Асимметрия

Антон Евтушенко, 2018

Сотни, тысячи событий, ежедневных происшествий оседают в подсознании, минуя память. Проще говоря, мы забываем. Природа научила человека выпускать из виду некоторую, особую правду, потому что правда, о которой мы не помним, перестаёт существовать. Мы пишем свою историю сплошными недомолвками – преднамеренными, фальшивыми, многозначительными, которые не более, чем заведённый эволюцией полезный механизм, приспособление для выживания. Так же, как асимметричность организма, наша забывчивость являет собой код эволюции. Зачем она нужна – до сих пор загадка, отгадку на которую мы возможно знали, но забыли, как забыли себя в новорождённом состоянии, в утробе матери и в прошлой жизни. Впрочем, героям романа не придётся перелицовывать реальность в отчаянных попытках коснуться дна, их задача куда сложнее: не изменить реальность, а принять её такой, какая есть. [b]Внимание! Ненормативная лексика![/b]

Глава 2

Счастлив, кто падает вниз головой:

мир для него на миг — а иной.

Владик Ходасевич

Если есть на свете что-то, что можно подвести к черте общечеловеческого, то это несомненно глупость, неистребимая, неискоренимая наша неспособность здраво рассуждать и здраво действовать. До сих пор остаётся загадкой, какие обстоятельства подвели меня к решению, заставляя перелицовывать верх с низом, в последний момент меняя убеждения и точку зрения. Ответ, наверное, кроется в коротком эпизоде, случившемся задолго до описываемых здесь событий. Дело было курсе на втором. Мой приятель, тот самый, кадрящий девчонок в продмаговских очередях, привёл в общагу очередную даму сердца. Скажем так, девочка не была своею в доску и как-то не пришлась ко двору нашей тусовки. Нет, она любила стихи, но преимущественно «богохульного» и «порнографического» Пимена Карпова, больше известного и почитаемого в узком кругу старообрядцев-чернокнижников. Острый аромат грехопадения, исходивший от девицы, близорукий беззастенчивый взгляд и лицо, опушённое серебристой пылью, словно персик, не столько привлекали, сколько отталкивали и внушали страх. Я спросил приятеля, чем определялся выбор странной девицы в рваной одежде, с бритыми висками и плотным слоем белой пудры на лице, неизменно таскающей подмышкой пименовский «Говор зорь». На что незамедлительно получил ответ: «Знаешь, Адамчик, — сказал он в привычной развязной манере, — на безголосье и жопа — соловей».

Парадоксы орнитологической нескладицы, как называю я подобные этой ситуации, встречаются на нашем жизненном пути довольно часто. Это было грубоватое сравнение, но, похоже, очень меткое. Действительно бывают в жизни такие условия и обстоятельства, когда принимать существующий порядок вещей становится проще, чем перекраивать их под себя. Глупость это или просветление — каждый сам решает для себя.

Исправительное учреждение, где отбывал наказание Ким Наркисов, находилось в полусотне километров от Москвы. Так сказал Юлиан, убеждая «съездить посмотреть одним глазком». От Щербинки, где моя малогабаритная «однушка» выходила крошечным окном на полоску Бутовского леса, получалось вдвое больше: направление горьковское, неудобное, а значит, пилить ещё через пол-Москвы с юга на восток. По словам Юлиана, у клиента были серьёзные намерения, он был готов хоть сейчас платить человеку, способному делать записи событий его жизни, а затем формировать их в полноценную литературную работу.

Я же думал и удивлялся: как должны колобродить мысли отбывающего наказание человека, чтобы склонять себя к созданию такого метажанра как мемуаристика. Мемуары всегда оставались притягательными для людей, игравших не последнюю роль в мировой истории, но в случае с Наркисовым… не знаю. Уже тот факт, что эту фамилию я прежде никогда не слышал, говорил не в пользу моего героя. Не слишком ли это отдавало нарциссизмом?

— Тебе-то что? — удивился Юлиан. — Прибереги психоанализ для кружка фрейдистов. Ты просто выполняешь чью-то прихоть. За деньги. Вот и всё!

