Открытое небо

А. А. Гребенкин

Терпеть не могу составлять аннотации. Они бессмысленны: любая хорошая книга – сразу обо всем. О любви и ненависти, о быстротечных годах и долгих секундах, об исторических событиях, приведших нас к сегодняшнему дню, о будущем, которое может, но не должно наступить. По жанру «Открытое небо» – социальная и религиозная антиутопия, по стилю – магический реализм, но все это условности. Это просто книга о путешествии души – из времени в вечность.

© А. А. Гребенкин, 2018

ISBN 978-5-4490-1999-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Она вылетела из бездны. Тёмная материнская материя, отпустив Её, медленно поплыла в бесконечную даль.

Она была первой и летела в одиночестве. Лишь непроницаемый черный воздух окружал Её.

А на всей Земле была осень. Терзавший пространство ветер превратился в слабое дыхание и наконец затих. Деревья стояли, как окаменевшие души. Прощальный луч солнца блеснул и пропал.

Она летела и летела, меняясь каждое мгновение и оставаясь неизменно красивой. Она была невидимой, как ветер, и яркой, как сияние уличного фонаря. Она была цвета ранних сумерек и замирающей от холода реки. Она была серебристой, как падающая звезда, и белой, как лунный свет. Никто не мог видеть Её превращений, ни души не было вокруг.

Она летела, неотвратимо спускаясь всё ниже, всё ближе к концу пути. Навстречу уже поднимался асфальт в опавших листьях, как вдруг появилось… Что-то светлое и чистое, быстро приобретающее очертания. Стали различимы едва заметные линии, словно штрихи, нанесённые неведомым скульптором. Линии медленно складывались в тончайший рисунок, воплощающий какой-то смысл… Глубокий, как само время. Рисунок увеличивался, заполняя всё вокруг и не оставляя больше пространства для полёта.

Вблизи рисунок оказался таким горячим, словно был создан из огня. Живым и неровным, как стук сердца. И таким же загадочным.

Снежинка упала на женскую ладонь и растаяла.

Движение в темноту

— Исчезает ли душа после смерти тела? — Исчезает ли река, впадающая в море?Из диалога о главном

Осенней ночью по городу шёл человек.

Полная луна лежала на облаках и асфальт блестел в её свете. Мерцали вдали окна, словно огоньки догорающего костра, городской прибой затихал, ветер уносил прочь опавшие листья и события минувшего дня.

Обманчивым было спокойствие ночного города, раскинувшегося так широко, будто нет ничего за его пределами, будто во всём мире есть лишь город и небо над ним. Стены домов скрывали множество судеб, у каждой из которых — своя тяжесть, не спадающая даже ночью.

Город неподвижен, но мигают его огни, словно от ветра, и кажется, что он — одинокий каменный остров, плывущий в ночь по холодной воде. Город — не то место, где может оттаять душа.

Над огнями раскинулось осеннее небо. Слева надвигалась чёрная громада, непроницаемая для лунного света, справа ещё держалась глубокая чистая синева. Небо, разделённое на две части, было похоже на фотографию человеческой души. Неожиданная и странная мысль.

Никогда нельзя точно сказать, о чём думает человек: между мыслями, неуловимыми толчками направляющими его жизнь, и высказанными словами — расстояние непреодолимое. И едва ли человек мыслит словами, они появляются потом. Мысль не имеет формы, ведь она отражает всё вокруг и нечто большее.

В мыслях — игра света и тени. Вверх-вниз по тёмному или освещённому жизненному пути. Ни одна минута не проходит бесследно, всё вокруг возникает на миг и превращается в воспоминания, которые носишь с собой. Они тяжёлой пылью оседают внутри, в сознании и плоти, складках кожи, крови, костях и со временем замедляют движение жизни. Вместо силы — лишь ощущение тяжести. Медленнее, ещё медленнее становятся шаги. И однажды — остановка. Дальше — нет сил. Возраст — это сумма воспоминаний.

А память так прихотлива… Сливаются в цветном потоке далёкие и близкие события. Память не знает препятствий. И нельзя управлять памятью, она сама выхватывает что-то из прошлого. Одни события забываются навсегда, другие всегда преследуют. Не в силах человеческих решать, что подлежит забвению, забыть хоть что-то — по своей воле и навсегда.

Но первые воспоминания светлы. Солнце, тепло, родные голоса. Только потом приходит то, что изо всех сил хочется забыть, но — невозможно.

И как же ценны эти первые проблески памяти, не омрачённые ничем мгновения прошлого… Чем старше становишься, тем чаще к ним возвращаешься.

Свет в той далёкой комнате был голубым — от тихо урчащего телевизора, который смотрели родители. И даже не хотелось перекручиваться и подглядывать, лежа головой к экрану. Светлый мир с пляшущими голубыми тенями на стене был красив и покоен. И так незаметно становился лёгким и сладким сном…

А утром за окном появлялся красный всадник, нарисованный во всю стену дома напротив. Живые краски, яркие в любую непогоду. Поднятая сабля, порыв, мощь. Непобедимый богатырь. Такое сильное впечатление об огромном, могучем защитнике. Со временем перешедшее в веру, кто знает… Кто знает, во что превратились первые мысли и чувства, но они не могли мелькнуть и сгореть, они — остались.

