Уроки химии

Бонни Гармус, 2022

Все боятся Элизабет Зотт. Кто-то – ее ума, кто-то – остро заточенного карандаша, который она носит в прическе, а кто-то – четырнадцатидюймового ножа из ее сумочки (ведь каждый уважающий себя кулинар пользуется только своими собственными ножами). Причудливый зигзаг судьбы привел ее из Научно-исследовательского института Гастингса, где она мечтала заниматься абиогенезом (теорией возникновения жизни из неорганических веществ), на телевидение, где она ведет самую популярную в стране кулинарную передачу «Ужин в шесть». «Кулинария – это химия, – говорит она. – А химия – это жизнь. Она дает нам возможность изменить все, включая себя». Тем временем ее пятилетняя дочь Мадлен, растущая под присмотром минно-розыскного пса по кличке Шесть-Тридцать, пытается найти в школьной библиотеке Набокова и Нормана Мейлера, а также выстроить родословное древо, на котором должно найтись место и без пяти минут нобелевскому лауреату по химии Кальвину Эвансу, и фее-крестной, и деду в полосатой тюремной робе, и бабке, укрывшейся от налоговой полиции в Бразилии… Впервые на русском!

Глава 6

Институтская столовая

Что может быть досаднее, чем зрелище чужого, причем незаслуженно большого счастья? По мнению кое-кого из коллег Элизабет и Кальвина по Научно-исследовательскому институту Гастингса, в случае этой пары несправедливость вообще зашкаливала. Он — талантище, она — красотка. Когда они сошлись, несправедливость автоматически удвоилась и стала просто вопиющей.

Но по мнению тех же коллег, хуже всего было именно то, что доля каждого оказалась совершенно незаслуженной: ну, такими уж они родились на свет; иными словами, счастье досталось им не в награду за тяжкий труд, а просто в силу врожденной удачливости. И тот факт, что эти двое решили объединить свои незаслуженные дары судьбы в пространстве романтических и, по всей вероятности, чрезвычайно близких отношений, которые что ни день резали глаз окружающим во время обеденного перерыва, только усугублял сложившееся положение.

— О, идут, — сказал геолог с восьмого этажа. — Бэтмен и Робин.

— Говорят, съехались уже… не слыхали? — полюбопытствовал сотрудник той же лаборатории.

— Да это всем известно.

— Я, например, впервые слышу, — угрюмо бросил третий, Эдди.

Троица геологов неотрывно следила за Элизабет с Кальвином: под артиллерийский грохот подносов и столовых приборов те выбрали свободный столик в центре зала. Когда миазмы столовского бефстроганова достигли удушающей концентрации, Кальвин и Элизабет расставили на столе набор открытых контейнеров «таппервер». Куриное филе под сыром пармезан. Запеченный картофель о’гратен. Какой-то салат.

— Ну-ну, — заметил один из геологов. — Столовской жратвой брезгуют.

— Да от такой жратвы даже моя кошка нос воротит, — сказал второй, отталкивая поднос.

— Привет, мальчики, — защебетала мисс Фраск, преувеличенно веселая, широкозадая секретарша отдела кадров.

Опустив на стол свой поднос, она кашлянула в надежде на то, что Эдди, техник-лаборант из сектора геологии, отодвинет для нее стул. Они с Эдди встречались уже три месяца; она бы с радостью объявила, что у них все срослось, но это не соответствовало истине. Эдди был неотесан и хамоват. Жевал с открытым ртом, гоготал над пошлыми анекдотами, сыпал словечками типа «усраться легче». И все же Эдди обладал одним несомненным достоинством: он был холост.

— Ой, спасибо, Эдди, — обрадовалась она, когда тот нагнулся и рывком выдвинул стул. — Как мило!

— Продолжай на свой страх и риск, — предостерег один из геологов, неопределенно кивнув в сторону Кальвина с Элизабет.