Ну, допустим. По большому счёту, мемуары пишутся не о персоне, а об эпохе, зафиксированной в воспоминаниях персоны. Так что право на историю имеют не только Черчилль, Кастро или Форд. Да и кто сказал, что титаны своих эпох не были нарциссами? Были — ещё какими! Конечно же, из всего, что написано, ценится то, что написано хорошо. Но кто сказал, что у меня получится хорошо то, в чём я никогда не преуспевал?

— Скажу тебе кое-что, но без обид, — произнёс Юлиан, которому, судя по тягостному вздоху, порядком осточертело убеждать меня. — За семь лет работы литагентом я не встречал ни одного писателя. Книгоделателей, текстоклепателей — да, сколько угодно, а живого литератора в глаза не видел. Да, и откуда им взяться, в самом деле? Уж не из стен литинститута, это точно. И вот тебе, мой друг, персональный и бесплатный совет: не точи себя, как карандаш со сломанным грифелем. Кому нужно самоедство, особенно после того, как состряпал тринадцать томов макулатуры на заказ.

— Спасибо, можешь поддержать! — хмыкнул я в трубку, по сути, понимая, что возразить мне нечего.

— Я говорил, и повторю: ты делаешь работу, клиент тебе за неё платит. Всё. Точка.

— Откуда у зэка деньги?

— Как откуда? Ты как думаешь, за чей счёт осуждённые содержатся на зоне?

— За счёт государства.

— Ну, если это обычная колония, то да, а если поселение, то «поселенцы» сами обеспечивают себя едой, одеждой и лекарствами. Они работают, получают зарплату, имеют деньги и пользуются ими.

Вообще, мотивчик, который пел мне по телефону Юлиан, очень был похож на тот, что напевали Алиса и Базилио беспечному Буратино, распаляясь перед ним о волшебном поле в стране Дураков. Успокаивало лишь то, что золотых монет, полученных от папы Карло на букварь, не было, а значит не было и риска. Или всё же был?

— В конце концов, — сказал мне Юлиан, стараясь скорее закончить разговор, — ты ничего не теряешь. Он платит аванс в любом случае. Если не сработаетесь, просто так и скажешь: извини, братан, творческого тандема у нас не сложилось. И будь свободен на все четыре стороны! Денег назад он не потребует. А я выступлю гарантом, поскольку обратился он ко мне и рекомендовал его я.

— Справедливо, — согласился я, а сам подумал: «Хорошо поёшь, собака! Убедительно!»

Добираться своим ходом (просить машину у Алины я не рискнул) выпало утренней электричкой с Курского вокзала, а дальше искать местное такси. Приложение Uber поблизости не показало ни одной машины. Пришлось, скрепя сердце, направиться к кучке привокзальных таксистов, бьющих нарды на капоте замызганной грязью легковушки. Юлиан заблаговременно прислал мне смс с адресом и по пути я глянул карту в телефоне. Прикинул: от железнодорожной станции до места выходило километров пять или около того. Назвал адрес. Из толпы вызвался один с изжёванным лицом и в такой же куртке из мятой кожи, согласился отвезти. «Пятьсот», — сказал, как отрезал он. Остальные не возражали, не возражал и я, понимая, что сложно перешибить фикс-прайс сплочённого братства местных «бомбил».

В машине я набрал номер Юлиана и выслушал его последние инструкции.

— Я отправил тебе электронную форму на почту — глянь! — вместо приветствия выпалил он. — Это заявление на имя начальника колонии о ходатайстве краткосрочного свидания с заключённым. Перепишешь синими чернилами от руки и поставишь вчерашнюю дату. Про бумагу и ручку я, кажется, тебе напоминал в Москве…

— Взял, — успокоил я, похлопывая по портфелю.

— Умница! Наркисову я ещё вчера написал о твоём приезде. Кстати, в переписке он просил тебя ускорить подписание заявления.

— Это как? — удивился я.

— По старинке: денежными знаками, — хмыкнул Юлиан. — Настаивал на твоей щедрости, писал, что компенсирует.

— А без денег никак? — расстроился я, с тревогой ощупывая полупустой бумажник.

— Можно и без денег, если не торопишься. Однако товарищ пишет, вот цитирую с экрана: купюра форсирует движение бумаги наверх к начальству. Это, во-первых. А во-вторых, даёт привилегию внеочередника.

— У них там что, по очереди?

