Лекции о Достоевском

А. Н. Павленко (2016)

Основная задача настоящей работы состоит в продумывании вместе с Ф.М. Достоевским тех идей, мыслей, моделей и пророчеств, которые были предложены великим гением своим соотечественникам и всему миру, но которые остались, в значительной степени, не понятыми, не замеченными, а иногда — и вовсе забытыми. В работе впервые представлена реконструкция аутентичных взглядов Ф.М. Достоевского на свободу, спасение, человеческое существование, общежитие человека, его перфекционистские и имперфекционистские надежды, на свойства пространства и времени, на природу и её красоту. Реконструировано его религиозное завещание потомкам, данное в «Бесах». Показан онтологический фундамент утверждений Ф.М. Достоевского о том, что «мир спасёт красота». Продемонстрировано, почему утверждение Ф.М. Достоевского «русский народ — народ богоносец» имеет глубокий религиозный смысл. Реконструирована критика Ф.М. Достоевским таких утопий, как «социализм», «коммунизм», «революционный тоталитаризм», «безответственный гуманизм» и «лукавый либерализм». Работа может представлять интерес для специалистов в области истории русской мысли, антропологии, эпистемологии и онтологии.

Вводная лекция

Вопрос: Определение места философских взглядов Достоевского Ф.М. в системе литературного и философского знания в целом

Когда заходит речь о русской философии, то принято выделять её неявные формы (в литературе, переписке, богослужебных текстах и даже в архитектуре¹) и явные формы, то есть такие труды наших соотечественников, которые писались именно с философскими целями, осознанно философски и, преимущественно, в силу специфичности языка, — для философов. Но и здесь, в явных формах, можно, правда, весьма условно, выделить предфилософскую стадию и стадию собственно философскую.

К предфилософской стадии я бы отнёс труды А.С. Хомякова, И. Аксакова, И. Киреевского и др. По какой причине? Причина в том, что для названных имен философия не была делом всей жизни, родом занятий по преимуществу. В большинстве своём, это были дворяне, увлекавшиеся философией; в определённом смысле, они ещё не были «профессорами философии».

И совсем другое дело — стадия собственно философии, когда последняя становится основным занятием жизни, а занимаются ею — профессора философии. Эту стадию я бы начал с Памфила Даниловича Юркевича и с его работы «Сердце и его значение в жизни человека, по учению слова Божия».² Именно с Юркевича начинается поступательное и последовательное становление русской философской мысли. Его учениками были В.С. Соловьёв и, отчасти, Л.М. Лопатин. А далее следуют имена Е. Трубецкого, П.А. Флоренского, В. Розанова и многих, многих других, кто занимался философией уже профессионально.

Однако и здесь возникает затруднение. Суть его в том, что, будучи философами русскими, они таковыми и оставались, не покидая границы русского культурно-исторического поля. В самом деле, их имена, за границами этого поля, мало кому известны. Мы можем спросить: почему? Ответ напрашивается сам собой: потому, что они были религиозными философами, а западно-европейская философия, в её доминирующих сферах, начиная со второй четверти 19 в., становится светской: позитивизм, эмпиризм, прагматизм, материализм и т.д.

И здесь возникает новый вопрос: а может ли быть философия «религиозной» в принципе? С моей точки зрения — нет! Потому что, в случае «религиозной философии», последняя выполняет служебные функции, т.е. является служанкой религии.³

Вывод, который следует нам сделать, получается единственный: философия может быть только «философской».⁴

Здесь будет уместно отметить, что западно-европейская философская мысль прошла религиозную стадию в 17 в. и завершила её в 18 в., ознаменовав это завершение появлением критических⁵ систем. Сюда бы я отнёс Р. Декарта, Г.В. Лейбница, И. Канта и некоторых других. Почему же появляются эти критические системы? Потому что главный вопрос философии — это вопрос о том: «Как возможно существование какого-либо объекта?». Это и есть онтология и её главное дело.⁶

В России, к сожалению, существовали и продолжают существовать, в основном, эпигоны философии западной. Наиболее ярким примером бесплодности, возведенной на пьедестал умиления, является, конечно же, П.Я. Чаадаев. Написав «Философические письма», и, при этом, не предложив в них ни одной новой собственной философской идеи, он, тем не менее, вознамерился судить обо всей русской культуре, постоянно пеняя ей её «пустотой» и «несостоятельностью».

Вообще, следует заметить, что чтение писаний Чаадаева поражает любого здравомыслящего читателя — хоть сколько-нибудь знакомого с нормами логики — несостоятельностью аргументации, часто откровенно граничащей с глупостью. Ведь, нарекая русскую культуру «несостоявшейся», и полагая её неким «минусом» в общей европейской истории, неужели же он не понимал, что и самого себя — как относящегося именно к этой же культуре — он точно также полагал «минусом» и «несостоявшимся»? Заметим, сам П.Я. Чаадаев ничего не создал, но постоянно брюзжал о «пустоте» культуры в России. Но как мог такое написать современник А.В. Суворова, Ф.Ф. Ушакова, В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, Н.И. Лобачевского, М.И. Глинки и многих, многих других? Это в моей голове просто не укладывается.

