Одержизнь

Анна Семироль, 2022

Со всколыхнувшей благословенный Азиль, город под куполом, революции минул почти год. Люди постепенно привыкают к новому миру, в котором появляются трава и свежий воздух, а история героев пишется с чистого листа. Но все меняется, когда в последнем городе на земле оживает радиоаппаратура, молчавшая полвека, а маленькая Амелия Каро находит птицу там, где уже 200 лет никто не видел птиц. Порой надежда – не луч света, а худшая из кар. Продолжение «Азиля» – глубокого, но тревожного и неминуемо актуального романа Анны Семироль. Пронзительная социальная фантастика. «Одержизнь» – это постапокалипсис, роман-путешествие с элементами киберпанка и философская притча. Анна Семироль плетёт сюжет, как кружево, искусно превращая слова на бумаге в живую историю, которая впивается в сердце читателя, чтобы остаться там навсегда.

III

Правила игры

— Мадемуазель Амелия! Прошу к столу, моя дорогая!

Ганна по пятому разу обходит комнаты, заглядывает под столы, за шкафы, с кряхтением опускается на колени и смотрит под кроватями. Тщетно. Юная озорница спряталась и, наверное, хихикает над немолодой нянькой, сидя в укрытии. Обед стынет, разогретый третий раз за последние полтора часа.

— Моя бесценная деточка, мама будет вами очень недовольна! — умоляюще кричит Ганна, выглядывая в окно: вдруг Амелия играет в саду?

Вот же повезло: третий день как мадам Бойер ездит на работу, а тут раз — и не можешь найти её неугомонную дочь. Нет, Ганна не получит выговор. Вероника слишком её любит, даже голос никогда не повышает. Но когда не можешь отыскать ребёнка, который неделю назад вернулся из госпиталя после странного припадка, это пугает.

— Амелия, миленькая, я сдаюсь! — В голосе няньки слышатся истеричные нотки. — Давайте поиграем во что-нибудь ещё?

Снаружи скрипят, открываясь, ворота. Ганна вздрагивает, прижимает ладонь к безразмерной груди, подхватывает свои многоярусные юбки и спешит к входной двери. Подпрыгивают на бегу десятки переплетённых цветными шнурками тонких косичек. «Если это не малышка — сердце моё этого не выдержит!» — думает несчастная нянька, поворачивая дверную ручку.

Амелия гордо шествует по мощёной дорожке, крепко обнимая толстую большую книгу. На лице девочки торжество и что-то похожее на джем. Ганна приглядывается, щуря глаза: так и есть, джем!

— Мадемуазель Амелия, ну где же вы были? — причитает нянька. — Ваши куклы ходили за мной и плакали…

— У папы, — отвечает Амелия таким тоном, будто речь идёт о соседней комнате. — Мне нужна была книга — и я её забрала. Бабушка кричала, как ты сейчас, и пихала в меня сладкое. Если бы я не удрала, я бы слипнулась.

Девочка скидывает туфли на коврике у двери, убегает на второй этаж и оттуда требует:

— Няня! Чаю!

Ганна с облегчением выдыхает и спешит в кухню. Пока она гремит чайником, возвращается Жиль. Тихо проходит в ванную, запирает дверь, садится на пол и долго сидит, уткнувшись лицом в ладони.

— Месье Бойер? — слышится из-за двери голос Ганны. — Вы дома?

— Да, нянюшка, — отзывается он глухо. — Умоюсь и буду в своей комнате.

Шумит, падая в ванну, вода из старинного бронзового крана. Жиль снимает запылённую одежду, встаёт под ледяной душ, запрокинув голову. Быстро-быстро натирает себя жёсткой мочалкой, оставляя на теле красные полосы. Кожа горит от холода и безжалостного отмывания, мальчишка сопит, стиснув зубы. Когда он вылезает из ванны, не думается ни о чём. Просто дико знобит и хочется скорее согреться.

«Прав отец Ксавье. Ледяная вода — отличное средство от тяжких мыслей», — кутаясь в полотенце, размышляет Жиль.

Он протирает зеркало, всматривается в собственное отражение. Ссадина на скуле поджила, синяк поблёк и почти сошёл. Жиль отводит в сторону мокрую чёлку, разглядывает шрамы. Ещё год назад он не стал бы этого делать и вообще избегал смотреться в зеркала. А потом ему вдруг стало всё равно, как он выглядит. Как после холодного душа.

Одежда неприятно льнёт к мокрому телу. Жиль ерошит волосы полотенцем, вешает его на край ванны. Глубоко вдыхает, медленно выдыхает. Всё. Он дома, здесь надо беречь нервы семьи и не расстраивать никого мрачной рожей. Такие правила игры.

— Вот так вот, — говорит он своему отражению и покидает ванную.

В своей комнате Жиль обнаруживает сидящую за массивным письменным столом Амелию. Девочка что-то тщательно перерисовывает на листок из раскрытой перед ней книги.

— Привет, веснушка, — окликает он её. — Это ты не на моих конспектах рисуешь, случаем?

— А что они просто так лежат? — не отрываясь от своего занятия, парирует Амелия. — Теперь они у тебя красивые. А ещё у тебя в кровати мокрое пятно. Это не я описалась, это чай пролился.

— Откуда чай-то?

— Я валялась. Он пролился, — лаконично поясняет она.

Мальчишка подходит ближе, присматривается к рисунку. Амелия увлечённо возит мелком по бумаге, от старания сопя и морща нос. Поверх остроугольных, пляшущих строчек, написанных рукой Жиля, появляется птица. Чёрное маленькое тело, круглый глаз, острый приоткрытый клюв, ярко-алое оперенье под коротким хвостом… Жиль чувствует, как возвращается озноб. Взгляд словно примёрз к картинке. «Горехвостка», — старательно выводит Амелия крупными кривыми буквами.

— «Гори», — поправляет мальчишка хрипло. — Ты пишешь с ошибкой.

— Это в книге с ошибкой, — качает головой малышка. — Её так зовут, потому что она беду приносит. А не потому, что у неё красная попа.

Жиль берёт со стола книгу, закрывает её, смотрит на обложку, листает глянцевые листы. Фолиант толстый, тяжёлый, слегка тронутые желтизной страницы украшены крупными изображениями птиц. Все они такие разные, и их так много, что трудно поверить в то, что раньше в мире было такое изобилие.

— «Определитель птиц Европы»… Веснушка, откуда это?

— Я забрала из папиной библиотеки, — гордо отвечает Амелия. — Охрана меня пропустила. Зверя не было поблизости, я прошла и унесла книгу. Правда, меня поймала бабушка и…

— Тебе туда нельзя, — строго выговаривает ей Жиль. — Ты что, не помнишь, что судья сказал?

Амелия бросает мелок на пол и обиженно складывает руки на груди.

