Асимметрия

Антон Евтушенко, 2018

Сотни, тысячи событий, ежедневных происшествий оседают в подсознании, минуя память. Проще говоря, мы забываем. Природа научила человека выпускать из виду некоторую, особую правду, потому что правда, о которой мы не помним, перестаёт существовать. Мы пишем свою историю сплошными недомолвками – преднамеренными, фальшивыми, многозначительными, которые не более, чем заведённый эволюцией полезный механизм, приспособление для выживания. Так же, как асимметричность организма, наша забывчивость являет собой код эволюции. Зачем она нужна – до сих пор загадка, отгадку на которую мы возможно знали, но забыли, как забыли себя в новорождённом состоянии, в утробе матери и в прошлой жизни. Впрочем, героям романа не придётся перелицовывать реальность в отчаянных попытках коснуться дна, их задача куда сложнее: не изменить реальность, а принять её такой, какая есть. [b]Внимание! Ненормативная лексика![/b]

Глава 4

С тонким псом и смуглым кубком

жарко-рдяного вина,

ночью лунной, в замке деда

я загрезил у окна.

Вова Набоков

Я проснулся от мерных ударов, словно невидимый метроном отстукивал очень точно заданный ритм. Или может, сквозняк гулял по комнате, и я замёрз под тонким одеялом. Не раскрывая глаз, стараясь не спугнуть блаженную дремоту, отлепил от уха наушник смолкнувшего плейера, свернулся в позу эмбриона, продавливая головой в подушке из свалянного синтепона уютное гнездо, и попытался вернуть прерванное сновидение. Именно тогда я услышал стук. Прислушался. За стылыми стенами, тянущими драгоценное тепло из батарей, вторую ночь не унимался ветер. Я облегчённо вздохнул, вспомнив про ветхую крышу и неплотно прикрытую фрамугу окна: это долетал цокот кровельного железа. Едва я ублажился этой мыслью, как цокотанье неожиданно сопроводил короткий булькающий звук и хриплый стон. Я резко выпрямился, выныривая из плена одеяла, и осел на кровать. Косые лунные дорожки, пробиваясь сквозь зашторенное окно, дотягивались до соседней двухъярусной кровати, стоящей у стены напротив. Цок-цок-цок… Кровать цепляла металлическими углами рыхлый известняк стены, раскачивалась из стороны в сторону. Моя растопыренная пятерня тревожно зашелестела над письменным столом и книжной полкой, нащупала выключатель и припечатала его к стене коротким пистолетным хлопком. Комнату залил яркий электрический свет. Мелькнули оголённые ягодицы, белые как мел. Вспорхнуло одеяло, накрывая парочку.

— Бляха-муха! — глухо ругнулось одеяло, и из него обратно на середину комнаты вынырнуло тело, стыдливо прикрывая причинные места подушками. Тело глянуло на меня и свирепо вякнуло: — Слышь, ты кто такой и как сюда попал?

Щёки запылали от прилившей крови. Я в недоумении таращил глаза.

— Ты сам, что здесь забыл?

— Ушлёпок ты бракованный! Я здесь живу!

— Чего? Не понял! — Я спешно натянул трико, майку и спрыгнул со второго яруса на пол. — Я вообще-то тоже, так что давай, повежливее.

Ночной визитёр, похожий на молодого Ульянова-Ленина — с широкими залысинами и открытом лбом, хитро и гадко осклабился, намереваясь выдать тираду, но его прервал детский смех — тонкий, переливчатый, чуть-чуть визгливый.

— Прямо какая-то мелодрама в стиле «Иронии судьбы», — закутанная в одеяло, как в паранджу, обладательница ребячливого смеха, вынырнула из-за мужской фигуры и принялась изучать меня долгим, пытливым взглядом. — Мальчики признавайтесь, у кого из вас двоих страшное похмелье после дружеских посиделок в бане?

— Тата, всё: кина не будет, — коротко и небрежно бросил юный вождь пролетариата и, обращаясь ко мне, потребовал: — Говори, Сазана знаешь?

— А что, должен?

— Э, баклан, тебя попутало реально! Не дерзи, отвечай мне: да-нет!

— Синоптик, запарил бычку включать! — Детский голос моментально огрубел, будто выковался в латы. — Не можешь по-человечески?

— Сейчас махач устроим! — пообещал Синоптик. — Вот это будет по-человечески, по-пацански.

Одеяло окуклилось и отделилось от кровати. Рассыпанную арочкой вокруг бровей филированную чёлку с острым зубчиком в центре лба обрамляли редкие пряди в завитках. Я даже смог почувствовать нежный, вкусный запах цветочного парфюма, который источали волосы. Он был дико и причудливо замешан на мягком аромате разгоряченной женской плоти. Я мучительно ощутил это тепло: оно пробрало от макушки до самых пяток.