Приведем здесь показательный пример, чтобы не казаться голословными. Возьмем 1-е письмо из его «философических писем». Чаадаев пишет: «…что бы там не говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования».⁷

Поразительный факт, к которому в этих «Лекциях» я ещё не раз буду возвращаться — А.С. Пушкин, а в особенности Ф.М. Достоевский, часто выводили в образах описываемых ими героев своих современников. Вот так и с Чаадаевым. Пушкин писал: «Второй Чаадаев, мой Евгений». В 1821 году Иван Якушин принимает Чаадаева в тайное общество — масонов. В 1828–30 г. публикуются его первые семь «философических писем».

У А.С. Пушкина мы находим такую реакцию на чаадаевские «сетования»:

« Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с этим согласиться. <…> разве не находите вы что-то значительное в теперешнем положении России, что-то такое, что поразит будущего историка?».⁸

Чаадаев, словно отвечая Пушкину и упорствуя в своём самоутверждении национального нигилизма, т.е. самоутверждении собственной «пустоты», резонирует:

«…если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные».

Мы специально привели слова Чаадаева, чтобы намеренно усилить впечатление от той ситуации и обстановки, в которой пробивала себе дорогу мысль русская.

Очевидно, что в общественно-политической сфере это граничило с болезнью, которую позднее — во второй половине 19 в. — опишет Н.Я. Данилевский, дав ей ёмкое определение и назвав её «европейничанием».

В чём же причина этой болезни? Ответ поразительно прост: в существовании рядом с Россией очень мощного «культурно-исторического типа» — Европейского (романо-германского).

Как же существование этого типа отразилось на становлении философии в России? В абсолютном большинстве случаев русские мыслители (философы) оказывались под мощным влиянием философов европейских. Легко привести примеры. В 19 в. властителями дум становятся Фихте, Гегель, Шеллинг. Они оказывают влияние на Соловьёва В.С., Л.М. Лопатина и на многих до и после них.⁹

Что же оставалось этой философской мысли — понятой именно как самодвижение мысли в понятиях — в условиях, с одной стороны, господства религиозной философии, а с другой стороны, в окружении интеллектуальной немощи, бесплодности и национального нигилизма чаадаевского типа?

Ответ прост: оригинальная философская и историческая мысль, притесняемая в публичном пространстве эпигонами западного «направления», типа П.Я. Чаадаева и Т.Н. Грановского, выведенного, позднее, Ф.М. Достоевским в «Бесах» в образе Степана Трофимовича Верховенского, а в профессиональном пространстве ограниченная религиозными рамками, как это было в трудах П.Д. Юркевича, В.С. Соловьёва, Л.М. Лопатина и других, была вынуждена искать такую площадку, на которой бы не испытывала угнетающего давления этих двух для неё отрицательных условий. И такие площадки были найдены: оригинальная философия разрабатывается не профессиональными философами, — «профессорами философии», — а учёными и писателями. Почему же произошло именно так? Почему этот причудливый изгиб русской мысли вообще возник? Ответ прост: 1) в силу рода своих занятий представители этих областей не испытывали буквального подавляющего влияния западной философии, чем обеспечивалась свобода самостоятельно формулировать новые проблемы, и 2) они, в большинстве своём, были свободны от того комплекса национальной неполноценности, который навязывался образованному обществу «письмами» и «записками» интеллектуалов либерально-чаадаевского толка. Другими словами, философия творилась в тех областях, заслуги и достижения в которых было невозможно ставить под сомнение и уж тем более — отрицать их. Я имею в виду литературу и науку. Получается, что оригинальные философские идеи выдвигались учеными и писателями.

По моему глубокому убеждению, примером такой оригинальной мысли и может служить философская концепция Ф.М. Достоевского.

Вопрос: Современная ситуация

С 1917 г. по настоящее время, т.е. 98 лет, имя Ф.М. Достоевского официально замалчивалось. Юбилеи и годовщины — с точки зрения масштаба его мирового признания — подчеркнуто минимизировались, а сам вклад Достоевского в русскую и мировую культуру — не замечался. Большевики¹⁰ не могли простить ему «Бесов», необольшевики — «жалких либералишек».

Хорошо помню как один советский литературовед с гидронимической фамилией, выдвинул в 90-е годы прошлого столетия «креативную» версию жизни Ф.М. Достоевского, (граничащую, на мой взгляд, то ли с собственным помешательством, то ли с личной неприязнью к Фёдору Михайловичу), в которой повествовалось о том, что Фёдор Михайлович, якобы, был причастен к убийству собственного отца, а «Братья Карамазовы» — это автобиографический роман.

С другой стороны, достаточно посмотреть подборку последних публикаций о Достоевском (например, в журнале «Вопросы философии»), чтобы обнаружить поразительную приверженность этой «партии достоевскофобов» ценностям «февраля и октября 17-го года». Все мотивы и темы сочинений Достоевского «выводятся» ими из его «психического расстройства», «моральной повреждённости» и «бытовой неустроенности». Приведу лишь пару показательных примеров.