— Ты противный. Я смелая, через всё Ядро прошла ногами, а ты такой противный. Ты всегда такой, когда ездишь к своей Акеми!

Жиль суёт книгу в ящик стола, задвигает его. Очень хочется сказать воинствующей мелочи что-то резкое, осадить её, но нельзя. Она маленькая, он же почти взрослый. Приходится терпеть. Он вытаскивает из бельевого ящика безразмерную футболку, надевает её, усаживается на подоконник и отворачивается от Амелии. Девочка выжидает пять минут, десять. Переставляет предметы на столе, рассматривает конспекты Жиля, косится на него, надув губы. И наконец не выдерживает: подходит понуро, тянет за край футболки:

— Мне скучно. Поиграй со мной!

— Пойди порисуй, — холодно отзывается он, глядя в окно.

— Я порисовала. Мне надоело, — ноет Амелия.

Жиль лишь пожимает плечами. Девочка горестно вздыхает, берёт с комода чайную чашку, заглядывает в неё, ставит обратно. Залезает на кровать Жиля, сбрасывает на пол подушки и принимается прыгать по ним. Оступается, шлёпается на ковровую дорожку.

— Ай! Я упала в воду! Я утону! — верещит она, барахтаясь и колотя по ковровой дорожке кулаками и пятками. — Спаси меня, пожалуйста!

От пронзительных воплей только что стёкла в окнах не дребезжат. Жиль честно выжидает минуту в надежде на то, что Амелии надоест эта игра и племянница утихнет. Но тщетно. «Тонущая» так красочно живописует ледяную воду и подплывающих к ней чудовищ, что у парня не выдерживают нервы. Он слезает с подоконника, подходит к валяющейся ничком Амелии и протягивает руку:

— Так, спасайся давай. И марш к нянюшке.

Девочка ловко хватается за его ладонь, подтягивается и ныряет под футболку Жиля.

— Ух ты! — восклицает она. — Тут можно жить вдвоём! Жиль, побудь моим домиком.

— Ну уж нет, иди отсюда, — ворчит подросток, пытаясь отцепить от себя племянницу.

Она смеётся, карабкается по нему, повисает рюкзаком на плечах, и вот уже Жиль улыбается, вскидывает её на закорки, кружит по комнате, придерживая под коленки. Хохот, визг, умиление заглянувшей на шум Ганны…

Внезапно оба умолкают и замирают, словно их кто-то окликнул вдалеке. Амелия поправляет измятое домашнее платье, делает несколько шагов по комнате, пошатываясь и тяжело дыша, как после быстрого бега.

— Веснушка, что?.. — успевает спросить Жиль.

— Мне… на-до, — неестественно растягивая слова, говорит девочка. Слова звучат невнятно, будто их за Амелию произносит кто-то чужой.

Шаг в направлении выхода из комнаты — и малышка падает, закатив глаза. Руки тянутся вперёд, пальчики ощупывают воздух.

— Жить… — слышит мальчишка уже знакомый всхлип. — Жить… Жить…

— Ганна!!! — орёт он в ужасе. — Беги за врачом! Амелии плохо!

Не дожидаясь ответа няньки, он подхватывает девочку под мышки, поднимает.

— Эй, веснуха, ну-ка… Амелия, ты меня слышишь?

Распахнутые карие глаза ребёнка словно подёрнуты пеленой, губы кривятся, будто девочка и кто-то чужой борются за право говорить. Жилю кажется, что где-то глубоко внутри него Амелия о чём-то просит, и если он прислушается — поймёт, что надо делать.

— Жить… жить…

Босой, с девочкой на руках, Жиль выбегает из дома. До ворот остаётся несколько шагов, когда Амелия выгибается дугой, и удержать её никак не удаётся. Жиль падает, роняя девочку на себя, чтобы не ушиблась. И пока он встаёт, она успевает отползти в сторону от мощёной дорожки. Амелия садится прямо в заросли примул, погружает пальчики в землю и долго, удовлетворённо выдыхает. Её глаза всё так же слепо смотрят в никуда, но Жиль чувствует, что произошло нечто, от чего ей стало легче. Он снова подхватывает девочку под мышки, тянет на себя.

От визга Амелии звенит в ушах. Жиль разжимает руки, невольно возвращая малышку в помятые примулы. Она тут же набирает полные пригоршни земли и начинает мять её в ладонях. Жиль заворожённо наблюдает за её действиями: в маленьких пальцах Амелии податливая земля постепенно превращается во что-то странное. Будто девочка лепит из глины.

Под руками Амелии появляется сперва нечто удлинённой формы, с одного конца утолщённое и закруглённое, с другого переходящее в тоненький длинный хвост. Ещё несколько движений — у фигурки появляются лапы. По две ближе к хвосту и тому, что Жиль для себя определил как голову. Амелия поглаживает фигурку, ногтями вычерчивая мелкие детали, и вот уже перед ней лежит светло-серый, словно пыль, дракон величиной с ладонь взрослого человека. Жиль видел такого в книжках, которые Вероника и Амелия так любят читать перед сном.

— Жить, — певуче просит Амелия, склонившись над драконом, дыша на него теплом. — Жить…

Жиль стоит рядом с девочкой, боясь даже коснуться её. Он откуда-то знает, что сейчас её нельзя трогать, что только так будет лучше. Надо просто быть рядом с ней и ждать. Он не подпускает к ней никого. Ни Ганну, ни примчавшегося с ней врача. Только просит принести из дома одеяло, чтобы малышка не замёрзла. Постепенно Амелия успокаивается, стихает похожее на мольбу «Жить!..».

Когда возвращается домой Вероника вместе с Ксавье, укрытая одеялом Амелия спит в измятых цветах, свернувшись вокруг созданной ею фигурки. Жиль сидит рядом с ней, слушая каждый вдох.

— Веро, у нас опять, — виновато сообщает он сестре. — Ты не пугайся только. Мы, похоже, сами справились.

Пока Жиль, путаясь и сбиваясь, рассказывает Веронике подробности произошедшего, отец Ксавье склоняется над спящей девочкой и внимательно рассматривает фигурку. Зверёк в объятьях малышки сделан невероятно детально, словно живой. Ксавье осторожно касается его пальцем, и дракон рассыпается сухой пылью в одно мгновенье. Отец Ланглу отдёргивает руку… и встречается взглядом с Амелией.

В глазах девочки он читает ту же болезненную тоску и сожаление, что прятала под ресницами Вероника, потеряв ребёнка.

— Веточка?

Услышав шёпот Ксавье, Вероника поднимает голову с измятой подушки, поправляет сползшую с плеча тонкую ночную рубашку.

— Спит? — тихо спрашивает мужчина, кивнув на неподвижно лежащую в кровати Амелию.

