А вот как отобедаем, так пусть и приходит ко мне.

Ключница поклонилась и вышла. И уже в своем хозяйстве сказала Малуше:

— Княгиня распорядилась быть тебе при ней. Будь осторожна, девонька: у княгини нрав крутенек.

— Ой, что же будет-то? — испугалась та.

— Хитрить да ловчить ты не приучена. Так что все будет хорошо. Приблизила тебя княгиня, теперь и мной станешь распоряжаться.

— Как это? — недоуменно вскинулась Малуша.

— Ты же будешь ближе к княгине.

— Распоряжаться! — воскликнула девушка. — Я вас считаю навроде матушки. Родная-то погибла…

— Спасибо тебе, девочка, — растрогалась старушка. — И ты стала мне, как дочка. Своих-то детей мне не пришлось завести.

Женщины обнялись, смачивая слезами одежду друг друга. Наконец Меланья отстранилась и ласково проговорила:

— Что мы с тобой прощаемся, словно расстаемся навсегда? Чай станешь захаживать-то к старушке? Не забудешь?

— Да кто же от матери отказывается? — изумилась Малуша.

— Ну и ладно, ну и хорошо. Давай я тебе помогу причесаться, а то неловко появляться перед княгиней растрепой. Она ужасть как не любит беспорядок…

Когда обед и все приготовления были закончены, ключница погладила девушку по голове и слегка подтолкнула к выходу:

— Ну, иди, дочка. Храни тебя Бог!

Забот в услужении у княгини было немало: нужно было следить за одеждой, время от времени вытаскивать ее из сундуков и проветривать, стирать, прибирать постель ко сну и убирать после сна, причесывать хозяйку, выполнять разные поручения…

Малушу работой было не запугать. Поначалу от непривычки она уставала, но потом втянулась и спокойно вставала засветло, едва ли не с первыми петухами.

Время от времени она забегала к старой ключнице хоть не на долгое время, чтобы поддержать старушку или просто поболтать. И каждый раз Меланья угощала новоявленную дочку чем-нибудь вкусненьким.

В один из тихих, спокойных дней, когда не предвиделось никаких срочных дел, княгиня Ольга сидела в одной из комнат на первом этаже, негромко беседуя со священником Григорием. Малуша в дальнем уголке протирала скамьи и подоконники.

Неожиданно за окном послышался топот копыт по деревянному настилу подъемного моста, и стали слышны переговоры привратных стражников. Но, о чем они беседовали, было не разобрать. Вскоре разговор стих, и глухой конский топот раздался уже со стороны двора.

— Малуша, глянь, кого это принесло? — обратилась княгиня к девушке.

Малуша, ни слова не говоря, тут же выбежала из терема и почти сразу же вернулась обратно.

— Посыльный от князя Святослава, — возбужденно проговорила она.

— Зови его сюда, — распорядилась княгиня.

Малуша снова выскочила наружу и вернулась с запыленным комонником.

— Я пойду к себе, — начал было Григорий, но Ольга остановила его:

— Какие тут секреты, сиди. Говори, — обратилась она к комоннику.

Тот, поклонившись, начал рассказывать:

— Княжич приказал сказать, что до вятичей добрались без особых трудностей…

— Без особых? — перебила его Ольга. — Значит, что-то произошло в пути?

— Так, небольшие стычки с лесными татями. В одной из них князя выручил комонник Корж с братовьями — загородили князя от стрел своими щитами, а потом порубили тех мечами. После этого княжич приказал им быть все время рядом с собой. Ныне он и спит на привале в их окружении.

Услышав это, Малуша повернулась к рассказчику и зарделась. Ольга также повернулась к ней и слегка улыбнулась.

— Что, вятичи согласились платить нам дань? — спросила она воя.

— Они поначалу опасались половцев, но, когда княжич предложил им совместный поход на них и обещал оставить небольшую дружину для защиты, согласились выступить вместе.

— Твой сын оказался неплохим переговорщиком, — заметил священник.

Ольга ничего не ответила ему и продолжала пытать комонника:

— Так они пошли на половцев?

Комонник замялся, опустив глаза.

— Что случилось, говори, — твердым голосом произнесла княгиня.

— Когда стали собираться в поход, вятичи решили помолиться своим богам.

— Идолам? — спросил Григорий.

В ответ посланец только кивнул головой.

— Не тяни, — потребовала Ольга.

— Пока молились, прискакал гридень из дозора, упредил, что показались половцы. Отбились от них, но четверо гридней из дозора были утнуты^[62]…

— А после? — нетерпеливо спросила Ольга.

— Через три дня Святослав со своей дружиной и вятичи с ихним кметом^[63] пошли на половцев. Меня же послали к тебе, княгиня.

— Одного? — удивленно вскинула брови Ольга.

— Нет, троих, — ответил комонник. — Двоих я оставил на Почайне — нечего им понапрасну болтаться на княжьем дворе.

— Добро, ступай пока, — отпустила его княгиня.

Наутро в Людной палате собрались бояре, князья и тысяцкие. Ольга передала им новость от Святослава.

— Главного княжич достиг, — сообщила им Ольга. — Отныне последнее славянское племя станет платить дань нам, а не диким степнякам. От этого Киеву, а значит, и нам с вами, великая корысть.

Присутствующие зашептались, обсуждая благую весть. Подождав, когда перешептывание утихнет, княгиня продолжила:

— Не можно знать, как поведут себя вой вятичей. Посему полагаю, что надобно послать подмогу княжичу — в степях за Итиль-рекой надо оставить заслон, без подмоги княжичу трудно будет совладать с хазарами. Что скажете?

После некоторого раздумья встал боярин Скор.

— С вятичами все ладно вышло. Это добре, — согласился он. — Половцев такоже следует упредить. А вот пошто нам ратать с хазарами? Последнее лето они особо не беспокоили нас. Людишек токмо напрасно погубим…

Его перебил воевода Свенельд:

— Вражину надо бить, когда он не готов к набегу. Тогда его проще одолеть.

— Вам бы, варягам, только мечами махать, — взвился Скор. — А головы-то положат наши людишки!

— Я со своими людьми готов выступить хоть завтрева, — осек его Свенельд. — Я готов послать две дружины с ярлом^[64] Сваргом.

— Ну, вот и идите, — не отставал Скор.

— Ты, боярин, привык хитрить да ловчить, — вмешался в спор князь Ракита. — Рассуждаешь не как нарочитый муж^[65], а подобно местнику^[66]. Думаешь только о своей выгоде, а не о всем обществе…

— Не тебе бы, князь, укор мне делать, — вспылил Скор.

— Князю Ставру потребно выделить своих комонников, — вмешался в разговор князь Ракита. — Подати с вятичей пойдут через его земли. Он и назначит мыту^[67], добрую часть которой, как всегда, оставит себе…

— А ты не считай чужое добро! — вспыхнул черниговский князь.

Княгиня подняла руку, призывая всех к спокойствию, и после того, как в палате установилась тишина, негромко сказала:

— Стыдитесь, мужи. Затеваете распри, словно на торгу. Не о том печетесь. Не пособить Святославу мы не можем, иначе все наше воинство останется в хазарских степях. Пусть каждый боярин, воевода, каждый князь выделит по пять десятков комонников.

— Эка! — воскликнул черниговский князь Ставр. — Где же взять эти пять десятков? Прошлый раз княжичу дали…

— Может быть, попросить Свнельда отыскать у тебя людишек? — перебила его Ольга.

— Зачем мне варяг? — испугался Ставр. — Не доставало еще чужеземцев пускать в свои земли! Сами управимся.

— Вот и договорились, — заключила княгиня, вставая с кресла и давая понять, что прием закончен.

Когда все разошлись, Ольга прошла в свою светелку и приказала Малуше:

— Позови ко мне ключницу, а потом принеси кваску. Я пока прилягу, утомилась что-то…

Малуша стрелой полетела исполнять приказание.