ПРИМЕР ПЕРВЫЙ:

«Вся жизнь «подпольных» людей, представленная нам в художественных произведениях Ф.М. Достоевского, заключается в том, что они постоянно что-то со своим грязным нутром делают, всё время в его грязи копошатся: то с интересом рассматривают, изучают и беседуют о нём с другими, то, как мокрое белье, навешивают грязь на нити своих отношений с другими, то — что крайне редко — пытаются рассуждать, как от грязи избавиться, очиститься. Последнее, конечно, понарошку, из любви к парадоксам. Но в любом варианте, копаться в грязи — их главное занятие».

Отсюда «специалист по Достоевскому» делает вывод:

«По этой причине романы Достоевского лишены отношений человека с природой (что вызывает живейший и продуктивный интерес, например, Тургенева, Толстого или Гончарова), и писателю не интересен человек в его позитивном деле, в сколько-нибудь конструктивном устремлении к светлому. Человек занимает Достоевского не в его измерении «от земли — к небу», свету, раю, но в противоположной направленности: в координатах «от земли — в её глубины», в устремлении во тьму, к «аду».¹¹

Сколь же сильно с этим наговором контрастируют слова супруги Фёдора Михайловича — Анны Григорьевны Достоевской (Сниткиной) — которые в данном контексте выступают фактическим опровержением только что сказанного «специалистом»:

«Фёдор Михайлович приезжал к нам всегда благодушный, радостный и весёлый. Я часто недоумевала, как могла создаться легенда об его будто бы угрюмом, мрачном характере, легенда, которую мне приходилось читать и слышать от знакомых»¹².

ПРИМЕР ВТОРОЙ

«Никто лучше Достоевского не понимал, как помысел, утвердившийся в сознании, может вдруг открыть дорогу к поступку. Тут не социальное и историческое зло, которое может быть устранено реформой, а то, что богословие называет первородным грехом. И преодолеть его может не реформа, а (как выражался Достоевский) «геологический переворот», преображение; не закон, а благодать. Достоевский с ужасом почувствовал, что в нём мало благодати. Когда он пишет, что человек деспот по природе и любит быть мучителем, это не реакционное мировоззрение, а мучительно пережитый опыт. Опыт расколотости между идеалом Мадонны и идеалом содомским».

Я намеренно опускаю имена этих «специалистов по Достоевскому». И делаю это по двум причинам.

Причина первая: «имена» этих «специалистов» в сравнении с именем Достоевского Ф.М. столь ничтожно малы, что ставить их рядом — означало бы сквернословить на саму реальность, чего я позволить себе не могу никак.

Причина вторая: упоминание этих имён послужило бы дополнительной популяризации тех, кто такого оглашения совершенно не заслуживает.

Итак, в чём же кроется причина такого отношения некоторых «современных специалистов» к писателю? По-моему, она проста: Достоевский — гениальный философ и писатель. Именно эта гениальность, да к тому же, как и подобает всякой гениальности — опирающаяся на национальные корни, на историю и культуру своего народа, т.е., в случае Достоевского, народа русского — кое-кому не дает покоя, а у некоторых, так и вовсе вызывает нескрываемую злобу. Но поскольку Достоевский — всемирно признанный гений, и, следовательно, его невозможно «уничтожить» информационно или попросту замолчать, постольку был придуман «творческий приём»: на «территории России» о Достоевском могут «профессионально» высказываться те и только те, кому это «позволят» делать уже «зрелые профессионалы», профессионализм которых вызревал ещё в «ценностях советской эпохи», вроде тех «горе-специалистов» «философические размышления» которых приводились выше. А у «зрелых профессионалов» одна и та же «теоретическая» база — «марксизм», да «фрейдизм». База для них наиболее естественная и понятная. Всё! Круг замкнулся: кто не «фрейдо-марксист», тот не «специалист». Ну, да Бог с ними…

Признаю, что наряду с той печальной картиной, которую мы только что обрисовали, необходимо, конечно, отметить и некоторые положительные сдвиги в направлении признания заслуг Достоевского в самое последнее время: недавно была создана замечательная кинематографическая история жизни Достоевского, а с 2013 г. режиссер В.И. Хотиненко взялся экранизировать роман «Бесы». Это можно расценивать как безусловный успех.

Однако о философских взглядах Достоевского, именно по существу его философских тезисов и без оскорблений великого писателя, всё равно написано ничтожно мало. Кое-где можно встретить упоминания о нём лишь как о «русском мыслителе» второй половины позапрошлого века¹³.