Вероника прислушивается: дочь ровно, глубоко дышит. Голубоватый свет луны, льющийся из окна, позволяет рассмотреть умиротворённое лицо Амелии. Ладонь левой руки покоится на торчащей из-под подушки книге, которую малышка рассматривала перед сном. Старинные сказки о животных. Вероника была уверена, что эта книга осталась в доме Каро, но дочь упрямо требовала пойти и поискать её в библиотеке. И вот же удивительно: Ганна её нашла.

Ксавье тихо проходит в детскую, опускается в кресло возле кровати рядом с Вероникой.

— Тебе надо поспать, — обращается он к ней. — Я покараулю. Через три часа Жиль меня сменит, мы договорились. Иди, родная.

— Я не усну, — еле слышно отвечает молодая женщина. — Не гони меня.

Священник накрывает её своей рубашкой, поглаживает растрёпанные светлые пряди возле уха. Вероника пододвигается ближе к краю кровати и замирает под его рукой. И от нехитрой ласки тревоги, владеющие Вероникой, отступают, тают, и вот уже она мирно сопит во сне.

За окном качает деревья ветер, бросая на подоконник пригоршни мелких бело-розовых лепестков. В Ядре цветут сады, ночной воздух напоён особенно сладким ароматом. Утром сюда слетится вся маленькая пасека Собора. Каждая крохотная труженица-пчела несколько раз за день преодолевает путь во много километров, чтобы у людей Азиля были лекарства и сладкое лакомство.

«Труженица моя, — с нежностью думает Ксавье Ланглу, поглаживая спящую Веронику. — Сколько же силы в тебе, Веточка. На тебе и дом, и двое неугомонных детей, и работа… И тебе нужна помощь. Ты не просишь о ней, привыкла всё тащить одна, но помощь необходима. Я слышу, о чём шепчутся за твоей спиной. Я знаю, каково тебе появляться одной в обществе. Как тяжело делать вид, что всё хорошо, что ты легка, свободна и ни в чём не нуждаешься. Мне известно, кто стирает и чинит платья, в которых ты выходишь в свет. Руки, которые раньше пахли кремами, теперь всё чаще пахнут мылом. Ты донашиваешь материнские туфли и ведёшь блокнот, в который пишешь не сказки, а распределение купонов. Сколько на еду, сколько отдать Ганне, сколько подсобному рабочему…»

Прядь волос, что струилась раньше между пальцами шёлковой ленточкой, теперь стала грубее. Волосы цепляются за пальцы, путаются. Ксавье качает головой, отгоняя грустные мысли.

«Тебе нужна помощь, родная. Город в упадке, всем нелегко сейчас. В Ядре это не ощущается, если живёшь в семье с надёжным доходом. А ты словно страница, вырванная из книги. И не вложить обратно. Только строить новый сюжет вокруг тебя. Иначе никак. Я знаю, как это сделать. Но хватит ли у меня решимости на этот шаг? Что бы ты ни говорила, мы слишком зависимы от окружающих».

Ксавье бесшумно встаёт, склоняется над Амелией, поправляет укрывающее её одеяло. Девочка размеренно посапывает, сон её глубок и спокоен. Она ничуть не выглядит больной. И Ксавье Ланглу ловит себя на мысли о том, что недуг Амелии — нечто иное, нежели болезнь тела.

«Фигурка, что она создала, слишком сложна, чтобы быть обычным творением детских рук, — вспоминает Ксавье. — Пропорции, проработка мелких деталей — ребёнку семи лет такое не по силам. Жиль сказал, Амелия слепила это за несколько минут. Это невозможно. Ощущение, что ею кто-то управлял. Я не верю в бесов, но наш случай тянет именно на одержимость».

Мягкий акриловый ковёр скрадывает звук шагов. Священник ходит по комнате, пытаясь анализировать ситуацию.

«Что я знаю? Почти ничего. Первый приступ случился в Соборе, во время крещения маленького Робера. Амелия не участвовала в таинстве, ничего не ела и не пила из того, что могло повлиять на сознание. Гостии. Она могла найти и съесть гостию? Там же добавки из… Нет, даже если их съесть горсть, не будет такого эффекта. Значит, причина вне Собора. Гипноз? Нет, эта версия не лучше. Сегодня всё происходило при Жиле, в прошлый раз его рядом не было. Жиль. Стоп».

Ксавье останавливается напротив старинного зеркала в человеческий рост. Лунный свет из окна, отражённый амальгамой, заливает комнату серебристо-молочным маревом. Священник касается тяжёлой бронзовой рамы, оглядывает комнату в отражении. Ночная комната в зеркале кажется другим миром. Похожим на прежний, но в чём-то иным, незнакомым.

«Что-то произошло в тот день. Жиль прибежал почти сразу, как малышке стало плохо. Примчался со всех ног. Не просто пришёл после экзамена. Это не совпадение».

Отражение не отпускает, притягивает взгляд. Что-то есть в нём, что-то…

«Мир изменился. Мир породил что-то новое в обновлённых условиях, — со страхом понимает Ксавье. — Амелия и Жиль это уловили. Я не понимаю какая, но связь есть. Я пока только чувствую. Надо поговорить с Жилем».

Мальчишка приходит сменить Ксавье ровно через три часа — как и обещал. Священник выводит Жиля в коридор, бесшумно прикрывает за собой дверь.

— Сынок, надо поговорить. Спустимся в гостиную.

Жиль кивает и послушно спускается по лестнице на первый этаж. Заглядывает на кухню, возвращается со стаканом воды. Взъерошенный, в мятой футболке и штанах, в которых ходит на улице.

— Я так и не уснул, — признаётся он Ксавье. — Думал о веснушке. Учитель, чем она может быть больна?

— Если бы я только знал… Но я даже не врач.

Ксавье включает ночник в гостиной. Они с мальчишкой присаживаются на жёсткий диван с вытертой до потери цвета обивкой. Жиль пьёт воду, роняя капли на растянутую футболку. Допив, ставит стакан на край стола, по которому разбросаны мелки и рисунки Амелии. Тусклый свет преломляется на гранях стакана, оставляя на столешнице невнятную радугу.

— Скажи мне… — задумчиво начинает Ксавье Ланглу. — Ты хорошо помнишь, что происходило вчера и в тот день, когда Амелии стало плохо впервые?

— Вчера — очень хорошо. А в тот день был момент, который у меня из памяти выпал.

— Это который?

— Я не помню, что заставило меня бежать к вам из учебного крыла. Вроде сидел, готовился отвечать профессору, потом послышалось, что меня окликнули, бах — темнота, и я уже Амелию с пола поднимаю.

— А вчера такого не было?

Подросток хмурится, взгляд беспокойно мечется под опущенными ресницами. Ксавье внимательно наблюдает за ним, ждёт.

