Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

Бадри Амвросевич Шарвадзе, 2008

Продолжение романа. Здесь Подмастерье делится с героиней своим замыслом о создании произведения по библейскому сюжету о Содоме и Гоморе. В частности о Лоте, его дочерях и их прелюбодеянии с ним. Часть книги отведена рассуждениям Подмастерья о древнейшем искусстве на основе библейского сюжета о дочерях Лота. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

I

Сколько-нибудь приблизительное соблюдение режима отошло, казалось бы, в далекое прошлое. Подмастерье встал около десяти часов и тотчас начал готовиться к встрече с Аколазией. Экземпляр Библии для нее был найден. Заодно, на всякий случай, он переложил на видное место очередной ро май, “Сад пыток”, который почему-то был засунут в самый отдаленный угол на полке.

Он не мог не задержаться взглядом на его дореволюционном роскошном переплете вишневого цвета с выведенными на нем золотыми буквами фамилией автора, названием и инициалами владельца, не совпадающими, конечно, с его собственными инициалами. Строго говоря, претензий к чтению Аколазии не было, и, хотя следовало еще присмотреться к Детериме, можно было рискнуть и доверить ей дорогую книгу.

Он обрадовался мысли, что, взяв книгу в руки, любуясь ею и привыкая к необходимости ее передачи в чужие руки, он облегчил себе временное расставание с ней, которое последует через день-другой. С ее отдачей совершился бы и еще один знаменательный для Мохтериона факт, имеющий значение только для него: были бы сняты все ограничения с пользования его книгами Аколазией, ибо все книги, которые он давал ей раньше, у него были если не в лучших, то в более дорогих издаииях, а иачииая с “Сада пыток” открывался ряд кииг, бывших у него в одном экземпляре.

На рабочий стол легла рукопись начала истории Лота, которую следовало просмотреть до передачи ее Аколазии. Одну из многочисленных закладок, оставленных в рабочем экземпляре Библии, он нашел между страницами, на которых умещалась почти вся девятнадцатая глава Бытия. Нарушение временного распорядка в работе компенсировалось началом занятий с незапланированного чтения, которое представлялось несравненно меньшим злом. Были отложены и пронумерованы листы для продолжения пересказа, который должен был состояться в учебных целях. Позавтракав и приведя себя в порядок, Подмастерье впился в свою рукопись, сохранившуюся, несмотря на карандашную запись, довольно хорошо.

Он снова напомнил себе о необходимости снисходительного отношения к незрелым попыткам многолетней давности, и, в одно мгновение пробежав первый абзац рукописи и поморщившись от искусственности и неприкрытой надуманности втиснутого им в стихи Ветхого завета текста, засел за него.

Второе прочтение только убедило его в правильности первого впечатления. После третьего прочтения он понял, что ничего нового прибавить к своему заключению уже не сможет.

Но чтение не продвигалось вперед. Вскоре ему стало ясно, что он испытывает нечто вроде страха. Природа этого страха открылась ему не сразу. Но слишком долго затягивать с неопределенностью не позволяло время. Условленная беседа с Аколазией, которая могла зайти в любую минуту, подгоняла его. Он понял, что боится продолжать рукопись, что продолжение будет не лучше, а даже хуже начала не только из-за спешки, но и из-за почти полного отсутствия увлеченности данной темой в настоящее время.

Тем не менее вопрос о прекращении начинания не только не рассматривался, но и не ставился. Не в его правилах было отказываться от завершения начатого дела, каким бы проигрышным и бесславным оно ни оказалось по ходу развертывания и по своим последствиям. Подмастерье несколько успокоился и снова занялся рукописью, но ему пришлось еще раз вынужденно прервать работу.

Аколазия постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату.

— Доброе утро, писака, — приветливо поздоровалась она.

— Доброе утро, правда, утро-то мы проспали. Как провела первую ночь в нашем доме Детерима?

— Жалоб никаких. Правда, она очень удивилась, когда я заявилась среди ночи. Ну, а убеждать ее в том, что мы во время моей отлучки не занимались любовью, я не стала.

— И правильно сделала. Потому что мы занимались самой настоящей любовью, какая только может существовать на свете.

— Такую любовь я бы не перенесла в больших дозах, и с кем-нибудь еще кроме тебя.

— И на том спасибо. А как идет ее подготовка к взятию на себя ноши земной?

— Не все сразу.

— В чем загвоздка?

— Их немало. Видишь ли, она, к примеру, никогда не отдавалась за деньги, не зная имени того, с кем любится.

— Ну и отлично! У нее есть шанс пойти другим путем и сравнить на досуге недостатки и достоинства обоих.

— То, чем я занимаюсь здесь, не прижилось у нас.

— Как это? Насколько я знаю, твой родной город втрое больше этого.

— У нас не принято платить.

— Вот это новость! Что у вас, мужиков не хватает? А может, они все занимаются напряженным умственным трудом, скажем, философией? И последняя мировая война нас одинаково задела, как я понимаю, да и она уже давно вроде бы завершилась. В чем же дело?

— У нас все девки подряд гуляют, кто за улыбку, кто за плитку шоколада, кто за полбутылки горилки, а кто просто за парочку оплеух или пинок под зад.

— Нет, пожалуйста, не говори мне таких страшных вещей! Я не хочу знать, что происходит на окраинах цивилизации. — Мохтерион привстал. — Какой же я дурак, что не ценил местных вечных девственниц. Если бы не их сверхцивилизованно-фанатичная тяга к сохранению девственности, мы погибли бы с голоду. Я чувствую в себе жгучую потребность выпить за их здоровье. Разве ты не согласна с тем, что если кто и может по достоинству оценить подвиг сохраняющих свое сокровище девственниц, так это именно проститутки?

— И проституты тоже.

— Принимаю поправку. Правда, у меня лишь порошковое молоко, искусственный мед да позавчерашняя сдобная булка, но ритуальная часть здравицы в честь наших святых будет проведена на высоте, — и Подмастерье отпил из приготовленного с утра стакана с молоком, в котором засахаренный мед еще не успел как следует раствориться.

Аколазия переждала, пока Подмастерье не закончил свой второй завтрак, и спросила:

— Ты вчера звал, наверно, не для этого.

