Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

Бадри Амвросевич Шарвадзе, 2008

Продолжение романа. Здесь Подмастерье делится с героиней своим замыслом о создании произведения по библейскому сюжету о Содоме и Гоморе. В частности о Лоте, его дочерях и их прелюбодеянии с ним. Часть книги отведена рассуждениям Подмастерья о древнейшем искусстве на основе библейского сюжета о дочерях Лота. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

I

================================================

================================================

“Лот поднял чашу с вином и обратился к гостям:

— Почтенные господа! Я благодарю Бога, что с Его помощью имею честь услужить вам! Видно, мои грехи и провинности, — если даже они превышают добрые дела, совершенные мной в жизни, — все же соразмерны с ними, ибо мне дарована счастливая возможность почтить вас в стенах моего дома. Судьба не послала мне сыновей, и, хотя, признаюсь, иногда я сожалел о том, что рядом со мной нет сына, плоти от плоти моей, который прибавил бы мне сил в повседневной борьбе и позволил бы стариться без забот и умереть без тягостных мыслей, не обременяя своей смертью близких, я никогда не роптал на нее за это.

Сегодня же у меня есть повод благословить ее, ибо труд моих дочерей позволил мне почувствовать себя полноценным человеком, насколько это возможно, и приветствовать вас. Помощь моих невесток имела бы иной привкус. Я верю, что обращаюсь к благородным людям, и, всей душой радуясь этому общению, могу лишь пожелать вам долгих лет жизни, наполненных здоровьем и миром, на благо вашим близким и всем тем, кому посчастливилось или посчастливится в будущем соприкоснуться с вами.

Лот поднес чашу к губам и неторопливо осушил ее.

Слушая его, Анубис и Корбан несколько раз переглядывались, и чуть заметно улыбались. Быть может, гостеприимный хозяин обезоруживал их своей искренней и невинной радостью и невольно увеличивал бремя, которое непостижимым для большинства образом каждый честный и беспощадный к себе человек накладывал на себя даже при самом поверхностном и мимолетном общении с другим человеком, а тем более с человеком, похожим на него.

Анубис первым поднял свою чашу для ответного слова.

— Дорогой Лот! Не в первый раз мне выпадает благодарить тебя за сегодняшний вечер. Правда, с самого начала наша благодарность была смешана с чувством неловкости за твое несколько неумеренно доброжелательное отношение к нам. Признаюсь, твоя доверчивость не раз заставляла меня сомневаться в своих возможностях, хотя, скажу без ложной скромности, умею различать добро и зло, особенно, когда мне приходится делать зло во имя добра. Желаю тебе, чтобы ты ревностно относился к труду и исполнению своих обязанностей и тем тверже и увереннее стоял на земле. Благодарю тебя и всю твою семью за теплоту и радение о том, чтобы мы ни в чем не испытывали недостатка. Да будут благословенны дом твой, семья твоя и все потомки твои!"

Анубис пригубил чашу и, сделав глоток, поставил ее на стол. Он не стал дожидаться уговоров Лота и поспешил добавить, опередив Корбана с его благодарственным словом:

— У вас изумительное вино. Но я пью очень мало, вернее, совсем не пью, хотя ради сегодняшнего ужина решил сделать исключение. Думаю, Корбан не станет брать с меня пример.

— Ты прав, Анубис, но лишь отчасти. Я хочу повторить то, что ты сказал, — глядя на хозяина, взял слово Корбан, державший свою чашу с момента завершения ответного слова Анубис а. — Добрый человек, правда, твое расположение к нам несколько ограничило нашу свободу, но я переживаю такое состояние, когда подобное лишение не может не радовать и даже не воодушевлять, ибо ничто не может удовлетворить дух человеческий так, как сознательный отказ от чего-то очень дорогого и прекрасного ради еще более прекрасного, предлагаемого другим человеком.

Дорогой наш хозяин, своей безыскусной добротой и хлопотами ты играючи достиг этого. Это впечатление переживет нашу встречу, как пережило оно, быть может, не очень многих, кто имел редкое счастье соприкоснуться с ним в прошлом. Ты счастливый человек, ибо наделен способностью при самом кратковременном общении с людьми проявить всю свою человечность.

Таких людей Бог да не оставит без своей защиты. Благодарю тебя за доброту, проявленную к нам, — и Корбан поставил пустую чашу на стол.

Лот долил вина в чашу Анубиса, налил Корбану и себе и бросил довольный взгляд на гостей: они ели, не скрывая своего восхищения искусством его дочерей.

II

— То, что в каждой семье желают сына, это понятно, — начал было Корбан, когда сидящие за столом слегка насытились. — Но почему, будучи отцом, ты не сказал, что редко в какой семье отец не привязан больше к дочери или дочерям, чем к сыну? Правда, справедливости ради надо добавить, что матери больше благоволят к сыновьям, но, думаю, это еще больше способствует усилению отцовских чувств.

