Уроки химии

Бонни Гармус, 2022

Все боятся Элизабет Зотт. Кто-то – ее ума, кто-то – остро заточенного карандаша, который она носит в прическе, а кто-то – четырнадцатидюймового ножа из ее сумочки (ведь каждый уважающий себя кулинар пользуется только своими собственными ножами). Причудливый зигзаг судьбы привел ее из Научно-исследовательского института Гастингса, где она мечтала заниматься абиогенезом (теорией возникновения жизни из неорганических веществ), на телевидение, где она ведет самую популярную в стране кулинарную передачу «Ужин в шесть». «Кулинария – это химия, – говорит она. – А химия – это жизнь. Она дает нам возможность изменить все, включая себя». Тем временем ее пятилетняя дочь Мадлен, растущая под присмотром минно-розыскного пса по кличке Шесть-Тридцать, пытается найти в школьной библиотеке Набокова и Нормана Мейлера, а также выстроить родословное древо, на котором должно найтись место и без пяти минут нобелевскому лауреату по химии Кальвину Эвансу, и фее-крестной, и деду в полосатой тюремной робе, и бабке, укрывшейся от налоговой полиции в Бразилии… Впервые на русском!

Глава 9

Злопамятство

Когда Кальвин уверял, что ни на кого не держит зла и не точит зуб, его слова следовало понимать так же, как расхожее утверждение тех, которые говорят, что забывают поесть. То есть как ложь. Как ни силился он делать вид, что оставил прошлое позади, оно никуда не делось и подтачивало ему сердце. Многие причиняли ему зло, но был только один человек, которого он не смог простить. Только один человек, которого он поклялся ненавидеть до самой смерти.

Впервые Кальвин увидел его в возрасте десяти лет. К воротам приюта для мальчиков подкатил длинный лимузин, из которого вышел тот самый мужчина. Рослый, ухоженный, элегантно одетый: его подогнанный по фигуре костюм и серебряные запонки совсем не вязались с пейзажем Айовы. Мальчишки, в том числе и Кальвин, прилипли к ограде. Киноартист какой-то, решили все. Ну или профессиональный бейсболист.

Им было не привыкать. Раз в полгода приют посещали знаменитости, сопровождаемые репортерами, которые фотографировали гостя в окружении детишек. Порой визитеры оставляли в дар приюту пару бейсбольных перчаток или свои фотопортреты с автографами. Но у этого был с собой только портфель. Мальчишки отвернулись.

Однако примерно через месяц в приют стали доставлять посылки: учебные пособия по физике и химии, математические игры, наборы химических реактивов. Не в пример фотопортретам и бейсбольным перчаткам этих даров хватало на всех.

— Господь дает, — твердил священник, раздавая новехонькие учебники биологии. — Это значит, что вам, блаженным, следует прикусить язык и сидеть смирно. А ну, вы там, за последней партой, сидите смирно, кому сказано! — Он стукнул линейкой по ближайшей парте, да так, что все вздрогнули.

— Простите, святой отец, — сказал Кальвин, листая свой учебник, — тут что-то не то. Страницы вырваны.

— Не вырваны, Кальвин, а изъяты.

— Почему?

— Потому что они неверны, вот почему. А теперь, дети, откройте книги на странице сто девятнадцать. Начнем с…

— Про эволюцию все вырвано, — настаивал Кальвин, листая учебник.

— Хватит, Кальвин.

— Но…

Линейка больно ударила его по пальцам.

— Кальвин… — устало говорил епископ. — Что с тобой случилось? За эту неделю тебя направляют ко мне в четвертый раз. Кроме того, библиотекарь жалуется, что ты постоянно лжешь.

— Какой библиотекарь? — удивился Кальвин. Не может же быть, что епископ имел в виду пьяницу-священника, который вечно отлеживался в чулане, где хранилось скудное приютское собрание книг.

— По словам отца Амоса, ты похваляешься, будто перечитал все, что есть у нас на книжных полках. Ложь — это грех, а ложь, помноженная на бахвальство? Это совсем скверно.

— Но я действительно перечитал…

— Молчать! — рявкнул священник, нависая над мальчиком. — Есть люди, которые рождаются с гнилым нутром, — продолжал он. — От родителей, которые и сами с гнильцой. Но в твоем случае уж не знаю, откуда что взялось.

— Как это понимать?

— А вот как, — ответил священник и подался вперед, — есть у меня подозрение, что родился ты хорошим мальчиком, а потом испортился. Загнивать стал, — пояснил он, — в результате дурных поступков. Известно ли тебе, что красота исходит изнутри?

— Известно.

— Так вот, нутро у тебя — под стать уродству твоего вида.

Стараясь не расплакаться, Кальвин потирал опухшие костяшки пальцев.

— Неужели ты еще не научился быть благодарным за то, что имеешь? — продолжал епископ. — Лучше учебник с половиной страниц, чем никакого, так ведь? Боже правый, так я и знал, что неприятностей нам не миновать. — Оттолкнувшись от стола, он затопал по своему кабинету. — Книги по естественным наукам, наборы для опытов. Чего только не примешь в дар, чтобы пополнить нашу казну. — Он в злобе развернулся к Кальвину. — А виноват только ты, — бросил он. — Мы бы не попали в такую переделку, если бы не твой папаша…

Кальвин вздернул голову.