Со временем всадник обрёл имя. Выложенные на стене знаки оказались буквами и настал день, когда можно было их сложить и прочесть: «Бу… дё… Будё… нн… ый». Будённый!!! Красный маршал! Песни, легенды, летящая кавалерия! Как здорово уметь читать!

А каким был тот зимний вечер, когда такие большие, уходящие в небо родители, опрокинув санки, смеялись и кружились вокруг фонарей, сиявших, как осколки луны, но ярче них сияли мамины глаза… И только для них, таких молодых и красивых, шёл снегопад. Такие минуты навсегда остаются в памяти греющим светом давно погасших звёзд.

Ещё одно далёкое воспоминание, потускневшее, как размытая плёнка, — мальчик сидит в комнате и занимается важным делом: придумывает свою подпись. Несколько листов уже покрыты героическими росчерками и важными завитушками, работа в разгаре. Должно быть красиво, помпезно, но без дурацких излишеств: полчаса рисовать подпись — пошлость и нарциссизм. Не такими словами, но так думалось. Вот наконец получился резкий остроконечный росчерк, похожий на звезду…

Наверное, это был первый взгляд на себя изнутри, а не со стороны, первый опыт самопознания. Как выразить себя символом из пары букв? Не столько себя существующего, сколько — идеального, должного, стремящегося. Подпись отражает характер — верный постулат умершего искусства графологии.

Человек в чёрном остановился, словно вглядываясь во что-то. Картинки-воспоминания медленно окружали его. Звуки, запахи, обрывки чего-то целого, того воздуха, той жизни.

Синий мяч, катящийся по жёлтой пыли футбольного поля. Прямо под правую. Лучшие секунды в жизни — перед ударом по мячу. Перед этим замахом, когда все застыли и вратарю не успеть. Старое футбольное поле… Да просто вытоптанная до твёрдости асфальта площадка между деревьями у каких-то развалин. А мяч — подшитый-заклеенный волейбольный, слишком лёгкий и резвый, но ведь всё равно куда круче сдутых резиновых. Резиновые — для мелких! А нам, мужикам, уже шесть!

Утром и днём, в самое пекло, там носилась малышня, ближе к сумеркам — ребята постарше. На том месте раньше было церковное кладбище, срытое бульдозерами. И с тех пор такое безмолвное, никогда — ни шороха, ни скрипа ветки, ни птицы, ни кошки, ничего.

Настоящим храмом города стал элеватор, надёжно гудящий по ночам. Но днём он молчал и стояла полная тишина, пока не появлялись мы.

Старые, неохватные тополя окружали площадку со всех сторон. Опытные игроки знали любой возможный отскок от каждого дерева, обыгрывались с ними «в стенку», были первыми на мяче, мчались и забивали.

А потом воздух становился темнее, солнце пропадало куда-то, тени удлинялись и становилось как-то не по себе. Игра прекращалась с безумным счётом под сотню забитых мячей, малышня растекалась по домам, назначив почётного хранителя, уносившего мяч с собой до завтра. Приходили старшие и у них начиналась своя игра — уже при тусклом свете далёких фонарей.

Запах тыквенной каши в детском саду, нелюбимый, навязчивый, но такой близкий и понятный… Тёплый запах жилья, кухни, чего-то спокойного.

Предательски упавшее с палочки почти целое «Эскимо». Один только раз откусил, зазевался, а оно упало на асфальт и прилипло-размазалось, не поднимешь. Потеря… Обидно до слез. Но тут же — отвлекающая мечта: вот бы стать мухой у подножия этой сладкой холодной горы. Съесть её за неделю — и превратиться обратно.

Белоснежная клумба во дворе, словно сахарная корзина с цветами… Всё детство, каждый день, в любую погоду — белоснежная. Или это так запомнилось — однажды, ослепительно прекрасным майским утром, — и навсегда. Маленький райский сад.

Большая, наивно-круглая фара старого «Запорожца», заметённая снегом. Пальцем рисуешь на ней простую рожицу и ждёшь. А потом приходит водитель, и она вдруг зажигается чертячим огоньком и уезжает. Фокус. Маленькое, но чудо! Это я придумал!

В детстве — открытия повсюду. И чувствуешь себя первооткрывателем, делающим то, до чего никто ещё не додумался. Нет знаний, нет ощущения огромности человеческой истории, древности мира и потому кажется, что миру — столько же дней, сколько тебе.

Открытия… Сначала дополняешь мир маленькими, но своими штрихами, а потом начинаешь его покорять. Вот он — первый вызов силам и характеру — железная ракета во дворе детского сада. Это было всерьёз.