Возвращаясь с квасом, она едва не столкнулась с выходящей от княгини Меланьей. Та посмотрела на девушку и загадочно улыбнулась.

Вскоре ключница вернулась, неся что-то завернутое в убрус^[68].

— Возьми, — обратилась княгиня к Малуше. — Это тебе. Меланья, помоги ей обрядиться.

— Ой, что это? — воскликнула пораженная девушка.

— Пойдем, пойдем, я помогу тебе, — улыбнулась ключница. — Увидишь…

Вскоре Малуша, одетая в расшитое платно — подарок княгини — ворвалась в покои Ольги, упала на колени и, плача, стала целовать ей руки.

— Ну вот! Заместо радости — слезы, — с напускной строгостью проговорила княгиня. — Носи, а то, небойсь, и перемены-то нет праской^[69]. А теперь идите обе, дайте отдохнуть.

Женщины вышли, а Малуша продолжала плакать.

— Ну, чего ты новое платно мочишь? — обняла ключница девушку. — Радоваться надо…

— Да я радуюсь. Вон приехавший комонник рассказывал, что батюшка с дядьями спасли княжича от татей. Княжич приблизил их к себе…

— Вот видишь, как все складывается, — продолжала успокаивать Меланья названную дочку. — Ну, порадуйся, а мне надо бежать — за новыми стряпухами пригляд нужен…

Через несколько дней Киев отправлял новую дружину в помощь Святославу.

В то время, когда прилетевшие с юга птицы вили гнезда и начали высиживать птенцов, в Киев возвращались вой Святослава. Об их приходе упредили посланные вперед комонники, рассказавшие, что удалось захватить богатую добычу, пленных половцев и хазар. По этому случаю жители Подола оделись в лучшие одежды, все были взволнованы: у многих в дружине Святослава были отцы, братья, сыновья…

Стража на стенах и башнях Горы внимательно всматривалась вдаль, стараясь первыми углядеть прибывающих. И вот, когда день уже заканчивался и надежды на их возвращение сегодня, казалось, погасли, со сторожевой башни раздались крики:

— Идут вой! Вижу дружину! Возвращаются!..

Сейчас же весть разнеслась не только по Горе, но и по всей Почайне. От Подола и Перевесища понеслись звуки бил^[70], народ, собравшийся было расходиться на покой, вывалил из жилищ, замелькали факелы…

Подъезжающие комонники и гридни двигались в плотном людском коридоре, многие из них останавливались и сходили с коней возле своих хибарок, землянок или жилищ своих родственников или просто знакомых.

По вьющейся вверх к Горе дороге поднимались княжьи гридни, впереди которых на белом коне ехал княжич Святослав в окружении близких воев.

Малуша, стоя позади княгини на ступенях княжеского терема, увидела отца, когда голова колонны въезжала в ворота. Корж ехал чуть позади Святослава.

Святослав с ближними воями подъехал к крыльцу терема и не спеша слез с коня. Он разительно отличался от того уноши, что уходил в поход. На его плечи было наброшено красного цвета корзно^[71], рука лежала на крыже^[72] меча. Повод его коня тут же принял его рында.

Подойдя к первой ступеньке крыльца, княжич остановился и низко поклонился матери. Потом поднялся выше и, подойдя к княгине, вынул из ножен меч и положил его к ногам Ольги.

— Прими, княгиня, покорность вятичей и нашу преданность тебе, — торжественно произнес он.

Малуша из-за плеч свиты княгини с восторгом смотрела то на отца, то на дядьев, то на княжича и видела, что родичи с удивлением и радостью также смотрят на нее.

Малуше очень хотелось побежать к ним, но она не могла нарушить церемонию встречи прибывших воинов. И только после того, как княгиня с княжичем стали заходить в терем, она на минутку подбежала к своим и прижалась к груди отца.

— Ну, ты совсем невеста! — похвалил ее дядя Кожема.

— Как повзрослела, как похорошела, — восхитился и дядя Остер.

— Откуда у тебя такое платно? — удивился отец.

— Княгиня подарила, — улыбнулась девушка.

— Ну, беги, а то княгиня хватится, — подтолкнул ее Корж. — Начнет серчать. Потом увидимся, — Святослав велел нам быть в гриднице.

В Людной палате собрались все бояре, князья, воеводы, тысяцкие… Малуша не стала заходить в палату, а присела на скамью возле открытой двери.

Ей очень хотелось побежать к Меланье и поделиться своей радостью, но подумала: вдруг она понадобится княгине? Надо ждать…

Прошло довольно много времени, и наконец из палаты стали выходить приглашенные на встречу. Последними в створе двери появились Святослав с княгиней.

Увидев разряженную Малушу, Святослав обернулся к матери и спросил:

— Кто такая? Не узнаю…

— Малуша, дочь Коржа, — коротко ответила она.

— Дочь Коржа? — вскинул брови Святослав. — Хороша собой…

— Можешь пойти свидеться с батюшкой, — бросила княгиня Малуше, и девушка немедленно сорвалась с места, направляясь к гридне.

— Ишь, шустрая какая! — восхитился Святослав.

Ольга ничего не ответила, только сердито сдвинула брови.

Гридни, увидев красивую девушку, вразнобой закричали:

— Иди, красавица, к нам, мы тебя приголубим!

— Пойди-ка ко мне, унотка, я тебе что-то покажу…

Но Остер и Кожема остановили их:

— Это дочка Коржа и наша племяшка. Кто ее обидит, то будет иметь дело с нами.

Гридни, хоть и успевшие принять хмельного вина, ссориться с братьями, приближенными к Святославу, не решились.

В сторонке уединились отец с дочкой.

— Тебя не обижают? — спросил Корж.

— Нет, все хорошо, — ответила та, ласкаясь к отцу. — Княгиня вон даже взяла меня себе в услужение и подарила новое платно.

— Баское, — похвалил отец.

— А тебя не ранило? — обеспокоенно спросила Малуша. — Все в порядке?

— А я тебе что-то привез, — хитро сощурился Корж.

Он вытащил откуда-то узелок и передал Малуше.

— Что это? — спросила она.

— А ты разверни, глянь.

Малуша развязала тряпицу и увидела красивые колтки^[73].

— Ой, это мне? — воскликнула девушка.

— Тебе, Мала, тебе.

— Где ты взял такие?

— У половца. Он, видно, для своей жены у кого-то забрал.

— А какие они, половцы? Страшные?

— Дикие, — подумав, ответил отец. — Росточком помене нас будут, налетают стаей, а телесней-то слабоваты. Чуть что — бегут без огляда… Глазки у них узеньки, словно щелочки. А страшные ли? Зевать с ними не след — тотчас стрелу схватишь. Стреляют они ловко.

— А хазары? — допытывалась Малуша.

— Такие же, как половцы. А ну их всех…

— Дальше-то что? — встревоженно спросила она. — Не пойдете в поход-то боле?

— Дак это, как княжич рассудит. Это не нам решать. Думаю, даст охолонуть.

— А как вы спасли княжича? Расскажи…

— И об этом ведомо?

— Комонник, которого вы прислали от вятичей, сказывал.

— Да лесные тати обстреляли нас. Ну, мы их и порубили. Ты лучше скажи: тебя точно не забижают здесь?

— Нет, нет… Только вот княгиня Милана бродит какая-то злая, все ей неладно.

— Помнит, как княгиня Ольга выслала Прекрасу. А сердится из-за безделицы.

К ним подошел молодой гридень Вогул и спросил Коржа:

— Так эта красавица твоя дщерь?

— Да видишь, как незаметно из малого птенчика превратилась в голубку.

— Истинно голубица, — подтвердил гридень. — Сказывали дворовые, что нравом зело добра и ласкова.