— А что такое? На что смотрим? — Фраск проследила за его взглядом, развернувшись на стуле. — Ну надо же, — сказала она, провожая глазами счастливую пару. — Опять эти?

Теперь слежку вели четыре пары глаз: Элизабет достала какую-то тетрадку и передала Кальвину. Тот изучил открытую страницу и отпустил комментарий. Элизабет помотала головой и указала пальцем на конкретную подробность. Кальвин покивал и, склонив голову набок, стал медленно кусать губы.

— До чего же непривлекательный, — с отвращением бросила Фраск. Но, будучи сотрудницей отдела кадров и зная, что кадровикам не разрешается обсуждать внешние данные персонала, поспешила добавить: — То есть я хочу сказать, синий — совершенно не его цвет.

Один из геологов отправил в рот кусочек бефстроганова и решительно бросил вилку.

— Слыхали новость? Эванса опять на Нобеля выдвигают.

Над столом пронесся коллективный вздох.

— Подумаешь, это еще ничего не значит, — фыркнул один из геологов. — Выдвигать можно кого угодно.

— Да неужели? Тебя хоть раз выдвигали?

Они глазели как завороженные; через пару минут Элизабет вынула из сумки какой-то пакет, завернутый в пергаментную бумагу.

— Как думаете, что там у нее? — спросил один из геологов.

— Сладкое, — с вожделением ответил Эдди. — Она ко всему еще и печет.

У них на глазах она предложила Кальвину шоколадные бисквит-брауни.

— Ой, скажите пожалуйста! — возмутилась Фраск. — Что значит «ко всему»? Печь каждая умеет.

— Не понимаю таких, как она, — сказал очередной геолог. — Ну захомутала Эванса. И что ее тут держит? — Он помолчал, словно взвешивая разные варианты. — Может, конечно, Кальвин и не спешит на ней жениться.

— Зачем покупать корову, если дармового молока — залейся? — указал один из геологов.

— Я на ферме вырос, — вставил Эдди. — С коровами одна холера.

Тут на него покосилась Фраск. Ее раздражало, что он все время поворачивается за этой Зотт, как подсолнух за солнцем.

— Я разбираюсь в человеческом поведении, — заявила она. — В свое время даже диссертацию по психологии писала. — Она обвела глазами своих сотрапезников, надеясь, что сейчас ее станут расспрашивать о былых научных устремлениях, но ни один не проявил ни малейшего интереса. — Короче, могу с уверенностью сказать: это она его использует, а не наоборот.

Элизабет расправила свои записи, а потом встала:

— Извини, что прерываю, Кальвин, но мне пора на встречу.

— На встречу? — переспросил Кальвин, как будто она получила приглашение на казнь. — Работала бы у меня в лаборатории — знать бы не знала ни про какие встречи.

— Но я же не работаю у тебя в лаборатории.

— А могла бы.

Она со вздохом начала собирать контейнеры. Конечно, она бы с радостью перешла к нему в лабораторию, но возможности такой не было. Как ученый-химик, она пока находилась на низшей ступени. Ей предстояло найти свой собственный путь. Постарайся меня понять, говорила она ему не раз и не два.

— Но мы с тобой живем вместе. Твой переход — это следующий логический шаг. — Он знал, что с Элизабет можно разговаривать только с позиций логики.

— Мы съехались по экономическим соображениям, — напомнила она.

На поверхностный взгляд так оно и было. Идея совместного проживания исходила от Кальвина: поскольку они и так проводят почти все свободное время вместе, твердил он, с финансовой точки зрения было бы оправданно не расставаться вовсе. Но тогда шел 1952 год, а в 1952 году незамужняя женщина не могла просто так взять да и переехать к мужчине. Поэтому Кальвин даже слегка удивился, когда Элизабет согласилась без колебаний.

— Половина арендной платы — с меня, — заявила она.