— Верно. Совершенно верно, для другого. Я кое-что приготовил для тебя. — он подошел к тумбочке. — Это Библия. На моем столе рукопись, которую я занесу тебе через полчаса. Устная форма обучения отменяется. В новом курсе ты будешь читать небольшие тексты, обдумывать их, и мы будем обсуждать их, если возникнет в этом необходимость. Основная цель нового курса — научиться читать при соблюдении святости наших профессиональных интересов. Я не шучу. По прошествии длительного времени после того, как человек научится читать, и по прошествии достаточно долгого времени, когда он начинает думать, что уже понимает все из того, что ему дано понимать, перед некоторыми встает или может встать задача вновь научиться читать на основе достигнутого понимания. Я очень хочу, чтобы ты была в числе этих людей.

Но что же может толкнуть на такое предприятие, с виду столь непривлекательное? Боюсь, удовлетворительного ответа на этот вопрос нет, как и на многие из тех вопросов, которые мы уже ставили. Конечно, вечно учиться читать — значит вечно учиться понимать. Вечно учиться — значит постоянно чувствовать даль горизонта, к которому надеешься наконец приблизиться окончательно.

Одна человеческая жизнь слишком коротка для того, чтобы возникло искреннее желание понимать и чтобы успеть удовлетворить его. Более того, жизнь всего человечества несоизмеримо коротка для удовлетворения этого желания. Было бы, разумеется, несправедливо, чтобы все люди и все народы в одинаковой мере терзались им. Но лучше быть в несущем бремя меньшинстве, чем наслаждаться радостями непонимания при безоблачной прозрачности сознания.

А теперь в двух словах я скажу о теме нашего курса. Многое из того, что мне хотелось бы поведать сейчас же, но на что нет времени, я успею наверстать в будущем, если на то будет воля Божья.

III

Весь курс будет состоять из двух-трех страниц уже упомянутой истории Лота. В первозданном виде она будет у тебя всегда под рукой, в Библии. То, что я буду давать тебе, является одним из вариантов прочтения. Курс будет успешен только в том случае, если в его конце у тебя возникнет вариант собственного прочтения, который лучше вырабатывать в процессе чтения основного, ветхозаветного текста и побочного, моего. Надеюсь, я говорю о понятных вещах.

Но, собственно, откуда и как должно возникнуть твое прочтение? Краткий, очень несовершенный, но в первом приближении совершенно верный ответ на половинку вопроса будет таким: из твоей жизни. На вторую половинку мы будем стараться ответить в процессе учебы. Пока я могу сказать лишь то, что любой текст, любые явления, узнаваемые из него, могут усваиваться лишь в соответствии с их сопоставимостью и соразмерностью твоему жизненному опыту.

Если произойдет чудо, а оно происходит крайне редко, хотя от этого не становится менее привлекательным и желанным, и к его достижению я тебя подталкиваю, то твой жизненный опыт изменит текст, а текст изменит твой жизненный опыт. Изменение основных мотивов текста может подчас увести в сторону от общераспространенного его понимания в целом или наиболее заметного слоя в нем, но оправданием этого изменения может послужить степень изменения твоего жизненного опыта от соприкосновения с текстом.

Понимание, которое должно последовать за очередным обучением чтению, является не чем иным, как процессом взаимопревращения читателя и текста. Как только это взаимопревращение прекращается, прекращается и понимание. Человек готов к новому витку, чтобы нести бремя, казалось бы, слишком хорошо известного процесса — научения чтению. Только профессиональные, в смысле качества работы и деятельности, мыслители могут позволить себе не знать, что скрывается под процессом чтения, соприкосновения текста и читателя, для всех остальных в этом процессе никаких загадок нет.

Я не хочу забегать вперед, но замечу, что текст — это не только писаный текст. Текст — это все, что воспринимается нами: от полной луны до немытого члена клиента. Мир со всеми людьми в нем — текст, лишь с другими знаками. И читатели — это не только те, кто глазами пробегает напечатанные строчки. Я думаю, ты без лишних объяснений понимаешь, с какой проблемой мы собираемся сцепиться. Только не смей мне заикаться, что ты не все понимаешь! И это после курса древнегреческой философии! Не осрами меня, смотри!

Мы ничего не проиграем от того, что нечто похожее на то, о чем повествует история Лота, будем считать имевшим место в действительности. Она была кем-то записана, и для нас же будет лучше считать этого человека, несмотря на безыскусность рассказа, исключительным человеком. Будем считать так предварительно, ибо, если мы ничего особенного не найдем в его рассказе, выйдет, что мы оглупляли себя таким отношением к нему. Наше же первоначальное отношение вполне может подпасть под влияние тех, кто ценил и хранил поведанное им за ее исключительность.

После древних греков ты должна была хорошо усвоить, что собственно учение начинается с осозиаиия зиачимости вопроса “почему”, обращеииого ко всему тому, что изла гается, а значит, и ко всему происходящему. Способность задавать этот вопрос выведет на правильную дорогу, а способность дать достоверный и в меру обоснованный ответ завершит ее прохождение.

Это не совсем обычная до выбранной нами для изучения главы история может быть дополнена несколькими событиями, изложенными до нее, о которых я тебе расскажу, чтобы сберечь твое время, насколько вообще имеет смысл говорить о сбережении времени путем убережения от чтения Ветхого завета.

Лот был племянником и спутником Авраама, личность которого нас в данном случае не интересует. Их взаимоотношений касаются два события, о которых я упомяну лишь бегло. До определенного времени Лот жил со своим дядей, но позже по предложению последнего отделился от него. Спустя некоторое время Лот стал жертвой насилия и был изгнан из своего дома. Вместе со всеми своими домочадцами и всем имуществом он был взят в плен, но затем освобожден Авраамом, который и возвратил ему все его добро.

Лот жил в городах Содоме и Гоморре, которые Бог замыслил уничтожить, как Он возвестил об этом Аврааму, потому, что грех населяющих эти города был велик. И вот мы подошли к той главе почти из тысячи глав Ветхого завета, которая должна стать основным учебным текстом в нашем втором университетском курсе.

Подмастерье взял приготовленный для Аколазии экземпляр Библии, раскрыл на нужном месте и повелительно сказал ей:

— Прочти, пожалуйста. Это займет не более пяти минут."

Сидевшая на диване Аколазия принялась читать. Чтобы не мешать ей, Подмастерье вышел в галерею и стал смотреть на улицу через узкую щель, образовавшуюся между краями занавески и оконной рамой.

IV

— Ну как? — спросил Подмастерье Аколазию после того, как она кончила читать, о чем возвестил скрип дивана. Слышно было, что она встала и положила книгу на верхнюю крышку пианино.