— Вчера было иное. Мы играли, и… чувство такое, словно что-то вот-вот случится. Как будто что-то, что ты вот-вот увидишь, скользнуло по краю зрения.

Священник берёт в руки один из рисунков девочки. Радужный блик от стакана смещается, тускнеет. Жиль заглядывает Ксавье через плечо, видит картинку: дом, фигурка человека с бородой, дерево с сиреневыми листьями и сидящая на дереве птица. На столе лежит ещё несколько листков, украшенных птицами поверх конспектов по социологии и истории.

— Учитель, — окликает Жиль. — Я не говорил Веро, но вы должны знать. Амелия неспроста птиц рисует.

— Веточка говорила, что малышка нашла мёртвую…

— Не мёртвую, — перебивает его воспитанник. — Мёртвой она стала после того, как ранила Амелию клювом в ладонь. Веснушка её в руки брала.

Ксавье поражённо молчит, глядя на рисунок. Переводит взгляд на виновато притихшего Жиля.

— Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? — жёстко спрашивает он у подростка.

Мальчишка резко вскакивает с дивана и направляется в сторону лестницы на второй этаж.

— Жиль!

Окрик Ксавье заставляет его обернуться.

— Потому что только сейчас ты с нами, — с упрёком отвечает Жиль и уходит, оставляя священника в одиночестве.

На рассвете Вероника Бойер просыпается с чувством, будто пропустила что-то важное. Она с тревогой вглядывается в лицо безмятежно спящей Амелии, переводит взгляд на сидящего у окна понурого Жиля. Нет, не это…

Стучат по ступенькам босые пятки, распахивается входная дверь. Подол ночной рубашки цепляется за металлическую завитушку решётки, ткань с треском рвётся. Вероника беспомощно охает. И этот звук заставляет Ксавье Ланглу, закрывающего за собой ворота, поднять голову и оглянуться.

Воспоминание яркое, обжигающее, словно стыд: он стоит и смотрит, как Вероника в мужской рубашке и брюках быстро поднимается по склону от Орба к дороге через мост близ дома Каро. «Она попрощается с малышкой, а я пока отгоню лодку чуть выше по течению. И дождусь её…»

— Ксавье, подожди! — Голос тихий, молящий.

Она налетает на него маленьким вихрем, задев плечом створку ворот. Подпрыгнув, обнимает за шею. Такая тёплая, пахнущая сном и домом. Такую хочется обхватить, вжать в себя, спрятать и носить под сердцем. В самом центре себя.

— Всё хорошо, Веточка. Я вернусь вечером, после мессы, — шепчет Ксавье Ланглу в прикрытое спутанными пшеничными прядями ухо. — Мне надо кое-кого навестить. Это нужно для нас. Я потом расскажу. Отпускай, родная. Всё, всё…

Он поднимает её, подхватив одной рукой, доносит до дома, ставит босыми ногами на ступеньки, бережно берёт её лицо в ладони, целует прикрытые глаза. Маленький ритуал. Он всегда так делает, когда прощается. Вероника поправляет воротник его рубахи и улыбается:

— Я успела. Теперь всё точно будет хорошо, да?

— Да. Беги наверх, заберись под одеяло, обними подушку крепко-крепко. Я приснюсь. Только помни…

— Не оглядываться, — кивает Вероника и послушно возвращается в дом.

Грусти нет. Ритуалы всегда успокаивают юную мадам Бойер. Дом дышит уютным утренним сном — самым тонким, самым сладким. Жиль спит в кресле, Амелия в своей любимой манере раскинула руки, заняв половину большой кровати. Вероника ложится рядом с ней, вдыхает слабый запах церковных благовоний, оставленный рубашкой Ксавье.

«Я в середине тебя. А ты — середина меня», — думает она и улыбается.

За завтраком в дверь дома Бойер стучат, и Ганна, шелестя юбками и ворча, торопится открыть.

— Папа? — оторвавшись от каши с первой клубникой, вопрошает Амелия.

— Мы кого-то ждём в такую рань? — хмуро обращается к Веронике Жиль.

Ганна заглядывает в гостиную, и по её смуглому лицу сразу понятно, что на пороге гости, которых не ждали.

— Вероника… Мадам Бойер, — тут же поправляется нянька. — Там вас спрашивает врач из госпиталя, месье Шабо. С ним ваш доктор месье Ламонтань.

Вероника промокает губы салфеткой, встаёт из-за стола.

— Странно. Может, Ксавье их позвал? — говорит она и спешит в вестибюль.

Оба доктора вежливо дожидаются её у двери. Ботинки пожилого Люсьена Шабо мокры от утренней росы, он растирает кисти тронутых артритом рук так, будто ему зябко. Тридцатипятилетний скуластый брюнет Франсуа Ламонтань с интересом рассматривает репродукцию «Девочки на шаре» Пикассо на освещённой солнцем стене вестибюля.

— Доброго утра, месье Ламонтань, месье Шабо, — лёгким полупоклоном приветствует их Вероника. — Прошу, проходите.

— Доброе утро, мадам Бойер, — вежливо улыбается Ламонтань. — Мы с коллегой сожалеем, что нарушили ваш покой без предупреждения. Срочное дело.

— Что-то насчёт Амелии? — напряжённо спрашивает Вероника.

— Видимо, да, — отвечает доктор Шабо. — Мадам Бойер, нам необходимо поговорить с вами и вашей дочерью. Вчера в госпиталь доставили более трёх десятков детей с точно такими же симптомами, как у мадемуазель Амелии.

Вероника бледнеет.

— Пройдёмте в кабинет моего отца, месье, — предлагает она докторам. — Амелия заканчивает завтрак. Я провожу вас и приведу её.

— Всё, мадемуазель Каро, можете одеваться.

Доктор Ламонтань вежливо улыбается, протягивает девочке платье. Амелия сердито зыркает на него, подтягивает трусы чуть ли не до подмышек и прячется за Веронику. Врачи отходят к окну, вполголоса обмениваются несколькими фразами. Шабо кивает, Ламонтань разводит руками.

— Прошу прощения?.. — окликает их встревоженная Вероника.

— Да, мадам Бойер, извините. У нас с месье Шабо своего рода консилиум. Ситуация, сами понимаете, весьма нестандартная.

— Понимаю, — нервно отвечает молодая женщина, помогая Амелии надеть платье и ловко шнуруя лентой корсаж. — И меня это волнует куда больше, чем вы думаете. Вы что-то выяснили? Что дал осмотр моей дочери?

Люсьен Шабо прячет скрюченные пальцы в карманы поношенной куртки, склоняет голову к плечу.

— Мадам Бойер, всё как и в прошлый раз, — успокаивающим тоном начинает он. — На вид ваша дочь абсолютно здорова. Здорова соматически.