— Фиг его! Этот Наркисов пишет путано, сбивчиво и как-то бессистемно, в общем, я мало, что вынес из его имейла. Как понял, в теории количество свиданий, положенных заключённому, не ограничено, а вот на практике всё иначе. Так что, в самом деле, не будь жмотом — дороже выйдет. И ещё: тебя будут шмонать. Жёстко. Не сопротивляйся! Выворачивай карманы и, вообще, всячески демонстрируй свою лояльность системе. Они это любят.

Таксомотор долго плутал по разбитым улицам, пока наконец не вырулил на утрамбованную гравием площадку перед двухэтажным зданием красного кирпича за колючей проволокой. Я расплатился, и под ногами хрустнули подёрнутые первым заморозком камушки.

Написанное в машине на коленке заявление вместе с пятитысячной купюрой, вложенной в мой паспорт, утонуло в зарешеченном окошке КПП. Для себя я отметил неприятный факт, что на все расходы, включая обратную дорогу, осталась тысяча рублей с какой-то мелочью.

— Кем вы приходитесь заключённому? — задал ненужный вопрос дежурный, поскольку в заявлении была подобная графа.

— Мы приятели.

— Серьёзно? — дежурный изогнул шею и посверлил меня глазами.

— Ну конечно, — едва смутившись, ответил я.

— Он знает о вашем визите?

— Да, ему должны были сообщить.

— Ожидайте!

Окошко захлопнулось и открылось снова через пять минут. Ещё через пять, пройдя унизительную процедуру досмотра, и лишившись на время мобильной связи, я очутился в длинном коридоре, берущем своё начало из ржавой клети с тусклой лампочкой и путаницы электропроводов.

— Следуйте за мной! — сказал сержант, хранитель массивной связки ключей и буянившей разноголосьем рации.

В коридорах власти сильно пахло жжёной серой и иссохшей, облупленной штукатуркой. Мы прошли его насквозь и оказались перед другой решётчатой дверью. Мой сопроводитель что-то брякнул в рацию, и я услышал щелчок размагниченного замка. Он поиграл связкой и отомкнул небольшим плоским ключом обычный засов. Решётка перед нами распахнулась, и мы попали в тамбур с тремя хлипкими дверьми. Сержант прошёл к дальней — на ней висела лаконичная табличка, утверждающая, что внутри комната свиданий — и толкнул её, приглашая внутрь.

Голливуд уже приучил нас, что автомобиль после аварии обязательно взорвётся, а партнёры после секса откинутся на спину и душевно поболтают за сигаретой. Штампы, навязанные кинофильмами, порою крепки настолько, что чудеса перестрелки, позволяющие герою оставаться невредимым, уже никого не удивляют, как не удивляет чрезмерно информативная бомба с таймером обратного отсчёта и двумя маркированными проводами, возле которых не хватает только записки от злодея и маленьких никелированных кусачек. Наверно, Голливуду стоит сказать спасибо и за крепкий, ничем не смываемый образ переговорных комнат американских тюрем, в белых стенах которых выхолощенный охранник в очках и со жвачкой надёжно блюдёт порядок, пока заключённый и посетитель по разные стороны толстого пулезащитного стекла общаются друг с другом, приложив к уху массивную винилитовую трубку коммутатора.

Мои искажённые представления были опрокинуты уже одним только видом комнаты, которую можно описать, как самую обычную. Лобным местом служил утверждённый посередине письменный стол цвета светлого ореха, когда-то полированный, а теперь затёртый со состояния гривенника в пивной. Вокруг стола в хаотичном беспорядке стояло четыре стула. Ещё один пустовал у самого входа, придвинутый вплотную настолько, что я споткнулся в попытке благополучно обогнуть его. По замыслу, это место предназначалось для конвойного. Его занял сопровождающий меня сержант. Он плюхнулся на стул и в его руках возник неведомо откуда пухлый, сшитый нитками делопроизводителя журнал. Он уточнил мою фамилию, инициалы, корявым почерком вписал в свободную графу и заставил расписаться напротив, пояснив, что инструктаж со мною проведён и я о чём-то там предупреждён. Затем он выскользнул наружу, но в одиночестве я пребывал недолго. Дверь с другой, «непарадной» стороны открылась почти сразу, и в комнату ввели короткостриженого, с острыми выпирающими скулами молодого человека. Он был одет в чёрное трико и наглухо застёгнутую олимпийку, справа на которой висел бейдж с чёрно-белой фотографией, номером, фамилией, именем и отчеством. Карточка с информацией о заключённом смывала любые сомнения: передо мной стоял Ким Каримович Наркисов 95-го года рождения.