Ребята постарше прыгали с её верхушки в снег. Когда все ушли, он тоже подошёл и прикоснулся к обжигающе-холодным синим поручням. Надел варежки и полез. Наверху было страшно, белый снег казался таким далёким. Прыгнуть — значит разбиться. Но что-то мешало пятиться обратно и вниз по скользкому железу. Нельзя отступать, ползти назад. Ничего героического, просто — нельзя. Если залез — нужно прыгать. Никто не смотрит, но… Сейчас отпущу руки и оттолкнусь, сейчас, ещё чуть-чуть… Вдруг выбежали ребята и он притворился, что просто залез. Спустился вниз.

Много лет спустя он проходил мимо той синей ракеты. Да она ведь всего метра полтора, взрослому по плечо! И как странно — эта ракета совсем терялась рядом с большими деревьями, которые в детстве были с меня ростом. Какой же маленький и уютный мир…

Забавная тогда была борьба с самим собой. Но необходимая. Первый страх и первая попытка преодоления. А скоро — ещё одна…

Птицы! Как же здорово, наверное, — взмыть вверх и нестись наперегонки с ветром, сквозь облака. Какие они — облака, если пролететь сквозь них? Как выглядят дома и лес с высоты? А горы, а другие страны? А река, широкая, как море? Почему же люди не летают? Потому что взрослые вечно заняты чем-то скучным. И они слишком тяжёлые, не сдвинуть.

А я полечу! Я сделаю крылья, я лёгкий, все получится! Нужно найти два куска прочной фанеры и верёвки для рук. Было тяжело пилить эту фанеру, но получилось. Точно — как изогнутое птичье крыло. И даже нарисовал фломастером красивые перья. Готово наконец. Это будет круче ракеты, все ахнут! Вот высокая стена гаража с выбитыми кирпичами, можно залезть.

Он взмахнул фанерными крыльями и рухнул в глубокий снег за гаражом. Всё равно — первый порыв и первая победа.

А скоро — снова поражение… В той схватке прямо посреди класса. Столько всего прошло, жизнь прошла, а всё жжёт старое поражение. Оказался под более тяжёлым соперником. Как ни выгибался, сбросить его не удалось. Нужно было в ухо вцепиться и потащить вбок. Сразу бы местами поменялись. Нужно было… Сколько этих «нужно было» накопилось за всю долгую жизнь.

Глаза слезились от ветра, дрожали и расплывались городские огни. Скоро зима, как тогда… Но это будет уже другая зима.

Ночью, в старом доме у леса, он однажды проснулся, как будто что-то толкнуло. Встал и зачем-то подошёл к окну. Кромешная тьма, ничего не видно. Ветер воет над крышей. Прислонился, вглядываясь, к обжигающе холодному стеклу. Видно лишь отражение, а за ним — полная темнота. И вдруг в этой темноте, совсем рядом, напротив, — зажглись два зелёных огонька. Он смотрел на них, не в силах отвести взгляд, и казалось, что они тоже пристально смотрят. Манящие, очень красивые ярко-зелёные огоньки. Совсем близко. Долго смотрел на них, а потом раз — и огоньки пропали. Чернота за окном.

Утром он вышел из дома и увидел, как во двор входит сосед. Поднялся на крыльцо и застыл на месте, всматриваясь в снег. Увидел следы матёрого волка прямо на крыльце напротив окна. Эти зелёные огоньки были волчьими глазами. Волк смотрел на мальчика с расстояния в метр и между ними было только оконное стекло.

С детства не мог забыть эти огоньки. Вроде бы не приключение, но что-то в этом было, чувство опасности. Какое-то мистическое переживание. Красив и загадочен мир. Был когда-то…

Воспоминания детства вспыхивали и уходили прочь. Ближе, ближе к этой ночи, но всё равно так далеко — из юности. Тот случай в лесу…

Он шёл по тропинке к железнодорожным путям. Вокруг был мрачный лес, окрашенный догорающим солнцем в бордовые тона. Так тихо бывает в уральском лесу накануне зимы… Так тихо — до шелеста первых снежинок, падающих из белой пустоты. Только в безмолвии можно услышать шаги крадущейся зимы. Она близко. И нагрянет внезапно. Никогда, ни в один день осени невозможно сказать, что уже завтра — зима… И снова вьюги, неистовые снегопады, стынущая кровь всего живого, блёклое небо мимолетных дней и снова, и снова, без конца — холод и ночь.

Но пока слабеющее солнце ещё посылает свои прощальные лучи и то, что растёт и дышит, стремится ощутить их прикосновения. Вот и скрылась родная звезда, оставив оранжевые искры на темнеющем небе.

Юноша шёл по чуть заметной тропинке. Медленно опускались сумерки и мир терял краски. Обычный вечер и вот-вот уже покажется железная дорога, а за поворотом начинается посёлок, но было как-то не по себе. Слышны только свои шаги. Чернеющие ели смыкают позади свои колючие лапы.