Он хотел, чтобы Аколазия высказалась, не столько, чтобы удовлетворить его интерес, сколько чтобы запомнить свое первое впечатление, которое можно было бы принять за точку отсчета и сравнить в будущем с пониманием, если бы оно изменилось, или, лучше сказать, возникло.

— История как история, только грубоватая немножко, — ответила Аколазия.

— Ты, наверно, считаешь, что грубоватость не столько недостаток, сколько свойство той действительности, которая описывается?

— Я не улавливаю различия…

— Просто я хотел сказать, что она такая, какая есть, и, может, только такой и должна быть, и тогда… Впрочем, ты права, мы можем считать ее грубой, но согласись, что если мы будем настаивать на нашем мнении, то потеряем только мы, а не она. Извини, я сам запутался…

Я хочу сказать, что наше предварительное мнение, каким бы оно ни было, не должно помешать нам осмыслить прочитанное без выхолащивающего содержание предубеждения. Ведь важно не поскорее узнать, оценить и избавиться, а всячески поощрять недоумение и пытаться найти как можно больше углов зрения, под которыми можно понимать по-разному. Собственно, под пониманием ничего другого и не подразумевается.

Эта история рассказана посторонним человеком, но ясно, что он, скажем так, сумел, или по крайней мере, пытался выразить суть происшедшего, а она состоит не в простом перечислении событий, имевших место, а и в объяснении, которое не очевидно и не бесспорно. Можно, скажем, попытаться рассказать эту же историю от лица каждого из ее участников, то есть от лица Лота, затем его дочерей и затем, после защиты себя каждым из участников, скажем, от обвинения в грубости, сравнить видение постороннего наблюдателя, сохранившего нам ее, с нашим, которое мы выработаем, пытаясь понять каждого из участников.

В общем, примазавшись к древнегреческой мудрости, мы должны воспринимать древнееврейский опыт как путеводитель, благодаря которому мы в конце концов должны лишить себя удовольствия заблуждаться впредь. Ничего лучшего, как я уже говорил тебе, человечество не может себе предложить, правда, и это положение нужно принимать на веру лишь до поры до времени, а мы, как-никак, в том пространстве, которое заполняем нашими телами, являемся представителями человечества. Извини, я хочу спросить тебя вот о чем. Можешь ли ты хоть чуточку взбодриться или получить удовольствие от мысли, что ты станешь образованнее?

— Можно начистоту?

— Только не убивай сразу!

— Не обижайся, но я не чувствую никакой нужды в образовании. Так я думала до того, как попала сюда. Мне легче говорить о том времени и тогдашних мыслях. Когда мне нужно было решать, учиться по-настоящему или нет, я поняла, что мне придется учиться вперемежку с пеленанием ребенка, и, кто меня может осудить, если я сочла то, что мне предстояло бы урывать от своего малыша, пустой тратой времени. Я была одна, я готова была быть одной, и мне не надо было делать над собой усилие, чтобы решить. В моем положении у меня не было выбора.

— Да, это нелегкий разговор. Лучше отложить его на потом. Но ты сказала, что думала так до того, как мы начали совместную борьбу. А как сейчас?

— Определенно я понимаю сейчас то, что существуют люди, для которых образование значит больше, чем для других. Я думаю, они безвредны, если полностью увлечены им.

— Спасибо за откровенность, хотя утешительного в твоих словах для меня мало. Но как же тебя заинтересовать?

— Не надо меня заинтересовывать. Я в хорошей форме и готова ко второму курсу.

— Если не успею к твоему уходу, то вечером тетрадь будет на холодильнике, не забудь прихватить ее с собой.

— Можешь быть уверен, что я примусь за нее сегодня же, — сказала Аколазия и вышла из комнаты с Библией в руках.

V

В очередной раз Подмастерье склонился над своей рукописью с твердым намерением наконец-то одолеть лежащие перед ним страницы.

==================================================

начало книги подмвстерья

==================================================

[Бытие, 19]

[1] “И пришли те два Ангела, которые были ниспосланы на землю Богом, чтобы удостовериться в том, что люди по-прежнему оставались людьми, и даже это давалось им с немалым трудом, в Содом вечером, когда наступила пора отдыха для потрудившихся днем и пора для приложения избытка жизненных сил для праздных и здоровых, которых, к людскому ли только посрамлению, в городе проживало не меньше гнущих спину, а то и больше них, и вступили в город, где Лот, один из жителей сей местности, сидел у ворют Содома.

С полной забот и тревожных мыслей душой, отец семейства, может уже не способный ничем выправить положение с матерью его дочерей, его женой, но и при отсутствии всякой возможности помочь дочерям, чувствующий свою обязанность до последнего дыхания напрягать все свои силы для их благополучия, Лот поддерживал себя слабой надеждой, что он еще не уподобился своим согражданам, и несхожесть между ними зиждется не только на обеспеченном природой естественном различии, благодаря которому даже пылинки и те отличаются друг от друга.

Трения с женой давно уже пережили то время, когда выяснение отношений происходило на повышенных тонах и доводило в общем-то терпящих друг друга супругов до изнеможения, причиняло обоим немалую боль, причем мужу большую, ибо он не был отходчив и дольше сопротивлялся попыткам примирения.

Хотя ссоры вспыхивали и в последнее время, но они не доходили до прежних шумных скандалов, чему причиной было не столько наступившее с годами осознание обоими супругами своей беспомощности и бессилия что-либо изменить в характерах другого, сколько все более и более очевидные последствия ссор, все глубже и пагубнее отражавшихся на повзрослевших дочерях, которые, казалось бы, давно уже должны были привыкнуть к ним, но, к огорчению родителей, копили в душе те про тиворечия, которые раздирали семью, и если не взращивали их в родительском доме, приняв сторону одного из родителей, то неизбежно осложнили бы ими свою собственную будущую семейную жизнь.

Со стороны казалось, что старшая дочь сочувствует матери, а младшая — отцу. Но нельзя было быть уверенным в том, что старшая не поддерживает мать с коварным умыслом, чтобы та с ее подпитываемым со стороны сопротивлением в конце концов по терпела полное поражение и что младшая, проявляя сочувствие к отцу, тем самым расслабляет его и делает непоследовательным, ибо он пытается сообразовать свои поступки с переживаниями дочери.