Малуша зарделась от похвалы и попыталась спрятаться за отцом.

— А ты не робей, красавица, — не отставал Вогул. — По нынешним временам такие ахаты и лалы^[74] не часто встречаются.

И, обращаясь уже к Коржу, добавил:

— Поговаривают, что вас распустят по селищам. В сей раз дается роздых. Ратать не станем.

— Надолго ли? — отозвался Корж.

— А тут за нас другие головы тревожатся, — ответил Вогул и, поклонившись Малуше, отошел.

— Правда, что вы домой едете? — взглянула на отца Малуша.

— Пока от княжича ничего такого не слыхал, — ответил тот. — Только вот дома-то никто не ждет…

На глазах девушки показались слезы.

— Ну, ну, полно, — начал успокаивать ее отец. — Не мочи новое-то платно. Княгиня к тебе по-доброму относится, сыта, здорова, и то ладно…

— Маменьку вспомнила, — сквозь слезы проговорила она.

— Что уж тут сделаешь, видно, судьба у ней такая. А теперь иди, а то княгиня хватится, серчать станет. Я-то рядом с тобой, повидаемся еще.

Малуша вытерла слезы и согласно покачала головой.

— Я пойду?

— Иди, иди…

Едва Малуша отошла, к Коржу подошел Вогул и спросил:

— Чего плакала-то?

— Мать вспомнила. Погибла она у нас ране времени. Медведь заломал.

— Беда, — посочувствовал тот.

В это время с задней стороны терема раздались всполошные женские крики.

— Что там случилось? — встревоженно спросил Вогул и вместе с Коржем побежал в ту сторону.

У притвора двери на кухню стояли и рыдали две молоденькие прислужницы ключницы.

— Там, — сквозь слезы они показывали внутрь кухни. — Там…

Мужчины вошли внутрь и в полумраке увидели лежавшую на полу Меланью. Она слабо стонала и пыталась встать, опираясь на локоть.

Вогул поднял старую женщину на руки, отнес в ее каморку и положил на лежанку. Та бессильно лежала и как-то жалостливо смотрела на окруживших ее мужчин, молодых помощниц и истопника, переводя взгляд с одного на другого. Губы ее слегка шевелились, но говорить она, видно, не могла.

На шум прибежала Малуша, присланная княгиней узнать, в чем дело. Увидев лежащую Меланью, она бросилась перед ней на колени и заплакала. Отец положил руку на плечо дочери и молча поглаживал ее.

— Надобно старуху-ворожею или волхва позвать, — медленно проговорил он.

— Я мигом сбегаю, — отозвался Вогул и выскочил наружу.

— А ты пойди, скажи княгине, а то она серчать станет, что долго тебя нет, — сказал Корж дочери.

Малуша встала и, кивнув головой, молча вышла.

Через недолгое время в каморку вошла княгиня Ольга и, подойдя к лежанке, взяла ключницу за руку. На глазах Меланьи показались слезы.

— Позовите ворожею, — сказала княгиня, глядя на больную.

— Уже послали, — с поклоном ответил Корж.

Княгиня посмотрела на него долгим взглядом, но ничего не сказала. Потом повернулась к Малуше:

— Принимай ключи. Дело тебе знакомое.

После этого повернулась и вышла.

Растерянная Малуша замерла, не зная, что предпринять. Но отец кивнул ей, обнял, и она стала понемногу успокаиваться.

— Не уходи пока, — попросила она отца.

— Побуду, — коротко ответил он.

За дверью раздались негромкие голоса, и вот уже в тесную каморку вошел Вогул, приведший волхва и старуху-знахарку.

Чтобы не толкаться в тесноте, Вогул и Корж с Малушей вышли на свежий воздух. Девушка тихо плакала.

— Ну, полно, полно, — успокаивал ее отец.

— Она была мне заместо матери, — всхлипывала девушка. — У ней никого из родичей нет…

Вышедший из каморки волхв тихо проговорил:

— Отмаялась несчастная…

— Пойдем, старче, отведу тебя, — Вогул подхватил старика под руку и увел. Похоронили Меланью скромно и тихо. А у Малуши началась новая жизнь…

После вечерней трапезы Малуша испросила у княгини позволения пойти на празднование Ивана Купалы^[75] и получила на это согласие.

Когда солнце начало садиться, на берегу речушки Почайны собралась молодежь. Было заметно, что некоторые уноши заранее приняли немного хмельного меда. Они ходили возле уноток, собиравших цветы, из которых плели венки, и пели праздничные песни. Даря приглянувшимся уношам эти венки, девушки пели:

Носи, мой друг,

Носи, мой друг,

Не складывай,

Не складывай,

Люби меня,

Люби меня,

Не покидывай,

Люби меня.

На другом конце поляны девушки выводили свою песню:

— Святой Иван,

Что ты робишь?

— Ах, мой Боже,

Ляды полю.

— Святой Иван,

На что ляды?

— Ах, мой Боже,

Ячмень сеять!

— Святой Иван,

На что ячмень?

— Ах, мой Боже,

Пиво варить!

Пиво варить,

Сынов женить,

Дочек отдавать,

Пасаг^[76] делить.

Малуша веселилась вместе со всеми и совершенно неожиданно увидела возле себя княжича Святослава, одетого в простое платно.

— Подари венок, красавица, — с улыбкой обратился он к девушке.

— Э, нет! Венок в Иванов день дарят только почетникам^[77].

— А я не гожусь в почетники?

— Ты — княжич, я — рабыня.

— В этот праздник я такой же, как и все. А ты не боишься колдуний и ведьм? Они в эту ночь выходят на охоту.

В ответ Малуша озорно запела:

Вы катитесь, ведьмы,

За мхи, за болота,

За гнилые колоды,

Где люди не бают,

Собаки не лают,

Куры не поют, —

Вот там и место!

Начало заметно темнеть. С шумом и прибаутками уноши начали собирать сухой валежник. Вскоре окрестности озарились пламенем костра.

Все сгрудились вокруг него, а когда пламя немного поутихло, молодежь начала прыгать через огонь, — считалось, что в эту ночь пламя очищает от всех накопившихся за год грехов.

Заполночь молодые люди стали парами уходить в темноту леса. Святослав взял Малушу за руку и позвал:

— Пойдем, я покажу тебе поляну с красивыми цветами.

Поддавшись общему настроению, девушка, не ожидая подвоха, пошла за ним.

В стороне стоял Вогул и кусал губы, — он-то понимал, зачем ее уводят. Но противиться князю он не мог, да и понимал, что, согласно древнему обычаю, в Иванов день любая девушка имела право уйти не со своим почетником, а с любым уноком.

А в княжеском тереме греческий священник Григорий выпытывал у княгини, что творится в ночь Ивана-купалы, и, плюясь и ругаясь, направился в свою светелку. При свете свечи он записал на пергаменте: «Егда бо приидеть самый праздник Рожество Предтечево, тогда во святую ту нощь мало не весь град возмятется, и в седах взбесятца в бубны и в сопели и гудением струнным, и всякими неподобными играми сотонинскими. Плесканием и плясанием, женам же и девам и главами киванием и уст-нами их неприятен клич, все скверные бесовские песни, и хребтом их вихляниа. И ногам их скакание и топтаниа; ту же есть мужем и отрокам великое падение, ту же есть на женско и девичье шептание блудное им воззрение, тако же есть и женам мужатым осквернение и девам растлениа».

После праздника Иваны-купалы жизнь Малуши изменилась. Едва ли не каждый раз, когда княгиня Ольга выходила из натопленной бани со своей новой дворовой девушкой, а Малуша задерживалась прибраться в бане, в нее пробирался княжич Святослав…

Осень и зиму княгиня Ольга провела в Византии и вернулась в Киев ранней весной вместе с послами византийского императора Никифора.