Подойдя к краю леса, он заметил что-то странное справа, совсем рядом. Какое-то чёрное пятно между веток, на высоте трёх метров. Что-то косматой тенью нависает над тропинкой. Глухарь? Но почему так тихо? И почему не взлетает? Юноша сделал ещё шаг, всмотрелся и вдруг понял, что на ветвях, раскинувшись, сидит бурое чудовище, размером с медведя. Но взрослые медведи не лазают по деревьям! Ещё неуверенный шаг — и волосы зашевелились, и всё похолодело внутри. У этого чудовища — рога! И невозможная, искажённая яростью и страданием, огромная морда, заострённая книзу! И оно смотрит прямо на него! И сейчас сорвётся на землю, прыгнет вперёд!

Бывает, что страшным кажется обычное. Товарный поезд сбил насмерть молодого лося и зашвырнул его на ближние деревья. Несчастный лось так и остался висеть, волки его достать не могли.

Обычное иногда кажется страшным. В природе. Может быть, среди людей по-настоящему страшное кажется обычным. Становится обычным.

Он снова вспомнил старый кирпичный дом, в котором прошло детство. Однажды, солнечным утром, он нёсся вниз, уже слыша упоительные звонкие звуки ударов по мячу, перепрыгивая через ступеньки и скользя рукой по деревянным перилам с облупившейся зелёной краской. На повороте перед первым этажом руку обожгло острой болью, выступила кровь…

В одну из щелей между досками перил кто-то вставил обломок бритвы. Незабываемая первая жестокость. Мир стал не таким, каким был секунду назад. Мгновенно и невозвратно пропало ощущение чуда, мерцающего волшебства необъятного мира вокруг. Потому что в этом мире, совсем рядом, существовал кто-то, способный вставить лезвие в перила, на которые за день опираются десятки людей. Вставить и уйти.

Мир перестал быть загадочным и стал — непредсказуемым. Зачем кто-то это сделал? Тогда это было непонятно. Да и сейчас…

Он провел указательным пальцем по большому, почувствовав полоску старого шрама. Чья-то злая мысль сохранилась через десятилетия, можно потрогать её след. Нет уже ни того дома, ни той улицы, никого из людей, но маленькая злая мысль — вот.

Каждый в таких отпечатках. Каждый человек — фигурка, вылепленная прикосновениями других. Всё дело в этих прикосновениях, природа даёт лишь строительный материал, первозданную глину.

Детство, юность и то, что сейчас — всё это лишь формы, человек остаётся неизменным. Жизнь — лишь отпечаток с предначертанной формой, заполняемой плотью и кровью. Отпечаток, плывущий куда-то и твердеющий от соли людского моря. Твердеющий до камня.

Каменный город окружал человека, идущего сквозь ночь.

Осенний ветер, пахнущий сыростью, мёртвыми листьями, серым дождём и печалью, пролетел над головой. И вдруг порывом ударил сбоку. Затих и снова налетел-ударил, пробуя нарастающую силу. Ветер… Словно прерывистое дыхание непостижимо огромного существа.

Но вот ветер исчез и стало так же тихо, как тогда, накануне зимы. Как будто вся жизнь — накануне зимы. Дома, фонари, застывшее небо над ними.

В тишине проще увидеть, что всё вокруг наполнено смыслом. Всё видно, достаточно пристального взгляда. Спокойного взгляда.

Может, прямо сейчас аскетичный подвижник сидит в Гималаях и смотрит на… Неважно, на что. Пусть — на простую травинку. Часами и днями, от утренней и до вечерней росы. Что он видит? Он видит линии, которые не повторятся во веки веков, природа не знает копий. Он видит, как маленькая жизнь питается каплями воды, принесёнными ветром невесть откуда, но всё-таки принесёнными для неё, как она склоняется от ветра к матери-земле и становится неуязвимой, как хрупка эта жизнь перед нависающими громадами и насколько она чудесна в этом каменном царстве, ведь горы ни на секунду не оживут, пролейся на них хоть океан.

Он видит, как сложна жизнь, ведь всё человечество, могучее человечество, исходившее планету и протянувшее руки в космос, тысячи лет копившее знания, изучая и покоряя всё вокруг, не сможет создать такой травинки. Создать хоть крохотную жизнь из небытия. Любыми, напряжёнными до исступления, до безумия, до стёртых пальцев, любыми усилиями всех учёных и мастеров, живущих и когда-либо живших, — не сможет.

Подвижник видит это и, быть может, становится мудрее. И счастливее. Если не случайна и прекрасна травинка, то не пропадёт и смотрящий на нее.

Ведь верно, что любая деталь, на которую падает взгляд, отражает в себе весь мир. Вопрос лишь в силе этого взгляда.