— Корбан! Я с тобой не согласен, — сказал Анубис. — Может, порождающая с помощью Бога невообразимое многообразие форм природа позволяет себе создавать свои существа не только различными, но и незаменимыми? Сын в семье способен представлять себя сам, дочь — точно так же — себя. Отношение родителей к ним обусловлено многими побочными обстоятельствами и не может быть обобщено без риска исказить настоящее положение вещей.

— Анубис, дорогой! Ты призываешь нас к строгому знанию, но, согласись, что именно после того, как нами, людьми, не без труда и длительных упражнений были осознаны все его преимущества над нашими обыденными мнениями, эти последние, если они и стали изредка заменяться превосходящим их знанием, то ничуть не стали от этого менее необходимыми и желанными.

Может, я приведу не очень удачное сравнение, но все же хочу сказать, что точно так же, как изобретение и внедрение в жизнь весов и других измерительных приборов свидетельствовали не только, да и не столько о развитии человеческих возможностей, сколько об усложнении человеческих отношений из-за оскудения и нехватки всего необходимого, что людям требовалось для жизни, примерно так же тяга к точным знаниям и их приобретению шла не от хорошей жизни и в некоторой существенной степени сохранила напряженное и пагубное положение, созданное тем, что люди не желали полностью и без оглядки отдаваться земным заботам и увиливали от них.

Извини, я несколько отвлекся. Конечно, мнению не заменить знание, но и знанию нет дела до многого из того, что существенно для мнения. Они не должны друг другу мешать. И по меньшей мере, лишь знающий может по достоинству оценить ту услугу, которую ему оказывает мнящий, с которым он рад был бы не иметь ничего общего. Ты с этим согласен?

— Ну, Корбан, ты меня прямо озадачил! После твоей речи мне кажется, что мнил я, а ты щеголял знанием. Но из-за чего же мы спорим?

— Я говорил об особой привязанности родителей к детям противоположного пола. Я думаю, в этом вопросе есть нечто такое, что недоступно знанию и точной проверке, что не удовлетворяет требованиям знания и не является им, но ничего не теряет от этого.

— Но можно ли это выразить вообще?

— Можно, конечно, но оно не более, чем мнение.

— Тогда, пожалуйста, поделись с нами твоим мнением.

— Думаю, оно не только мое, и скрывать мне нечего. Можно рассмотреть как отношение матери к сыну, так и отношение отца к дочери. Я хочу, чтобы наш добрый хозяин был моим судьей, ибо его опыт стоит, в данном случае, больше моего мнения.

Надо заметить, что дочь в жизни мужчины является в ряду близких ему женщин не первой, не второй и иногда даже не третьей. Я имею в виду, что каждый человек имеет мать, жену, иногда сестру, и может случиться так, что он станет и отцом до чери. Как я не отстаивал свободную форму высказывания мнений перед тобой, Анубис, признаюсь, теперь я ловлю себя на том, что частично подпал под твое влияние.

По крайней мере, я хочу рассмотреть по отдельности случаи, когда мужчина имеет жену, и когда он имеет и жену и сестру наряду с матерью и дочерью. Естественный ход явлений позволяет безошибочно указать на то, опыт какого отношения является первым, какой следует за ним и, наконец, с каким опытом приступает отец семейства к воспитанию дочери. Я имею в виду, что этот последний соединяет в некоторой степени первые два опыта.

Есть большой смысл в том, что в опыт общения с наиболее близкими человеку женщинами, матерью и дочерью, не привносится половая близость. Само по себе ее отсутствие является лишением, недостатком, но с попытками преодолеть это лишение, этот недостаток в иной, можно сказать, духовной, области начинается, в сущности, становление человека как человека.

— Возможно ли такое преодоление вообще? — спросил Лот, внимательно слушающий Корбана.

— Лишь в переносном смысле, — спокойно ответил Корбан, как будто ожидавший подобного вопроса. — Если бы человеку было дано полностью преодолевать или возмещать в других областях то, что ему по природе не дано, и приходилось терять в какой-нибудь одной из них, то он перестал бы быть человеком. Но человек не только существо, которого подстерегают потери и которому предоставляются возможности хоть чем-то противостоять им, он существо, которое способно носить в себе эту неистребимую недостаточность и мириться с ней. Ну, а то, что смирять себя часто намного тяжелее, чем бунтовать, и требует большего мужества, это, думаю, ясно само собой.

— Из ваших слов мне стало ясно, что жена, как женщина, ставшая близкой, по своему назначению с самого же начала поставлена в неравное положение с матерью и дочерью, — воспользовался возникшей паузой Лот. — Если природа и разум ставят жесткие границы в общении с матерью и дочерью, то в такой же мере они как бы пытаются возместить это снятием всяких границ в общении с женой. Так ли я понял?

— Досточтимый Лот! Я могу согласиться с тобой, хотя я не это имел в виду, — ответил Корбан.

— Я хочу отметить, — вступил в разговор Анубис, — что неприкосновенность матери и дочери чаще более способствует неземному сближению с ними, а близость с женой оборачивается ничем не восполнимой отчужденностью.