Вместе с княгиней они убеждали Святослава усмирить дунайских болгар. Святослав, будучи прирожденным воином и начавший самостоятельно управлять государством, согласился и начал готовиться к походу. В отличие от своей матери, он не нуждался в советах бояр, воевод, князей и принимал все решения самостоятельно.

И вновь на Подоле, на Почайне, на Перевесище стали собираться комонники, взятые из ближних и дальних селищ. Прибыли сюда и дядья Малуши Остер и Коже-ма, сообщившие, что Коржа оставили дома, так как у него разболелись раны, полученные в схватках с хазарами.

Вогулу также предстояло идти в поход, и в преддверии разлуки с молодой ключницей он старался как можно чаще видеться с ней.

В одну из таких встреч он убеждал девушку:

— Зачем ты нужна князю Святославу? Побалуется с тобой и бросит. Не ровня ты ему…

— Я понимаю: рабыня — не чета князю. Но что я могу поделать?

— Он нравится тебе?

— Молодой, сильный, красивый…

— Впереди — жизнь. Он женится, бросит тебя. Как ты будешь жить?

— Не знаю… Я понимаю все, но…

— Отказать не можешь?

Малуша опустила голову и молчала.

— Да, вот оно как, — вздохнул Вогул. — Князь — ему не поперечишь… Но ты знай, я всегда рядом с тобой. Мила ты мне, сил нет, как мила…

Малуша заплакала.

В этот раз дальний поход не состоялся. Гонцы с южных рубежей доложили, что зашевелились печенеги, разорившие несколько селищ. Поэтому князь Святослав направил свое воинство против них. Взяв отряд надежных комонников, Святослав устремился на южные рубежи государства…

К осени воинство возвратилось в Киев.

Малуша, оторвавшись от работы, наблюдала, как вой втягиваются в ворота ограды Горы.

Впереди ехал князь, державший в поводу пегую лошаденку, на которой сидела какая-то женщина. Сердце девушки замерло от неминучей беды.

Она прикрыла ладошкой рот, чтобы не закричать. Князь тем временем подъехал к крыльцу терема, даже не взглянув на нее…

Малуша повернулась и убежала за угол амбара, чтобы никто не видел ее слез. «Кинул, кинул! — рыдала она. — Стала немилой…»

Здесь-то и отыскал ее Вогул, следивший за девушкой, как только въехал в теремный двор.

— Ну, полно, полно, — обнял он ее за плечи. — Слезами горе не смоешь. Так и должно было кончиться…

— Кого это он привез? — сквозь слезы спросила Малуша.

— Половецкую княжну. Сказал, что возьмет ее в жены.

— А как же я?

— Ты — рабыня, не свободная. Побаловался с тобой, и будя…

— Зачем, зачем так-то?

— Князь! Ему все позволено, — сердито сплюнул Вогул. — Когда возвращались и ночевали в степи, я хотел убить его…

— Убить? — вздрогнула девушка.

— Да, за то, что он сделал с тобой.

К ним подошел Кожема.

— Вот вы где укрылись, — мрачным голосом проговорил он.

Малуша вытерла слезы и спросила:

— А где дядя Остер?

— Остался в степи, — нехотя ответил он. — Печенежская стрела достала. Вот ведь горе какое…

— Что же теперь с Праскеной будет?

— Не знаю… Поможем как-нибудь, — ответил Кожема. — В беде не оставим.

— Ночью они напали, — вмешался в разговор Вогул. — Пеши подкрались и при свете костра многих побили. Хорошо, что еще стражники не спали, успели упредить. Утресь-то мы отыскали их в степи и перебили, только вот нашим-то побитым это не помогло.

В это время со стороны кухни раздались крики, призывающие Малушу.

— Ой, скоро трапезничать, а я здесь заболталась, — опомнилась она.

— Ты погоди, — задержал ее Кожема. — Я уезжаю в селище. Что отцу-то передать?

— Скажи, что у меня все хорошо, пусть не волнуется. О нем беспокоюсь…

— Я пригляжу за ней, — сказал Вогул, когда Малуша убежала. — Пусть Корж будет покоен.

— Не нравится мне, что Святослав глаз с нее не спускает, — задумчиво проговорил Кожема.

— Тут уж ничего не поделаешь, — вздохнув, проговорил Вогул. — Он — князь, а мы…

В народе не напрасно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Так случилось и с Малушей.

Как было заведено, ключница приносила блюда во время трапезы и делала перемену блюд. Но она все чаще ловила на себе неприязненные взгляды половецкой княжны, перехваченной князем у степняков. Это было тем более неприятно, что жена Святослава все чаще поглядывала на пухнущий живот Малуши. Под этими взглядами девушка чувствовала себя так, словно совершила что-то постыдное, лицо ее покрывалось пунцовыми пятнами.

Проницательная Ольга с тревогой смотрела на эти перегляды и однажды позвала Малушу к себе.

— Готовь себе замену, — коротко проговорила она.

Малуша стояла растерянная, не понимая, чем провинилась перед госпожой. Потом упала на колени и еле выдавила из себя:

— Я в чем-то провинилась? Простите меня…

— Хозяйство ты ведешь ладно, я довольна тобой, — ответила княгиня. — Только не место тебе в тереме. Вон как смотрит на тебя половчанка Стрена, да и княгиня Милана давно тебя не любит. Чую, скоро они споются. А я должна надолго уехать в Византию по делам. Съедят тебя эти ведьмы… С отцом тебе будет покойнее…

— Что же мне делать? — Малуша вскинула глаза на княгиню.

— Отправлю тебя к отцу, там тебе покойнее будет.

Через седьмицу по наказу Ольги Вогул с двумя комонниками отвез Малушу в родное селище.

В назначенное богами время Малуша родила сына. Помогали ей в таком священнодействии Праскева и Рада, приняв на руки малыша. По наказу князя, ему тотчас сообщили о рождении сына.

В первое время Малуша не обращала внимания, что чаще всего помогать им с отцом в хозяйстве приходила Праскева. А когда кормила сынишку, она стала замечать, что при ней отец и тетка смущаются и стараются не смотреть друг на друга.

Наконец она не выдержала и однажды обратилась к ним:

— Что вы таитесь, словно унаки? Оба одинокие, оба любы друг другу. Жили бы вместе…

— Нам всем так будет легче? — спросил Корж, глядя на Праскеву. — Если Праскева не против…

Та стояла, потупив взор, не зная, что сказать.

— Да будет вам, как дети, право, — ответила за нее Малуша.

Неожиданно раздался конный топот, резко оборвавшийся возле их избушки.

— Кто бы это мог быть? — Корж выглянул в окошко и тут же отпрянул. — Батюшки-светы, сам князь!

Дверь распахнулась, в избу вошел Святослав.

— Здравы будьте, хозяева, — обратился он ко всем.

Те поклонились гостю, за всех ответил хозяин:

— И ты будь здрав, княже!

Святослав подошел к Малуше:

— Ну, кажи сына.

Та оторвала ребенка от груди и протянула его князю. Запищавший было мальчонка заплакал было, но на руках князя замолк и уставился на него светлыми глазенками.

— Ишь, признал отца, — ласково проговорил Святослав. — Как думаете назвать? Зардевшаяся Малуша проговорила:

— Так еще не решили, думаем.

— Думать нечего. Владимир — властитель мира. Так будет, княжич? — обратился он к сыну.

— Робичич^[78] он, — робко проговорил Корж.

— Он — сын князя, мой сын, — твердо сказал Святослав.

Видя, что князь любуется ребенком, Корж слегка подтолкнул Праскеву к двери, и они вышли наружу.

— Как ты? — Святослав глянул на Малушу. — Нет ли нужды в чем?

— Благодарствую, у нас все есть.

— Ну-ну, — только и ответил он. — А ты все такая же красивая, как и прежде. Малуша смущенно молчала, опустив голову, и лишь украдкой, исподволь, поглядывала на Святослава.