Мир полон символов, скрытого смысла. Нужен внимательный взгляд и сквозь обыденное, привычное — откроется запредельная глубина. И будет эта радость узнавания, прикосновения к тайне, к чему-то большему, чем цепь бегущих дней. Радость узнавания. Или печаль? Как в ту минуту, когда я впервые понял, что именно нарисовано на той фламандской картине — «Торговка рыбой».

Казалось бы — обычная жанровая картина. Что необычного? Торговка режет рыбу на столе. За дверью лавки кипит рынок, снуют люди.

Но если вглядеться, вчувствоваться… Торговка с жестоким лицом режет рыбу. Центр картины — острый нож в цепких привычных пальцах. Липкие и холодные пальцы, равнодушный взгляд. Хотя нет, у неё злой взгляд. Но не просто злой… Обычно в злом взгляде есть подтекст, скрытая тональность: обида, горечь, ревность, зависть, что-то иное, выступающее причиной зла, для чего зло — это форма. Но в глазах этой торговки — зло в чистом виде, без примесей чего-то другого, в её глазах — самое худшее и настоящее зло — бездушие.

В этой женщине — нет ничего женского… Она не красива и не уродлива, она — безлика. И когда понимаешь, кто стоит в центре картины, проясняется и всё остальное. Живые люди за дверью, мёртвые рыбы — перед торговкой… Рыба — символ христиан… На этой картине изображена Смерть.

Искусство — носитель смысла. Жизнь неохватна и быстра, главный смысл теряется в череде событий. Но искусство снова и снова высвечивает этот ускользающий смысл.

Когда-то была эта простая вера, что всё вокруг — искусство. Всё на земле и в людях. Что-то, созданное с замыслом и любовью. Неважно кем, но — именно созданное. Уже искусство или может им стать. Но потом — стала непреодолимой эта граница между смыслом и… Всем остальным. Между смыслом и жизнью. Между живым смыслом и мёртвой жизнью. С возрастом начинаешь скользить вдоль этой границы, но заступаешь за неё всё реже, а потом — никогда. И взгляд, который раньше выхватывал что-то настоящее, становится невидящим. В этих днях ничего нет, в каждом из них. Такая пустота…

Искусство — дело молодых, потом человек становится слишком злым. И закрываются для него все эти прекрасные миры. Опускается занавес, сотканный из событий каждого дня, и непроницаемым становится то, что за ним.

Он огляделся вокруг. Любая деталь отражает весь мир… Но у меня нет сил разматывать этот нечеловеческий клубок. Ни к чему пристальный взгляд. И потому вокруг просто… Просто город. Одинаковые дома, наполненные разными людьми. Антенны и провода, доставляющие в дома картинки и звуки. Заборы, жалкие потомки крепостных стен. Коричневая насыпь, похожая на изгиб хвоста спящего дракона, покрытого ржавой чешуей. Пыльные деревья со срезанными вершинами, словно повторяющие судьбу людей. Скованная асфальтом земля — живая в плену мёртвого.

Сквозь всё, что видишь, проступает эта граница — между живым и мёртвым. Весной кажется, что жизнь вечна и радостна, а сейчас — что сама жизнь — медленное умирание. Ведь каждый миг мы делаем что-то в последний раз. Мелькают лица людей, которых больше не встретишь, остаются позади места, куда не вернешься, события, которые не повторятся. Вспыхивает и угасает невысказанное. Неостановимо течение жизни.

Город молчал. Гасли и сливались с темнотой окна домов. Осенняя ночь коротка для уставших. Несколько часов тишины, долгий вздох — и вот уже двинулось колесо нового дня. Бесценный дар — эти часы, короткое время, когда не ощущаешь ничего.

Странная иллюзия… Кажется, что мысли, приходящие в тишине, имеют какое-то значение для других. Как будто кто-то не спит, а прислушивается. Словно кому-то не всё равно.

Внезапный порыв ветра, холодного, как с вершины ледника, распахнул полы чёрного пальто и пробил человека насквозь, но он не заметил, будто был бесплотным и ветер пронёсся сквозь него. Что-то зловещее было в этом ветре, как будто вся тоска и безысходность летели вместе с ним.

А что, если истинные мысли каждого читались бы другими? Независимо от воли — если бы их нельзя было скрыть? Тогда… Началась бы война всех против всех, потому что человек слишком часто плохо думает о других. Спонтанно, автоматически, всегда. Ведь если отбросить все маски, которые мы надеваем, все верёвки социальной лестницы, по которой мы карабкаемся, все родственные привязанности, приличия, традиции, иерархию, навязанных кумиров — чем для каждого станут другие люди? Вот по-настоящему — кем? Другие — это презираемая серость и недостойная презрения чернь, удачливые ублюдки, враги и конкуренты, вся эта шваль, разноцветная, но сливающаяся в одну массу. Они окружают, но лиц не разглядеть. Клейма негде поставить ни на ком. Биомасса, лезущая в глаза и уши. Нет для человека другого человека, равного ему. И близкого. Другие — это чужие. Человек равен только себе.