— Телом, — поясняет Ламонтань.

— Именно. Тогда, в госпитале, я думал о самом плохом — опухоли в голове девочки. И не решился озвучить свою гипотезу. И правильно сделал. Когда вчера ко мне повалили испуганные родители, таща спящих или полусонных после приступа детей, я исключил вариант опухоли у Амелии полностью.

Вероника внимательно слушает. Дочь стоит рядом, обхватив её руками за талию и спрятав лицо у матери на животе. Всё время, пока её осматривали доктора, она пыталась что-то им рассказывать, и Веронике пришлось несколько раз её одёрнуть. И теперь Амелия молчит и дуется.

— Я выдвинул версию о массовом психозе, — вступает в беседу Ламонтань. — Или гипнозе, но здесь одно «но»: невозможно загипнотизировать одновременно три с лишним десятка человек, находящихся вдалеке друг от друга. Дети, поступившие в госпиталь, живут в самых разных районах города. Значит, остаётся версия отравления неизвестным веществом. Что-то психотропное.

— Простите, что? — оторопело переспрашивает Вероника.

— То, что проникает в мозг ребёнка, заставляет тело совершать неподконтрольные движения и вызывает галлюцинации, — терпеливо объясняет Франсуа Ламонтань.

Люсьен Шабо качает головой, грозит пальцем:

— Нет, уважаемый коллега, нет и ещё раз нет! Из известных с древности веществ ни одно не способно заставить разных людей видеть и говорить одно и то же! Это что-то принципиально новое. Возможно, микроспоры. Вероятно, вирус. Мадам Бойер, я считаю, что в заново рождённом мире могло появиться нечто неизвестное. И дети оказались восприимчивее всех.

Амелия чуть поворачивает голову, косится на врачей одним глазом и обиженно заявляет:

— Ничего-то вы не понимаете. Это одержизнь. Сами вы люцинации.

— Амелия! — возмущённо фыркает Вероника.

Девочка отступает на шаг, сердито топает ногой:

— Никогда меня не слушают! Думаете, я глупая? Сами такие! Я больше вас знаю, вот!

Врачи обмениваются взглядами, оба снисходительно улыбаются. Ламонтань присаживается перед воинствующей малышкой на корточки:

— Мадемуазель, если вы нам поможете разобраться — с меня кулёк конфет, — предлагает он.

Амелия молчит, буровя его недобрым взглядом.

— Вот вы, месье Франсуа, точно ничего не знаете. Вам это не вылечить. И будет только хуже! — выдаёт она отчаянно и гордым шагом покидает комнату.

Доктора сдержанно смеются, и Ламонтань сообщает Веронике:

— Суровая у вас дочь, мадам Бойер! Вся в отца.

— Моего в ней ничего нет, — сдавленно отвечает молодая женщина. — Я её только вырастила.

— А биологическая мать?

Вероника одаривает его таким тяжёлым взглядом, что Ламонтань предпочитает не развивать тему дальше. Он извиняется за некорректный вопрос и спрашивает о здоровье хозяйки дома.

— Удовлетворительное, — прохладно отвечает она. — Месье, я хотела бы услышать, что вы намерены дальше предпринимать.

— А уже предпринимаем, мадам Бойер.

Доктор Шабо присаживается на край стула, по-стариковски опираясь ладонями о колени.

— Все заболевшие дети изолированы и находятся под круглосуточным наблюдением. Никто из медиков пока не видел приступов у больных, потому следят за ними особенно тщательно. Я рекомендовал забрать под наблюдение и Амелию, но…

— Нет, — твёрдо отрезает Вероника.

Люсьен Шабо кивает седой головой:

— Я знал. И я не могу вам приказать, увы. Но именно мадемуазель могла бы многое прояснить в ситуации. Я вижу, ей о себе и своём недуге известно больше, чем нам.

— Как она это назвала? — задумчиво спрашивает Ламонтань. — Одер… жизнь?

В кабинете душно, но Вероника мёрзнет. Нервно потягивает рукав, стараясь спрятать пальцы. Ей всё кажется, что за разговором с докторами кроется что-то нехорошее. Но что — она не может уловить. Сидя в кресле с высокой спинкой здесь, в кабинете отца, наедине с двумя малознакомыми мужчинами, Вероника чувствует себя беззащитной. Будто она мышь, вокруг которой ходят два сытых кота.

«Только я у себя дома».

Эта мысль неожиданно придаёт ей уверенности. Вероника расправляет плечи, поднимает подбородок.

— Месье Ламонтань, месье Шабо, — вежливо обращается она к врачам. — Я так и не услышала, что именно вы планируете делать для излечения моей дочери.

Теперь уже мужчины чувствуют себя неловко. Молчание затягивается, Вероника испытующе смотрит то на одного доктора, то на другого.

— Мадам Бойер, — мягко начинает Шабо. — Вы сами понимаете, что болезнь, с которой мы столкнулись, — это нечто новое. Диагностические возможности у нас невелики, потому… Мы толком не можем понять, с чем имеем дело. Значит, лечение можем рекомендовать только симптоматическое.

— Какое? Выражайтесь, пожалуйста, понятным языком. — В голосе Вероники звенит металл. — Вы сейчас говорите не с медиком.

— Фиксировать ребёнка во время приступа, поить успокоительными травами. Возможно, давать ложку крепкого алкоголя или обливать холодной водой, если приступ затянется, — скучно перечисляет Ламонтань.

Вероника резко поднимается из кресла:

— Благодарю вас, месье. Вы очень внимательны ко мне и моей дочери. Я высоко это ценю. Спасибо вам за визит, не смею более задерживать.

Туфли на низком каблуке мерно отстукивают по паркету. Вероника покидает отцовский кабинет первая. Придерживает дверь, ожидая, пока выйдут визитёры.

— Ганна вас проводит. Ещё раз благодарю. До свидания, месье Ламонтань. До свидания, месье Шабо, — сухим, официальным тоном прощается молодая женщина.

Когда за докторами закрывается входная дверь, Вероника бегом бросается в комнату дочери. Амелия и Жиль стоят у окна, молча провожая визитёров оттопыренными средними пальцами на руках.

— Жиль! — возмущённо восклицает Вероника. — Ты чему её учишь?!

— Это лучше, чем то, что она им собиралась в окно выставить, — усмехается младший брат.

Они с Амелией перемигиваются, и Жиль добавляет:

— Вот так вот.

— Мам, я не люблю глупых людей! — выкрикивает Амелия и тут же получает от Вероники лёгкий шлепок по губам.

— Эти глупые люди тебя спасали не раз!

— Веро, они её предлагали холодной водой обливать. Это нормально? — спрашивает Жиль, сложив руки на груди.

— Ты подслушивал?

— Не он, а я! — вопит девчонка.