— Скажи, ты давно здесь живёшь? — Глубокие чёрные глаза-маслины изучали меня.

— Как заселили, так живу, — медленно, по слогам сказал я, стараясь вложить в слова максимум небрежности, но голос не слушался и дрожал как осиновый листок в ненастную погоду. — Полмесяца или около того.

— Синоптик, а ты, когда ночевал здесь в последний раз?

— В душе не помню. Я же с тобой тусил на Красном Маньяке.

— Значит, недели три, — сделала выводы Тата и рассмеялась. — Слава, зарывай топор войны и знакомься — это твой сосед!

Слава успел сменить подушки на исподнее и теперь грозно нарезал круги по комнате, щеголяя облегающими боксёрами в красный горох.

— Неа, — скривился он. — Сильно сомневаюсь! Сазан сказал бы!

— Сазан твой, старый маразматик, пропил последние остатки мозга, — усмехнулась Тата и повернулась ко мне: — Сосед, давай знакомиться! Я Рената, но для всех друзей — Тата. А это Славик Синоптик. Короче, просто Синоптик. Он типа здесь живёт, а я типа с ним. Разобрались?

— Чо ты, салабон, зенками лупаешь? — накинулся на меня свежеиспечённый сосед. — Никакой я тебе не Синоптик, а товарищ лейтенант. Заруби это на носу.

— Понятно. Я Ким. Для друзей и для врагов, для всех. И это… товарищ лейтенант, вы гульфик застегните, а то демографию застудите!

— Ох! — только и успел сказать Синоптик, сверкнув в меня глазами. Тата начала фырчать от смеха, слишком усердно, как показалось, едва не выронила из рук одеяло и сама чуть не оконфузилась. Я не ручаюсь, но это выглядело скорее умелой импровизацией, чем случайностью.

— Ладно, идём на кухню помацубарим, — хмуро сказал Синоптик, облачаясь в джинсы, майку и красный, грубой вязки свитер с изображением эпического оленя, — пусть девушка приведёт себя в порядок.

Последним элементом гардероба стали кеды. Подцепив их, Синоптик пинком распахнул дверь и поманил меня. Тата пожала плечами и пискнула мне зачем-то по-английски: «Айм сорри!» и было не ясно, извиняется она за внезапное вторжение или за то, что приходится теперь выпроваживать меня из собственной же комнаты. Я кивнул, и мы молча вышли в тускло освещённый коридор общаги, насквозь пропахший задубелой кожей, кошачьей мочой и мохнатой пылью, болтающейся на сквозняках пышным перекати-полем. Электронное табло часов рядом с пиктограммой бегущего человечка и надписью «выход» безразлично сообщало время 04:25. Синоптик нырнул в арку под часы, я послушно плёлся следом. Шамотные стены старого общежития впитали недельный дождь, очертив на бледно-серой штукатурке тёмные от влаги спиломы, похожие на чернильные пятна Роршаха. От обильных дождей значительней всего пострадала кухня на пятом этаже — процессы эрозии там ускорила крыша, клепанная ведёрной жестью. В день официального исхода лета по григорианскому календарю она не выдержала и обрушилась, пробив прогнившей балкой потолок и похоронив под обломками крепкий кухонный стол с двумя астраханскими арбузами. По счастью, хозяин бахчи Володько Некрылов, бегал в это время по соседям в поисках ножа и компании. Эту дикую историю рассказывал мне сам Некрылов, убеждавший, что подобные случайности въедаются в костный мозг и остаются там на всю оставшуюся жизнь, которой, к слову, могло бы и не быть. Помещение признали аварийным, оставив капитальные работы по ремонту крыши до весны, а жильцам-попаданцам с пятого на время разрешили пользоваться кухней соседей снизу.

Четвёртый этаж встретил нас привычным дыханием сквозняка. Над головой уныло потрескивала единственная лампа, где-то в глубине длинного как сосиска коридора горели отражённым светом два немигающих глаза беременной кошки Маруси. На кухне выкипал оставленный на плите чайник. Пар горячим туманом клубился в воздухе, размачивая кислую вонь сковород и кастрюль, безобразной и шаткой грудой сброшенных в рукомойник.

За недолгое время альтернативной службы я успел понахвататься кое-каких армейских жаргонизмов. Многие солдафонские словоизвержения не требовали специальной подготовки и интуитивно сводились к словарному запасу гражданского. Например, я догадывался, что косепор — это солдат, допускающий оплошность, а якорь — тоже солдат, только медленный или заторможенный. Значение таких слов, как «стукач», «подшива» или «шухер» вовсе не требовали пояснений, а вот некоторые, наоборот, вгоняли в ступор. О происхождении слова «мацубарить» можно было только гадать. Сакральная семантика слова требовала от носителя простого принятия на веру факта, что на армейской фене «мацубарить» означало желание курить. Зачастую «помацубарить» было не более, чем предлогом для завязки бахора, то есть разговора. Во всяком случае, одно другого не исключало.