Вытащив из прически карандаш, она постукивала им по столу в ожидании ответа. Если честно, о том, чтобы оплачивать хотя бы половину аренды, не могло быть и речи. Для нее такой вариант исключался. Ее оклад лишь на самую малость превышал границу смехотворного. К тому же договор аренды был составлен на имя Кальвина, а значит, налоговая льгота полагалась ему одному. Как-то несправедливо. Элизабет дала ему пару минут на математические расчеты. Половина — это возмутительно.

— Половина, — протянул он, будто прикидывая, что к чему.

Но уже хорошо знал, что половина ей не по карману. И даже четверть. В Гастингсе ей платили сущие гроши — вдвое меньше, чем получал бы на ее месте мужчина: Кальвин узнал размер ее оклада из личного дела, куда сумел заглянуть украдкой, в нарушение правил. Впрочем, ипотечный кредит на нем не висел. В минувшем году он полностью выкупил это небольшое бунгало на средства от какой-то химической премии, о чем тут же пожалел. Не зря же народная мудрость гласит: не клади все яйца в одну корзину. А он именно так и поступил.

— Или как вариант, — она просветлела, — можем заключить экономическое соглашение. Ну знаешь, наподобие межгосударственного.

— То есть сделку?

— Аренда — в обмен на услуги.

Кальвин похолодел. До его слуха долетали сплетни насчет дармового молока.

— В обмен на ужины, — уточнила она. — Четыре раза в неделю. — И, не дав ему ответить, поправилась: — Ладно. Пять. Это мое окончательное предложение. Я неплохо готовлю, Кальвин. Кулинария — серьезная наука. По сути, это химия.

Итак, они съехались, и все получилось как нельзя лучше. Но переход к нему в лабораторию? Она отказывалась даже рассматривать такую возможность.

— Ты выдвинут на Нобелевку, Кальвин, — напомнила она, защелкивая крышку контейнера с остатками картофеля. — Причем в третий раз за последние пять лет. А я хочу, чтобы обо мне судили по моей собственной работе, но в случае перехода будет считаться, что всю работу за меня выполнил ты.

— Кто тебя хоть немного знает, никогда так не подумает.

Открыв вентиляционные отверстия в посуде «таппервер», она повернулась к Кальвину:

— В том-то и штука. Меня никто не знает.

Это ощущение преследовало ее всю жизнь. О ней судили не по ее делам, а по делам других. В прошлом она слыла отпрыском поджигателя, дочерью многобрачной жены, сестрой повесившегося гомосексуалиста и магистранткой известного распутника. Теперь стала подругой знаменитого ученого. Но так и не сделалась просто Элизабет Зотт.

А в тех редких случаях, когда ее характеризовали саму по себе, от нее просто отмахивались как от проныры или авантюристки — оба этих качества ставились в зависимость от другого, особенно ей ненавистного. От ее облика. Повторявшего облик отца.

По этой причине она почти никогда не улыбалась. Перед тем как заделаться странствующим проповедником, отец ее мечтал стать актером. У него имелись для этого необходимые предпосылки: харизма и зубы (с профессионально изготовленными коронками). Так чего же ему не хватило? Таланта. Когда стало ясно, что актерская карьера ему не светит, он использовал свои задатки в молельных шатрах, где люди охотно клевали на его фальшивую улыбку и обещания конца света. Потому-то Элизабет и перестала улыбаться в возрасте десяти лет. И сходство сразу померкло.

Улыбка вернулась к ней только с появлением в ее жизни Кальвина Эванса. В тот самый вечер, когда его на нее стошнило. Вначале она его даже не узнала, но, узнав, забыла об испорченном платье и наклонилась, чтобы вглядеться в его лицо. Кальвин Эванс! Правда, был случай, когда она ему надерзила — после того, как он сам обошелся с ней невежливо… из-за этой лабораторной посуды… но между ними возникло мгновенное, неодолимое притяжение.

— Доедать будешь? — Она указала на почти пустой контейнер.

— Не могу, — ответил он. — Доешь сама, ладно? Тебе дополнительное горючее не помешает.