— Княгиня поклон тебе прислала. Помнит тебя.

— Она была очень добра ко мне. Тепло разливается в груди, как вспомню ее. Возле хаты Корж разговаривал с Вогулом и другими комонниками, с которыми хаживал в походы, когда раздался зов князя.

Вогул встрепенулся и пошел на зов. Войдя в избу, он молча поклонился Малуше, а на кивок князя вынул из-за пазухи какой-то сверток и положил на столешницу. В нем что-то глухо звякнуло.

Святослав махнул рукой, отпуская гридня.

Через некоторое время князь вышел наружу и обратился к Коржу:

— Береги ее, а пуще береги мне сына. Помню тебя — жизнь спас и верным товарищем был. А это кто? — кивнул он на Праскеву.

— Жена Остера, что погиб об печенежской стрелы, когда те ночью напали на нас. Теперича нам с Малушей помогает по хозяйству.

— Славный был вой, жаль терять таких, — Святослав похлопал Коржа по плечу. — Ну, берегите себя.

Князь, а за ним и комонники вскочили в седла и быстро поскакали в сторону Киева.

— Чем это он тебя одарил? — спросил Корж, войдя в избу и указывая на сверток.

— Глянь, — бросила Малуша, пристраивая ребенка к груди.

Едва управились с весенним севом, как в селище рода Коржа приехал тиун с несколькими обельными холопами^[79].

— Чего это они? — дивились люди. — Для полюдья рано.

— Кто же знает? — пожала плечами Праскева.

— Кабы в поход, то прибыл бы гридень или тысяцкий, — рассуждал Корж.

Однако тиун со своими людьми молча проехал сквозь весь конец, ни с кем не заговаривая, а на пригорке, на околице, холопы стали воздвигать намет^[80]. А на следующий день в лесу застучали топоры и к намету стали стаскивать бревна.

На правах старейшины рода Корж подошел к тиуну и спросил, что задумали строить возле их родового селища?

Тиун, растелешенный от жары, сидел в тени намета на стольце и рукавом вытирал пот с лица.

Поклонившись и назвав себя, Корж осторожно заговорил:

— Не серчай на смердов — спрашивают: что это здатели^[81] робят?

— Не велено сказывать, — нехотя отозвался тот, а потом приказал принести ему холодненького сыта. — Да людишек пришли в помощь.

Спорить с тиуном — себе дороже! Пришлось местникам ежедневно носить княжьему слуге и сыту, и хмельной мед. Но как ни хитрили люди, как ни пытали, тиун так и не сказал правды.

Местники понимали, что отделаться от тиуна они не в силах и до окончания стройки их не отпустят, работали в полную силу: надо было успеть до уборочной. А тут еще новая напасть — тиун заставил готовить сено и метать его в стога.

К осени сруб был поставлен. Мало того, в просторном помещении были изготовлены и расставлены столешницы, лавки, лари…

Едва стройка была закончена, тиун с обельными холопами отбыли восвояси, оставив местников в полном недоумении.

А после того, как с полей был собран и обмолочен урожай, в селище верхи приехал тот же тиун. Сзади него лошади на телегах везли тех же обельных холопов. Возле избушки Коржа процессия остановилась, и тиун, не слезая с коня, приказал вышедшему Коржу:

— Выноси скарб и грузи на телегу. Велено твою хату сломать.

— Как это? — недоуменно спросил хозяин. — А мы куда же?

Стоявшие позади него Праскева и Малуша растерянно смотрели то на чиновника, то на Коржа.

— Ничего не знаю, — ответил, усмехаясь, тиун. — Мне так велено.

— Кем велено? — не отставал Корж.

— Великим князем. И не задерживайте меня, грузите скарб в телегу.

Корж и Праскева повернулись к Малуше. Та, услышав ответ тиуна, побледнела, по ее щекам потекли слезы.

— Святослав тебе ничего не говорил? — спросил отец.

Та отрицательно помотала головой.

Тем временем тиун продолжал поторапливать их:

— Давайте шибче, мне еще назад вертаться. Вон холопы вам помогут.

Делать нечего. Вконец расстроенные Корж и Праскева начали выносить вещи и грузить их на телегу. Холопы помогали их укладывать. Малуша замерла в сторонке, держа сына на руках.

Возле дома Коржа начали собираться родственники.

— Что случилось? — спросил Кожема брата.

— Ничего не понимаю, — пожал тот плесами. — Велено освободить избу, ее рушить станут.

— Кто велел-то?

— Молвит, что князь, — Корж кивнул в сторону тиуна.

— Вона как! За то, что мы спасали его от неминучей смерти. Может, в хату Остера переберетесь? — предложил брат. — Все одно она пустует…

— Не велено. Приказано собирать скарб, тиун повезет, куда указано.

После того, как была вынесена последняя вещь, лошади тронулись вдоль конца селища.

Следом за телегами молча шли едва ли не все родичи Коржа. Рада с сыном шла рядом с Малушей.

Поднявшись на взгорок, тиун остановил процессию возле нововозведенной избы.

— Разбирайте добро, — торжественно проговорил он. — Отныне это твое жилье, славный Корж.

Старейшина рода стоял несколько растерянный, не понимая, что делать, как быть.

Обельные холопы принялись разгружать телеги. Когда все было кончено, тиун повернулся к Коржу и сказал:

— Одну лошадь с телегой и двух холопов велено оставить тебе. Земля от избы до леса шириной на два стрельбища^[82] тоже твоя. Здрав будь, вой, князя Святослава и княгиню Ольгу благодари!

После этого он повернул коня, холопы, кроме двух остающихся, попрыгали на вторую телегу, и процессия, ведомая всадником, двинулась в сторону Киева.

Корж непонимающим взглядом смотрел на родичей, не зная, что предпринять, что сказать.

Первой пришла в себя Рада. Она подхватила Малушу и Праскеву и озорно предложила:

— Пойдем, девоньки, смотреть новое жилище. Ишь, терем-то какой!

Родичи Коржа стояли, смотря вслед удаляющемуся тиуну и осмысливая происшедшее. Наконец Кожема промолвил:

— Богатая дарница^[83]!

— Да, — поддержал его кто-то в толпе. — А что делать думаешь, Корж, с землями — прежней своей и Остера? Что со старыми избами делать мыслишь?

— Погодьте, други, дайте охолонуть, — отмахнулся старейшина. — Ну, учудил князь! Как быть, ума не приложу. Слишком неожиданно все случилось. Дайте в себя прийти…

Перемены, произошедшие в роду Коржа, изменили привычный уклад жизни в селище. Обельных холопов, подаренных князем Святославом, старейшина поселил в старой своей избе и в избе погибшего Остера. Им же были отданы и клинья земли, которые обрабатывали бывшие хозяева. Вскоре нашлись и жены для них — вдовы погибших в походах воев. Но четверть собранного урожая эти новоселы были обязаны отдавать в родовой амбар, зерно из которого выдавалось по распоряжению Коржа наиболее нуждающимся селянам.

Такое решение брата Кожема воспринял с обидой: он считал, что отданные холопам избы и земли должны быть разделены между братьями поровну.

Свое недовольство он не высказал Коржу, но от жены Рады его ворчание дошло до старейшины рода, и тот, чтобы избежать распрей, на деньги, подаренные князем, купил Кожеме корчайницу^[84].

Кожема и без того не очень охотно брался за рукояти рало^[85], поэтому с превеликим удовольствием принялся за новое дело и вскоре стал едва ли не самым известным в округе умельцем, изловчившимся даже наносить чернь^[86] на крыжах мечей.

Стан, один из обельных холопов, оказался весьма искусным скудельником^[87], особо хорошо у него получались большие и маленькие плосквы и горнцы^[88], а также глиняные свистульки для ребятишек.