Вероника оттаскивает её от окна, шлёпает по попе. Амелия хнычет, вырывается, но мама держит крепко.

— Ну хватит! — не выдерживает Жиль. — Ты чего творишь-то? Веро!

Рука разжимается, обиженный ребёнок ныряет под кровать, откуда оглашает комнату басовитым рёвом. Вероника упирает кулаки в бока, и теперь уже достаётся Жилю:

— Вот не лезь, пожалуйста! Раньше надо было вмешиваться! Где ты был, когда я выслушивала от врачей ужасные бредни? Вот теперь помолчи, сделай милость!

— Где я был? А ты меня позвала? — возмущается брат, с трудом сохраняя видимость спокойствия.

— А ты не догадался прийти? Или дела семьи и тебя не касаются уже?

Вероника не замечает, что почти кричит. Всё, что владеет ею сейчас, — всепоглощающее чувство одиночества, обиды и собственной беспомощности перед бедой. И всё это она изливает на голову младшего брата, не в силах остановиться:

— Жиль, мы уже почти год семья! Это хоть что-то для тебя значит, скажи? Мне кажется — ни-че-го! Ты не носишь одежду, которую я тебе подбираю, ты избегаешь ходить в гости со мной! Ты пропадаешь непонятно где, возвращаясь только поесть! Иногда и ночи где-то проводишь! Тебе вообще есть до нас дело? До меня, до Амелии? Мне помощь нужна, мне нужно плечо, на которое можно опереться! Мы с Ганной вдвоём тащим на себе стирку, уборку, готовку, походы за продуктами, занятия с ребёнком! Даже ремонт дома мы делаем с ней вдвоём! Я работаю, чтобы хоть как-то накопить и нанять слуг! А ты? Что ты для нас делаешь, Жиль? Постоянно сбегаешь из дома? Таскаешься к тюрьме ради девицы, которая…

— Хватит.

Единственного тихого слова оказывается достаточно, чтобы оборвать истерику Вероники. Она переводит дыхание, заглядывает под кровать, где с подвываниями всхлипывает дочь, а когда выпрямляется, Жиля уже нет в комнате.

— Ну и уходи! — в сердцах выпаливает Вероника и прячет лицо в ладонях. — Я справлюсь одна. Я всё смогу…

Помочь Ганне перемыть посуду. Вытереть насухо тарелки и чашки, расставить в посудном шкафчике. Прибрать в отцовском кабинете пыль. Снять развешанное на просушку бельё. Отдать нянюшке в штопку джинсы Жиля и платьице Амелии. Собрать в стопку рисунки дочери, найти раскатившиеся по полу гостиной мелки, вернуть их все до единого в коробку. Подсчитать потраченные за неделю купоны. Составить список продуктов, которые надо закупить на днях. Отвлечься на дочь, красящую мелками лестницу на второй этаж.

Кажется, Веронике уже лучше. Во всяком случае, никак — это лучше, чем плохо.

— Nourrice^[4], а где Жиль?

— Час назад заперся на чердаке, милая, — откликается Ганна, моющая полы в вестибюле. — И если мне слух не изменяет, он оттуда не спускался.

Вероника грустно кивает, поднимается в гардеробную. Меняет домашнее платье на старые отцовские брюки и рубашку и спускается в сад. Надо прополоть и полить грядки с пряными и лекарственными травами и осмотреть виноградные лозы. Когда живёшь на алименты, начинаешь ценить то, что можно вырастить на своей земле.

Когда Веро копается в гараже в поисках садовых инструментов, её кто-то вежливо окликает из-за спины:

— Простите… Я ищу мадам Бойер.

Она оборачивается. На дорожке, ведущей от ворот к гаражу, стоит хрупкая невысокая девушка в синем форменном платье горничной. Визитёрше на вид не больше двадцати пяти. Длинные тёмные — почти чёрные — волосы заплетены в косы. Высокие скулы, раскосые серые глаза на миловидном личике. Бледная до мраморности кожа выдаёт в гостье уроженку Третьего круга. На лацкане фартука вышит знак дома Каро.

— Я мадам Бойер, — без улыбки отвечает Вероника. — А кто вы?

Девушка неловко краснеет, поспешно кланяется.

— Меня зовут Мицуко, я прислуживаю семье Каро, — взволнованно тараторит она мелодичным голоском. — Месье Бастиан просил передать вам личное письмо.

Ещё один поклон — и девушка извлекает из кармана фартука свёрнутый вчетверо листок, опечатанный воском. Вероника принимает послание. Взгляд её задерживается на декольте горничной. Когда та кланяется, отчётливо видны багрово-синюшные пятна на коже. Веро отводит глаза. Вроде и всё равно ей, но как-то брезгливо.

Пальцы в садовых перчатках ломают печать, разворачивая послание. Ровные, аккуратные строки почерка Бастиана. Впервые с момента развода он написал Веронике что-то кроме сопроводительных записок к выплатам.

«Веро, здравствуй. Мне сообщили о болезни Амелии, и эта весть взволновала меня. Что у вас случилось? Могу ли я чем-то помочь моей малышке? И да: я прошу у тебя разрешения повидаться с дочкой. Я очень прошу, Вероника. Как любящий отец, не как бывший муж. Бастиан Каро».

Руки, держащие письмо, опускаются. Вероника смотрит под ноги — туда, где пробиваются между плитами мощёной дорожки пучки травы. В день рождения Амелии он тоже просил о встрече. Её, не дочь. Двумя строчками, написанными в сопроводительной к алиментам.

— Мадам?.. — напоминает о себе горничная Мицуко. — Каков будет ваш ответ месье Каро?

— Мой ответ, — Вероника с треском рвёт волокнистый лист бумаги пополам, протягивает японке, — будет таким. Хочет повидаться с дочерью — пусть пишет письма ей и её уговаривает. Я же его на порог не пущу. Так и передайте.

Девушка снова кланяется, сложив перед собой изящные ладони. Забирает разорванное послание, прячет в карман.

— Благодарю, мадам Бойер. Я всё передам. До свидания.

Жиль Бойер стоит у запылённого оконца чердака и смотрит, как уходит прочь девушка, похожая на Кейко Дарэ Ка. Похожая так сильно, что он едва не забывает, как дышать.

— Ты же не можешь быть здесь, Кей-тян. Тебе, как и мне, здесь не место…

«Паршиво они за садом смотрят. В этих зарослях можно себе дом сделать и жить у этих придурков под носом круглый год. Стена в углу сада рушится, по стеблям плюща можно ходить, как по ступенькам. И охрана паршивая. Кажется, они следят только за тем, чтобы Советник из дома не смылся».