На самом деле он собирался все доесть сам, но готов был отказаться от дополнительных калорий, лишь бы только задержать ее рядом с собой. Как и Элизабет, он никогда не отличался общительностью; до увлечения греблей его, по сути, ничто не связывало с окружающими. Физическое страдание, как он усвоил давным-давно, соединяет людей куда прочнее, чем повседневность. Он все еще поддерживал контакты с восемью товарищами по кембриджской команде, а с одним из них виделся буквально месяц назад, когда летал на конференцию в Нью-Йорк. Четвертый — они по-прежнему называли друг друга по номеру места в лодке — стал неврологом.

— Что-что у тебя появилось? — не веря своим ушам, переспросил Четвертый. — Девушка? Ну ты гигант, Шестой! — Приятель хлопнул его по спине. — Давно бы так!

Кальвин взволнованно кивал, подробно рассказывая, чем занимается Элизабет по работе, какие у нее привычки, какой смех и все, что ему в ней дорого. Но потом перешел на более сдержанный тон и объяснил, что они с Элизабет почти все свободное время проводят вместе — вместе живут, вместе питаются, вместе ездят на работу и с работы, но этого, по его ощущениям, недостаточно. Дело не в том, что без нее он не смог бы нормально функционировать, говорил он Четвертому, а в том, что не видит смысла функционировать без нее.

— Не знаю, как это назвать, — признался он после всесторонней проверки. — Я к ней присох? Попал в какую-то нездоровую зависимость? Может, у меня опухоль мозга?

— Не парься, Шестой, твой диагноз — счастье, — объяснил Четвертый. — Когда свадьба?

Но здесь возникла одна загвоздка. Элизабет недвусмысленно дала понять, что замуж не собирается.

— Не думай, что я осуждаю институт брака, Кальвин, — сказала она, — притом что я осуждаю всех, кто осуждает наши с тобой отношения. А ты разве не согласен?

— Согласен, — ответил Кальвин, а сам подумал, что больше всего на свете хотел бы произнести это слово перед алтарем.

Но когда она посмотрела на него выжидающим взглядом, требующим подробностей, он поспешил уточнить:

— Я согласен, что нам с тобой крупно повезло.

И тогда она улыбнулась ему так открыто, что у него взорвался мозг. Как только они распрощались, он поехал в ближайший ювелирный магазин и там прочесал все отделы, чтобы найти самый большой из маленьких бриллиантов, какой был бы ему по карману. В течение трех месяцев он с волнением нащупывал в кармане миниатюрную коробочку, выжидая походящего момента.

— Кальвин… — окликнула Элизабет, собирая со стола свою посуду. — Ты меня слушаешь? Я говорю, что завтра иду на венчание. Ты не поверишь: я буду в нем участвовать. — Она нервно повела плечами. — Так что давай отложим обсуждение этих кислот до вечера.

— А кто выходит замуж?

— Моя подруга Маргарет, секретарь отдела физики, припоминаешь? Это с ней мы встречаемся через пятнадцать минут. Насчет примерки.

— Погоди. У тебя есть подруга? — Он считал, что у Элизабет есть только коллеги-ученые, которые признают ее компетентность и саботируют ее результаты.

Элизабет зарделась от смущения.

— Ну, в общем, да, — неловко выдавила она. — Мы с Маргарет киваем друг другу, когда сталкиваемся в коридорах. Несколько раз болтали возле кофейного автомата.

Кальвин всеми силами изображал, будто слышит разумное описание дружбы.

— Договорились буквально в последнюю минуту. Одна из ее подружек невесты приболела, но Маргарет говорит, что число подружек невесты должно равняться числу шаферов.

Впрочем, после этих слов к ней пришло понимание, что Маргарет на самом-то деле без разницы, кого пригласить на эту роль: сойдет любая стройная девица без определенных планов на выходные.