Должен признать, что в этом вопросе нам не смогут существенно помочь и зарубежные исследования, например, та же работа немецкого исследователя Рейнхарда Лаута¹⁴ «Философия Достоевского в систематическом изложении», впервые изданная Германии в 1950 году, несмотря на всю её обстоятельность. Причина проста: сам Лаут (1919–2007), будучи, в большей степени, профессиональным культурологом с философским уклоном (он защитил докторскую диссертацию в 1942 г. о «познании, значении и достижениях в современной французской литературе и изобразительном искусстве»), понятно, был вынужден оставить за границей своего рассмотрения и естественнонаучные идеи Достоевского (легенда о «Грешнике»), и логический анализ тезисов Достоевского (легенда о «Затравленном мальчике», легенда о «Великом инквизиторе»). Хотя сам факт того, что Лаут написал целую книгу о «систематическом изложении философии Достоевского», причем в положительном ключе, выводя эту философию не из «болезненных состояний психики» Фёдора Михайловича — как это стало принято у многих «современных специалистов» — а из его цельной нравственной натуры, безусловно, заслуживает признания, а сам автор — безусловного уважения. Ведь и среди западных исследователей-славистов не все соглашались с «вкладом» Достоевского в философию. В качестве примера можно привести точку зрения того же Михаэля Хагемейстера¹⁵, который полагал, что Достоевский не является философом¹⁶.

Поразительно, что именно только в эти 50–60-е годы 20 в., но уже в «советской России» (СССР), мы также встречаем редкие положительные философские удачи¹⁷. Например, нельзя не упомянуть весьма оригинальное исследование Э.Я. Голосовкера «Достоевский и Кант».¹⁸ В этом же году (1963) выходит и другая оригинальная работа о Достоевском — книга М.М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского»¹⁹. Работы нефилософского характера я оставляю без рассмотрения.

Вопрос: Что дал Ф.М. Достоевский русской и мировой философии?

Ф.М. Достоевский почти одновременно и независимо от С. Кьеркегора (1813–1855), закладывает основу такого мощного направления в философии 19–20 вв. как экзистенциализм.

Достоевский оказывает влияние на Ф. Ницше, Ф. Кафку, А. Камю, Ж.П. Сартра и многих, многих других.

В литературе можно встретить сообщение о том, что М. Хайдеггер с коллегами по субботам, во внеучебное время²⁰, принимал участие в чтениях трудов Достоевского на русском языке.

У нас же в России ситуация прямо обратная: большевизм и необольшевизм буквально выпалывали память о Достоевском как мыслителе. В подтверждение этому достаточно обратиться к «советскому труду» по истории отечественной философии²¹. О Достоевском мы там находим всего несколько страниц.

Не лучшим образом обстоит дело и с современными «исследованиями», в большей части которых «научный коммунизм» заменен на «научную политкорректность», «научную толерантность» и «научный мультикультурализм», характерные образчики чего уже приводились выше. Итог прежний: Достоевский, по-прежнему, изгнан из «прогрессивной» системы взглядов, как полновесный философ, за которым закреплена обтекаемая формула «мыслящего литератора».

Именно поэтому свою основную задачу я вижу не в том, чтобы вклиниться в стройные ряды «историков русской философии» с тем, чтобы эти ряды расстроить и предложить некий свой «новый» ряд. Отнюдь. Оставим стройность рядов историкам философии.

Моя главная и единственная задача — вернуться к Достоевскому и ещё раз продумать вместе с ним, уже однажды продуманное им самим. Ведь, поступая так, мы сделаем мысли Достоевского частью нашего собственного мышления.

Итак, какие идеи выдвинул Достоевский и сделал их предметом общего обсуждения? Их очень много, поэтому я остановился бы только на следующих:

1) Идея свободы (воли) человека

Я намеренно начинаю перечень идей Достоевского именно с идеи «свободы (воли) человека», поскольку она наибольшим образом затрагивает и основные ценности современной гуманистической эпохи, и самую суть гуманитарной науки — науки о человеке, «Человеке» с большой буквы — ибо этот человек и может существовать как таковой, только будучи и оставаясь свободным.

Человеческие «свободы» описаны в конституциях, хартиях, биллях и любых других документах, если только они касаются человека. Но, говоря о «свободе», что понимают люди под этим словом? Свободен ли человек? А если «да», то в каком смысле? Был ли свободен Дмитрий Карамазов? Мы знаем из романа, что он был безвинно осужден и отправлен на каторгу. Мы можем отметить, что внешние обстоятельства были так «подобраны», что все факты указывали против него. Мы можем найти развитие этой темы в работе Ф. Кафки «Процесс». Сюжет тот же: человек (и стоящая за ним «свобода») поражается в своих правах, причём поражается безвинно — человек подвергается аресту и помещается в заключение.

Другой разворот темы: был ли свободен человек «из подполья»?

Человек из подполья — это человек, отринувший сам себя от общества, — это человек, поместивший себя в «подполье»²²

Поэтому оправдан вопрос: свободен ли человек на самом деле?

Тема свободы человека провоцирует новые вопросы и новые темы. Так, если человек абсолютно свободен и не руководствуется никакими внешними по отношению к нему регламентами и регулятивами, то он сам устанавливает эти регламенты, сам утверждает границы собственной свободы. Человек становится самозаконодательным и, следовательно, заступая на место Бога — сверхчеловеком.

2) Идея Сверхчеловека

Этот сверхчеловек может рассматриваться и как «социальная машина», которая самозаконодательна, то есть сама себе предписывает правила и нормы. Здесь мы прямо обращаемся к роману «Бесы». Кириллов строит умозаключение: «Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие».

Вывод Кириллова выражается лаконично: «Если нет Бога, то я Бог».