— Ладно. — Священник вернулся к письменному столу и начал перебирать какие-то бумаги.

— Вы не вправе судить моего отца! — вспыхнул Кальвин. — Вы его даже не знали!

— Я волен судить, кого пожелаю, Эванс, — набычился священник. — И вообще: речь не о жертвах аварии на железной дороге. Я имею в виду того болвана, — подчеркнул он, — который навязал нам эти треклятые учебники. Заезжал сюда с месяц назад в своем лимузине — разыскивал десятилетнего мальчика, чьи приемные родители погибли под колесами поезда, а тетка врезалась в дерево; мальчика, по его словам, «наверняка очень рослого». Я сразу поспешил в кабинет и достал твое личное дело. Подумал: уж не тебя ли он разыскивает, словно утерянный чемодан, — после усыновлений такое случается. Но стоило мне показать ему твое фото, как он утратил всякий интерес.

От таких известий у Кальвина расширились глаза. Он — приемный ребенок? Быть такого не может. Родители есть родители, и не важно, погибли они или живы. Он глотал слезы и вспоминал свою счастливую жизнь: как гулял с отцом, крепко держась за его большую руку, как прижимался головой к теплой материнской груди. Епископ ошибается. Лжет. Воспитанникам всегда рассказывали, как они попали в приют Всех Святых: мать умерла при родах, отец так и не оправился от этой утраты, мальчик рос трудным ребенком, в семье и без него было много лишних едоков. А так — хоть на одного меньше.

— Заруби себе на носу, — священник декламировал как по писаному, — твоя родная мать умерла при родах, а твой родной отец не справлялся с житейскими трудностями.

— Я вам не верю!

— Вижу, — сухо отозвался епископ, вынимая из папки два документа: свидетельство об усыновлении и свидетельство о смерти какой-то женщины. — Юный естествоиспытатель требует подтверждений.

Сквозь пелену слез Кальвин разглядывал эти документы. И не мог разобрать ни единого слова.

— Вот и ладненько, — сцепив пальцы, сказал епископ. — Не сомневаюсь, это для тебя удар, Кальвин, но не унывай. У тебя действительно есть отец, и он печется о тебе — ну, по крайней мере, о твоем образовании. У других мальчиков и этого нет. Постарайся не задирать нос. Тебе повезло. Сперва ты обрел добрых приемных родителей, а теперь — богатого отца. Считай, что его подарок… — он запнулся, — это дань памяти. Знак уважения к твоей матери. Поминовение.

— Но если это мой родной отец, — выговорил Кальвин, не веря своим ушам, — он захочет меня отсюда забрать. Он захочет, чтобы я жил вместе с ним.

Епископ, удивленно вытаращив глаза, смотрел на Кальвина сверху вниз.

— Что? Нет. Тебе ясно сказано: твоя мать умерла при родах, а отец не справлялся с житейскими трудностями. Мы с ним единодушно решили, что здесь тебе будет лучше. Такому ребенку, как ты, требуется соответствующее моральное окружение и строгая дисциплина. Многие обеспеченные люди отдают своих детей в пансионы; приют Всех Святых — это примерно то же самое. — Он втянул носом кислые запахи, которыми повеяло с кухни. — Впрочем, он настаивал, чтобы мы расширили нынешние образовательные возможности. Что, с моей точки зрения, недопустимо, — добавил он, снимая с рукава клочок кошачьей шерсти. — Поучать нас, профессиональных воспитателей юношества, в вопросах воспитания! — Он поднялся со стула и, стоя спиной к Кальвину, стал смотреть в окно, на крышу, просевшую с западной стороны здания. — Но есть и добрые вести: он оставил нам солидные средства — не только для тебя лично, но и для всех остальных мальчиков. Весьма великодушно. Причем его вспомоществование могло бы оказаться еще более щедрым, не распорядись он потратить его целиком на спорт и науку. Ох уж эти богатеи, господи прости. Вечно считают, что во всем разбираются лучше других.

— А он… он ученый?

— Кто сказал, что он ученый? — встрепенулся епископ. — Послушай. Он приехал, навел справки, уехал. Но все же выписал нам чек. Намного превышающий взносы большинства отцов-нищебродов.

— А когда он вернется? — умоляюще спросил Кальвин: больше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-нибудь — пусть даже незнакомец — забрал его из приюта.

— Поживем — увидим. — Епископ вновь повернулся к витражному окну. — Он не уточнял.

Кальвин уныло поплелся на урок, размышляя о том человеке — как бы заставить его вернуться. Он непременно должен появиться снова. Но если что и напоминало о нем, так это новые поступления учебных пособий по естествознанию.

И все же Кальвин, еще ребенок, цеплялся, как свойственно детям, за свою надежду, даже когда надежды не осталось. Он прочел все книги, которые прислал его новоявленный отец, впитывая их содержание, как саму любовь, сохраняя в своем израненном сердце алгоритмы и теории, намереваясь постичь ту химию, что крепко-накрепко связала его с отцом. Но, как самоучка, усвоил одно: сложности химии отнюдь не ограничиваются кровными узами, но переплетаются и пробуются на излом, причем нередко — самыми жестокими способами. А отсюда напрашивался вывод: этот, другой отец его бросил, даже не захотев повидать, да к тому же сама химия только множит обиду, которую не спрячешь и не перерастешь.