По правде говоря, заводить дружбу она не умела. Говорила себе, что виной тому слишком частые переезды, плохие родители, потеря брата. Но знала она и то, что у других тоже бывают сходные обстоятельства, однако подобных проблем не возникает. Наоборот, некоторым это даже помогает заводить друзей: видимо, призрак постоянных перемен и глубокой скорби открывает другим пути к дружеским связям на каждом новом месте. А почему же у нее так не получается?

Кроме всего прочего, ее смущал сам нелогичный феномен женской дружбы, который требует одновременного умения в нужное время хранить и открывать секреты. При каждом переезде в другой город одноклассницы по воскресной школе отводили ее в сторонку и с придыханием рассказывали о своей влюбленности в кого-нибудь из мальчиков. Она выслушивала эти признания, добросовестно обещая никому не говорить. И держала свое слово. Оказывается, это было неправильно: от нее как раз ожидали разглашения. В обязанности задушевной подруги входило сообщить мальчику такому-то, что девочка такая-то считает его симпатичным; это запускало цепную реакцию взаимного интереса. «А почему бы тебе самой ему не признаться? — говорила Элизабет потенциальным подружкам. — Вот же он стоит». Девчонки в ужасе шарахались.

— Элизабет… — позвал Кальвин. — Элизабет?

Нагнувшись над столом, он похлопал ее по руке.

— Прости, — сказал он, когда она вздрогнула. — Мне показалось, я на миг тебя потерял. Короче, что хотел сказать. Я люблю бракосочетания и пойду с тобой.

На самом деле он терпеть не мог бракосочетаний. В течение многих лет они только напоминали, что сам он до сих пор нелюбим. Но теперь у него появилась она: завтра она окажется в непосредственной близости к алтарю, и эта близость, по его расчетам, сможет изменить ее отношение к законному браку. У этой теории даже было научное название: ассоциативная интерференция.

— Нет, — поспешно возразила она. — У меня нет дополнительного приглашения, а кроме того, чем меньше народу увидит меня в этом платье, тем лучше.

— Брось, пожалуйста, — сказал он, протягивая свою могучую ручищу через разделявший их стол и заставляя Элизабет сесть. — Быть такого не может, чтобы Маргарет ждала тебя одну. Что же касается платья, оно наверняка не так уж безобразно.

— Вот именно, что так! — ответила она, включив интонацию научной уверенности. — Платья подружек невесты шьются с таким расчетом, чтобы у девушек был нелепый вид, тогда невеста на их фоне будет выглядеть красоткой. Это обычная практика, базовая защитная стратегия, уходящая корнями в биологию. Аналогичные явления сплошь и рядом наблюдаются в природе.

Кальвин вспомнил венчания, на которых ему довелось присутствовать, и понял, что в этом есть доля истины: ему ни разу не пришло в голову пригласить на танец кого-нибудь из подружек невесты. Неужели одежда имеет такую власть над окружающими? Он посмотрел на Элизабет: жестикулируя своими крепкими руками, та описывала предназначенный для нее наряд — юбка-пуф, небрежные сборки на груди и в талии, жирный бант поверх ягодиц. Ему подумалось, что модельеры, придумывающие такие фасоны, уподобляются производителям бомб или порнозвездам: не иначе как они держат в тайне свой род занятий.

— Ну что ж, хорошо, что ты решила прийти на помощь своей знакомой. Только мне казалось, что венчания тебе претят.

— Нет, мне претит только законный брак. Мы с тобой это не раз обсуждали, Кальвин; моя позиция тебе известна. Но я рада за Маргарет. С некоторыми оговорками.

— С оговорками?

— Понимаешь, — сказала она, — Маргарет твердит, что в субботу вечером наконец-то превратится в миссис Питер Дикмен. Как будто смена именования станет финишной чертой в той гонке, которую она ведет с шести лет.

— Она выходит за Дикмена? — переспросил Кальвин. — Из отдела клеточной биологии? — Дикмена он не переваривал.