Далее Кириллов развивает тему самоутверждения человека: «Я обязан себя застрелить, — говорит он, — потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому».

Но ведь суицид в современной цивилизации весьма распространенное явление²³. Чем же самоубийство Кириллова отличается от других самоубийств? Тем, говорит Кириллов, что все самоубийцы кончают жизнь под давлением внешних обстоятельств, (это могут быть и материальные, и душевные (психические) обстоятельства). В этих обстоятельствах человек вынужден свести счёты с жизнью. Совсем другое дело с Кирилловым. Достоевский показывает, что самозаконодательное существо — сверхчеловек — сам определяет: когда — жить, а когда — умереть. По отношению к нему нет никаких внешних причин. Я, говорит Кириллов, закончу жизнь «без всякой причины, а только для своеволия». Петр Верховенский, социалист-революционер, возражает: «Но позвольте, ну, а если вы бог? Если кончилась ложь, и вы догадались, что вся ложь оттого, что был прежний Бог». Здесь Достоевский намеренно подчеркивает: мира без богов не бывает. Просто, на место «старых богов» водружаются «новые боги». Этот мотив мы потом найдем у Ницше.

Кириллов на это возражает, ссылаясь на то, что «своеволие — атрибут божества моего». Почему? Потому, резюмирует Кириллов, что: «Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою». В этих словах можно было бы усмотреть пролог к нашим, сегодняшним событиям. Современный человек — понятый как родовое существо — стремится «самозаконодательно лишить себя жизни». Чего, например, стоит один только проект «2045».

Понятно, что идея «сверхчеловека», что называется, органично приобретает форму проблемы морали, в связи со сверхчеловеком. Как следует относиться к морали, вообще к моральным нормам сверхчеловеку? Должна ли быть у него своя — сверхчеловеческая — мораль или он, наоборот, должен подняться над моралью человека обычного? Говоря уже словами Ницше, не оказывается ли сверхчеловек «по ту сторону добра и зла»?

3) Идея свободы сверхчеловека от добра и зла

Глава «У Тихона» (Бесы). Достоевский выражает эту позицию устами Николая Ставрогина:

«…строго сформулировал про себя в первый раз в жизни: — что не знаю и не чувствую зла и добра, и что не только потерял ощущение, но что и нет зла и добра (и это мне приятно), а один предрассудок, что я могу быть свободен от всякого предрассудка, но что если я достигну той свободы, то я погиб».

«В каком смысле “погиб”?», — можем мы недоуменно спросить. Конечно же, в смысле «гибели обычного человека». Ведь переход из состояния «человек» в состояние «сверхчеловек», подобно фазовому переходу, сопряженному с кардинальным изменением субстрата, подвергающегося данному переходу. Например, как вода превращается в водяной пар или в лед, или как кокон превращается в бабочку и т.д.

Изменения, происходящие с человеком, охватываются Достоевским, что называется, по всему периметру. Достоевский наблюдает не только за тем как осуществляются перфекционистские трансформации — с повышением уровня организации — от «человека» к «сверхчеловеку», но и трансформации имперфекционистские — с понижением уровня организации — от человека к насекомому.

4) Идея трансформации инсектальной

В сознании нововременного человека прочно утвердилась некая лестница животного мира — отчасти навязанная библейско-христианской онтологией — на верхней ступени которой расположен человек, а на самой нижней — насекомые. То, что движение за пределы лестницы «вверх» вполне оправдано и закономерно — ясно каждому нововременному человеку. Для христиан это было стремление к «обóжению», для секуляризованного христианина — человека прогрессивного — это достижение состояния «сверхчеловека», ну хотя бы средствами современной генной инженерии.

Однако все описанные сценарии хороши для избранных — избранников божиих (святых) или для финансово обеспеченных прогрессивных людей.

Но как быть с теми, кто не дотягивает до шага «за» верхнюю ступень, кто слаб, наконец, кто финансово не обеспечен, т.е. как быть всем тем, кто несет на себе печать «бедных людей». Для них, имперфекционистов, жизнь человеческая так же невыносима, как и для перфекционистов. Для последних это только «ступень», «промежуточная фаза» для прыжка в мир совершенный — мир сверхчеловеческий. Для первых это «путь наоборот» — путь ещё ниже по указанной лестнице — путь в состояние «насекомого».

Когда человек раздавлен, унижен, оскорблен до крайнего предела, когда он видит, что выхода не видно, тогда он, стоя на краю этой бездны, готов стать насекомым, чем уж так страдать и так скорбеть.

Достоевский гениально подмечает это отчаяние имперфекциониста, говоря устами главного героя «Записок из подполья».

«Мне теперь хочется рассказать Вам, господа, желается или не желается вам это слышать, почему я даже насекомым не сумел сделаться. Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым».