Но и отец не поддерживал младшую дочь, и не только потому, что любил обеих, или, по крайней мере, не допускал, что может предпочесть одну другой. Он хотел честно нести свою долю вины в семейных раздорах, тем более что обязан был быть более терпеливым, так как суть его разногласий с женой заключалась в требовании жены — к которому она пришла после многолетних просьб — по мере возможности приспосабливаться к нравам людей, среди которых они жили, и не идти наперекор принятым обычаям, прежде всего из-за того, что несоблюдение их наносило вред им самим и этому требованию нельзя было отказать и в здравомыслии и разумности.

Но вопреки здравому смыслу Лот, испытавший на себе всю изнанку людской природы и позволявший себе невысоко ценить притворное взаимное расположение, не хотел ни с кем и ни с чем считаться, ставя тем самым в тяжелое положение и себя и своих близких. Он понимал, что его жена имеет внутреннее право противиться непонятному ей упорству мужа, вносящему излишнее напряжение в и без того полную трудностей жизнь.

Его устремление к чему-то иному, лучшему, не покидающее его с первых дней их совместной жизни, скорее отравляло, чем скрашивало ее отношение к мужу. Эта нацеленность отца семейства на то, чем он не обладает в данную минуту и что никак не связано с посюсторонним, омрачала тенью их повседневную жизнь и, с одной стороны, преувеличивала разрыв между желаемым и имеющимся, выставляя подавляющую устремленные ввысь помыслы будничность жизни в еще худшем свете, а с другой — сводила почти на нет редкие светлые мгновения.

VI

Лот боялся за своих дочерей. Он уже свыкся с мыслью, что не смог их воспитать так, как ему того хотелось, и опасался, что еще худших неприятностей следует ожидать в будущем. Это неприятное чувство, нередко полностью завладевавшее им, заставляло его на короткое время удаляться из дома, что в последнее время стало не только заманчивым, но и настоятельно необходимым. Вне родных стен легче было предаваться мечтам и пытаться убедить себя в том, что надежда на улучшение положения имеет под собой хоть малое, но ощутимое основание.

Все более склоняясь к возможности добрых перемен извне, Лот не обманывался относительно того, что неверие в собственные силы уже возведено им в непоколебимую уверенность, и степень увлечения им идеей ожидаемого спасения, лишь отражает глубину его бессилия. Впрочем, уступки жене делались, и немалые. Его самого немного удивляло, что он не воспротивился выбору женихов для дочерей, исходившему от нее.

Долго он не мог признаться себе в том, что его непротивление было вызвано боязнью взять на себя ответственность в определении будущего дочерей. И стоило ли горевать и сетовать на недальновидность, а подчас и неразумность жены, ведь именно благодаря этим своим качествам она способствовала прорастанию таких побегов, без которых прекратилось бы само их существование.

А легко ли ей было терпеть мужа? Если бы она обладала большим разумом, угрызения совести свели бы его в могилу задолго до того, как он стал дедом.

У городских ворот, где обычно собирались горожане, Лот чувствовал себя в толпе более уютно, чем в каком-нибудь укромном местечке.

Оставаясь наедине с собой, он поддерживал себя мыслью, что не похож на них, и мирился как со своей участью, так и с нелегкими раздумьями относительно того, что в общем зле, заедавшем их город, была и его доля. Но будучи с людьми и пересиливая свою неприязнь к ним, он тешил себя тем, что, в сущности, мало чем отличается от них, и все беды, которые осознавались им вместе с ними, увеличивая достоверность его догадок, переносились, тем не менее, более легко, чем можно было ожидать при самых смелых надеждах.

Лот не был единственным из горожан, кто увидел двух ангелов, и, когда стало ясно, что пришельцы направляются именно к нему, встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли. Он не был человеком ни приветливым, ни, тем более, гостеприимным, но длительное пребывание в однообразно мрачном настроении и несокрушимая верность своим привычкам делали возможными с его стороны поступки, совершенно неожиданные, противоречащие его натуре, хотя являлись, вернее всего, исключениями, подтверждающими правило. Тем не менее, нельзя было сказать, что угрюмость присуща ему органически или что нежелание принимать гостей является неотъемлемой частью его души.

В тот миг, когда Ангелы приблизились к нему настолько, чтобы хорошо разглядеть их, он почувствовал, что их жизненный опыт, их души, присутствующие в их взглядах, в чем-то главном сродни его опыту, его душе, его сокровеннейшим помыслам, и, полностью покорившись этому впе чатлению, он мгновенно преобразился и хо тел во что бы то ни стало поступить так, чтобы в будущем ему не в чем было упрекнуть себя.

VII

Поклонившись, Лот выпрямился [2] и сказал:

— Рад вас приветствовать в нашем городе, государи мои! Многие из здешних жителей, несомненно более знатные и более достойные, чем я, по закону предков были бы рады оказать вам гостеприимство. Вы, наверно, устали с дороги: зайдите в дом раба вашего. Я и мои домочадцы, моя жена и мои дочери, посчитаем за великую честь принять вас в своем доме. Побудьте с нами, и но чуйте, и умойте ноги ваши, отдохните, и встаньте поутру, и, если вам надо неотложно отправляться, пойдете в путь свой. В радушии и доброжелательности недостатка вы не ощутите, а что касается остального, будет, как Бог этого пожелает и прошу вас не гневаться на готовых от всей души и чистого сердца услужить вам. Будьте милостивы, пожалуйте в дом мой, который да будет и вашим домом."

Путники были тронуты приглашением горожанина, но, не желая стеснять его, равно как и огорчать отказом, вели себя сдержанно, хотя взаимное уважение, зародившееся между ними и Лотом, от этого не пострадало.

Находившиеся поблизости горожане обступили беседующих и с жадным любопытством наблюдали за пришельцами, стараясь не упустить ни одного их слова или движения. Благородство путников бросалось в глаза, и одних уже начала душить зависть из-за того, что они выбрали в собеседники Ло та, других отуманила похоть, ибо ничего более доступного и сладкого, чем удовлетворение своей похоти, они в жизни не ведали и ведать не хотели, а третьих охватил страх, но не от понимания недостойности и греховности желаемого, но из-за нахождения рядом с теми, кто был сильнее их и не допустил бы, чтобы они дотронулись до добычи первыми.

Чтобы почувствовать нагнетание обстановки, не требовалось слов. Лишь когда беспокойство по поводу их неприличного поведения достигло высшей точки, Лот позволил себе взглянуть на пришельцев повнимательнее, на что, наверно, не решился бы без нажима со стороны, будь даже Ангелы у него дома. Своим впечатлениям и ощущениям, возникшим во время беседы с ними, он доверял больше, чем свету своих очей. Эти чувства, к тому же, вполне удовлетворили его при оценке собеседников, но следовало посмотреть на них и глазами сограждан, чтобы не ошибиться в оценке опасности, исходящей от них.