Жиль осторожно обходит вокруг особняка Каро вот уже шестой раз. Скрытый завесой из плюща, изучает передвижение людей внутри дома, прислушивается к голосам. Уже после второго прохода мальчишка имеет представление о том, где чьи апартаменты, какие места во дворе и саду не видны скучающим на крыльце охранникам и что примерно готовится семье Каро на обед. Но отнюдь не запахи съестного привлекли мальчишку. Не ради этого он ловит обрывки разговоров и прячется в живой изгороди близ открытых окон.

«Кто она такая? Что делает здесь? Неужели не понимает, что хозяин этого дома — мразь и убийца? Поговорить. Мне надо просто поговорить с ней, я смогу объяснить, что отсюда надо бежать. Как можно скорее и дальше, прятаться, чтобы Каро не нашёл».

Хрупает под ногой веточка, и Жиль замирает, скрытый нестриженым кустом самшита. Над ним — открытое окно кабинета Бастиана Каро. Слышен шелест перекладываемых листов бумаги, шаги по паркету.

— Пойди сюда, — распоряжается хозяин кабинета кому-то незримому, и мальчишка слышит другие шаги: торопливые, лёгкие. — Переоденься. Отвезёшь документы отцу в архив. Вот эту папку завезёшь в Ось, тут расчёты распределения кукурузной муки в следующем месяце на Третий круг. По секторам, не вздумай ничего перекладывать. Поняла?

— Да, месье Каро, — мелодично звенит женский голосок.

Снова шуршат бумаги, громыхает отодвигаемый тяжёлый стул. Женщина в кабинете тихонько ойкает, голос хозяина кабинета звучит неразборчивым шёпотом. Жиль опускает глаза, долго сверлит взглядом кусок каменной плитки у ног. Швырнуть бы его в окно, насладиться испугом семейки Каро, драпануть от охраны через изгородь… Нет, Жиль. Стой и жди. Скоро она должна выйти.

«А она ли это? Будто мало прислуги в этом доме, которую можно безбоязненно зажимать в своём кабинете», — сомневается мальчишка.

— Иди. — Голос Бастиана Каро звучит мягко, почти нежно. — Машина будет готова через пять минут.

Пригнувшись, Жиль пробегает под окном и ныряет в заросли плюща. Внимательно глядя под ноги, чтобы не споткнуться о мощные одревесневшие стебли, он быстро перемещается в угол сада, где стена ниже и перемахнуть через неё — дело секунд.

«Лишь бы никого не было по ту сторону», — думает мальчишка, ловко взбираясь по толстым стеблям.

Прыжок — и Жиль мягко, как кошка, приземляется посреди тротуара. Повезло: он спрыгивает за спиной прогуливающейся с дочкой мадам, а не перед ней. Женщина оборачивается, на лице удивление.

— Здрасте, — невинно улыбается юный Бойер, делая вид, что поправляет шнуровку лёгких ботинок. — Споткнулся вот…

Мадам таращится с недоумением, и Жиль с тоской думает, что на улицах Ядра невозможно быть незаметным. Улиц всего пять, с толпой не сольёшься — её просто нет, только редкие прохожие. Как Жиль уяснил, здесь ходить пешком принято, только прогуливаясь с детьми. Всюду тебя возит личный шофёр.

«Хорошо, что у нас его нет, — с облегчением думает подросток. — Смотришь на местных — ленивых и толстых, — и дико становится, бр-р-р. Нет ничего лучше, чем ходить на своих двоих. Хотя с велосипедом быстрее, конечно».

Велосипед ему на день рождения подарили Вероника и Ксавье. А раньше приходилось вставать в половине пятого утра и добираться до Второго круга гиробусом. И потом досыпать на особенно скучных занятиях.

Из-за угла доносится бодрое цоканье каблуков по мощёной дорожке. Мальчишка вздрагивает, поворачивается на звук и замирает, ожидая. Она?..

Строгая белая блуза с коротким рукавом и воротничком-стойкой. То ли длинная юбка, то ли просторные чёрные брюки-хакама. В руках несколько папок, из которых торчат серые листы бумаги. Косы расплетены, волосы закручены в толстый жгут и уложены на макушке. На солнце видно, что она тёмно-русая — как Акеми. Светлее, чем Кейко.

Японка останавливается на краю тротуара в двух шагах от Жиля. Оглядывается в сторону гаража: ждёт, когда водитель подгонит электромобиль. Жиль понимает, что времени у него мало.

— Мадемуазель! — окликает он девушку.

— Я?

Она оборачивается, вежливо улыбается. Миг — и в её взгляде читается узнавание:

— Ты же Бойер, верно? Простите… вы.

— Ты, — поправляет Жиль и отступает к стене — где тротуар не просматривается из дома. — На минуту. Пожалуйста. Это важно.

Голос по-дурацки дрожит. Жиль и сам не может понять, почему так волнуется. На юном личике японки недоумение, она хмурится.

«Глаза точно как у Кейко, — проносится в голове. — Но она не Кейко же…»

— Пожалуйста. Только не на виду у… — он кивает в сторону дома.

Девушка пожимает плечами и подходит к Жилю:

— Да?

Он смотрит на неё во все глаза, как на чудо. Спохватывается, отводит взгляд. Краснеет.

— Ты же не Кейко? — с трудом выдавливает он.

— Нет, — улыбается девушка.

— Кто тогда?

— Я Мицуко Адати. С Кейко мы родня по матери. Похожа, да?

Жиль сглатывает, кивает. Снова поднимает на японку глаза. Тонкие руки, запястья, украшенные простенькими браслетами с металлическими бубенчиками. А вот серьги у девушки дорогие. Точно не поделка Третьего круга. И блузка не из простеньких: ткань очень тонкая, заметно, что под блузкой ничего нет.

— Не надо так меня разглядывать, — неожиданно твёрдо просит Мицуко.

Жилю становится стыдно, и он окончательно теряется. Молчит, смотрит под ноги. Слова внезапно куда-то улетучиваются.

— Вы спросили, что хотели, месье Бойер? — мягко интересуется девушка.

«Жиль, соберись. Ты её тут караулил два часа — и ради чего?»

Мальчишка сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони. В голове слегка проясняется.

— Что ты делаешь в доме Каро? — спрашивает Жиль.

— Работаю, — просто отвечает она.

— Ты понимаешь, кто твой хозяин? — Внезапная вспышка злости делает мальчишку смелее. — Ты же не можешь не знать, на кого работаешь, да? И не можешь не знать, кто убил Кейко. И ты согласна работать на мразь и убийцу?

Она расправляет плечи, исчезает с лица выражение учтивой покорности. Губы трогает усмешка, взгляд становится острее. И Жиль понимает, что стоящая перед ним девушка куда старше, чем выглядит. Старше Акеми года на три, если не больше. И за наивным почти детским личиком кроется нечто… От чего Жилю на душе легчает.