Стремление отверженных, униженных и оскорбленных, стремление бедных людей, наконец, людей из подполья сделаться «насекомыми» — это ответ Достоевского всем тем, кто неустанно твердил в 19 в. о том, что человек — это звучит гордо, что человек — царь природы, что человеку отверзты ложеса Царства Небесного. Фёдор Михайлович показывает, а главное — осознает, что все эти призывы — пустой вздор, а перфекционистская идея рассчитана на 1 / 10, тогда как 9/ 10 уготовано стать насекомыми или почти насекомыми, в крайних выражениях — несостоявшиеся перфекционисты — оказываются в положении ещё более плачевном, чем положение имперфекционистов, ориентированных на инсектальную трансформацию, примером чего служит «провонявший» старец Зосима. Слова Ивана Карамазова, в этом контексте, звучат как приговор — «а что делать слабым и не попавшим в святые»? Неужели же им приуготована участь удобрения, то есть подготовительного (рабочего) материала для прославления перфекционистов — святых или на современный лад — трансгуманистов. Признаться, этот вариант развития событий я и сам не исключал²⁴, уж больно соблазнительной кажется идея о том, что вся природа эволюционировала вплоть до человека. Здесь, по-моему, кроется какая-то ловушка, которую мы сами, без посторонней помощи, можем и не углядеть. Думаю, в эту проблему следует вглядеться внимательнее.

Как же тут быть человеку обычному? Человеку, для которого всё ясно. И может ли человек найти выход в сложившейся ситуации, опираясь только на свои силы, свой рассудок, свое видение мира?

5) Идея критики рассудка

Допустим, что мы поднялись над «наивностью» религиозного мировоззрения, поднялись подобно «сверхчеловеку» до «самого себя», следовательно, способного опираться только на свой ум, свои рассудочные способности. Если это произошло, то возникает естественный вопрос: принесёт ли человеку этот «рассудок», в терминологии Фёдора Михайловича, избавление от горестей и страданий? Здесь следует отметить, что Достоевский под «рассудком« понимает вообще умственные способности человека. Действительно ли только «сон разума» — здесь мы видим критический намек на «тёмное средневековье» — рождает чудовищ?! «А каких чудовищ может породить «бодрствование разума»?» — , словно насмехаясь над однобокостью первой сентенции, парадоксальным образом спрашивает Достоевский. И вообще, что приносит с собой этот «проснувшийся» нововременной разум (или «рассудок» в терминологии Достоевского)?

Что и сколько даёт нам наш рассудок? Даёт, соглашается Достоевский, но весьма немного:

«…рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотение есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком и со всеми почесываниями».

Что же получается? Получается удивительная картина: то, на что возлагали такие надежды — рассудок — оказывается ограниченным, причём существенно ограниченным. В своих текстах Фёдор Михайлович неоднократно обращается к анализу способов, т. е. модусов аргументации, показывая, что рассудочные выводы очень часто зависят от наших убеждений, возможностей, от нашего знания и т.д. Другими словами, будучи глубоко проницательным человеком, Достоевский уделяет внимание даже нашим способам рассуждения или как сейчас бы сказали — модальной логике — предвидя многие трудности связанные с подобными типами рассуждений.

6) Идея модусов нашего рассуждения

В этом контексте интерес могут вызвать такие рассуждения Достоевского, которые он, например, приводит в «Бесах». Достоевский вкладывает в уста своего героя такое рассуждение:

«Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует»²⁵.

По видимости, особенно для современников Достоевского, эта фраза может показаться «игрой словами». Но это не так. Фёдор Михайлович уже во II половине 19 в. понял, что модусы (способы) нашего рассуждения и их анализ могут иметь первостепенное значение для выводов, получаемых в результате этих рассуждений.

Напомним, что формализованные варианты модальных способов рассуждения возникли только в 30–60-е годы 20 века, созданные трудами К. Льюиса, Я. Лукасевича, А. Прайора, И. Бэнтама, Я. Хинтикки и др.

7) Идея космизма (русского космизма)

Подвергнув новоевропейский рассудок, Просвещение и гуманизм сокрушительной критике, Фёдор Михайлович, не мог на этой критике просто остановится. Другими словами, после критики должна была последовать положительная программа. И она последовала: Достоевский выражает свою позицию лаконичной и ёмкой фразой в романе «Идиот», которая после этого становится крылатой: «Красота спасёт мир!».

«Какая красота?», — спросим уже мы. Ответ очевиден: та самая красота, которая входит в качестве одного из значений слова «космос». Ведь «космос» — это и «порядок», и «красота», одновременно. Это та самая «красота», которая запечатлена ещё в одном русском слове — лѣпота²⁶, уже почти ушедшим из разговорного языка и сохранившегося только в слове с отрицательным значением — «нелепость». Достоевский понимал, что именно это — эстетическое в своей основе — чувство прекрасного (лепотность мира) даёт надежду на улучшение человеческой природы. Фёдор Михайлович неоднократно указывал на то, что мысли чувствуют.