Взволнованный Лот повторил свое приглашение, но они сказали: нет, мы не станем беспокоить вашу семью и переночуем на улице. Мы благодарны тебе за доброту, и если твои сограждане такие же, как и ты, да пошлет Бог благодать на души их и дома их, а тебя, видно, не так легко будет одарить благодеяниями, ибо что еще можно добавить доброму человеку, сохраняющему и поддерживающему в себе доброту свою?

Ангелы в облике людей, видя обеспокоенность Лота и хорошо понимая ее причины, намеренно упомянули его сограждан так, чтобы он понял, что они вполне осознают с кем имеют дело, и успокоился. Но Лот не мог знать об их подлинной силе и о цели их посещения.

Они смотрели на него умиротворенно, и ничего не предвещало грядущих бедствий. [3] Он же тщетно пытался сдержать свое усиливающееся волнение и сильно упрашивал их; и они пошли к нему, и пришли в дом его, провожаемые недобрыми взглядами содомлян.

===============================================

конец главы

===============================================

VIII

Подмастерье вырвал из тетради перелистанные страницы с исправленным кое-где текстом, вложил их в сдернутую для этой цели обложку тетради и понес первую рукописную “лекцию” в залу, на условленное мес то. Сестры еще не выходили из дома, и можно было надеяться, что Аколазия не забудет исполнить его поручения. Вернувшись в свою комнату, он перечел предложение, на котором он прервался, и несколько следующих. Убедив себя в том, что вторая порция для чтения будет подготовлена к сроку, он сложил все материалы в ящик письменного стола и после небольшого перерыва решил наверстать упущенное в занятиях с утра.

Вскоре послышались шаги в зале, оповестившие о том, что сестры собрались на прогулку. Мохтерион не вытерпел и вышел из комнаты. Войдя в залу, он заметил, что тетради на холодильнике уже не было, и так как он застал в зале Детериму с Гвальдрином, мучающий его вопрос был благополучно разрешен. Не успел он поздороваться с Детеримой, как к ним присоединилась Аколазия, и вся компания направилась к выходу.

— Будьте осторожны, — напутствовал их хозяин, прикрывая за ними дверь. — “И не опаздывайте с возвращением!” — проговорил он уже для себя, надеясь, что напоминать об этом Аколазии совершенно излишне.

Примерно через час после их ухода собрался и Подмастерье, который уже привык к сокращению своих дневных хождений. На этот раз у него было дополнительное основание мириться со ставшими почти ежедневными жертвами: он еще никогда не чувствовал такую ответственность за работу и сообразно с ней — никогда не был так занят, что наполняло его

жизнь смыслом, особенно сейчас, пос ле открытия второго “спецкурса” для Аколазии.

Он вернулся домой раньше сестер и сразу принялся за занятия. Некоторое время ему мешали сосредоточиться сомнения относительно переданного Аколазии фрагмента. Он снова и снова возвращался к вопросу о качестве собственного довеска к ветхозаветному тексту. Больше всего его беспокоил вопрос об убедительной мотивации намеченных им конфликтных отношений между Лотом, с одной стороны, и согражданами, женихами, которые вот-вот должны были стать его зятьями, женой и даже дочерьми, с другой. Любая сторона в каждой обособленной мысленно паре отношений между названными членами соотношения должна была рассматриваться всесторонне и без навязывания ей преимущественно одного, господствующего в повествовании взгляда.

Этот господствующий взгляд сводил, конечно, всех соотносящихся с Лотом людей к обремененным человеческими недостатками, большими или меньшими. Но было ясно, что как крайнее облагораживание Лота, так и крайнее очернение всех остальных с самого начала обрекало бы все начинание на несносность нравоучительной болтовни. Разумеется, первому фрагменту еще нельзя было предъявить веских обвинений, но нелишне было отметить для себя уже появившиеся в нем нежелательные тенденции, чтобы избежать их впоследствии. Да, Лот был безукоризненно положительным вначале, а содомляне — сплошь отрицательными, но так ли было на самом деле?

Разве глава семейства, который не сумел обеспечить и поддержать мир в своем доме, действительно так уж привлекателен и безукоризнен? Да и могли ли содомляне, весь грех которых состоял в том, что они были самими собой, бездумно приниматься за прирожденных злодеев? Если люди находятся под влиянием некоторых из своих естественных наклонностей и живут в рамках таких же возможностей, так ли уж они виноваты в том, что их поступки кажутся со стороны неприглядными? Можно ли отождествлять естественные животные склонности людей с ними самими, с их оценкой как неких нравственных существ, которые должны ограничивать себя в своих проявлениях?

Подмастерью не все было ясно, но он принимал такое положение вещей как должное. Полная ясность была бы едва ли не более тягостной, чем полная неопределенность. Тем более что его ожидала работа по освоению еще многих и многих фраз основного текста.

Вместе с тем, образы жены Лота и его дочерей были, как казалось Подмастерью, “же ла — тельно-неопределенными”, и тем легче бы ло придавать им по ходу действия подлинно человеческие черты. В целом Подмастерье обнадеживал себя тем, что некоторые уже обнаруженные им недостатки, вместе с теми, которые могли быть вскрыты в будущем, лишь стимулируют дальнейшую работу при надлежащем отношении к делу, и у него оставалась благоприятная возможность попытаться использовать их для достижения общей цели.

IX

Первые посетители пришли, когда Аколазии еще не было дома. Ими оказались Онир, не дотянувший до Аколазии днем раньше из-за безденежья, и его друг, обликом своим удостоверявший многомерную близость с ним, назвавшийся Кротэном.

Онир сразу же промямлил что-то вроде извинения и достал из кармана несколько купюр среднего достоинства, перекрывающих стоимость визита.

— Ее еще нет. Придется вам подождать. Вообще, деньги я беру после, но, чтобы вы не беспокоились, возьму сразу, как только она придет."

Онир и Кротэн сели на кушетку в зале и смиренно приготовились ждать.

Подмастерье не смог сразу подавить чувство брезгливости, возникшее по отношению к ним. Несмотря на изрядный опыт общения с людьми не своего круга и длительную психологическую подготовку к необходимости иметь с ними дело, он не мог привыкнуть к ним, и почти всякий раз ему приходилось припоминать шаг за шагом все обстоятельства, вынуждавшие к общению с ними. А ведь весь его образ жизни складывался как реакция на долго зревшее нежелание иметь какие-либо отношения с людьми, которые отличались не в худшую сторону от таких, как Онир и Кротэн, не говоря уже об их общем друге Подексе.