— Я не очень хорошо понял тебя, Анубис.

— Постараюсь высказаться яснее, Корбан, а значит, и короче. Неприкосновенность матери и дочери вынуждает человека постоянно стремиться к сближению с ними любыми иными способами, доступность для прикосновения жены убивает стремление добиваться сближения с ней иными средствами, а за этим следует и полное охлаждение к ней.

— Если я вас правильно понял, жена должна оставаться неприкосновенной в переносном смысле, чтобы имело смысл стремиться к сближению с ней в таком виде, который отличается от предписываемой природой формы. Только в этом случае она будет оставаться близкой, — сказал Лот.

— Лот, не знаю как Анубису, но мне ты помог яснее понять сущность его мысли. Близкими могут быть только те женщины, полная близость с которыми недостижима, но которая обрекает на постоянное стремление к ней.

— Корбан, у тебя неплохо получилось, — улыбнулся Анубис.

— Всего лишь потому, что мы отвлеклись от темы, и я хочу побыстрее к ней возвратиться.

III

В это время послышался негромкий стук. Лот догадался, что за дверью стоит Зелфа с ягненком и просит разрешения войти.

— Зелфа, тебе помочь? — громко спросил он.

— Да, пожалуйста, — послышался голос старшей дочери.

Лот встал, подошел к двери и открыл ее. Зелфа держала в руках большое блюдо, от которого поднимался пар. По ее бледному и встревоженному лицу он догадался, что она хочет ему что-то сказать. Надо было дать ей понять, что он готов ее выслушать. Он приблизился к ней, взял из рук блюдо и посмотрел на нее в упор.

Она шепотом проговорила:

— Отец, за оградой собираются люди. Их становится все больше и больше.

— Знаю. Не волнуйся. Закрой все двери. Мы жили так, что нам нечего бояться, — шепотом же ответил он. — А значит, нам и некого бояться. Прикрой, пожалуйста, и эту дверь, — добавил он.

Лот подошел к столу. Корбан сдвинул несколько тарелок, лежащих на столе, чтобы освободить место для блюда.

— Чудеса продолжаются, — воскликнул Анубис, отведав нового блюда. — Корбан, думаю, ты сделаешь паузу, чтобы вкусить этого чуда."

Застолье продолжалось при общем молчании, но среди сотрапезников царил дух раскованности и ненавязчивого дружелюбия. Лот приподнял чашу с вином и нарушил молчание.

— Думаю, я не очень погрешу против нашего общего настроения, если предложу тост за женщин. Интересоваться женщинами, спорить и думать о них естественно и полезно, если не всем, то, по крайней мере, мужчинам. Женщина-мать, женщина-сестра, жешцина-жена, женщина-дочь — это четыре образа единого женского начала, которое столь жестко дробится в жизни, что не хотелось бы терять его в целостности, хотя бы в мыслях. Итак, я предлагаю благословить женщин и поблагодарить их за многотерпение, на которое обрекают их всевозможные сношения с мужчинами!"

Лот поднес чашу к губам и осушил ее.

— Наш хозяин не только в высшей степени гостеприимный человек, но и в не меньшей степени возвышенный почитатель женщин, хотя, признаюсь, часто я слышал славословия женщинам за торжественными столами, но, по моему разумению, они относились не к матери, не к жене и не к дочери, или же, по меньшей мере, не столько к ним. Конечно, я б не посмел никого упрекнуть в невнимании к тем образам женщин, о которых мы говорили и собираемся продолжить разговор, если уже не продолжаем его.

Но вот что сейчас, после слов Лота, мне становится более понятным, чем раньше, или, вернее, вот на что я обращаю внимание больше, чем прежде. Здравиць в честь матерей и дочерей всегда подпадают под более общие — в честь родителей и детей, и получается, что они лишь подразумеваются в них. Что касается жен, за них пьют очень редко, и если я и припоминаю несколько случаев, то все сказанное о них не было свободно от неуместной в нашем случае и неприменимой к нему иронии. Поэтому я охотно поддерживаю Лота и пью за то, что он предложил.

Анубис остался верен себе — он сделал гло ток и поставил чашу обратно на стол.

— И мне понравился тост Лота, — дождавшись своей очереди, начал Корбан. — Кому-то может показаться кощунственным соединение в одном лице четырех различных хотя бы по времени появления и по удельному весу образов матери, сестры, жены и дочери, но так ли далек Лот от истины? Разве каждая мать это прежде всего не дочь своего родителя и не супруга своего мужа? Разве любая сестра не может быть матерью, женой и дочерью?

Да, как ни грустно повторять банальную истину, но все же придется: разве без отца своего мать появилась бы на свет, а без мужа своего стала бы матерью? Да, прежде чем стать матерью, женщина воспитывается как дочь и приручается как жена. Вот с неизбежностью и получается, что чем громче мы превозносим мать, тем яснее становятся ее заслуги как сестры, дочери и жены.