Избитая мулька полагать, что возрастные кризы у мужчин подкатывают ближе к 40. Начиная с пубертатного периода всегда есть вероятность очутиться в группе риска. Сегодняшнее поколение акселератов демонстрирует удивительную моложавость бесов в рёбрах и седин в бородах. Это неизменно порождает странные поступки двадцатилетних, объяснить которых порой они не в силах. Думаю, что именно тяжёлый духовный кризис побуждает примерять новую социальную роль и переоценивать многие вещи. Очевидно, упорядочивание и документирование событий своей жизни можно отнести к тяжёлой форме возрастного кризиса, особенно если тебе 22.

Не буду пересказывать в подробностях нашу беседу, поскольку плохо сохранил её в памяти. Преамбулой к разговору служила странная фраза, после которой я был уже не столь внимателен к деталям.

— Хочу ясности с самого начала, — вместо приветствия сказал мне Ким. — Я клянусь сейчас вам, что меня подставили. Я никого не убивал. Вы мне верите?

Я снисходительно кивнул. Конечно, после этих слов всё стало окончательно на свои места.

— Ким, ты ещё кому-то говорил об этом, кроме меня? Там, адвокату, например, а?

— Я говорил об этом батюшке на причащении, у нас здесь свой приход.

— И что он сказал?

— Он сказал, что помыслы от лукавого всегда помогут нашему самолюбию найти оправдание себе. Сказал, что самооправданием человек только многократно умножает свою вину.

— Ты верующий человек?

— Мы здесь все немножко верующие, только каждый по-своему. Я верю в тюремные приметы.

— Такие есть?

— Отчего не быть? — удивился Ким. — Например, нельзя убивать паука. Он считается хозяином, так как всегда здесь живет. Перед вашим приездом я видел паука. Он полз вверх по паутине. Говорят, это к хорошим новостям. Знаете, верить на воле тяжелее, а здесь проще живётся с верой. В Бога, в человека, в символ, в случай. Не важно какая вера, лишь бы была. Вам там труднее с этим.

— Сейчас всем трудно. Одним врать, другим верить.

— Считаете, я вру?

— Я этого не говорил.

— Надо, чтобы верили, иначе не получится делать вместе дело.

— Какое дело?

— Нужное! Мне, вам, и полезное. Но вы должны поверить в мою невиновность.

— А зачем ты мне постоянно говоришь об этом? — удивился я, порядком раздражаясь от ситуации, её нелепости. — У меня нет никакой власти, ты должен это понимать. Я даже не писатель, я просто человек, который сочиняет тексты на заказ. Понимаешь? Вымысел — вот моя стихия. Мне за это платят деньги. Юлиан должен был тебе сказать. Он ведь сказал?

— Я клянусь сейчас вам…

Я не был настроен на дальнейшее общение. Я понимал, что этот мальчик просто тратит моё время. Я пытался вбить в его глупую башку, что ему нужен не писатель, а адвокат, не мемуары, а апелляция; что, если он считает себя невиновным — ради бога, только без моего участия. Признаюсь, в тот момент я был очень зол. У меня просто чесались кулаки засандалить ему в скулу, крикнуть в ухо что-нибудь вроде «Алаверды, дорогой, с меня поиметь нечего!»

Из трёх часов, отведённых на свидание, прошло не больше двадцати минут, когда моё терпение исчерпало весь лимит.

— Я не вижу смысла продолжать этот разговор, поэтому сейчас встану и уйду, — тихо, но убедительно сказал я и отодвинул стул, приподнимаясь.

Ким озабоченно потёр шею и наконец умолк.

— Ладно, — неожиданно согласился он. — Было больше пользы, если вы могли бы доверять мне с самого начала. Вижу, пока не получается. Юлиан меня обо всём предупредил. Вы не волнуйтесь. Обещанный аванс я выплачу, как договаривались, без всяких обязательств. Пожмём друг другу руки?

