Современная греческая поэзия

Антология, 2021

Греческая поэзия на протяжении всей своей истории была богатой, самобытной, глубоко национальной, но открытой ко внешним влияниям. Эти её характерные черты не изменились по сегодняшний день, и в условиях глобализированной культуры она не замыкается в себе и не растворяется в обезличенном «общемировом» литературном процессе, но продолжает сохранять свою особую идентичность. Но идентичность эта не является ни однородной, ни монолитной: внутри неё выделяются свои полюса и свои тенденции, «западнические» и «почвеннические», консервативные и новаторские, ищущие сближения с европейским миром и настаивающие на поиске уникального национального пути. Все они, восходящие ещё к периоду Греческой революции 1821 г. и усложнённые внутринациональными конфликтами и расколами XX в., продолжают сказываться – уже в новом обличий и новом контексте – на поэтической мысли. Эта книга, охватывающая десятилетний период в истории высшей литературной награды Греции и более чем сорокалетний период в истории самой греческой литературы, может служить путеводителем по современной греческой поэзии. Авангардисты и классики, реалисты и сюрреалисты, признанные мастера и совсем юные авторы ведут в ней диалог с эпохой и обществом, дают свою оценку злободневным проблемам и обращаются к извечным вопросам жизни, смерти и любви.

Пантелис Букалас

Глаголы

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Поэзия»

2010

Издательство «Агра»,

Афины, 2009

(С. 49, 55, 59, 64, 87)

Неподобающее

Даже ноги её обо мне не подумали —

когда самоуправствуют,

когда поспевают за уловками мозга,

за сценариями, которые он

всё раскручивает и сворачивает

полустыдясь, полубесстыдствуя,

наконец-то свободный,

в ночи.

Пятнадцатисложное тело твоё,

моё морюшко,

да, распаляет меня.

Но весь я отписан отчаянию,

что значит на греческом страсти — отвержению,

и поэтому просто рисую тебя,

я, вольный боец, навещая тебя, когда ты отсутствуешь.

Рисую тебя, ничего о тебе не узнав,

не умея прочесть по слогам суставы твои,

твоих берегов тамариски,

твоё имя.

Меньше страсти своей

я всегда — и сейчас.

Что и правильно. Так разумно

и так полагается:

если пересекаются эти два варианта,

если есть у них общая жизнь.

События

Не хватает соловейке дыхания

умаялась душа его

петь

только петь

перебарывая

побеждая зурну

что над праздником плачет немолчная

и торжествует.

Запевает любовь свои новые песни

и каждой из них всё твоё дыхание нужно

чтобы тебя рассказать.

Но так

только так спасётся душа твоя

и восторжествует.

Жестока любовь.

Таково начало её.

И конца на костре её не существует.

Из двух ничего.

Она просто случается.

Случается с нами любовь.

Как случается море.

Сказание зубов

Сопрягалась с небом морская даль,

отходила прочь луна

сострадая двум крупицам времени

расширявшимся до бесконечности.

И бранила звёзды луна:

не дай бог потревожат тьму

что царила вокруг баюкая нас в объятии.

И ты — душа моя душенька твоё тельце

от плоти свет

на святом престоле страха

Твоего поцелуя след на губах

страсти печать несбывшейся ненасытившейся

глубокий и неусыпный след

будет душу бессонной ночью сопровождать

пока она спасается и терзается

пока радости исполняется и обиды

и песни поёт пытаясь унять печаль

купину неопалимую не желающую воды

и ветер молящую посильнее раздуть её.

Я целую память поцелуев твоих

и багряную себе в сердце нацеливаю

Добровольно тону в волнах этого «л»

чтобы лодка зубов твоих подхватила меня

воскресила меня и растратила.

Всегда открыта дорога любви.

И нет на ней возвращения.

Семизвёздное

Семисветный светильник — любовь:

пылающий

и сияющий, покуда горит,

знак неусыпный,

освящённый страданием.

Его дым,

крохи пламени,

если тронуть их — твёрдые, камень.

И всё-то он поглощает.

И речи, и рёбра,

испуг и раскаяние, и панический страх,

всё человеческое.

Потому что в начале

и после

самое человеческое:

любовь —

семисветный светильник.

Пылающий.

И сияющий, пока ты горишь.

Мисен

В лагере Гектора был я,

в лагере Одиссея ли —

какая разница.

Нет у Харона родины — и он демократ.

Кроме того, я не сражался вовсе:

я только трубу настраивал

и звуком её

людей, гремящих оружием, в сечу бросал.

Чем игра моя была вдохновеннее,

тем больше трупов ложилось вокруг.

От крови меня мутило,

но разве я мог искусство предать

и ритму, во мне вздымавшемуся,

изменить?

Покуда — от горя, думаю, или от ярости,

навряд ли из гордости, —

не похвалился я,

что смертная и смертельная моя музыка

трубы всех богов превосходит.

Услышал меня Тритон, —

сам морской и труба у него морская, — взъярился:

зависть богами движет.

И утопил меня.

Даже радости состязания он не́ дал мне,

даже радости поражения.

Потому-то я благословляю Марсия.

Он пришёл состязаться — и проиграл.

Флейту его

победил Аполлон не лирой,

но хитростью:

хитрость богами движет.

Бог повесил его

и кожу с него содрал.

Но, по крайней мере, ему было дано состязание.