Миновали те времена, когда он мог искренне похвалить себя за свою способность услуживать и улыбаться всем, кто не страдал импотенцией или вознамерился проверить потенцию и кто самыми различными способами попадал в его дом. А ведь Онир и Кротэн были, может, всего лишь непригляднее других, но не более чуждыми ему, чем подавляющее большинство остальных.

Ясно было, что “освобождение от предрассудков”, паро лем которого было наличие небольшой суммы в кармане всякого существа определенного пола, давалось очень дорогой ценой, а, глядя на Онира и Кротэна, Подмастерью казалось, что эта цена еще повышается. Редко одолевающие его, как теперь, тягостные сомнения переходили в злость, и тогда уже нечего было надеяться на сколько-нибудь удовлетворительное и разумное их разрешение.

Конечно, Кротэн не был повинен в существовании автомеханических мастерских, куда, может быть, привела его развившаяся с детства любовь к молоткам и всяким жестянкам. Еще меньше был он повинен в том, что детали машин и горячо любимые им инструменты не составляли всей его жизни, и в том, что они неспособны были удовлетворить то, что иногда его беспокоило с тупым постоянством. А кому пришло бы в голову винить его в факте его появления на свет?

Но, с другой стороны, обладая подобным набором данных и встречая человека с другим, не слишком отличающимся от него набором, он создавал то, что из сплошных невинностей возникали сплошные виновности и порой, всего пространства мира не хватало для того, чтобы избежать тягостных столкновений с ними. И вспышки злобы, и бесстрастные длинные цепочки умствований завершались одинаково и тривиально: призывами терпеть, стиснуть покрепче зубы и улыбаться всем в знак признания собственной доли в общей вине.

X

Подмастерье оставил клиентов в зале и перешел в свою комнату. Прошло не меньше получаса, пока послышалось знакомое лязганье ключа в замочной скважине. Он быстро поспешил к двери, ибо не хотел, чтобы ожидающие в зале гости увидали Детериму.

— Детерима, пожалуйста, зайдите через другую дверь. Она рядом, надо лишь пройти несколько шагов вдоль стенки. Аколазия вам откроет, — сказал он ей, заслонив собой вход и сделав полшага к каменной ступени крыльца.

Гвальдрин побежал в комнату, опередив мать. Аколазия поздоровалась с гостями и, не дожидаясь ответной реакции, вошла к себе. Следом за ней зашел Мохтерион, который вызвался сам открыть дверь Детериме, чтобы сократить время ожидания клиентов на несколько секунд.

— Почему вы запоздали? — спросил Мохтерион тоном, свидетельствующим о его беспокойстве в связи со своевременным обслуживанием ожидающих.

Аколазии не нужно было делать дополнительных усилий, чтобы угадать первопричины недовольства сослуживца.

— И не спрашивай! Еле вытащила Детериму из универмага. Из-за нее мы там и пообедали.

— А я думал, вы застряли в историческом музее.

— Что нам там делать!

— Да ведь он по дороге к универмагу!

— Тем хуже для музея, — отрезала Аколазия, почти готовая к выходу.

— Все равно, хвалю, — подобрел Подмастерье, вдруг смекнув, что посещение Детеримой универмага скорее поможет ей дозреть до ожидающего ее дела, чем обход всех музеев города и даже всех исторических памятников страны. Тем самым он вынужден был признать

превосходство над собой Аколазии в проницательности и усердии на благо их общего дела.

— Детерима, присмотри за Гвальдрином, а ты не смей баловаться, — напомнила о себе сыну Аколазия и вышла в залу, куда еще до нее вошел Подмастерье.

Онир не стал ломать себе голову над вряд ли ведомой ему уступчивостью и не подумал сдвинуться с места, когда Мохтерион обратился к обоим и попросил одного из них перейти на время в его комнату. Кротэн также не сдвинулся с места, и, когда Ониру стало ясно, что другу требуется помощь, он хлопнул его по плечу и смеясь сказал:

— Кротэн, не зевай, хозяин ждет."

Кротэн, явно раздосадованный перспективой дальнейшего ожидания, тем не менее проявил самообладание и смирился.

— Куда? — спросил он Мохтериона, неохотно вставая с насиженного места.

Мохтерион вышел вместе с ним, надеясь, что суточное испытание, выпавшее Ониру, не позволит ему слишком долго затягивать с прелюдией; пожалуй, подобное счастье улыбалось ему не много раз за всю его жизнь.

Во время второго ожидания Кротэн вел себя безукоризненно; он не произнес ни одного слова, что позволило Мохтериону без помех копаться в книгах. Это давало надежду на то, что и в обнаженном виде Кротэн поддержит свою репутацию, завоеванную в прикрытом одеждами виде.

По прошествии некоторого времени стало ясно, что Онир особенно не торопится с выходом, но к его чести следовало сказать, что до оценки его визита как умышленной задержки дело не дошло. Примерно через полчаса затянувшееся ожидание Кротэна подошло к концу.

Оставшийся на время в комнате Подмастерья Онир показал себя не хуже друга, что позволило Подмастерью не только похвалить его в душе и не только не потерять время за столом, но и творчески воспламениться, придя к твердому заключению, что молчаливость — украшение не только женщин, как думали древние греки, которые, конечно же, не были застрахованы от мелких оплошностей, но и мужчин.

Через четверть часа Кротэн был готов в обратный путь вместе со своим поводырем, и в награду за оперативность Подмастерье при прощании одарил его ласковым словом, предложив заходить в любой день, но в определенное время. Онир не среагировал на несправедливость хозяина и если что и подумал, то видимо, то, что такое же право закреплено за ним само собой разумеющимся образом.

XI

Мохтерион зашел в залу в надежде застать там Аколазию и поговорить с ней об успехах, достигнутых в деле приручения Детеримы, но она успела все прибрать и уйти к себе. Он решил не беспокоить ее и вернулся к себе.

Часы, отведенные для приема посетителей, уже прошли, когда только что закончивший занятия Подмастерье услышал стук в дверь. Тортор, не пропустивший со своего первого прихода ни одного дня, и на этот раз предстал перед утомленным дневными трудами хозяином дома. Он и в этот раз оказал дому двойную услугу, явившись с еще одним знакомым, впервые переступившим его порог.

— Морус, заходи! — уже как в родной дом пригласил спутника Тортор, и Подмастерью стало ясно, что он слегка подвыпил.