— Точно, — подтвердила она. — Никогда не понимала, почему женщины при вступлении в брак должны сдавать свою прежнюю фамилию, а порой даже имя, как старую машину, в счет оплаты нового статуса: миссис Джон Адамс! Миссис Эйб Линкольн! Можно подумать, женщина два десятка лет живет под временной меткой и только после замужества становится полноценным человеком. Миссис Питер Дикмен. Звучит как пожизненный приговор.

«А вот Элизабет Эванс, — пронеслось в голове у Кальвина, — звучит идеально». Не успев себя одернуть, он нащупал в кармане миниатюрную синюю коробочку и решительно поставил перед нею на стол.

— Быть может, хоть это улучшит тебе настроение, подпорченное платьем, — выпалил он с неистово бьющимся сердцем.

— Коробчонка для кольца, — объявил один из геологов. — Приготовьтесь, ребята: начинается помолвка.

Но выражение лица Элизабет как-то не соответствовало моменту.

Элизабет перевела взгляд с коробочки на Кальвина, и глаза ее расширились от ужаса.

— Мне известно твое отношение к браку, — торопливо заговорил Кальвин. — Но я долго думал и пришел к выводу, что у нас с тобой будет совершенно особенный брак. Нетипичный. Даже, можно сказать, увлекательный.

— Кальвин…

— К тому же брак нужно заключить из практических соображений. К примеру, для снижения налогов.

— Кальвин…

— Ты хотя бы взгляни на кольцо! — умолял он. — Я носил его при себе не один месяц. Прошу тебя.

— Не могу. — Элизабет отвела взгляд. — Тогда мне будет еще труднее сказать «нет».

Ее мать всегда утверждала, что о женщине судят по успешности ее брака. «Я могла выбрать Билли Грэма^[3], — часто повторяла она. — Не думай, что он мною не интересовался. Кстати, Элизабет, когда у тебя дойдет до помолвки, требуй самый большой камень. Если брак развалится, так хоть будет что в ломбард снести». Как выяснилось, мать исходила из собственного опыта. Когда они с отцом оформляли развод, оказалось, что мать уже трижды побывала замужем.

— Я замуж не собираюсь, — отвечала ей Элизабет. — Я собираюсь посвятить себя науке. Женщины, преуспевшие в науке, не вступают в брак.

— Да что ты говоришь? — хохотала мать. — Ну-ну. Стало быть, ты хочешь выйти замуж за свою науку, как монахини выходят замуж за Иисуса? Впрочем, думай о монашках что угодно, однако у них муж никогда не будет храпеть. — Она ущипнула дочку за руку. — Ни одна женщина не откажется от замужества, Элизабет. И ты не станешь исключением.

Кальвин широко раскрыл глаза:

— Ты говоришь «нет»?

— Да, это так.

— Элизабет!

— Кальвин… — осторожно заговорила она, протягивая ладони к его рукам и вглядываясь в его сникшее лицо. — Мне казалось, у нас был уговор. Ты ведь сам ученый и наверняка понимаешь, почему вопрос замужества для меня исключается.

Но его лицо не выражало такого понимания.

— Потому что я не могу допустить, чтобы мой вклад в науку растворился в твоем имени, — разъяснила она.

— Правильно, — сказал он. — Конечно. Само собой. Значит, это сугубо рабочий конфликт.

— Конфликт, скорее, социальный.

— Да это же КОШМАР! — вскричал он, отчего те сотрудники, которые еще не глазели в их сторону, тут же переключили все свое внимание на несчастную пару в центре зала.

— Кальвин! — произнесла Элизабет. — Мы уже это обсуждали.

— Да, я знаю. Тебе претит смена фамилии. Но разве я когда-нибудь говорил, что меня не устраивает твоя фамилия? — запротестовал он. — Вовсе нет; напротив, я ожидал, что ты сохранишь свою девичью фамилию.

Это было не вполне правдиво. Кальвин предполагал, что она возьмет его фамилию. Тем не менее он сказал:

— В любом случае наше будущее счастье не должно пострадать, если некоторые по ошибке станут обращаться к тебе «миссис Эванс». Мы будем их поправлять.