Род богател, и Корж мог быть доволен установившимися в селище порядком и достатком.

В последнее время в селище заходили и скоморохи, веселя народ потешками. Особенно они нравились маленькому Владимиру, задорно смеявшемуся над глупыми боярами и князьями, высмеиваемыми скоморохами.

Князь Святослав время от времени присылал какого-нибудь гридня, чтобы проведать, как поживают Малуша с сыном. Гридень обычно привозил то небольшой деревянный меч со щитом для Владимира, то красивое портно из адамашки^[89] или альтабаса^[90] и непременный дар для Коржа.

Каждый раз гридень сажал маленького Владимира на коня впереди себя, и они мчались по полям и лугам так, что ветер выбивал слезы из глаз. Мальчишка хохотал от удовольствия и кричал:

— Еще! Быстрей!..

А потом, ссаженный на землю возле переживавшей за него матерью, восхищенно смотрел на коня и гридня и спрашивал:

— А когда я поеду один?

— Попроси деда научить тебя управлять конем, — отвечал гридень. — Он был одним из лучших комонников у князя.

В то время, когда их навестил Вогул, Малуша узнала от него, что половецкая княжна родила Святославу сына Ярополка, а вторая жена, младшая дочь боярина Крыжа, родила еще одного сына — Олега. Вогул, как мог, успокаивал погрустневшую девушку:

— Что тут поделаешь? Он — властитель, ему многое позволено, не то что нам, его подданным. Важно, что он не забывает тебя и Владимира.

Перед отъездом он отвел Коржа в сторону и под большим секретом сообщил:

— В княжьем тереме поговаривают, что Святослав в беседе со своей матерью, княгиней Ольгой, толковали о том, что пора бы взять к себе Владимира, чтобы воспитывать в нем будущего князя…

— Как это — забрать дитя от родной матери? — воскликнул Корж. — Он же робичич…

— А кто нас спросит? — вздохнул Вогул.

— Что же делать-то? — почти простонал старый комонник.

— Остается смириться. Хорошо, что его забирают в княжий терем, будут готовить княжича, а не обельного холопа. Держись, вой. Такая уж у нас судьба — быть подневольными…

С этими словами Вогул сел на коня и уехал.

— Что же я скажу Малуше? — обхватив седую голову, стонал старейшина рода. — Забрать единственного внука, кровиночку…

Вогул уехал, а Корж еще долго сидел на обрубке бревна, боясь, что по его виду дочь может догадаться о неминучей беде.

Вышедшая из избы Праскева спросила:

— Что-то стряслось?

— Позови-ка сюда Владимира, — вместо ответа попросил он.

Когда мальчик подошел, дед оседлал своего старого коня, на котором он ходил в походы на вятичей, половцев, хазар и печенегов. После этого старик посадил внука в седло, взял в руки повод и, придерживая мальчонку за платно, сказал:

— Ну, привыкай управлять конем. Бери повод…

— Не расшибется? — забеспокоилась Праскева. — Вдруг конь понесет.

— Куда уж ему, — только и ответил Корж.

А потом, вернувшись с прогулки, он отправил мальца к матери, а сам, присев рядом с Праскевой на бревно, признался:

— Беда у нас, Праскева. Князь хочет забрать сына себе. Надо как-то подготовить Малушу.

— Батюшки-светы! — всплеснула руками женщина. — Что же теперь будет? Горе-то какое…

— Что будет, то будет, — вздохнул он. — Тут мы ничем не можем помочь. Ладно, пошли в избу. Пока помалкивай.

В доме Малуша возилась возле печи, маленький Владимир скакал на деревянном коне, выструганном дедом…

То ли от горя, то ли от времени, то ли от повседневных забот засеребрилась голова Малуши. Это была уже не та бойкая и смышленая унотка, которая давным-давно вскружила голову князю Святославу.

Кожема и Стан, изредка наезжавшие в Киев торговать своими поделками, рассказывали, что Владимир живет вместе с братьями в княжьем тереме, что и Святослав, и сама Ольга относятся к нему, как к равному с другими княжичами, но княгиня все-таки больше благоволит к сыну Малуши.

Одно только плохо: сын половецкой княжны Ярополк растет кичливым и вздорным и особенно задирается к Владимиру, называя его робичичем.

Другой же княжич Олег, боярский сын, растет тихим и добрым, и ему достается от Ярополка не менее, чем Владимиру.

Рассказывали, что Святослав без конца находится в походах — то идет на болгар, то на наглых печенегов, без конца наскакивающих на южные рубежи государства. И каждый раз его поход оказывается удачным.

Говорили, что Святославу так понравилась болгарская земля, что он хотел было перенести столицу из Киева в Доростол, но этому воспротивилась княгиня Ольга, и ему пришлось отступить.

Однажды в селище нагрянули гридни и стали забирать здоровых мужей в комонники, — Святослав готовился в очередной поход. На этот раз, по просьбе Византийского императора Никифора, он решил пойти на усмирение дунайских болгар.

Без ушедших мужей селище словно осиротело. Все реже стал слышен смех, даже ребятишки присмирели и грудились около старых мужей, вроде Коржа, слушая их рассказы о былых походах.

Уход основных работников ухудшил благосостояние людей. Сильных коней забрали, поэтому весной волочить рало приходилось женщинам и старикам, впрягаясь по трое-четверо. Да только много ли они могли вспахать? Большинство полей так и осталось нетронутыми. Немного помогала рыбная ловля, да только на одной рыбе телесной крепости не прибавится. Хорошо, что от каждой семьи брали только по одному человеку, оставляя дома уношей.

В семействе Коржа работали все — он, Малуша, невестки Праскева и Рада и оба обельных холопа. И это помогало не только кормить себя, но и помогать тем, кто не сводил концы с концами. Кожема, по наказу князя, был постоянно занят в корчайнице изготовлением мечей.

В эту тяжкую пору надорвался на пашне старейшина рода Корж.

В один из дней, когда Праскева, Рада и Малуша волокли за собой рало, они почувствовали, что неожиданно плуг выскочил из земли, а отсутствие упора едва не кинуло их на пашню.

Обернувшись, они увидели, что старик лежит на земле, жадно хватая ртом воздух.

— Батюшка, что с тобой? — вскричала Малуша, но старик только что-то мычал, понять его было невозможно.

Испуганная Праскева побежала в селище звать родичей, но когда те прибежали, Корж был уже мертв.

Похоронили старого воя рядом с его отцом Виртом и дедом Антом. Старшинство в роду принял на себя Кожема.

В ночь после похорон, оставшись одни в просторной избе, Праскева и Малуша горевали возле лежанки покойного Коржа. Слабо потрескивала лучина в поставце, бросая слабые отблески на стенах.

— Как же теперь жить-то без кормильца? — всхлипывала Праскева.

— Надеялась на сына — вырастет, станет кормить и обиходить старую мать, — причитала Малуша. — Разумела, что стану няньчить внуков… Ан вон как вышло: ни отца, ни матушки, ни любого, ни сынишки…

Как бы ни велико было горе, только человек постепенно преодолевает его и продолжает жить, время от времени с грустью поминая прошлое и близких, ушедших из бренного мира.

Немалый груз забот осиротевших Праскевы и Малуши приняли на себя подросший сын Кожемы и Рады Прок и обельные холопы со своими семействами, ставшими по сути членами старинного рода.

Малуше казалось, что жизненный родник, источающий несчастья, исчерпан ею до самого донышка, несмотря на то, что она обильно поддерживала его силы слезами горя.

Но оказалось, что в этом роднике сохранились еще силы и он способен выбросить из себя еще толику неприятностей.

Пролетело три лета с тех пор, как похоронили старого Коржа, жизнь, казалось, вошла в новое русло, Малуша жила только памятью о сыне, который время от времени напоминал о себе, присылая с оказией небольшие подарки, а то и небольшую денежку от дряхлеющей княгини Ольги.