То, что жен мы приискиваем себе из примерных дочерей, об этом, думаю, можно не распространяться. Не знаю, как вы отнесетесь к моему мнению, но мне кажется, что мужчина больше всего жаждет иметь такую жену, которая передала бы свои человеческие качества дочери.

— Это тоже очевидно, — перебил Корбана Анубис.

— Может быть. Я хочу сказать, что мужчина, желая подобрать себе жену, ищет что-то несуществующее, что через приобщение к нему должно стать существующим. Поэтому, на женщину, которая могла бы стать его женой, он смотрит глазами сперва отца, как на дочь, потом сына, как на мать, далее брата, как на сестру и уже в конце глазами мужчины, как на женщину.

Короче, он видит в ней дочь, превращающуюся в мать, затем в сестру, которая уже после этого оправдает его надежды как жена. Можно видеть сестру, дочь и мать в жене и иначе, но никак нельзя вовсе не видеть их в ней.

Что же касается дочери, то после всего сказанного не связывать ее образ с образами матери, сестры и жены было бы и противоразумно и невозможно. Так что, думаю, у меня есть свои особые основания присоединиться к тосту нашего Лота, что я незамедлительно и сделаю.

Лот разлил вино из кувшина в чаши в той же последовательности, что и прежде. Чем больше времени проводили они за столом и чем больше нарастала опасность, что им помешают, тем больше жаждал он продлить хотя бы на немного беседу с Ангелами.

IV

— Анубис, думаю, я честно отдал дань лакомству и не потревожил вас своей нетерпеливостью во время прекрасного тоста нашего Лота. Теперь, надеюсь, мне позволено будет возвратиться к моему вопросу о большей тяге отцов к дочерям, — начал Корбан еще до того, как Лот наполнил его чашу.

— Честно говоря, мне показалось, что ты уже высказался по этому поводу, — заметил Анубис, — но если ты так не считаешь, то я с удовольствием послушаю тебя, причем с тем большим удовольствием, чем более неприемлемой для меня окажется твоя точка зрения.

— С чего бы это? — улыбаясь, спросил Корбан.

— Только в таком случае перепроверяется моя точка зрения и появляется надежда на то, что я смогу убедиться в своей правоте.

— За это я не ручаюсь, и уверен, что и ты не взыщешь с меня строго. В одном ты прав, держа речь, я не мог не предполагать то, о чем уже начал говорить прежде и о чем мне еще предстоит кое-что сказать. Итак, о дочери прежде всего можно сказать, что в ней одной могут быть сосредоточены прошлое, настоящее и будущее ее отца. Прошлое — поскольку оно создано общением с матерью и сестрой, настоящее — поскольку оно живет в общении с женой, и будущее — поскольку оно за дочерью, хотя бы только во временном отношении.

— Извини, Корбан, что перебиваю, но по этому признаку дочь оказывается ничуть не в лучшем положении, чем сын, который в не меньшей, если не в большей степени несет в себе три измерения времени, обусловленные опытами общения отца со своим отцом, со своим братом и отношения к себе и к своему сыну, — возразил Анубис.

— Ты прав, Анубис. Если ограничиться только тем, что я сказал, так и получится. Но это только начало. Да, и удивительно было бы, если бы начало не включало в себя нечто общее между сестрой и братом, как детьми одних и тех же родителей. Твое замечание хорошо и тем, что вовремя напомнило мне о неизбежности постоянного, шаг за шагом, сравнения положений и отношений к дочери и сыну. Но пора и продолжить.

Дочь, в некоторой мере, должна иметь черты собственной матери и матери своего отца. Имеет ли смысл вопрос о том, какие их черты сплавляются в ней и как это может происходить, поскольку воспитание, или же, другими словами, не только ее телесное образование, подвержено целенаправленному влиянию на нее отца?

Так как этот вопрос мне представляется чрезвычайно сложным, я с самого начала хо чу высказать заключение в общих чертах, а потом уже, если Бог даст, постараюсь обосновать его. Итак, в дочери отец хочет видеть прежде всего, можно сказать, сплав и органическое соединение черт матери и жены. Я намеренно не говорю “лучших черт”, потому, что это может привести к недоразумениям. Лишь прояснив это, можно приблизиться к пониманию слабости отца к дочери.

V

Образ матери, — продолжал Корбан, — является первым и по ряду и по значению женским образом для будущего отца. Я думаю, закрепление в его сознании всех других женских образов — от бабушек, нянек, подружек детских игр до сестер и первых возлюбленных — не столько теснит ее образ, сколько составляет фон для него, фон для более глубокого проникновения.

Но мать — не только его мать, она и жена отца, связь которого с ней, включающая, естественно, не только половую связь, замкнута в себе настолько, что несет в себе для будущего отца многие жизненно важные тайны, среди которых тайна его рождения лишь одна из множества.

Как бы ни был сын проникнут стремлением найти все благородные черты матери в будущей жене и их положительным утверждением в ней, совмещение отрицания с положительным содержанием неизбежно.

Естественное сношение между мужем и женой наносит первый серьезный удар тайне, уже занявшей к тому времени свое место в сознании мужа. Этот удар необходим, но, конечно, недостаточен для ее разгадки.