— Проходите, проходите, — сказал Мохтерион, вводя их в свою комнату, с некоторым недовольством из-за несоблюдения посетителями часов приема.

— Не удивляйся, Мохтерион, но сегодня я вне игры, — присев на диван, сказал Тортор.

— Морус, один из ближайших моих друзей, хотел бы познакомиться с тобой.

— Очень рад, — сухо ответил Подмастерье, инстинктивно настроившись на худшее.

Морус достал из сумки завернутый в газету довольно большой предмет, оказавшийся трехлитровой банкой с прозрачной жидкостью.

— Может, отметим наше знакомство, — предложил Морус, который оказался трезвым. — Чистый медицинский спирт, высшее качество, — добавил он, и пояснил соответствующей фигурой с прямым углом из пальцев.

— Разве Тортор не говорил вам, что я не пью?

— Как?! Вообще?

— Вообще!

— Тортор, может, нам вдвоем заполнить про бел? Как ты насчет “мирной” дозы, а?

— Морус, я предпочел бы водочку из холодильника, а твой спирт, наверно, уже закипел, пока мы поднимались сюда.

— Ну, брат, не смей корчить из себя знатока! Чище и здоровее медицинского спирта нет ни одной жидкости на свете, — огорчился Морус, не найдя поддержки у неграмотных мужиков.

— Извините, вы врач? — спросил Мохтерион.

— Я не врач, я больше, чем врач. Без моей помощи они как слепые щенки.

— Ну, ты хватил, — рассмеялся Тортор. — Какой-нибудь винтик приделаешь к инструменту, да, может лампочку поменяешь в операционной, а туда же — больше, чем врач.

— Знаешь что, дорогой Тортор! Ты только не обижайся, но я тебе скажу прямо: ты ни

черта не смыслишь в моей работе!

— Послушай, мы пришли сюда ругаться или…

— Вот именно! Вот именно! — воскликнул Морус и поставил банку с чудодейственным напитком на пол.

В это время они услышали, что кто-то нажал на ручку, и в комнату заглянула Аколазия.

— Аколазия, шалунишка, где же ты столько времени, мы здесь тебя заждались, — опередил всех Тортор и простер к ней обе руки, как бы приглашая присесть к нему на колени.

Но похоже было, что Аколазия вовсе не собирается садиться. Морус взглянул на нее довольно равнодушно.

— Тортор, не приставай! Не видишь, девушка собралась на свидание! — подшутил он над Тортором.

— Много ты понимаешь! Ее свидания происходят в этих стенах! — козырнул своими познаниями в данном вопросе Тортор.

— Не только! — неожиданно для всех откликнулась Аколазия.

— Присядьте, пожалуйста, к нам хотя бы на несколько минут, — обратился к ней Морус, может, и не играя в вежливость.

Мохтерион мысленно присоединился к его просьбе.

Аколазия села с краю, рядом с Морусом. Он смотрел на нее глазами влюбленного школьника. Внезапно он поднял руку и поднес к ее лицу.

— У вас румяна наложены неравномерно. Вы, очевидно, спешили! Можно я поправлю? — и Морус пальцами навел порядок на щеке Аколазии. — Когда оказываешься рядом с красивой женщиной, только тогда и начинаешь понимать, сколь многим жертвуешь ради вонючих чернозадых! Правда, никто не запрещает любить по-своему всякую тварь Божью."

Мохтериону нечего было сказать, а Тортор, видимо, не собирался вступать в разговор. Как выяснилось, Аколазия вовсе не собиралась замять тему.

— Вы любите мужчин?

— О! Какой милый вопрос. Сколько в нем непосредственности! Люблю ли я мужчин? Я отвечу вам искренне: я люблю мужчин чуть больше, чем женщин.

— В таком случае вам следует обратиться к Мохтериону, а он постарается вам помочь. Мохтерион, можно тебя на минуту? — Аколазия быстро встала и вышла из комнаты.

Подмастерье извинился перед гостями и вышел вслед за ней. Она стояла у входной двери и рукой показала ему, чтобы он прикрыл свою дверь.

— Мохтерион, я тороплюсь, у меня свидание. Не волнуйся. Я вернусь не очень поздно. С Гвальдрином остается Детерима, — вполголоса сказала она.

Подмастерье так растерялся, что потерял дар речи.

— Этот Морус ясновидящий, — наконец пробормотал он.

— Среди гомосексуалистов бесталанных почти нет, — улыбнулась Аколазия.

— Будь осторожна! И избавь меня от сюрпризов."

Но Аколазия уже бежала вниз по улице и вряд ли слышала его последние слова.

XII

Мохтерион захлопнул дверь и вернулся к Тортору и Морусу.

— Она ушла? — спросил Тортор.

— Да. У нее, правда, было назначено свидание, — ответил Мохтерион.

— А я зачем здесь? Вот вертихвостка! Я бы ей показал свидание, — возмутился Тортор.

Быть может, с кем-нибудь другим и в другое время Мохтерион сам был бы рад дать волю своим чувствам, и тогда недовольство какого-то Тортора по сравнению с его гневом показалось бы детской забавой, но обстоятельства не располагали к этому, и по тому, как ему удалось бы защитить Аколазию, он мысленно представил, как бы ей досталось от него без каких-то там Торторов.

— А что ты думал? — развязно начал Подмастерье, посчитав, что излишняя предупредительность будет неправильно понята слушателями. — Ей надо думать о себе и спасать себя от меня. Ты что, думаешь, что гроши, которые ей здесь перепадают, достаются даром? Девки похуже нее и пальцем не пошевелят за ту сумму, которую я вынуждаю брать Аколазию.

Вот ты, побегал по нашим подъемам неполную неделю и то обеднел. А ты думаешь Аколазия за это время разбогатела? Ничуть. Так что тебе, да и мне, радоваться бы, что у девочки охота выбежать на свидание, и молиться, чтобы ей попался кто-нибудь получше нас. Впрочем, она тебя очень ценит и любит больше меня, но пеняй на себя. Сразу надо было говорить, если ты на что-то рассчитывал. А то вначале — так, потом — этак. Моего образования не хватает, чтобы уразуметь перепады твоих настроений."

— Ничего страшного! Никуда она не денется, — смирился Тортор. — Но что делать с Морусом?

— Моруса лучше проводить в другой дом. Я понимаю, что ему нужно, но мы подобных клиентов не принимаем. У меня другой профиль.