Синоптик похлопал по карманам, нащупав в заднем то, что искал. Достал сигаретную пачку, щелчком раскрыл и протянул мне, предлагая угоститься.

— Не курю, — сказал я и, подойдя к замызганному подоконнику, сплюнул в вечно открытую нараспашку форточку. По ту сторону окна проклёвывался росток рассвета, подсвечивая нежно-розовым тёмные прожилки слоистых туч.

Он безразлично пожал плечами, подцепил зубами сигарету и подкурил от пламени горелки. Затем крутанул ручку, перекрывая газ, затянулся и впился в меня колючим взглядом.

— Так ты знаешь Сазана или нет? — спросил он, умащивая свой зад рядом на подоконнике.

— Коменданта общежития? Семёна Созоновича?

— Семёна, ага, Созоновича!

— Сразу так сказал бы. Конечно! Он мне ключ от комнаты давал и показывал, как пользоваться забитым унитазом в туалете, чтобы не заливать говном соседей снизу.

— Это да! — отозвался Синоптик. — Он тот говномут, и ему за его говномутство ещё приплачивают! Говорил, упрашивал, бутылку совал: Сазан, никаких соседей, а он всё равно, сука, сделал по-своему.

Синоптик стряхнул пепел, и будто очнулся.

— Как там тебя?

— Ким, — напомнил я.

— Ким, извини, что я так люто накинулся! Ситуация, сам понимаешь: все на эмоциях!

— Понимаю! Когда эмоции через край, напряжение надо убирать.

— Стопудняк! Надо было развялиться, — Синоптик показал неприличный жест и весело, со значением подмигнул. — Маленькая, но рукастая!

— Без подробностей, ладно. Хватило впечатлений от увиденного.

— Ты мне вот что объясни: как можно было так щемить, чтобы не услышать происходящего в соседней люле? — Синоптик пошло хихикнул, заметив моё смущение, и заговорщицки толкнул меня локтем вбок. — Ты случайно того, не вуайерист?

— Ничего себе предъява!

— Га-аа! Сосед, не пылесось тайгу, я же шуткую! Тыркаться сейчас бесполезно — уж как-нибудь да разместимся. Шконок много — целых четыре, всем найдётся места. После вопрос с Сазаном порешаем.

— Мне на работу через три часа, — тоскливо сказал я. — Надо выспаться.

— На какую такую работу?

— На такую обычную работу, — огрызнулся я. — По распределению альтернативной службы.

— Отмазанный, что ли?

Синоптик прицельно стрельнул бычком в форточку и лениво засеменил к холодильнику.

— Альтернативно-служащий, — сухо поправил я.

— Ты неопознанный мудераст, — философски изрёк Синоптик и окинул взглядом пустое пространство холодильника. — Не духан и даже не запах, так: туловище безголовое.

— Дальше что? — с вызовом спросил я и повторил для усиления эффекта: — Что дальше-то?

— Ну, значит, не есть тебе дембельской каши!

— Прямо расстроил!

На дверце в отделении для яиц одиноко загромыхала банка с кабачковой икрой.

— А я бы сейчас даже требуху сожрал! Ну, или икорку навернул. Га-аа!

Синоптик снова заржал мелким дурным смехом, бесцеремонно свернул крышку с горловины банки и погрузил пальцы в овощное рагу.

Я неодобрительно хмыкнул, глянув исподлобья, как мародерствует Синоптик.

— Лучшая отечественная закуска! — гордо сказал он и отправил в рот размазанную по фалангам пальцев икру. Довольно зачавкал, зачерпнул ещё. — У меня в такие моменты суровая подсадка на еду. Веришь, Ким, вот как распоследнего планокура пробивает на хавку люто, ничего не могу с собой поделать.

— Ты полегче, здесь за это ноги ломают! — предупредил я.

— Да ты не шухерись! Я всего граммульку съем.

Наконец, пустая банка была отправлена обратно в холодильник. Синоптик обмахнул руку о штанину и протянул мне:

— Теперь давай нормально знакомиться!

— Это как?

— По дембельскому уставу.

— Мне же вроде как не положено…

— Это балабасить печенье со сгухой не положено. Дембельский комок с акселем тоже не положен, а всё остальное никто не отменял. Устав для воина, что Коран для мусульманина.

— Я не воин, я альтернативнослужащий!