— Ты не обижайся! — я неожиданно размяк, почувствовав себя неловко.

— Я не обижаюсь! — простодушно ответил Ким и протянул мне широкую ладонь. Я принял её и почувствовал в своей ладони острый комок.

— Это ключ, — быстро пояснил он. — Ключ от банковской ячейки. Над вашей головой камера, постарайтесь незаметно убрать его в карман.

Я судорожно сунул сжатый в кулаке свёрток в боковой карман пиджака.

— Молодец! — похвалил Ким и мне показалось, на секунду, что в его голосе зазвучали саркастические нотки. — На брелоке есть номер — это номер нужной вам ячейки; в записке — адрес и некоторые пояснения. Всё очень просто!

— Насколько я знаю, доступ посторонним лицам к банковскому сейфу запрещён. Так что, боюсь…

— Не бойтесь, — перебил меня Ким. — Я позаботился заранее о вашем доступе, когда Юлиан прислал мне договор на оказание услуг, в нём были прописаны ваши паспортные данные. Теперь вы никакой не посторонний.

— Юлиан заключил с тобой договор от моего имени? — изумился я, пропустив мимо ушей гораздо более удивительный факт.

— Не беспокойтесь, он предварительный, — заверил Ким. — Договор будет аннулирован, как только вы заберёте из ячейки необходимую сумму.

— Что это значит: необходимую?

— Возьмёте столько, сколько посчитаете нужным — в договоре это не прописано — и сверху: на счёт плюс список.

— Я что-то запутался. Какой счёт? Какой список?

Ты о чём?

— Записка, — напомнил мне с улыбкой Ким. — Все ответы на вопросы там. И да, совсем забыл: перед тем как попрощаемся, позвольте задать один вопрос. Сколько вам платили за ваши тексты?

— Вопрос почти интимный, — уклонился я от ответа и честно признался: — Никогда не любил подобные расспросы.

— Почему все так не любят этот вопрос? Ладно, не отвечайте. Мне от вас не нужен вымысел. Только факты.

Уходя из комнаты свиданий, я вдруг почувствовал на себе влияние невидимого из-за ширмы кукловода. С помощью тростей и ниток он пытался мною управлять. Чувство неудобное, противное и даже где-то гадкое. Оно укрепилось два или три часа спустя, когда я, предъявив паспорт, был сопровождён сотрудником банка к депозитной ячейке, открыв которую двумя ключами, обнаружил школьный ранец. Специалист охраны понимающе кивнул и выскользнул за бронированную дверь, а я, отщёлкнув замки, заглянул во внутрь. Ошеломлённый, извлёк на свет несколько изжёванных двадцаток с Эндрю Джексоном.

Заплечная котомка была туго набита небрежно упиханными в неё, обтрёпанными американскими банкнотами, преимущественно десятками и двадцатками. Реже попадались полтинные купюры, ещё реже — сотенные. Неэкономно уложенные деньги, должно быть, в спешке трамбовали с тем, чтобы уместить всю сумму в пространство небольшого рюкзачка. Едва ли купюры были фальшивками. Выглядели натурально и натурально пахли — кожным салом и другими человеческими прелестями. Да и какой резон, подумал я, хранить денежный фальсификат здесь, в банке, где убедиться в его подлоге проще простого. На входе в помещение депозитария я видел мультивалютные детекторы, так что… Так что, скорее всего, деньги были настоящими. Из чего следовало: некто Наркисов, осуждённый за убийство и отбывающий наказание в колонии, только что отдал мне добровольно ключ от тайника с весьма приличной суммой денег и правом распоряжаться ею по собственному усмотрению.

Первый взгляд на ситуацию: кидалово. Такая версия казалась мне самой очевидной. Правда, гипотеза хромала нелогичностью: как ни крути финансовая афера подразумевают личную наживу мошенника, а не жертвы. Пока что — с целым рюкзаком наличности — жертвой я себя не ощущал. Впрочем, поразмышляв немного, я похолодел от мысли, насколько всё просто и логично. Насколько мне известно, банк не несёт ответственности за содержимое ячейки. Это положение объясняется просто: банкиры не суют свой нос в вашу ячейку, и вы платите им только за охрану. Получается, что о содержимом банковского сейфа никто, кроме владельца, не знает, а это, что ни говори, удобное обстоятельство для вымогания. Ну, то есть приходит лох, вроде меня, открывает ячейку ключом и автоматически попадает на очень-очень-большой-развод. Ничто ведь не мешает заявить тому же Киму, что кэша в банке у него хранилось, скажем, сто тысяч. Или двести. Не суть. Суть: предъявить предъяву лоху.