В один из мрачных осенних дней, когда серые облака, словно пуховой периной, укрыли землю от солнца, в селище въехал одинокий всадник. Он неспешно проехал вдоль изб и остановился у избы Малуши.

Тяжело сойдя с коня, он какое-то время стоял перед дверью, а потом негромко постучался. Дверь ему открыла Праскева, которая подслеповатыми глазами смотрела на чужака.

— Не признаешь меня, Праскева? — глухо спросил тот.

И скорее по голосу, чем по виду, женщина узнала в нем заметно постаревшего гридня.

— Вогул, никак ты? — удивленно спросила она.

— Я, Праскева, я, — кивнул тот. — Малуша-то где?

— Заходи, заходи, мы сейчас как раз снедаем, — пригласила она. — Поснедай с нами.

Сидевшая за столом Малуша в полумраке тоже не сразу признала гостя. И только когда тот оказался возле окна, узнала его.

— Вогулушка, какими судьбами? — всплеснула она руками. — Где ты пропадал до сих пор? Где тебя носило?

Мужчина подошел к ней и слегка приобнял. После недолгой паузы он с грустной улыбкой сказал:

— Так ведь в один момент все не расскажешь.

— С горем или радостью? — прошептала Малуша.

— Долго рассказывать, — вздохнул Вогул. — Примите ли странника?

— Садись с нами снедать, — пригласила Праскева, уставляя перед ним плоскву с кашей. — Отдохни, охолонь с дороги.

— Ну, рассказывай, что да как, — заторопила его Малуша. — Как ты, как княгиня Ольга, как Святослав, как Владимир? Все ли ладно у них?

— Да не тараторь ты, словно сорока, — остановила ее Праскева. — Дай человеку в себя прийти. Пусть поест для начала…

Рассказ Вогула оказался долгим и растянулся до самого утра.

— Когда в Киев прибыли византийские послы просить помощи против придунайских болгар, княгиня Ольга сразу дала им свое добро. Еще бы — она не раз бывала в их землях, приятельствовала с императором Никифором и даже крестилась там, приняв христианство. Ну, а Святославу только свистни, — для него поход — это сама жизнь.

Для нас все сложилось удачно. Болгары-то не особо и сопротивлялись. Остановились мы станом в Доростоле. Святославу так понравились эти места, что он задумал перенести сюда столицу из Киева.

Правил он там по-доброму, так, что местные болгары души в нем не чаяли. Многие из наших и жили в их домах, а болгарки очень к нам расположились.

— А Святослав? — спросила Малуша.

— А что Святослав? Живой же человек. Взял себе в прислужницы несколько молодых девиц. Вот и тешился с ними…

Да только спокойная жизнь длилась недолго. Умер император Никифор, и на его место сел Иоанн Цимисхий, который невзлюбил Святослава и боялся, что он пойдет на Византию.

Он начал собирать армию, бунтовать болгар и наслал своих христианских проповедников в Доростол. Многие из наших там крестились, чтобы подластиться к болгаркам.

— А ты? — спросила Праскева.

— Все мои предки верили в наших богов. Я не вьюнош, чтобы менять веру. Осадили нас в Доростоле. Вместе с нами на стенах дрались даже женщины. Но силы были неравны. И тогда Святослав согласился на переговоры.

Нам разрешили уйти, даже оружие позволили сохранить.

У нас было много раненых, поэтому князь распорядился отправить их домой вместе с теми, кто принял христианство. Невзлюбил он их.

А нас, небольшой отряд, он повел на печенегов. Хотелось ему как-то прикрыть свое поражение от Цимисхия набегом на печенегов.

Когда шли степью, видели их дозоры, но их каган не хотел вступать с нами в схватку. Мы чувствовали, что они не только следят за нами, но и тайно идут следом.

Женщины с замиранием сердца слушали рассказчика, а тот, отхлебнув сыта, продолжил:

— Мы остановились на Хортице — острове на Днепре, чтобы отдохнуть после дальнего перехода. Святослав считал, что протоки, окружавшие остров, защитят нас от неожиданного набега. Ну, мы и рассупонились. Ведь князь гнал нас все время вперед, почти не давая отдыха.

В лесу по окраине острова выставили дозоры только с той стороны, где не было порогов, там дозорных не ставили, — подойти с той стороны было практически невозможно.

В первую же ночь печенеги переправились на остров и напали, когда едва стало светать, врасплох…

Вогул замолчал, тяжело переживая воспоминания о тех событиях. А после небольшой паузы продолжил:

— Нас прижали к берегу и закидали стрелами. А потом мы сражались телесней. Мы сгрудились вокруг Святослава, закрывая его своими телами. Но он с мечом рвался вперед, расталкивая нас. Какой-то печенег пустил стрелу с близкого расстояния, и она попала князю в горло. Это был конец.

Битва сразу закончилась. Видно, печенегам нужно было убить именно его. Они прекратили битву и позволили нам сесть в лодьи, забрать тело князя и уплыть восвояси…

Говорить о том, что Святославу отрубили голову и печенеги оставили ее у себя, Вогул не стал.

Малуша заплакала. Праскева, успокаивая ее, гладила Малушу по склоненной к столешнице спине. Замолчал и Вогул.

После того как Малуша стала успокаиваться, Праскева спросила:

— Где его похоронили?

— В Киеве, на Горе. После гибели единственного сына княгиня Ольга совсем сдала. Стала чаще молиться у икон вместе с греческим священником…

— Кто же теперь правит? — спросила Малуша.

— Ярополк. Невзлюбил всех, кто был с отцом. Набирает новых гридней и комонников, верных ему.

— Так тебя тоже выгнали из гридней? — спросила Праскева.

Вогул не ответил, а только опустил очи долу.

— Куда же ты теперь? — продолжала допытываться Праскева.

— Не знаю, — выдохнул тот. — Хотелось бы остаться рядом с вами, если не прогоните.

Праскева посмотрела на Малушу и, видя, что та не возражает, просто сказала:

— А оставайся-ка ты у нас, места хватит. А то без мужика двум бабам невыносимо тяжело вести хозяйство.

— Я бы с превеликой радостью, если Малуша не против, — он робко посмотрел на свою давнюю любовь.

— Оставайся, — кивнула Малуша.

В погожий день бабьего лета с поля к селищу лошади тащили телеги, груженные последними снопами сжатого ячменя. Малуша, Вогул и семьи их обельных холопов вывозили последки урожая.

Вдалеке на дороге, выходящей из леса, показался всадник, потом второй, третий…

— Кого это несет? — удивленно проговорил Вогул, взяв на всякий случай в руку серп.

Вскоре стало заметно, что передний всадник одет в кумачевое расшитое корзно. Неожиданно он, увидев караван телег, резко повернул и наметом поскакал в их сторону. Холопы, глядя на Вогула, тоже вооружились серпами.

Еще издалека Вогул узнал его:

— Мала, это же князь Владимир, твой сын!

— Матушка! — кричал всадник. — Матушка!

Холопы остановили лошадей и, сдернув с голов шапки, склонились в поклоне.

— Здрав будь, Вогул! — мимоходом поприветствовал Владимир Вогула, сошел с коня и подошел к Малуше.

Та стояла, опустив руки, слезы ручьем катились по ее щекам.

— Матушка, — Владимир прижался к матери и целовал, целовал ее в щеки, в голову…

— Как ты здесь оказался? — только и смогла проговорить та.

— Ныне в Киеве княжит Ярополк. Олега отослал он к древлянам, а меня решил послать володеть Новгородом. Вот и спешу, чтобы не попасть в осеннюю распутицу.