Но заведённую мной пластинку лейтенант грубо прервал:

— Не грусти, бобёр, сделаем из тебя мужчину! Давай: разрешите доложить, сколько вам еще служить… — Синоптик не дождался поданной руки, схватил меня за ладонь, притянул к себе и резким движением стиснул шею в полукольце согнутого локтя, с силой надавил. Я судорожно втянул носом воздух, почувствовал, как вздулась на шее жилка, отбивая удары сердца. От напряжения заломило в висках и некстати зачесался глаз.

— Эй, салага и бритый гусь! Докладывай шестьдесят два дня.

От навалившегося на меня Синоптика мерзко пахнуло смрадным духом загула. Удушающий захват заставил, хрипя, извергать из памяти дембельскую сказку, оставленную моим предшественником на последнем листе вахтенного журнала.

— Я салага, бритый гусь, я торжественно клянусь: масло, сало, колбасу, все я дедушке снесу. Разрешите доложить — сколько вам еще служить, — я выдохнул, перехватил душащую меня руку, подсел и резко перекинул через колено Синоптика. Тот хватку ослабил, но не отпустил, и мы вдвоём неуклюже повалились на грязный кафельный пол. Я схватил его за ворот растянутого свитера и проорал в самое ухо: — До вашего светлого дня осталась х…ня — шестьдесят два дня.

Голосовые связки онемели, я задохнулся от собственного крика. Закашлялся, замахал руками, наконец, вдохнул в полную силу.

Синоптик отвесил мне шлепок ладошкой по лбу и истошно завопил:

— И умчит меня в запас автобус марки «ПАЗ»! Ейе-ее!

— Товарищ лейтенант, это не устав, а уставщина.

— Верно мыслишь. Ещё два месяца будешь у меня втухать! — пообещал Синоптик. — А потом мы побратаемся, и я красиво уйду в закат. Гульну со страшной силой. Насвистаюсь в такой дребадан, что буду блевать до самого до Воронежа. Тебя на отвальную позову. Придёшь?

Я не успел ответить. По коридору раздались шаркающие шаги. В дверном проёме кухни показалась сутулая фигура женщины в подбитой молью горжетке. Меховой аксессуар ни разу не подходил под вьетнамки на босу ногу и сильно спитое, одутловатое лицо. При виде нас она тяжело задышала, скрупулёзно оценивая обстановку. Сквозь склеенные дешёвой тушью ресницы разглядела лицо Синоптика. Кожа на сухих скулах натянулась. Губы, обильно выкрашенные помадой, свернулись в удивлённое «о».

— Слава, здравствуй!

Она снова сощурилась, фокусируя мутный взгляд на мне, но в её усталых глазах я так и остался неузнанным. Осторожно, повторяя изгибы убогих интерьеров кухни, она двинулась вдоль стены к газовой плите.

— Слышь, Поликарповна, вали отсюда нахер! — зло сказал Синоптик, отряхиваясь и поднимаясь на ноги.

Женщина растерянно мигнула, тряхнула — не то от обиды, не то от злости — сальным подбородком и, схватив чайник, заковыляла прочь из кухни.

— В тебе, лейтенант, много злости сидит, — сказал я, растирая лиловую шею, — а лычки и звёзды не дают никакого права эту злость распылять на окружающих.

— А ты знаешь, что эта общага построена на тифозных костях? — неожиданно спросил меня Синоптик. — На этом самом месте в войну была больница для тифозников. И морг. Прикинь?

— Откуда знаешь?

— От этой полоумной бабы, — Синоптик покивал на коридор. — Мама ейная в той больнице лежала, когда авианалёт случился. Ну, там, понятно, ковровая бомбардировка, прямое попадание в дом. С тех пор травма у человека душевная — мля, на всю голову. Горжетку из драной лисы никогда не снимает, типа в память, и живёт в этом свинушнике тоже типа в память, а у неё, между прочим, пустует свой дом где-то в Белужках. Присела мне на уши с этой историей. Нафига ты мне это рассказываешь, спрашиваю. Мне то что? А она отвечает: земля под нами кишит инфекцией. Ковырни ногой и полезет палочка. Вот пойду на задний двор, накопаю хризантемок и подарю тебе. Привет от мамы такой. Нормально, да? — Синоптик покрутил пальцем у виска. — Так что зло — понятие очень объёмное. Ты с этим поаккуратнее, сосед.

— С чем поаккуратнее? — поинтересовалась Тата, незаметно появившись на кухне. Одетая в экстремально длинное, до щиколоток платье-футляр с широким воланом на поясе, она выглядела как модница, сбежавшая с подиума и случайно набредшая на поляну с лубяной избушкой бременских разбойников.