Ветер вернулся и загудел в больших трубах, сваленных на земле, взвыл железным голосом и снова исчез.

А если наоборот — не война, а мир? Не грязь, а чистота и вдохновение? От зверя — к человеку? Увидев мысли других, люди бы поняли, как все мы похожи. Нам нужно одно и то же, каждый рождён для мира и любви. И, наверное, каждая злая мысль сразу бы наталкивалась на бурю осуждающих мыслей со всех сторон и, быть может, от этого исчезала. А у новых поколений — не появлялась бы совсем. Мысли не спрятать, а человек — существо социальное и самолюбивое при этом. Никто ведь не хочет выглядеть скотиной в глазах всех вокруг. Чистота мыслей, чего не было никогда в истории. А без грязных мыслей нет и злых поступков. Рай на земле…

И ещё люди поняли бы, что есть вопросы, общие и мучительные для всех. Вот вопрос для каждого — что останется после меня? Он ведь порождён не страхом смерти, не инстинктивным стремлением раствориться среди живых, оставить им какой-то отпечаток своей руки и мысли, оставить что-то, сохраняющее труд, тепло, дыхание, и хоть так — уцелеть. Страх смерти — это страх перед грозной неизвестностью, в меньшей степени — перед болью и агонией. Но не более того.

Вопрос продиктован другим страхом, явственным для проницательных и непосредственных людей древности, а потом забытым… Это страх потери личности после смерти, забвения своего имени навсегда.

Вот настоящий страх, сравнимый с прижизненным страхом безумия, но протянутым в бесконечность. Душа перейдет в мир теней — но будет уже не моей душой, а просто тенью. Бессмертная крылатая душа уже не будет моей, внутри меня. Она улетит и сольётся с чем-то огромным и непостижимым, станет частью одухотворённой природы. А я, сам я, со своим именем, лицом, судьбой, всеми чувствами, делами и мыслями — останусь в разрушенном теле и буду мёртв навсегда. Мёртв, как песок.

Песок… В каждом заклинании египетской «Книги мёртвых» есть слово «я». Человеку, сохранившему свою личность, предстоит встретиться с жестокими богами. Человек при жизни учит заклинания, чтобы вспомнить их потом. Он верит, что сможет вспомнить, что останется собой. «О, Пылающий, я не крал из храмов! О, Разрушитель, я не преступал закона! О, Ломающий Кости, я не говорил лжи! О, Свирепый Ликом, я не убивал!»

Сейчас страх остался, но заклинаний больше нет. Всё проходит и всё не случайно. Ту магическую книгу, которую египтяне называли «Словом вступающего в жизнь», мы стали называть «Книгой мёртвых». Дело не в переводе, а в том, что для них была надежда остаться собой в загробном мире, остаться живыми, а у нас…

Луна взошла над тучами, как белое солнце.

Так что же останется после меня? Что станет отголоском из мира живых, слышным бессмертной душе, вырвавшейся из погибшего тела? Что станет нитью памяти, не рвущейся даже при переходе в другой мир? Не могущей порваться? Что позволит душе помнить, что она — моя душа?

Имя, человеческое имя… Имя и душа. Почти одинаковые слова на древних языках: «онима» по-гречески и «анима» на латинском… Случайно ли это сходство?…

Животные не знают о смерти, они безымянными возвращаются в материю, становясь отпечатками костей на каменистом плато или морскими раковинами на дне высохшего моря, торфом, нефтью, пылью, чем угодно, но оставаясь чем-то ощутимым, переходя из формы в форму, но не исчезая совсем. В этом отсутствии имени — бессмертие. Они — часть вечной природы.

Для человека природа — это дом, но нельзя же считать себя частью дома. Дух возносится над природой. Имя — вот то, что связывает взлетевший дух с покинутым домом. Не безымянный, непредставимый дух, а — лучшая и сильнейшая часть человека. И потому бессмертная.

Далеко уже от сюжета фантастического рассказа о рае на земле. Если бы мысли каждого человека читались другими… А что, если тёмное начало в человеке неистребимо и злые мысли появлялись бы снова и снова, непрерывно? Что, если они неизбежны? Что, если они — естественны? Лезвия в перилах… Что, если на одну светлую мысль набрасываются сотни циничных, жестоких, рвущих мыслей? Путь зла проще и, что, если добрый человек сразу становился бы виден всем шакалам вокруг? Что, если добро, жертвенность, радость творчества стали бы пониматься большинством как исключения, извращения, болезнь, преступление? Переворот морали, власть злых, рухнувшая пирамида человеческой истории.

Кто знает, какие миры мы создаём своими мыслями…

Город, в котором прошло столько лет, казался чужим. Дома сомкнулись и нависали над головой. Нужно идти. Пока человек идёт, смерть не догонит. Она пожирает упавших.