— Как ты? — снова спросила мать, взяв в руки его голову и глядя ему прямо в глаза. — Может, зашел бы в дом, отведал материнской похлебки. Небойсь, забыл уже и вкус ее…

— Право, не могу. Поговаривают, неспокойно в Новгороде. Пожар легче тушить, пока он не разгорелся. Не серчай, свидимся еще…

Владимир повернулся к ближнему комоннику и кивнул ему. Тот слез с коня, отвязал притороченную суму и подал князю. Владимир же положил суму на телегу и обратился к Вогулу:

— Береги ее, как сберег бы меня…

— Не беспокойся, князь. Костьми лягу, но обидеть никому не позволю, — твердо ответил тот.

Поцеловав напоследок мать, Владимир вскочил в седло и махнул своему воинству. Вскоре всадники скрылись в облаке поднятой ими пыли.

— Словно сон, — пробормотала Малуша. — Мелькнул, словно и не был…

— Ишь, специально сделал крюк, чтобы с тобой свидеться, — обнял ее Вогул. — Помнит мать, не забывает. Вон и подарком оделил…

С тех пор Малуша, казалось, немного помолодела и повеселела, поминая при каждом случае своего Владимира, ставшего князем Новгородским…

Преобразился и Вогул, глядя на нее, порой в его глазах мелькали озорные огоньки, когда он подсмеивался над неловкостью полуслепой Праскевы.

Жизнь катилась словно по накатанной колее. Также в конце осени приезжали тиуны с плюдьем, как и прежде Ярополк забирал мужей для походов, подросшие уноши женились, унотки выходили замуж и рожали детей.

В подарке, переданном Малуше сыном, оказались богатые ткани и даже расшитые черевьи и платно, которыми Малуша поделилась с Праскевой и Радой, а несколько золотников^[91] отдала Кожеме на расширение корчайницы. Одарить Вогула не удалось, — он отказался принимать, посоветовал часть дареного отложить на «черный день».

Кожема продолжал работать в своей корчайнице, ему помогал подросший сын Прок и изредка приходивший размять косточки Вогул.

С такими помощниками Кожема мог чаще ездить с товаром на торг на Почайну, оставляя управляться сына и Вогула.

После одной из таких поездок Кожема уединился с Вогулом в корчайнице, отослав Прока по надуманному предлогу к матери. Сев на обрубок бревна, он стал рассказывать новости, привезенные из Киева:

— Княгиня Ольга совсем стала стара, без конца молится у икон и полностью отдала бразды правления Ярополку. А князь совсем рассвирепел — разогнал дружину отца, набрал новых ратников и комонников, верных себе.

Мало того, на Почайне бают, что он подослал головников^[92] к Олегу и те отравили его. Теперь он берет дань и с древлян.

— Ну и зверь! — воскликнул Вогул. — Брата загубить…

— И это не все. Намедни он послал большую дружину на Новгород…

— А этих пошто? — удивился Вогул.

— Ясное дело — и Владимира хочет такоже погубить, взять под себя и Новгород. А уж Владимир-то, бают, перепугался и даже в жертву Перуну принес двух лазутчиков Ярослава — Федора и Иоанна…

— Как это? — удивился Вогул.

— А вот так — забили их смерды камнями по его приказу. А ныне, как сказывали, Владимир удрал к свеям за помощью…

В это время за дверью раздался то ли всхлип, то ли стон… Кожема и Вогул выскочили наружу и увидели медленно удаляющуюся по тропинке Малушу. Она шла пошатываясь, прижимая руки к груди и изредка останавливалась. А потом стала как-то неестественно падать…

Вогул подскочил и успел подхватить ее. Опустившись на колени, он держал ее голову на руках. И вдруг, подняв голову вверх и страшно выкатив безумные глаза, не закричал, а как-то по-звериному хрипло завыл:

— А-а-а…

Кожема, опершись о косяк корчайницы, стащил с головы колпак и тихо сказал:

— Отмаялась, бедолага…

Примечания

1

Корста — долбленый гроб

2

Ноговица — нижнее платье, штаны

3

Покровина — крышка гроба

4

Тул — колчан со стрелами

5

Тиуны — чиновники Древней Руси

6

Гридень — княжеский дружинник

7

Смерд — земледелец

8

Полюдье — княжеский объезд для сбора дани и для суда

9

Рольные земли — пахотные земли

10

Ябедьник — княжеский чиновник, судебное должностное лицо

11

Поруб — тюрьма, острог

12

Татьба — грабеж, воровство

13

Узорочье — золотые изделия

14

Черевьи — обувь (сапоги, башмаки)

15

Паволок — драгоценная ткань

16

Колтки — подвески к женскому головному убору

17

Лунница — ожерелье

18

Уноши — юноши

19

Травень — древнерусское название апреля и мая

20

Поветье — хлев, сарай

21

Мечник — страж

22

Жажель — цепь

23

Унотки — девушки

24

Сулица — копье

25

Телесней — сражаться врукопашную

26

Ратать — воевать

27

Рында — оруженосец

28

Почет — свита

29

Опашень — верхняя одежда с рукавами

30

Ларник — княжеский писец и хранитель печати

31

Итиль-река — Волга

32

Конец — улица в русских селениях

33

Баская — красивая

34

Уставные, урочные смерды — платящие дань, налоги

35

Черевьи — сапожки

36

Дресва — толченый кирпич

37

Непраздная — беременная

38

Первый час — семь часов утра по древнему счету

39

Куна — заем

40

Примучить — подчинить

41

Хоре — бог солнца

42

Червень — старославянское название июля

43

Сволочить — грабить

44

Бойл — военачальник

45

Весь — деревня, село

46

Загон — отряд, высланный с определенными целями

47

Пороки — стенобитные осадные орудия

48

Лучшие люди — подданные, которых посылают в дружину князя

49

Охочин — добровольцы, охотники

50

Чадь — челядь, то есть рабы, рядовичи, независимые смерды

51

Убогие — неимущие, нищие

52

Детинец — кремль, крепость

53

Телесней — врукопашную (сражаться)

54

Оплит — тяжеловооруженный пехотинец

55

Давленина — мясо убитых животных

56

Гривны, куны, резаны — деньга в Древней Руси

57

Скарбница — казна

58

Чело — передовые отряды

59

Эту тактику мадьяр описал в военном трактате император Лев Мудрый (881–911 гг.). По сообщению доминиканского монаха Юстиниана, прародина мадьяр — Великая Венгрия — находилась в Башкирии и существовала примерно до XII в.

60

Кухоль — глиняный кувшин

61

Сыта — мед, разбавленный водой

62

Утнуть — убить

63

Кмет — правитель области в Древней Руси

64

Ярл — у древних скандинавов начальник дружины

65

Нарочитый муж — именитый, знатный, принадлежащий к земледельческой знати

66

Местник — обыватель, местный житель

67

Мыта — пошлина за проезд или провоз товара

68

Убрус — полотенце, платок, скатерть

69

Праской — не ношенной, в хорошем состоянии

70

Било — доска, деревянный колокол

71

Корзно — плащ знатных людей в Древней Руси

72

Крыж (меча) — крестообразная рукоять (меча)

73

Колтки — подвески к женскому головному убору

74

Ахаты и лалы — агаты и рубины

75

Иван Купала (Иванов день, Иван Травник) — рождество Иоанна Крестителя (24 июня/7 июля)

76

Пасаг — приданое

77

Почетник — ухажер

78

Робичич — сын рабыни

79

Обельный холоп — раб

80

Намет — шатер

81

Здатель — строитель

82

Стрелище — зд.: расстояние в полет стрелы, выпущенной из лука

83

Дарница — пожалованная земля

84

Корчайница — кузница

85

Рало — соха

86

Чернь — черная эмаль по металлу

87

Скудельник — гончар

88

Плосква и горнец — плошка и горшок

89

Адамашка — ткань из Дамаска, камка

90

Альтабас — ткань из Греции, Венеции

91

Золотник — золотая монета в Древней Руси

92

Головник — убийца, преступник