Я даже невольно запел, навеянный мотивом: «Ой-ля-ля, ой-ля-ля, ех-ха!», но вовремя спохватился, поймав на себе удивлённый взгляд Синоптика, замолк.

— Это я объяснял Киму, чтобы он вёл себя поаккуратнее с тобой! — ухмыльнулся Синоптик и подскочил к Тате. Наклонился к ней, приглаживая по-мальчишечьи короткие, чёрные как смоль волосы, и громко чмокнул в губы. — Мою девушку никому трогать не дозволено!

— Я и не трогал! — обиделся я на невинное враньё Синоптика.

— Ну, это я так, на перспективу! — уточнил Синоптик. — На тот случай, если захочется.

— Если захочется, он меня спросит! — сказала Тата и выразительно посмотрела в мою сторону. В ухе блеснула серьга-каффа в виде серебряной змейки. — Видно же, что Ким не какое-нибудь быдло, а вполне адекватный, воспитанный молодой человек!

— Я понял — это намёк, я всё ловлю на лету, — пропел Синоптик, — и вот за это я тебя конкретно…

— Зимин, твою мать, ты охренел! — Тата моментально сменила тон и потыкала в грудь Синоптика миниатюрным пальчиком. — Что это такое?

— Где? — насторожился Синоптик, отступив назад.

— Перед твоей наглой рожей.

— Это? Свитер.

— Вот именно! Свитер, который я подарила тебе. И во что ты его превратил? — Тата попыталась придать обвисшему шерстяному изделию его привычные размеры. — Ну ты и гад!

— Ничего, после стирки сядет, — пообещал Синоптик.

— Да, — сказал я, чувствуя свою причастность к проблеме, и пытаясь как-то сгладить ситуацию, — у меня была кофта из пуха козы. Кофта как кофта, в мой размер, а постирал — рукав стал до локтя. Вообще, вещи крупной вязки даже полезно растягивать.

— Ты не защищай его! — сказала Тата. — У меня к нему претензий много. Вот, к примеру, почему не сказал, что будете на четвёртом? Я весь пятый оббегала: Синоптик, Синоптик, а Синоптика — нет.

— А он здесь! — глухо хихикнул Синоптик, верно, решив, что дело со свитером благополучно замято. — Ты же меня всё-таки нашла?

— Там на кухне красная лента и объявление: «Все в сад!» и в скобках пояснение — «сад этажом ниже».

— Это я написал, — схвастнул я.

— Приколюха! — оценил Синоптик. — Сам придумал или кто подсказал?

— Вообще-то это цитата, — деловито уточнила Тата.

— Точно, цитата, — согласился я. — Наша директриса — она вела литературу — часто ввинчивала своё «Все в сад!» к месту и не к месту. Это из Чехова.

— Неа, — покачала она головой, — так говорил Харрис в фильме «Трое в лодке, не считая собаки».

Я смутился, но от слов не отрёкся.

— И всё-таки из Чехова. «Вишнёвый сад».

— Ты с ней не спорь, — посоветовал Синоптик. — У Таты было не самое счастливое детство: без бабушкиных пирожков и любимого щеночка, зато был папкин видак и море киношек на кассетах. Теперь она ходячий викицитатник: мечет крылатые выражения, как севрюга икру.

— Не слушай его, всё было не так, — засмеялась Тата. — У меня был щеночек, а вот кинотеатра и попкорна, как раз, не хватало. И видака не было. Зато однажды я увидела целую тонну кассет, выброшенных на помойку. Там были мультики, комедии, боевики, детективы, много чего интересного. И у меня возникла идея фикс: это добро отдавать в детские дома.

— Ага, кино и попкорн для сироток! Тата у нас мать Тереза: святая и предприимчивая!

— Ну да, — ничуть не смутилась Тата, — мне казалось это отличной мыслью. Я отвоевала у предков кладовку, забила доверху кассетами, а эти самые кассеты почему-то ни один приют брать не захотел. Вернее, у нас в Красносудженске приют всего один, на Белужке. Ну я пришла туда, а там у меня и спрашивают: «Девочка, а откуда ты знаешь, что на этих кассетах нет призывов к насилию и всякой запрещённой пропаганды?» Я честно говорю, что кассеты со свалки, я их даже не смотрела. Меня по-быстренькому развернули и отправили на все четыре стороны. Вот тогда-то папик подарил мне кассетный видик и сказал: доча, я придумал, что делать с этой горой никому не нужных фильмов.

— У тебя мировой батя! — сказал я. — И вы что, реально пересмотрели все фильмы?

— Ну, отец слился в первый вечер. Он, наверно, рассчитывал тайком посматривать порнушку, но там ничего такого не было.