…Ведь есть же это старое учение о ноосфере. Забытое всеми, но ещё звучащее — как сказка. И как предупреждение. Как будто мысли людей образуют невидимую оболочку, защищающую наш мир. Сферу человеческого разума… Ноосфера состоит из всех добрых мыслей, всех истинных знаний, всей жертвенности великих умерших, искусства, морали, служения людям, всего хорошего, созданного всеми. Всего, к чему нельзя прикоснуться руками, но именно поэтому нельзя и стереть.

Разум — природное оружие каждого человека. Дома, дома, тысячи и тысячи людей… Пусть многие не знают, что это за оружие и для чего оно, пусть оставляют гнить его в ржавой воде теленовостей и всех прочих отбросов. Пусть многие — как морские свинки, целыми днями лежащие в своих уютных коробках и жующие свою солому вперемешку со слюнями, чьи мысли не выходят за пределы подстилок. Так было не всегда.

Ноосфера… Какое красивое предположение и поэтому — верное. Она — как атмосфера, защищающая нас от солнечной радиации. Что-то невидимое, делающее жизнь возможной. Надёжная защита от сил зла, ведь оно есть, так чувствуется, что там, где нет человеческого тепла — вечный холод и тьма. Есть они — чудовища, которые просыпаются только в темноте. В мелькании дней притупляется это ощущение, но вот ночью — опять проступает. Ощущение присутствия зла, которое не преодолеть человеку. Беспомощность и жажда защиты.

Во все времена было это ощущение — присутствия рядом неспящего зла. В средневековых публичных банях висели маленькие деревянные крестики на верёвочках, чтобы пришедшие могли снять перед парилкой свои металлические крестики и надеть эти деревянные. Чтобы даже ненадолго не оказаться беззащитными перед силами зла. Дьяволу достаточно секунды.

Если ноосфера существует, то с её разрушением, истощением сферы разума… Приходит царство тьмы. Сгущается тяжёлый мрак, ведь только человеческая мысль имеет лёгкость и этот простор впереди — вверх, в открытое небо.

Истончается ноосфера и чёрные силы начинают рвать её и в разрывы проникают адские существа. Проникает беспредельный холод. Нечто, о котором лучше не знать. Ад не может быть пламенем. Это смертный холод и единственная защита от него — человеческое тепло.

Человек снова остановился, вглядываясь в далёкие и близкие окна. Ведь каждое окно, оно же не просто… Оно ведь чьё-то окно… За окнами, в их оранжевом или зелёном свете, — жизнь. Быть может, даже любовь, недосягаемое счастье любви.

Весь ночной город был — как горящее поле с факелами-небоскрёбами.

Единственный дом одинокого человека — его память. Как же мучительно одиночество… В тёмные века больные чумой расчёсывали до крови, срезали с себя, вырывали с мясом эти проклятые чёрные бубоны на лимфатических узлах, обжигавшие злой болью день и ночь. И получали хоть небольшое облегчение перед концом. Или чувствовали ярость борьбы с чёрной смертью. Лучше чувствовать боль, чем бессилие.

Одиночество приносит не меньшую боль, но что же мне расцарапать в себе, что вырвать из себя, чтобы её приглушить? Что перегрызть зубами, об какую стену сломать свои руки, что сделать? Ничего. Невидимая и безжалостная чума… Только одиночество и только боль до дна души. Господи, неужели это так нужно? Какие тёплые окна домов… И ни одно из них не горит для меня. Кто-то в этом окне, может, заметит меня, но отвернётся — от темноты и холода — к свету и теплу, к своей любимой.

Луна исчезла, словно упавшая в колодец серебряная монета. Тень человека отделилась от фонаря и через несколько шагов снова растворилась в темноте.

Большую часть жизни человек ищет себя. И находит себя в другом. Ищу человека! Чтобы я мог увидеть себя, как в зеркале. И понять, что я есть. Я существую, если кто-то меня видит. Кто видит меня сейчас? Пусть окна домов станут глазами — никто меня не увидит.

Он вдруг почувствовал, как в спину ему глядят чьи-то немигающие глаза. Злые и жадные, как у вампира, впервые учуявшего кровь после столетней жажды. Беспощадно-внимательные, как у тигра, заметившего добычу.

Человек оглянулся. Ни души. Только крыса прошуршала по мусорной куче и скрылась в мёртвой траве.

…Мысли стучали и не было им конца. И не заканчивалась твёрдая чёрная земля под ногами. Всё ушло навсегда. Милосердное свойство памяти — хранить свет далёких дней, но он давно погас. Чёрная поверхность дороги, словно выжженное поле.

Темень кругом, но будто бы отражается ещё на асфальте небо, следы прошедших дождей, все воспоминания, всё, чего уже нет.

Вот и это место… Столько лет проходил мимо, но оказалось, что всё равно шел сюда. Самым длинным, кружным путем.

Вверх было идти тяжело. Ступеней много, как прожитых дней. На каждой хотелось остаться. Одна за другой, по одинаковым ступеням, всё время вверх, не оглядываясь. День за днём… Пройденные ступени исчезали, делая невозможным шаг назад. Железное полотно подрагивало и двигалось под ногами.