— Почему связь между мужем и женой не может совмещать положительный образ матери и такой же образ жены? — спросил Анубис и добавил: — Ко времени полового созревания образ матери давно уже должен был бы определиться, и пробуждающиеся в человеке новые силы подвигают его к формированию другого образа, отличающегося, но не противополагающегося образу матери. Короче говоря, почему образ жены является отрицанием образа матери?

— В отношениях с женой отрицается невозможность половой связи. В этом и только в этом

смысле образ жены отрицателен по отношению к образу матери.

— Но, дорогой Корбан! Как ты ни стараешься представить половую связь или ее отсутствие лишь одним из определяющих факторов в возникновении образов близких человеку женщин, она предстает у тебя единственно определяющей.

— Ты прав! Не так легко избавиться от общераспространенного предрассудка, что познавать — значит в первую очередь вступать в половую связь.

— Предрассудок ли это?! — скорее для себя, чем в виде вопроса, произнес Лот.

— И я часто вынужден под гнетом обстоятельств признать, что мысль — раба чувств. И не остается ничего иного, как присовокупить к этому, что так и должно быть, — как бы ответил на слова Лота Анубис.

— Нет, друзья. Так вы меня совсем собьете с пути. Мне уже приходится делать усилия, чтобы восстановить нить рассуждения, — полушутя попытался было усмирить разошедшихся слушателей Корбан.

— Знаю я тебя, Корбан! Лучше не прикидывайся простаком. И без этого я слушаю тебя с предельным вниманием и эти передышки необходимы мне именно для того, чтобы не потерять нить твоей мысли, развертываемой поступательно, — выпалил Анубис.

— Если так, то нам придется согласиться с тем, — продолжал Корбан, — что приобретение чего-го нового в опыте отношений с женой происходит не без соответствующей потери в образе матери. Частичное раскрытие тайны — это потеря, и довольно существенная, если на ней держался образ. С рождением дочери эта тайна почти полностью раскрывается, но исчезающему значению “почти” вновь препятствует запрет на связь с дочерью, и ее непознаваемость и недосягаемость открывают новую главу в опыте человека, который вынужден найти место и им.

— Я думаю, — заговорил Лот, — вы могли бы опереться в своих характеристиках матери, жены и дочери и на то, что человек не выбирает себе мать. Жену, можно сказать, выбирает, а в отношении дочери, если вообще есть смысл говорить о степени выбора, свобода выбора совмещается с неустранимой безучастностью к нему. Дочерей мы не выбираем, мы их имеем. — Такой взгляд мне ближе.

— Дорогой Лот, а как быть в том случае, когда в дочерях начинают проявляться черты, которые противоположны тем чертам ее матери, по противоположности которых чертам ее бабушки мать привлекла отца к себе, т.е. когда дочь отрицает выбор отца? — спросил Анубис.

— Извините, мне не удалось проследить за вашей мыслью, — сказал Лот.

— Уж извинять надо меня за неуклюжую форму вопроса, — поспешил выправить положение Анубис. — Думаю, ты не будешь отрицать, что различие в отношениях с матерью и женой зиждется не только на отсутствии половой связи с одной и наличии ее с другой, но и на противоположности их некоторых душевных свойств. Будущий отец может желать, чтобы свойства жены отличались от свойств матери даже в слу чае полного преклонения перед ними обеими, и не только потому, что его отношения с женой имеют характер, отличный от его отношения к матери, но и, скажем, потому, что человеку свойственно избегать повторений там, и всякий раз, где и когда это возможно.

Но, конечно, может быть и так, что сыну не по душе наиболее бросающиеся в глаза черты матери и тогда реакцией на его видение будет выбор жены с противоположными чертами. Допустим, что так и происходит в предполагаемом случае. Тогда дочь, чувствуя искусственность добродетели, распространяющейся от матери на нее, может восстать против нее, т.е. поступить так, как уже поступил ее отец по отношению к своей матери, но реализовать свой протест не на ком-то другом, а на себе — тем, что она будет стремиться не походить на мать, жену своего отца.

Не получится ли в таком случае, что дочь, непосредственно используя отцовский опыт, обретет черты, прямо противоположные его намерениям? Короче говоря, как быть в том случае, когда дочь становится похожей на мать отца теми чертами, которые были неприемлемы для отца и действительно подверглись отрицанию при выборе жены?"

Корбан испытующе взглянул на Лота. Чувствовалось, что ему хотелось ответить Анубису, но это следовало сделать после Лота. Лот понял в чем дело.

— Я думаю, как ни важен и интересен этот вопрос, как выражение действитель ных видоизменений обсуждаемого отношения, отклонений от него удобнее будет коснуться после того, как Корбан даст положительный ответ на поставленный вначале вопрос. После этого нам легче будет определить свои позиции и обозреть другие интересующие нас случаи.