— Да? Мой любимый фильм «Пока не сыграл в ящик».

— Порно? — уточнил Синоптик.

— Почему? Нет, комедия.

— Га-аа! Одно другому не помеха, особенно если это фестиваль любительской эротики или гей-порно.

— Синопа, ты псих озабоченный.

— Что ты, детка? Как можно такое говорить, после наших ночей в стиле буги? Я романтик, каких свет не видывал.

— Одно другому не помеха, — огрызнулась Тата и, громко чмокнув средний палец, отправила Синоптику.

— Обожаю тебя!

— Ким, я не смотрела этот фильм, — сказала Тата, улыбнувшись самой невинной, самой обезоруживающей на свете улыбкой.

— Её конёк — олдовые фильмы, преимущественно «мейд ин совок», — сказал Синоптик. — Погоняй её по советскому кинематографу, будешь обескуражен и сбит с толку количеством ненужных цитаток, накопившихся в ее прекрасной, кукольной головке.

— Попробуй! — предложила она и потёрла в предвкушении ладони.

— Давай! — я задумался. — Например… например… ага, вспомнил: например, фильм «Афоня». Там ещё Леонов снимался.

— Знаю, знаю! — радостно воскликнула Тата и хлопнула в ладоши. — Мать чесная, председатель месткома нашего пришел! Теперь весь вечер придется с ним танцевать…

— Ух ты! Ещё!

— Афанасий, — Тата попыталась сымитировать глуховатый и хриплый голос советского актёра Леонова, — да ты не волнуйся, я ведь к тебе ненадолго поселился. Михалыч из отпуска вернется, я к нему перееду…

— Попала! Прямо наша ситуация. Давай «Мимино».

— Так, — Тата наморщила лоб и тут же включилась в игру, сделала смешной грузинский акцент: — Валик-джан, я тебе один умный вещь скажу, но только ты не обижайся…

— Это легко! Это все знают!

— Что поделаешь, — пожала плечами Тата, — если фильм разобран на цитаты. Надо было давать посложнее.

— Голуби, я не мешаю ворковать? — Синоптик округлил глаза и выразительно посмотрел на Тату.

— Знаете что, Мими, — Тата сделала жест рукой, оттопырив большой палец и мизинец, будто говорила в телефон: — Катитесь-ка вы колбаской по Малой Спасской!

— Хватит!

— Ничего личного, Зимин! — улыбнулась Тата. — Это классика советского кино. Сам же предложил!

— Дура!

— Дебил! — Тата окаменела лицом в секунду, затем резко развернулась, скрипнув каблуками по кафелю, и зашагала к выходу.

— Если думаешь, что я побегу за тобой, красавица, — крикнул ей вслед Синоптик, — то ты сильно ошибаешься!

Но Тата не удостоила Синоптика ответом. Её каблуки зацокали по лестничной площадке и вскоре затихли.

— Как-то нехорошо получилось… — сказал я, снова чувствуя себя отчего-то виноватым.

— Строит из себя обиженную, — махнул рукой Синоптик. — Домой попёрлась. Ну и пусть! Ей и так уже пора.

— Надо проводить! — предложил я и быстро добавил, осёкшись: — Тебе.

— Она на машине, — беспечно махнул рукой Синоптик. — Дорогу знаёт. Доберётся!

— Так неправильно.

— Разберёмся без тебя, да? — огрызнулся Синоптик, но уже через мгновение засиял начищенною бляхой. — Слушай, сосед! А подкинь пятёру листов, а лучше косарь. На вкусное точево. Я отдам!

Тата была мгновенно им забыта, а всё внимание переключено на меня. Остаток времени до будильника я исполнял прихоти соседа, который сперва подъел остатки галет из моей тумбочки, а затем отправил гонцом за «полусантиметриком колбаски». Я послушно накинул куртку (что оставалось?) и заскользил по улице, окутанной предрассветной мглой. В ларьке набрал целый пакет еды: батон сырокопчёной колбасы, армянский лаваш, кисточку белого кишмиша, ломтик чеддера, томатные чипсы с луком и большую бутылку айрана.

— Захочешь ты мяса! А вот оно! — радовался Синоптик, с остервенением отгрызая от колбасного батона солидный ломоть.

Ещё через час мне пришлось бежать в аптеку за гасталом и боржоми. И следом: за ментоловыми сигаретами, которых лейтенанту Зимину неожиданно захотелось после утихомиренного недуга.

— Говорят, что ментол пагубно влияет на мужскую потенцию, — сказал Синоптик, чиркая зажигалкой и выдыхая бледно-синий дым. Первые две сигареты он честно курил на кухне, но умаявшись носиться между этажами, остался с третьей на кровати. — Наверно, поэтому их курят одни бабы. Ты сам-то, как думаешь?