На высоте было холодно. Осенняя ночь у догоревшего костра. Показалось, что если закрыть глаза — город исчезнет.

Он долго-долго смотрел вдаль, словно что-то пытался увидеть, опускал голову, но снова и снова с надеждой всматривался вперёд, что-то искал глазами… Впереди была только темнота.

Вот и всё. Подводя итоги… Итоги! Даже в такие минуты в голову лезут казённые слова, эта липкая грязь. К черту всё, никаких итогов!

Жизнь прожита. Так каким был мой лучший поступок? В измученной памяти что-то вспыхнуло и он снова увидел ту солнечную улицу, поворот, красный трамвай.

Девушка перебегала дорогу и у неё каблук застрял в узком трамвайном рельсе. Высокий сапог до колена. Подвернула ногу и упала набок. Перед самым трамваем. Через миг — дрожание земли. Повернулась и оцепенела: трамвай уже нависает. Скрежет тормозов ударил в уши. Не остановить, слишком близко.

Я помню это до сих пор, помню её. Хрупкая маленькая фигура под огромным давящим трамваем. Через несколько секунд — крик, боль, агония. Острая жалость пробила насквозь всю душу. И ужас перед тем, что будет сейчас перед глазами — разрезанное живое существо, визжащее от боли. Резкая чёрная тень уже упала на неё. Не успеть. Господи, не успеть!

Всё равно бросился в эту чёрную тень, под трамвай. Бежал изо всех сил, но как медленно всё плыло перед глазами, как в немом чёрно-белом кошмаре… Неощутимая раньше дрожь земли и такая слабость в ногах… Рванул её на себя, лямка отлетела, обнял, прикрыл собой, перекатился-упал в сторону. Крики с остановки долетели позже. Трамвай вскользь задел плечо равнодушной стальной мордой и, уже безопасный, прополз мимо.

А на мне ещё были наушники… И спокойная скрипичная партия не перестала литься… Нет резче контраста, чем между музыкой и смертью.

Не знаю, лучший ли это поступок… Я просто содрогнулся от того, что увидел, поэтому побежал. Инстинкт. И не было в этом самопожертвования, я просто не мог, чтобы что-то ужасное потом вставало перед глазами. Не хотел нести чувство вины, не хотел быть трусом — в своих глазах. Я хотел жизни для неё или — спокойствия для себя? Как сложно оценить даже один свой поступок… Все поступки — как колодцы, но что там в них…

Если быть честным — человек совершает добро лишь случайно. Так сложно смотреть на других… Не после взгляда на себя, а — вместо. Так сильно и постоянно желание видеть только своё отражение в глазах окружающих, что, если его получается преодолеть — это уже не заслуга человека, а случайность.

Как потом сложилась её жизнь? Горит ли где-то её окно? Не жалеет ли она о том дне? О том, что променяла всего минуту агонии на годы и годы, заполненные… Чем? Что было бы лучше для неё — может, быстро погибнуть тогда? Был ли этот миг худшим в её жизни?

Но к чему эти вопросы… Что они — сейчас? Видимо, до последнего сердечного биения не исчезает эта человеческая мания — задавать вопросы. Некому на них отвечать, вот мысли и мечутся в этом высоком туннеле — от земли до неба. Неважно уже всё…

Одна последняя надежда, никак не умирающая, — на какую-то другую реальность, где ветер наконец утихнет и наступит покой. А душа… Если она есть, ведь всегда чувствовалось, что она есть… Не нужно никаких новых дорог, новых судеб и встреч, ничего. Пусть душа станет просто… тёплым ночным воздухом.

Со всех сторон поднималась беспросветная ночная жуть и только внизу были видны далекие беззвучные огни. Как же страшно на краю…

Природа страха высоты — в отсутствии опоры. Этот страх сродни ужасу землетрясения, когда стремительно уходит земля и нет больше опоры, которая была всегда, с первых дней жизни.

Страх высоты похож на чувство слепого, шарящего впереди руками или палкой, чтобы нащупать опору. Высота страшнее слепоты, ведь слепой ощущает опору под ногами. После шага с высоты — нет опоры нигде.

Пошёл ледяной дождь, последний перед зимой. Шум дождя заглушил последние мысли, в душе была только пустота. Холодный дождь внутри — и больше ничего.

Время — тоже дождь, смывающий меловую надпись на асфальте. Всё, что мы делаем, все наши следы на земле… превращаются в меловые разводы и исчезают.

Ничто уже не имеет смысла. Не о чем больше думать и незачем чувствовать. Какой бы ни была жизнь, наступает миг, когда понимаешь, что лучше всего прожитого — неопределённость.

Осталось лишь… Последний раз вздохнуть и опрокинуть себя в вечность. И пусть она сомкнётся надо мной.

Стало совсем темно, словно ветер задул все огни.

Внизу была пропасть и смерть.