— Я хотел ответить Анубису, но мне остается поблагодарить Лота. Спасибо, Лот. Но и Анубиса я благодарю за напоминание о том, с какой сложной темой мы столкнулись. Думаю, перед очередными рас суждениями неплохо было бы немного подкрепиться."

Пожелание Корбана было сочтено уместным, и сотрапезники молча принялись за еду. Излишне было бы добавлять, что каждый напряженно обдумывал сказанное и готовился отстаивать свое мнение.

==============================================

==============================================

VI

Собирая исписанные с утра листки, просматриваемые им по мере написания каждой очередной главы, Подмастерье знал, что превысил положенную норму занятий. Еще раньше он смирился с тем, что ни на что другое в этот день у него не будет времени и сил, и даже с тем, что такие дни повторятся не раз до окончания истории Лота. Неудовлетворенность написанным воспринималась им как должное, и он не терзал себя этим.

Гораздо больше его занимала мысль о том, что отвлеченные рассуждения Лота и его гостей окажутся слишком трудными для понимания, и Аколазия может не усвоить их. Становясь на ее место, можно было отметить, что подобное внезапное усложнение повествования не было подготовлено, и не соответствовало духу эпохи, в которую происходили описываемые события.

Последнее мнение Подмастерье сразу отбросил, ибо его осенила и сразила мысль, что скорее та эпоха, в которую он жил, не дотягивала по сложности и полноте до той, которой приходилось касаться в вымысле. Что касается внезапности и скачкообразности усложнения ткани повествования, он быстро утешил себя и по первому, и по второму пункту, прибегнув к грубой аналогии с внезапным романом Аколазии на стороне, который, судя по тому, что за первую половину дня никто из клиентов не появился, действительно начинал усложнять ее жизнь, и, если бы это продолжалось, очень скоро напомнил бы о себе с малоприятной стороны и дома.

И напоследок, с него довольно было того, что он постоянно перегибал палку в упрощении древнегреческой философии. Пора было Аколазии привыкать к усложнению мифов!

Он вспомнил, что дверью подъезда уже хлопнули, и, значит, с переносом очередной порции истории в залу можно было не спешить. Прибрав стол, положив Библию на свое место в нижнем отделении письменного стола, с закрывающейся на ключ дверцей, проверив себя, запомнил ли излишек времени занятий, который всегда засчитывался в занятия на следующий день, он вышел из комнаты с листками в руках и положил их в условленное место.

Возвратившись к себе, он стал одеваться для обычной дневной прогулки. Внимательно рассматривая летние брюки, вид которых оставлял желать лучшего, поскольку они более десяти лет прикрывали положенные части тела, Подмастерье услышал из залы хорошо знакомый скрип открывающейся двери. “Они дома? Но я хорошо помню, как хлопнула дверь!”, подумал он.

Поспешно одевшись, он вновь оказался на только что покинутом мес те в зале, и, заметив, что листки исчезли, громко окликнул:

— Аколазия, ты дома?

Дверь открылась, и выглянула Детерима.

— Аколазия с Гвальдрином уже ушли, — ответила она.

— Я думал, что и вы пошли с ними. Я слышал, как ушла Аколазия.

— Мне захотелось побыть сегодня дома. А назавтра я намечаю первый самостоятельный выход в город.

— А рукопись…

— Мы читали вчера вслух.

— И как, нравится?

— Рано судить, мы же еще только в начале.

— Вы нашли очень удачную форму сказать, что история в моем исполнении вам не нравится.

— Я этого не говорила.

— Это не столь важно. Вы по-прежнему хотите оставаться в роли зрительницы?

— А что вы мне предлагаете?

— Постепенно преобразовываться в участницу. Начинать хотя бы с малых ролей, а потом публика сама потребует вас на главные.

— Мы уже говорили об этом. Я не разделяю пристрастия Аколазии. И не только не уча ствую в ее игре, но, можно сказать, даже не наблюдаю за ней.

— Вот это характер! Значит, у вас свои, более интересные игры.

— С детства терпеть не могла играть. С какой стати мне увлекаться ими сейчас?

— Детерима, не лукавьте. Каждый человек ведет свою игру; иначе не бывает.

— Я не верю, что понятие игры распространяется на всех без исключения и на все, что происходит в жизни.

— Сдаюсь, но хочу вам сказать, что для игры достаточно чувствовать и действовать, даже соображать необязательно.

— Вот это да! Получается, что я играю, не соображая!

— Я этого не говорил, и не думал. Хотя, что греха таить, если бы мне пришлось охарактеризовать ваше отношение к нашему делу, извиняюсь, к нашей игре, в театральных терминах, лучше я бы не выразился.

— Это почти комплимент!

— Почти.

— А какую роль играете вы?

— Небольшую, но необходимую. Я что-то вроде рабочего сцены.

— И только? Но это не роль!

— По совместительству я еще расклеиваю афиши, заведую кассой, иногда составляю репертуар, исполняю функцию билетерши. Не достаточно ли для одного человека?

— Нет, даже если бы вы были дирижером оркестра.

— Да! Вы прибрали инициативу к рукам и теперь наступаете по всему фронту."