Сейчас был не самый подходящий момент для того, чтобы сообщить ей о переоформлении купчей на его небольшое бунгало: «Элизабет Эванс» — именно такое имя он продиктовал начальнику окружной канцелярии. Кальвин напомнил себе первым делом позвонить из лаборатории этому чиновнику.

Элизабет покачала головой:

— Наше будущее счастье не зависит от заключения брака, Кальвин, — во всяком случае, для меня. Я безраздельно предана тебе одному; свидетельство о браке этого не изменит. А кто что подумает… вопрос упирается не в горстку несведущих: вопрос упирается в социум, а конкретно — в научное сообщество. Все мои работы внезапно начнут ассоциироваться с твоим именем, как будто они выполнены тобой. Более того, люди в большинстве своем будут считать само собой разумеющимся, что это именно твои научные труды — хотя бы потому, что ты мужчина, но в особенности потому, что ты — Кальвин Эванс. У меня нет желания повторять судьбу Милевы Эйнштейн или Эстер Ледерберг^[4]. Кальвин, я вынуждена тебе отказать. Даже если мы предпримем все юридические шаги к тому, чтобы обеспечить сохранность моей фамилии, она все равно изменится. Все будут называть меня миссис Кальвин Эванс; я превращусь в миссис Кальвин Эванс. Каждая рождественская открытка, каждое банковское уведомление, каждое напоминание из налоговой инспекции будет адресовано мистеру и миссис Кальвин Эванс. А известная нам Элизабет Зотт прекратит свое существование.

— Значит, превращение в миссис Кальвин Эванс — это самая страшная трагедия из всех, которые тебя подстерегают. — От уныния у него вытянулось лицо.

— Я хочу остаться Элизабет Зотт, — сказала она. — Для меня это важно.

Они с минуту посидели в неловком молчании, по разные стороны от одиозного синего кубика — этакого несправедливого судьи напряженного матча. Против своей воли Элизабет попыталась представить, как выглядит скрытое внутри кольцо.

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказала она.

— Пустяки, — сухо ответил он.

Элизабет не смотрела в его сторону.

— Сейчас разбегутся! — зашипел Эдди своим дружкам. — И вся любовь псу под хвост!

«Вот черт, — подумала Фраск. — Опять эта Зотт — девушка на выданье».

Впрочем, Кальвин не отступал. Через полминуты, не обращая ни малейшего внимания на десятки пар устремленных на него глаз, он выговорил намного громче, нежели планировал:

— Богом прошу, Элизабет, пойми. Это просто именование. Оно не играет роли. Важна только ты сама, вот что существенно.

— Хотелось бы верить.

— Это чистая правда, — упорствовал он. — Что в имени? Да ничего!

Она взглянула на него с внезапной надеждой:

— Ничего? В таком случае почему бы не сменить твою фамилию?

— На какую?

— На мою. Зотт.

От потрясения он вытаращил глаза:

— Очень смешно.

— Ну так что же мешает? — Ее голос звенел как струна.

— Ты уже знаешь ответ. Мужчины так не делают. И вообще, надо учитывать мои работы, мою репутацию. Я ведь… — Он запнулся.

— Ну-ну?

— Я же… Я…

— Говори.

— Хорошо. Я же знаменит, Элизабет. Мне нельзя менять фамилию.

— Ага, — сказала она. — То есть не будь ты знаменит, тогда смена твоей фамилии на мою была бы для тебя абсолютно приемлема. Так?

— Послушай… — сказал он, сгребая со стола синюю коробочку. — Так уж сложилось; эта традиция придумана не мной. Когда женщина вступает в брак, она берет фамилию мужа; девяносто девять и девять десятых процента женщин не имеют ничего против.

— И у тебя есть некое исследование, подтверждающее данный тезис, — сказала она.

— Какой?

— Что «девяносто девять и девять десятых процента женщин не имеют ничего против».