Вглядываясь в красоту мира (природы) — её благо-лепие — человек сам преображается²⁷. Другими словами, человек настраивает себя на созерцание этой красоты и, следовательно, красота мира — это образец, которому следует подражать. Меня не покидает ощущение того, что этот строй мысли я уже где-то встречал. Так и есть: об этом же писал Платон в «Тимее». Получается удивительная картина: Достоевский воспроизводит ту же фигуру мысли, которая оплодотворила европейскую культуру почти 2400 лет назад. Именно совершенство мира (живой природы) оказывается объектом подражания и у Древних Греков, и у Великороссов. И именно это их объединяет. Именно это позволяет явиться в мире тому, что у нас на Руси испокон веков зовётся православием, то есть прославлением Прави, во всём её благо-Лепии. Правь — это и есть божественный мир, запечатленный в одном из своих обликов — «лѣпоте» (красоте).

Ведь ничего подобного мы не встретим ни в одной из глав библейской книги «Бытие», где всё дышит уничтожением мира и его служебной «предназначенностью» человеку, который будто бы его превосходит, в силу уже своего «богоподобия».

Достоевский говорит именно о том, что «красота спасёт мир», а не «благо», не «польза», не «ставка рефинансирования», не «прибыль» и даже — не «истина», с какой бы буквы не писалось последнее слово. Ему, при обсуждении предельных онтологических вопросов, внутренне не было близко морализаторство, равно как и любые другие формы интеллигентского мления по поводу «исправления человечества». Достоевский и здесь сказал своё слово, отдав первенство совершенству мира (космоса) перед несовершенством человека. Человек благоразумно помещён им во «второй ряд» общей системы ценностей, сколь бы неверным не казалось это утверждение для читателя, который всюду в его работах, по первости, видит именно «человека». Все рассуждения о человеке и его душе разворачиваются Достоевским на онтологическом фоне, они — буквально погружены в его онтологию. Лучшим доказательством этому может служить предложенная им легенда о «Затравленном мальчике» в «Братьях Карамазовых».

И ещё заметим одну чрезвычайно важную деталь, которая, что называется, «бьёт в десятку»: у Достоевского спасается не «человек», не «душа человека», но «мир»! Это ли не пощёчина господствующему в его время мировоззрению!?

Поэтому «русский экзистенциализм», инициированный Достоевским Ф.М. и «русский космизм», инициированный Н.Ф. Фёдоровым, К.Э. Циолковским, А.Л. Чижевским и другими, был реакцией русского самосознающего себя бытия — реакцией русских (православных) ценностей — на западноевропейский гуманизм (его главную догму: «человек есть высшая онтологическая ценность»).

Таким образом, я обрисовал лишь незначительный круг идей, которые провоцируют реакцию философа, заставляют задуматься и побуждают к со-размышлению. В действительности таких идей гораздо больше и, следовательно, в «Вводной лекции» упомянуть их всех просто нет возможности. Поэтому я целенаправленно переношу их рассмотрение в само тело лекционного курса.

Итак, после всего сказанного, позволю себе задать Вам и себе волнующий меня вопрос: кем же был Фёдор Михайлович Достоевский? Или несколько резче — был ли Фёдор Михайлович философом?

Ответом на него и будет всё представленное ниже.

Примечания

1

См.: Громов М.Н., Структура и типология русской средневековой философии, М., ИФРАН, 1997, С.96–97.

2

Юркевич П.Д. Сердце и его значение в жизни человека, по учению слова Божия // Философские произведения. М. Правда. 1990.

3

Точно такой же вопрос может быть задан и в отношении «научной философии». Философия, как именно самостоятельная и независимая форма самодвижения мысли в понятиях, не может быть и «научной», т.к. принимая форму «научной философии», она выполняет служебные функции по отношению к науке, то есть становится «служанкой науки», что и подтверждает явление позитивизма от О. Конта, а ещё раньше — от И. Канта, и до современной аналитической философии включительно.

4

Равно как и наука может быть только «научной», а религия — «религиозной».

5

В данном случае понятие «критические системы» я понимаю предельно широко — доминирование рациональной аргументации без обращения к авторитету «христианских» (любых других) догматов.

6

См.: Павленко А.Н. Рациофундаментализм // Вопросы философии, М. 2008, № 1.

7

Чаадаев П.Я. Сочинения, М. Прогресс., 1989 г., с.26

8

Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, в 16-ти томах, М.Л. 1941, Т. 14,с.431

9

Показательный пример уже века 20-го — влияние постмодернизма и коммуникативной программы. Но, при всём при этом, аналитическая традиция распространения не получает.

10

Борис Тихомиров приводит свидетельства в пользу того, что большевики, по приходу к власти, принялись торговать рукописями Ф.М. Достоевского. Смотрите об этом: Тихомиров Борис, Статьи и эссе о Достоевском, — Санкт-Петербург, Серебряный век, 2012, С.407–436.