— Может, у тебя еще кто-нибудь есть? — приподнимаясь, спросил Тортор.

— Нет. Сейчас все разъехались.

— А сестра Аколазии?

— Она этим делом не занимается и сейчас присматривает за ребенком.

— Вот скукотища!

— Ничего не поделаешь.

— Нет, так нет, — выручил Мохтериона Морус, по всей видимости, собравшийся уходить.

Тортору не оставалось ничего другого, как последоватъ примеру друга.

— До скорого! — бодро произнес Тортор, спрыгивая с каменных ступенек.

— Пока, — поспешил ответить Подмастерье, не в первый раз почувствовав, что радость, доставляемая прощанием с посетителями и их выпроваживанием, перевешивает радость от их прихода.

XIII

В доме осталосъ три человека, как не раз бывало и раньше, но по понятным причинам Мохтерион испытывал какое-то новое чувство, определенно волнующее, хотя и не безоговорочно приятное. Детерима ему не мешала, вернее, еще не успела помешать, но, конечно, ему были небезразличны ее намерения, а приставать из-за нее к Аколазии совсем уж не пристало.

Было еще не поздно, и, хотя судя по новому почину Аколазии можно было предсказать, что следующего удобного случая для беседы с Детеримой придется ждать не очень долго, Подмастерье решил использовать первый же для прояснения некоторых интересующих его подробностей.

Он постучался, но никто не откликнулся. Повторный стук принес тот же результат, и лишь после третьей попытки послышалось: “Открыто”.

Он вошел и увидел Детериму, стоящую посреди комнаты с Гвальдрином на руках. Она учащенно дышала, из чего он заключил, что она кружилась с ребенком по комнате.

— Еще, еще, — просил Гвальдрин.

— Хватит, Гвальдрюшка, я больше не могу, — засмеялась Детерима и опустила Гвальдрина на пол, но он не сдавался, поджимал под себя ноги и просился обратно на руки.

Наконец быстро отвыкший за день, проведенный с Детеримой, от лишений Гвальдрин, обычно предоставляемый самому себе при появлениях “дяди Иона”, был водворен на постель и, не издав ни звука, покорился превратностям судьбы.

— Я вижу, вы тут не скучаете, — по-своему отомстил Гвальдрину Подмастерье, использовав как повод, чтобы заговорить с Детеримой, его попытку воспротивиться законным притязаниям хозяина дома.

— С детьми не соскучишься, — еще не остыв от недавней возни, сказала Детерима.

— Вы любите детей?

— А кто их не любит? Только вот на их капризы и болезни не у всех хватает силенок.

— А у вас хватает? — спросил Подмастерье и понял, что ему не о чем говорить с Детеримой.

— Иногда и я срываюсь. Не без этого.

— Гвальдрин послушный мальчик, Аколазия на него не жалуется.

— Может, ему и хочется разок-другой быть непослушным, да жизнь не позволяет.

— Это вы верно заметили."

Детерима присела на край кровати и закурила.

— Как же я раньше не подумал! Можно перенести из залы кушетку для Гвальдрина, и вам будет удобнее.

— Не надо. Кровати довольно просторные. Да и где же спать Гвальдрину, как не с матерью.

— Вы надолго к нам?

— Не знаю. Я хотела побыть здесь дней десять, но Аколазия упрашивает остаться подольше. Но я не представляю, чем буду здесь заниматься.

— А что предлагает Аколазия?

— Заниматься тем же, чем и она.

— Вы знаете, чем она занимается?

— Да. У нас с сестрой секретов нет."

Только теперь Мохтерион убедился, что его визит к Детериме был преждевременным.

— Но вы, наверно, ее не осуждаете.

— Не осуждаю, но и не одобряю. Хорошо, что она делает это не от нужды.

— А почему же еще?

— Гуляется ей, вот и гуляет. Это ее личное дело.

— Но не всегда же ей везло в жизни, насколько я понимаю.

— Такие невезения, какие выпали ей, случаются со всеми.

— Вы слишком категоричны. Хотя в вашем возрасте иначе, наверно, невозможно. Может, я неправильно выразился? Она вам не предложила, а попросила делать то же самое, что делает сама, как я думаю, не по своей воле.

— Может быть.

— Согласитесь, что это большая разница…

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы ей помогли бы, если бы она попросила?

— Чем? Телом? Я могла бы попробовать помочь ей иначе.

— Извините. Я не должен был затрагивать эту тему. Но, видите ли, она в силу некоторых обстоятельств не может не интересовать меня.

— Не стоит извиняться. Я понимаю вас.

— Вы не согласились бы с тем, что я помогаю Аколазии, а это меня не обрадовало бы.

— Важно, чтобы Аколазия так думала.

— Я не все вам сказал о характере наших отношений.

— Я все знаю.

— Я не об этом. Быть может, Аколазия помогает мне больше, чем я ей. Нам хорошо вместе от того, как мы устроились.

— И долго будет это продолжаться?

— Может закончиться сегодня же.

— В таком случае, вы устроились не очень хорошо.

— Длительность редко когда свидетельствует о доброкачественности.

— Вы философ!

— Всего-навсего хочу им стать, но у меня мало шансов.

— Почему же? Вы еще молоды.

— Видите ли, племя, к которому я принадлежу, занимается философией около полутора тысяч лет, но еще не породило из своей среды ни одного философа.

— Но чем же тогда оно занималось?

— Можно долго и упорно что-то готовить, но так ничего и не приготовить.

— Займитесь другим делом.

— Это невозможно!

— Почему?

— Это трудно объяснить в двух словах. Каждому человеку хочется сломать голову своим способом. Это естественно.

— Естественнее, чем стараться сберечь свою голову?

— Да, естественнее.

— Я не понимаю этого.

— Очень часто человека и не надо понимать. Его надо или принимать или нет.

— Вы опять философствуете.

— Ваши слова означают лишь то, что я философствую плохо.

— Не обижайтесь. Мне с вами интересно разговаривать.

— Я чувствую, что утомил вас. Надеюсь, у нас будет еще возможность поговорить. Вы не против?

— Нет. Почему же?

— Я с вами прощаюсь. Будете дожидаться Аколазию?

— Она обязательно придет."

Подмастерье поспешил в свою комнату и быстро лег, поскольку не хотел быть на ногах к моменту прихода Аколазии. Он не думал о своей беседе с Детеримой. Его мысли были с действующими лицами истории Лота.

Спешка оказалась не напрасной. Аколазия вернулась через несколько минут после того, как он улегся в постель.