— Допустим, нет. Но я никогда не слышал ни одной жалобы.

— И причина, по которой тебе нельзя менять фамилию, заключается в том, что ты широко известен; хотя девяносто девять и девять десятых процента безвестных мужчин тоже, как ни странно, сохраняют свои холостяцкие фамилии.

— Повторяю, — сказал он, засовывая коробочку в карман с такой яростью, что надорвал угол подкладки. — Эта традиция придумана не мной. И, как уже было сказано, я поддерживаю… поддерживал тебя в решении сохранить свою фамилию.

— Поддерживал.

— Я раздумал на тебе жениться.

Элизабет откинулась назад и больно ударилась о спинку стула.

— Гейм, сет, матч! — проскрипел один из геологов. — Коробчонка вернулась в карман!

Кальвин закипал. День и без того выдался тяжелым. С утренней почтой он получил новую кипу дурковатых писем — главным образом от самозванцев, которые выдавали себя за его давно пропавших родственников. Ничего нового: как только он сделался мало-мальски известен, мошенники как с цепи сорвались. «Двоюродный дедушка», алхимик, требовал спонсорской поддержки своего проекта; «печальная мать» выдавала себя за биологическую родительницу Кальвина и предлагала финансовую поддержку ему самому; новоявленный кузен остро нуждался в наличных. Два письма поступили от женщин, которые якобы родили от него детишек и теперь требовали уплаты алиментов. И это притом, что за всю свою жизнь он спал только с одной женщиной — с Элизабет Зотт. Когда же это закончится?

— Элизабет… — молил он, приглаживая шевелюру растопыренными пальцами. — Пойми, прошу тебя. Я хочу, чтобы мы стали семьей… полноценной семьей. Для меня это важно — быть может, потому, что у меня не было настоящей семьи… не знаю. Но точно знаю другое: с момента нашей первой встречи меня не покидает ощущение, что нас должно быть трое. Ты, я и еще… еще…

Элизабет в ужасе вытаращила глаза.

— Кальвин… — с тревогой сказала она. — Я думала, об этом мы тоже договорились…

— Не знаю. Об этом у нас никогда разговор не заходил.

— Нет, заходил, — настаивала она. — Определенно заходил.

— Может, один раз, — уступил он. — Да это и разговором не назовешь. В полном смысле слова.

— Не знаю, как ты можешь, — запаниковала Элизабет. — Мы безоговорочно согласились: никаких детей. Ты ведь к этому клонишь?

— Да, но я подумал…

— Я же ясно сказала…

— Да знаю я, — перебил он, — но мне подумалось…

— Нехорошо брать свои слова назад.

— Побойся Бога, Элизабет, — его разбирала злость, — ты не даешь мне договорить…

— Давай! — бросила она. — Договаривай!

Он в отчаянии поднял на нее глаза:

— Мне всего лишь подумалось, что мы могли бы завести собаку.

По лицу Элизабет разлилось облегчение.

— Собаку? — переспросила она. — Собаку!

— Мать-перемать, — выдохнула Фраск, когда Кальвин наклонился поцеловать Элизабет.

По всей столовой эхом прокатилась аналогичная реакция. Во всех углах приборы с лязгом падали на подносы, стулья досадливыми рывками отодвигались от столов, салфетки комкались в грязные шарики. Это был токсичный шум глубокой зависти, которая не знает хеппи-энда.

Примечания

3

Я могла выбрать Билли Грэма… — Билли (Уильям Фрэнклин) Грэм (1918–2018) — теле — и радиопроповедник, был известным религиозным и общественным деятелем, духовным советником ряда президентов США.

4

…повторять судьбу… Эстер Ледерберг. — Эстер Мириам Циммер Ледерберг (1922–2006) — американский микробиолог, иммунолог, пионер генетики бактерий. Ее муж Джошуа Ледерберг получил в 1958 г. Нобелевскую премию «за фундаментальные исследования организации генетического материала у бактерий».