— Я бы не переживал из-за ментола в табаке, — сказал я, зевая. — Сигарета не морковка, пользу по определению не несёт!

— Ёпта! Сигарета не морковка. Спасибо, кэп, учту!

Продираясь сквозь обилие циничной и нецензурной брани, я выслушал несколько десятков сальных анекдотов и пару историй из жизни, в том числе одну хвалебную оду в честь меховода из мабуты, то есть знакомого механика мотострелковой бригады. На пару с Синоптиком они как-то свинтили дефицитную ураловскую резину с двух «шишариков» — 66-ых «газиков» — и благополучно толкнули её на стороне за полцены.

— Вернее, как, — с азартом рассказывал сосед, — я просто стоял на фишке и следил, чтобы никто ничего не заметил, пока мабутянин справлялся с баллонным ключом. Когда оттаскивали шины за забор, чуть не нарвались на одного шакала, залётного прапора. Но этот мудак был в зюзю, так что лютовал по мере своих возможностей. Ползал там, на четвереньках, ему до нас было ровно полсекунды — до очередного рвотного позыва. Га-аа! Га-аа!

— А почему у тебя кликуха Синоптик?

— Не, — мотнул он головой, — в родном Воронеже для пацанов я Зи'ма, а Синоптиком Тата придумала называть. Сперва вроде в шутку, а потом как-то приклеилось.

Синоптик потянулся за остатками кисломолочного напитка, выплеснул содержимое бутылки в глотку и крякнул от удовольствия.

— При въезде в город видел башню с параболическими тарелками? Ну, такую разлинованную белыми и красными полосами. На мухомор похожа.

— Поездом я приехал. Кроме вокзала ничего не видел.

— Да не важно! — отмахнулся Синоптик. — Она на холме, её с железки тоже видно. Короче, это метеорологическая станция, стоит на балансе части. Раньше её обслуживал штат из четырех военнослужащих, а сейчас — красотень! — америкосовское оборудование, полная автоматика, весь фарш. Одного человека за глаза хватает, чтобы кнопочки нажимать. Искандер мне говорил, когда была реформа, ещё при Иванове, под это дело Москва деньги выделила большие. Ясен пень, воевода их попилил, а что? Я бы на его месте также сделал. Тут ведь главное что?

— Что?

— Главное — это золотая середина, чтобы целевые средства освоить и себя не обделить. А там придраться не к чему. На роботах-пылесососах и спутниковой связи он, конечно, сэкономил, но компьютеры для обсчёта данных закупил офигенные. До меня лейтюха работал, тоже не жаловался. За семь лет эксплуатации ни одной поломки.

— Теперь ясно, где ты пропадал всё это время!

— А чего мне в общаге делать? — Синоптик пожал плечами. — Тараканов кормить, что ли? Или ждать, пока на меня кусок штукатурки свалится, как на Некрылова?

— Некрылова не успело накрыть! — невзначай скаламбурил я.

— Да не о том речь! На станции я сам себе хозяин, и никакого шухера! Хотя Искандер, сука, всё же вычислил, что я вожу на режимный объект гражданских.

— Тату? — догадался я.

— Не только! Летом была одна бабенция замужняя. Растрепала всем про меня, и понеслось по району, а слонячье радио, сам знаешь, работает быстрее обычного. От мужа её бегал, прятался. Слухи дошли до Искандера. Пожурил меня наш воевода, да забыл. Ну я так думал: оказалось ни фига! Вчера вызвал в кабинет на беседу, спрашивает в лоб: лейтенант, опять к себе марамоек водишь? У меня аж всё похолодело. А потом думаю: подозревает, но не знает наверняка, иначе такой бы разнос устроил, тут же в паркет и укатал бы. Говорю так нагло: никак нет, товарищ подполковник. Смотри мне, отвечает, спалишься, пеняй на себя. Будешь заниматься строевой до дембеля. Встаёт из-за стола, подходит так близко-близко и мне хе-еррась, «электричку» по голени. Это, говорит, для повышения качества обучаемости строевой подготовке на тот случай, если я насчёт тебя не ошибаюсь. А я никогда не ошибаюсь!

— Сурово! — сказал я.

— Он вообще мужик суровый! Нагнал на меня страху, приходится теперь в пентхаусе тусить.

«Пентхаусом» — из-за постоянно протекающей крыши — окрестили свои покои сами вояки, под собственные нужды которых все шестнадцать комнат верхнего общажного этажа взял сосед — войсковая часть 77864 по улице Авиаторов, дом 19. В пентхаус селили в основном прикомандированных и контрактников. У кого была возможность, перебирались в съёмные квартиры. Впрочем, у пентхауса имелось редкое достоинство, перекрывавшее многие минусы общежитского быта: до места службы, то есть до дежурки с турникетом-вертушкой надо было протопать всего три минуты в ритме разжиревшей черепахи. Иногда лифтёры запускали допотопный лифт, и тогда это время сокращалось вдвое.