Детерима улыбнулась.

— Так что не вам упрекать меня в равнодушии к игре. Не быть артисткой и не иметь роли — вполне естественно…

— А быть, или называться, артистом и сидеть без роли — это, это… — Подмастерье запнулся. — Так что же это такое по-вашему?

— Это тунеядство, — отрезала Детерима.

— Я тунеядец? А знаете ли вы, что за последние годы я не помню ни одного дня, когда бы не вкалывал, да что там за последние годы — за всю свою сознательную жизнь. Разве что болел и не было сил подняться с постели.

— Это другие игры. Я имела в виду ваше “общее дело” — игру с Аколазией."

Подмастерье задумался. Уже несколько минут он готовился спросить Детериму о чем-то таком, что вылетело у него из головы. Напряжение внимания принесло свои плоды.

— Вы говорили это Аколазии?

— Да. И не раз. Еще до того, как прилетела сюда.

— А она что?

— Спросите лучше у нее.

— И все же?

— Она вас жалеет.

— Жалеет?! За что?

— Мы думаем, что вы сумасшедший.

— Как, полностью?

— Нет, частично, — улыбнулась Детерима.

— И на том спасибо. Вы представляете, какое сердце надо иметь, чтобы вынести все то, что вы мне только что наговорили?

— Не преувеличивайте. То, что я сказала, вам известно лучше меня, и, во всяком случае, более давно.

— Детерима, вы великолепны. Думаю, пора подвести итоги. Итак, я — немного сумасшедствующий тунеядец.

— Это вас огорчает?

— Если я скажу, что доставляет удовольствие, разве вы поверите?

— Почему же нет! Я доверчивая по натуре.

“Но хотя бы добрый?” хотел спросить он, но передумал, ибо сумасшедшие тунеядцы добрыми быть не могут.

— Спасибо! Вы меня… вы меня…

— Развлекла?

— Нет… да!

— Вы не опаздываете с выходом?

— Да, конечно. Я бегу, — и Подмастерье, действительно, поспешил к выходу.

VII

“Наконец-то я понял, чего могу хотеть от нее! Ничего не скажешь, помогла мне, и даже очень. И поблагодарил я ее не напрасно”, думал про себя Подмастерье, не делая попыток прийти в себя после разговора с Детеримой. “Вот теперь и впрямь передо мной стоит задача познать ее, познать в ветхозаветном смысле! Но мое намерение познать ее ничем не отличается от мщения. Но, черт возьми, что общего между познанием и мщением?

Значение “мстить” кажется более ясным, чем значение “познавать”. Что значит “мстить”? Это значит воздавать должное. А что значит “познавать”? Это значит получать должное. Воздавание может в некотором существенном смысле совпадать с получением, и именно в этом смысле познание совпадает с мщением”, разрешил он как попало свои сомнения.

“Ну, конечно. Совсем просто; поиметь — вот что объединяет два различных действия: познать и отомстить. Познать — значит заполучить и иметь то, что приобретается в процессе познания; отомстить — значит приобрести и получить успокоение, также приобретаемое в процессе познания, к которому приобщается мстящее лицо”.

И вот мысли Мохтериона перенесли его к тому воображаемому времени, когда справедливость восторжествует и Детерима будет проучена за свою дерзость. Первые представления о ее познанном, доступном для обследования обнаженном теле принесли радость, которая, однако, вскоре испарилась, не успев смягчить сердце. Приобщение к этому акту и Аколазии представлялось столь же неизбежным, сколь и необходимым, но мщение в виде познания в ее случае было невозможно.

Требовалось найти другой выход, который не замедлил представиться по аналогии с расправой над Детеримой. Вместо обычной формы платы за квартиру, принятой для Аколазии, он потребует наличные, как было обговорено в самом начале. С ее заработками, с ее кругом знакомств и ее поклонником, из-за которого она покидала дом по вечерам, она не очень пострадает от готовящейся перемены. Только продумав подробности подобного обращения с Аколазией, Подмастерье почувствовал, что ожесточение сердца не омрачает его радость и он сможет сосредоточиться на своих обычных занятиях.

VIII

Подмастерье возвратился домой вполне умиротворенным, но еще не дозревшим до самоиронии по случаю неожиданно обнаруженной в себе непомерной обидчивости. Может, его подспудно сдерживало владевшее им желание сберечь силы для главного дела жизни, скрывавшегося раньше под всевозможными занятиями, а теперь, правда временно, состоящего в разжевывании истории Лота девице легкого поведения, в силу разных обстоятельств не получившей высшего, как оно называлось в тех местах, образования.

Войдя в дом, он не справился об Аколазии, и, переодевшись и освежившись, стал ожидать клиентов. Его потянуло было к столу, к занятиям, но он быстро обуздал свое желание, ибо на этот день план был перевыполнен и перенапряжение привело бы, как он это хорошо знал и не раз испытывал, к потере работоспособности на следующий день, а может, и на следующие дни.