На данном этапе рассуждений мои колени подогнулись и предательски задрожали. Я попятился назад от денежного вороха. Кидалово выходило филигранным и столь искусным, что я укрепился в мысли, что имею дело с профессиональным сообществом мошенников, использующих в качестве наживы тюремный общак. Наверно, Ким работал в доле с… С кем? С Юлианом? Бред! Зачем это ему? Ну: предположим, ведь можно предположить о человеке, что он двуличный интриган. Допустим, Юлиан организовал действующую схему по отъёму денег. Допустим, собрал команду. Но какого чёрта он выбрал на роль доильной коровы меня? Уж кто-кто, а он должен знать, что с меня-то взятки гладки. На эту роль больше подошёл бы Лунин. Вот уж у кого денег куры не клюют. Лунин! Как я не понял сразу. Возможно, он автор преступной группировки.

Автор преступной группировки? Я расхохотался собственной рассудочной дедукции, даже утёр слезу. Всё-таки перебор! Выходило всё как-то слишком за уши притянуто. Реальная жизнь не лишена простоты, и в этом её элегантность и изящество. С другой стороны, за такие уши грех не потянуть: воображение, подпитанное страхом, рисовало картинки не жизни, а, скорее, сюжета очередного «макулатурного» романа. Что ж, вот они издержки книггерской профессии. Будь у меня специальный блокнот, которым я, как когда-то, вдохновение ловил, можно было бы сейчас потешить страничку-другую блестящим «прожектом». Впрочем, от коленкоровых «неводов» в линейку я отказался давно — в пользу плоских представителей семейства Apple.

Не придумав ничего другого, я попытался просто успокоиться и проанализировать ситуацию с самого начала. Запустил руку в ячейку и ощупал каждый угол — вдруг что-то упустил. Нет, пусто. Вытащил выданный мне Кимом ключ из скважины и тщательно осмотрел на свет. Ключ, как ключ — ничего особенного: в кольце с пластиковым веретеном брелока, на который при подмётной передаче был наверчен газетный фунтик с пояснительной малявой. Когда я вышел из дежурки, всё моё внимание оказалось прикованным к нему. «Этика правильных понятий, — писал мне Ким, — требует от меня исполнения воровских наказов. Один из них, грев — продукты и вещи на поддержание заключённых. Чем бы ни завершилась наша встреча, буду вам признателен, если поможете со списком необходимого». Дальше следовал список необходимыхтоваров. Перечень был грандиозен. Перечислялись продукты питания: чёрный чай, сало, сушки, конфеты, курево. Список продолжал набор аптечки первой помощи — зелёнка, нашатырь, аспирин, активированный уголь и прочее, а довершали необходимое ёлочные игрушки и шахматные часы с карандашной пометой «лично для меня». На оставшемся клочке бумажного пространства Ким втиснул адрес банка и ещё одно пожелание. Он просил совершить денежный платёж для некой Галигузовой Нуры Атабековны на сумму пятьсот долларов.

Всё это очень походило на нигерийские письма счастья и золото Лимпопо, как типичный пример махинации с массой подставных лиц и продуманной легендой. Но что-то всё же не сходилось. Принцип работы хорошего лохотрона основан на том, чтобы втереться в доверие клиенту, получить с него деньги и — profit! — смыться с кушем. Да, всё верно, но тогда это был либо плохой лохотрон, либо его устроители не учли тот факт, что сделать профит может и сам клиент. Ничего не мешает мне сейчас изобразить джентльмена удачи и свалить с рюкзаком ко всем чертям, забив на всякие там просьбы и пожелания. Да за такую кучу денег можно и побороться. Ведь можно? Как только эта мысль вспыхнула и выкристаллизовалась в моем мозгу, я твердо знал: решение уже принято.