С банкротством градообразующего предприятия жилые здания бывшего металлургического комбината по адресам Мамалыгина, 64, Южная, 41 и Авиаторов, 17 перешли в муниципальный жилой фонд города. Изъеденные полувековой эксплуатацией, они требовали капремонта, но в горадминистрации, верно, рассудили по-другому: направили к мамалыгинской трёхэтажке экскаватор и пару самосвалов. Следом под снос пустили барак на Южной. Постройка оказалась настолько захиревшей, что обошлись без драглайнов и их разрушительных чугунных гирь. Бульдозером легонько подцепили несущую стену, здание охнуло, испуская ветхий табачно-винный дух, и аккуратно завалилось набок.

Дом на Авиаторов не тронули, за него вступились немногочисленные собственники, успевшие приватизировать жильё. Комендант общежития Семён Созонович — тогда ещё обычный жилец — был замечен в числе рьяных активистов. Бывший руководитель региональной партячейки здорово попортил кровь местным швондерам: он выходил на митинг, устраивал пикеты и с завидным усердием обивал пороги городских и областных судов. Однажды наметил голодовку оппозиции — отксерил листовки-обращения к жильцам, расклеил по этажам, и смастерил пёстрый плакат «Конфронтация до полной потери сил». Правда, до голодовки дело не дошло. История попала на редакторский стол «Вечернего Красносудженска», а Семён Созонович — на первые полосы местного таблоида, затмив по популярности беспредел битцевского маньяка и развод четы Абрамовичей. Эпизод информационного противоборства он любил вспоминать всегда, когда дело заходило о трениях с коммунальщиками, с которыми комендант бодался ровно столько, сколько был начальствующим лицом. После освещения событий в прессе дом отвоевали, но не весь, а только пару этажей. Остальные муниципалитет прибрал к рукам, руководствуясь принципом «с паршивой овцы хоть шерсти клок». Пятый этаж оккупировали армейцы, третий и четвёртый поделили между собой собственники. Второй — оказался во власти колокольного дворянства, как пренебрежительно называл Семён Созонович наставников православной семинарии. Обитавший здесь преподавательский состав менялся часто и в большинстве своём состоял из приезжих. Самый лакомый кусок — первый этаж — порезали договорами аренды и отдали на растерзание бильярдной, чопа, секонд-хенда и спортивной организации со странным названием «Хала-хуп и Команда 9». Единственное витринное окно последней, наглухо заклеенное непрозрачной плёнкой со шрифтовым изображением крутящегося обруча и втиснутой в него девяткой, выходило во внутренний двор войсковой части, где посередине тренировочного плаца, давно выродившимся в автопарк под открытым небом, ржавели экспонаты. Долгими часами безделья я пялился на витрину и представлял за ней хрупких, тоненьких девушек в обтягивающих боди с цветными обручами на осиных талиях. В моих фантазиях они крутили хала-хупы и непременно улыбались.

— А Тата, — неожиданного для самого себя спросил я, — она почему… Тата? Ну, то есть, это ты её так зовёшь?

Синоптик посмотрел на меня исподлобья.

— Не, она сама придумала это прозвище. У неё же в голове сплошная киношная чехарда. Ну, это вроде с какого-то фильма. Героиня, говорит, очень понравилась. Но лично я думаю, что Тата это сокращённое от «татарки». Втухаешь, да?

— Не очень.

— Ты посмотри на нашего Воеводу. Настоящий ультранационалист, правда, умело это скрывающий. Сегодня татарин — это звучит гордо. Путин так и говорит: «Я любуюсь на Татарстан». Не хер собачий, а целый главнокомандующий! Политзанятия были, Воевода знаешь, что про него сказал? Он, конечно, урыс, но херметле кеше.

— Чего?

— Это по-татарски. Он хоть и русский, но человек уважаемый. Или как-то так.

— При чём здесь Воевода?

— Как при чём? — удивился Синоптик. — Это её отец.

— Чей?

Раздались позывные будильника: мой телефон жалко завибрировал, возвещая об утренней побудке.

— Ну вот! — сказал Синоптик, — теперь можно давить на массу! — Он сладко растянулся на кровати. — Ты знал, Ким, что Кул-Шариф может попасть в число «Семи чудес России»?

— Нет. Подожди секунду, — я осмысливал услышанное. — Тата — дочь Искандера?

— Ну да, — Синоптик пожал плечами. — Удивлён?