Расхаживая по своей комнате, он поймал себя на мысли, что приход клиентов его не очень-то и волнует. Не то чтобы он был утомлен небольшими победами, связанными с их появлением и обслуживанием, скорее их ожидание и появление окончательно сформировались в механический придаток к его переживаниям, его распорядку дня, и, как он ни осознавал их необходимость для нормального функционирования всего остального, их обременительность была не менее очевидной.

Грустить по этому поводу ему долго не пришлось, ибо его быстро охватила богобоязнь, заставившая откреститься от незрелых мыслей, вызванных пресыщением затянувшейся сытостью. К счастью, стук в дверь последовал за его покаянием в грехах, и еще до появления клиента не мог не быть расценен как вознаграждение от ничего не упускающего в своем всеведении высшего существа.

После того, как перед Подмастерьем предстал Фаразел, редко захаживающий, но принимаемый и обхаживаемый с неизменным радушием, он понял, что вознаграждение было подлинным. Фаразела, как и добрую половину своих прихожан, Подмастерье знал через тех девиц, которые пользовались его квартирой для свиданий.

Еще с былых времен Фаразел запомнился ему своим выделяющим его из большинства постоянством, пристрастием к “моногамии”. Его нельзя бы ло соблазнить никакой приманкой, пока он находился, как в прямом, так и в переносном смысле, в связи с какой-нибудь пташкой, и всеми силами старался довести ее до состояния и оперения благородной птицы.

Тем не менее изредка, может, раз в год, он позволял себе исключение из правил (совпадающее, как легко можно было догадаться, с отъездом жены и детей на отдых) и справлялся о ком-то, с кем не прочь был познакомиться, и если подвернувшаяся особа удовлетворяла ведомые только Фаразелу, но, впрочем, минимальные, капризы, Подмастерье мог быть спокоен, что обе стороны не останутся в накладе.

Фаразелу было около пятидесяти, и Мохтериону по всем параметрам полагалось обращаться к нему на “вы”. Фаразел пришел один, и все клонилось к тому, что это был тот самый единственный раз, когда он изменял своим принципам и его почин следовало поддержать всеми силами.

Он сидел за столом в зале и расспрашивал Мохтериона о его житейских делах. При первом же удобном случае Мохтерион предложил ему взглянуть на Аколазию. Фаразел ради приличия немного помедлил с выказыванием своей готовности познакомиться с ней, но далее повел себя так, что Мохтерион не мог не почувствовать, что тот дорожит и его и своим временем.

Все связанные с Аколазией сомнения и муки последних дней исчезли, по меньшей мере с лица Мохтериона, когда он постучался к ней и тут же убедился в том, что дверь закрыта, и ее появление перед ним он счел делом решенным. Так и произошло. Аколазия приоткрыла дверь, и получила команду на выход.

У Мохтериона было такое чувство, будто он впервые выводит Аколазию к клиенту, и от него требуется вся его учтивость и внимание, чтобы поддержать ее и направить на путь истинный. Скупые жесты и округлые движения Аколазии мгновенно показали Мохтериону, что он со своими благими намерениями тут лишний, и уже охваченный недобрым предчувствием из-за совсем недавно казавшегося столь приятным чувства, он вышел из залы с быстро возрастающей уверенностью, что если встреча с Фаразелом и не будет для нее последней, то такая последняя встреча не за горами и ждать ее надо в ближайшее время.

IX

Наслаждение отдыхом, вызванное приходом такого человека, как Фаразел, продолжалось не очень долго; минут через пятнадцать после него пожаловал Фенер, который явно был взволнован и рад встречей со школьным товарищем.

— Мохтерион, выручай!

— В чем дело, Фенер?

— У меня дома гости, близкие родственники из деревни. Понимаешь, в каком я положении? Едой их не удивишь. Города им хватило ненадолго…

— Еще бы! Наш город трудно отличить от деревни.

— Короче, терпели они два дня, а со вчерашнего начали вопить — хотим женщину, сведи нас к женщине, что ты за горожанин, если не можешь повести нас в порядочный дом.

— И что же? Им, значит, в деревне чего-то не хватает?

— Да! Все, говорят, у нас есть в деревне, даже мороженое привозят из районного центра, а вот женщин, ну, таких… сам понимаешь, нет! Да что о деревне говорить! И здесь с ними туговато. Питаться и одеваться еще кое-как можно, а вот найти женщину…

— Где они?

— Кто?

— Твои родственники.

— Тут, рядом. Я их попросил подождать.

— Цену ты знаешь?

— О чем речь! Они заплатят сполна.

— Ну так вперед и… если, конечно, они спустились с не очень высоких гор.

— Какие там горы? У нас в деревне лишь холмики да бугорки.

— Деньги вперед!

— Вперед, так вперед. Но я хочу спросить тебя вот о чем. Когда я их вел сюда, они просили меня устроить групповое развлечение. Можно исполнить их просьбу?

— Можно. За подглядывание и за любовь втроем у нас наценка не предусмотрена, а о запретах и речи нет. Правда, их пытливость может затянуть время…

Конец ознакомительного фрагмента.