11

Здесь, несколько забегая вперед, только замечу, что в этих «Лекциях» пониманию Достоевским наиболее глубоких тайн устройства природы, отношения к этому устройству именно человека, анализу её пространственно-временных характеристик, будет посвящена целая лекция — «седьмая». Достоевским продумывались такие принципы связи и движения природы, понимание которых, как я могу предположить, были недоступны не только многим его современникам (в том числе и великим русским писателям: И.С. Тургеневу, Л.Н. Толстому и И.А. Гончарову), но оказались недоступны даже нашему «горе-специалисту», пишущему о том, в чём он сам не вполне разбирается. Если великим писателям это вполне простительно — ведь, это была, во-первых, вторая половина 19-го века, а во-вторых, знание «устройства природы» для литератора не необходимо — то нашему «горе-специалисту», говорящему такое аж 130 лет спустя, это прощено быть не может никак. Сама же нелепость сказанного — об отсутствии будто бы у Достоевского «сколько-нибудь конструктивного устремления к «светлому» — будет наглядно разоблачена во второй и восьмой лекциях, но в особенности — в шестой. Кроме того, Кэнноске Накамура посвящает всю первую главу своего исследования «Восприятие природы в «Преступлении и наказании»» обоснованию того факта, что мировоззрение Достоевского как раз и предполагало пиетет перед природой, обосновывая это, в том числе, и тем, что Раскольников переживает свое «воскресение» именно глядя на природу — раскрывшийся перед ним простор на берегу реки. См.: Кэнноске Накамура, чувство жизни и смерти у Достоевского, Санкт-Петербург, 1997. А разве пронзительное, по своей яркости и чистоте, описание природы в горах Щвейцарии, передаваемое в рассказе князя Мышкина, не свидетельство обратного?! (См.: Достоевский Ф.М., Идиот, Ч. 1. Ф.М. Достоевский / / Полное собрание художественных произведений в 12-ти томах. Рига, Издательство «Жизнь и культура», 1928, Т. VII,С.81).

12

Достоевская А.Г., Воспоминания, М. Издательство: Правда, 1987, С.106.

13

См., например: История философии в СССР, М. Издательство «Наука»,1968, Т.3. И хотя в этой работе Ф.М. Достоевскому посвящена отдельная глава (VIII),но всё равно по объёму (21 страница), а для «советских авторов», значит — и по значению, она значительно уступает, например, главе, написанной о Н.Г. Чернышевском (71 страница). Сегодня это выглядит комично, но так было!

14

Лаут Рейнхард, Философия Достоевского в систематическом изложении, Под редакцией А.В. Гулыги, Пер. с нем. И.С. Андреевой, — М. Республика, 1996 г.

15

См.: Хагемейстер М. О восприятии непринятого. Русская мысль в европейском контексте // Вопросы философии.1995, № 1 1, С.62.

16

Причина этого понятна. В девяностые мне самому довелось прослушать доклад Хагемейстера в Калуге на «Чтениях Циолковского», в котором он педантично объяснял: почему такие философы как В.С. Соловьёв и Н.А. Бердяев не востребованы в западноевропейской философии? Причина, по его мнению, в том, что вся философия Серебряного Ренессанса в России (включая названные имена) — религиозная, то есть такая, которая уже давно не является в западноевропейской культуре востребованной.

17

Поскольку предлагаемое исследование («Лекции о Достоевском») носит философский характер по преимуществу, постольку я оставляю в стороне все работы о Достоевском прямо не касающиеся философии — литературоведческие, культурологические, исторические, филологические и т.д..

18

Голосовкер Э.Я., Достоевский и Кант. Размышления читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума», Издательство Академии наук СССР, Москва, 1963.

19

Бахтин М.М., Проблемы поэтики Достоевского, Издание 4-е, М. Советская Россия,1979. В моём распоряжении оказалось именно это издание. Первое издание вышло в 1963 г. Как пишет сам Бахтин в рубрике «От автора», данная работа является дополненным и исправленным изданием другой его работы: «Проблемы творчества Достоевского», опубликованной в далёком 1929 г..См, Бахтин, С.4.

20

А после опубликования его «Чёрных тетрадей» это теперь достоверно подтверждено. Именно в Иване Шатове Хайдеггер увидел основу и залог всякой философской мысли, и основу бытийной неповторимости России, её места и предназначения в истории. И основа эта — почва, национальная почва. Хайдеггер честно и прямо признаёт, что «германский дух» оказался побеждённым в период 1941–1945 гг. только потому, что столкнулся с ещё более сильным — «русским духом», который и обеспечил последнему победу в этой войне.

21

См., например: История философии в СССР, М. Издательство «Наука», 1968, Т.3.

22

См.: Павленко А.Н. Бытие у своего порога, — М. ИФРАН, 1997.

23

В среднем за 1 год, например в современной России, кончает жизнь самоубийством приблизительно 19,5 человек на 100000 проживающих, то есть около 32 000 человек в год в абсолютном выражении (данные за 2012 год). Привожу официальную статистику за 2012 г.. Ресурс: ru. wikipedia. org. Статья: «Список стран по количеству самоубийств». По оценке ВОЗ, критическим считается показатель в 20 человек. В современном мире ежегодно заканчивает жизнь самоубийством чуть более одного миллиона человек.

24

См. Павленко А.Н. Экологический кризис как псевдопроблема // Вопросы философии, — 2002, № 7.

25

Достоевский Ф.М., Бесы, т. Х, с.341.

26

Смотрите подробнее: Павленко А.Н. Европейская космология: основания эпистемологического поворота, М. ИНТРАДА, 1997, С.21–22.

27

Так и случилось с Раскольниковым в конце романа на берегу реки.