— Меня никто не обижает, — певуче отвечает Мицуко. — Никто не удерживает силой. Вы зря волнуетесь за меня, юный Бойер. Хотите меня спасти? Напрасно.

Жиль по-детски недоуменно моргает.

— Но… как можно оставаться с… с тем, в ком столько зла?

Поскрипывая подвеской, от дома Каро отъезжает электромобиль. Мицуко делает шаг к краю тротуара. Поворачивается к Жилю, снова улыбается. Мальчишка чувствует себя так, будто понял, что путает сладкое и горькое.

— А что такое «зло», месье Бойер?

— То, что нельзя простить.

— Такого не существует. Простить можно всё, изменив либо человека, либо своё к нему отношение.

Машина останавливается, поравнявшись с японкой. Мицуко открывает дверцу рядом с водителем, медлит несколько секунд, поглядывая на Жиля.

— Вы же смогли простить отцу Ланглу смерть Ники Каро. И город тоже смог. Я же хочу простить Бастиану смерть Кейко. С умением прощать жить светлее. Когда-нибудь и вам придётся об этом задуматься.

Девушка садится в машину и уезжает. Жиль смотрит ей вслед, пока электромобиль не скрывается в арке ворот КПП.

«Как такое может быть? Она что — сумасшедшая? Как можно вообще хотеть простить убийцу? — негодует он по дороге домой. — И как можно сравнивать отца Ксавье с этим Каро? Одно дело — Учитель, который выполнял приказ, отданный Советом. Другое — мерзавец, подстроивший гибель моих родителей, развязавший войну с Третьим кругом, сгубивший Кейко. И Веро. Я никогда не захочу простить ему Веро. Я никогда его не оправдаю. Такая мразь измениться не может, чокнутая эта Мицуко! Она не слышала, что говорила о нём моя сестра. И не знает, почему Амелия родного отца боится! Он и её сожрёт, дурищу самоуверенную…»

Дома он застаёт Софи Робер с маленьким сыном. Они с Вероникой сидят на диване в гостиной и что-то обсуждают. Амелия лежит на ковре и старательно рисует Мишеля мелками сразу на трёх листах бумаги. Жиль бросает короткое «здрасте», ловит суровый взгляд сестры, проходит на кухню попить воды. Невольно прислушивается к разговору в гостиной.

— Я и сама удивляюсь, — оживлённо тараторит Софи. — Вся семья считала его таким… скупым на эмоции, преданным работе, не способным увлечься.

— Не тем человеком он увлёкся, — сдержанно отвечает Вероника. — Зачем она ему? Откуда она вообще взялась?

— Говорит, в зале суда увидел. В декабре, кажется. Да, точно. В день, когда отцу приговор зачитывали. А через месяц я увидела её в родном доме. Обратила внимание, как брат смотрит на неё. А пару дней спустя к нам в гости пожаловала мама и закатила истерику.

— В кои-то веки я разделяю мнение мадам Ивонн, — вздыхает Вероника. — Нет у меня к трущобным девкам доверия. Особенно к таким.

«Каким?» — хочется спросить Жилю, но он молча слушает дальше, стиснув зубы.

— О, что про неё слуги говорят! Вроде как братец отправил в трущобы своих же охранников, чтобы они нашли ему эту девку. И её чуть ли не в мешке посреди ночи ему в спальню доставили.

— Избавь меня от подробностей, пожалуйста.

— Фи, ты ревнуешь после всего того, что он с тобой сделал? Ми-и-илая! Ну, мой тоже иногда ездил к шлюхам, все наши мужчины такое делают. А так как брат под домашним арестом, он устроил маленький бордель в собственном доме. Maman в бешенстве, в разговорах то и дело «я её лицом в кипяток окуну», «отравлю», «задушу»… А эта повода не даёт, представляешь? Исполнительная, покладистая, чистюля, тихоня. Вот прям как ты.

— Только меня он доломал.

— А эту почему-то не торопится, — удивлённо замечает Софи. — Я, когда с ним говорила, спрашивала, зачем он себе такую экзотку завёл. Он сказал, что эта девица как две капли воды похожа на ту, за которую его гложет чувство вины. И что она ему по нраву. Ну что ж… Долг сестры — одобрить и поддержать брата.

— Чувство вины… Это он точно не обо мне. Знаешь, я считаю, что все эти экзоты опасны. Особенно азиаты. Все они себе на уме. Хитрые и расчётливые. Это даже в книжках написано.

Тихонько вякает малыш Мишель, голос Вероники сбивается на нежное воркование. А потом она заканчивает:

— Иногда с ужасом думаю, что будет, если девицу, в которую так страшно влюблён мой брат, выпустят из тюрьмы до того, как он к ней остынет. Если он приведёт её в дом, я не смогу тут жить.

— Ну-ну, Веро! Не надо таких мыслей. Попроси Канселье, он умеет дурь из голов юных элитариев выбивать. Пусть поговорит с Жилем как куратор, напомнит о судьбе моего младшего брата.

— Жиль умнее, чем Ники, извини. Он скорее нас бросит и к ней уйдёт.

Полупустой стакан возвращается на кухонный стол так резко, что вода выплёскивается из него, растекается, впитываясь в тканую салфетку. Жилю хочется от отчаяния завыть и швырнуть в стену чем-нибудь тяжёлым.

В кухню заглядывает привлечённая звуком Вероника. Одного взгляда в лицо брату достаточно, чтобы понять, что он слышал и каково ему после этого.

— Жиль, мой хороший, прости… — покаянно начинает Вероника.

Он отворачивается от сестры, одним ударом ладони распахивает оконную раму и перемахивает через подоконник. Когда Вероника подбегает к окну, Жиль со всех ног несётся прочь. Бьётся плечом о тяжёлую створку ворот, проскальзывает в щель и бежит прочь от дома с одним желанием: не возвращаться.

К закату Жиль почти падает от усталости. Ко Второму кругу он подходит уже тогда, когда закрываются общественные столовые и лавки, в которых можно получить продукты по купонам. Год назад лавок работало куда больше, но после прошлогодних беспорядков, которые окрестили Войной льда, их почти все позакрывали. Третий урожай прошлого года пропал, снабжение продовольствием ухудшилось. Чтобы хоть как-то заглушить подзабытое за год чувство голода, подросток спускается к Орбу и пьёт воду. Сбрасывает ботинки, подворачивает штаны до колен и бредёт по мелководью в сторону Собора. Ноги вязнут в песке с тонким наносом ила, голову даже поднимать не хочется. Жиль идёт, рассматривая мелкие буроватые водоросли и завихрения воды вокруг худых голеней.

У моста возле КПП он взбирается на обрывистый берег и, не обуваясь, направляется через лужайку к ступеням Собора. На лестнице останавливается, разглядывая витраж отца Ксавье. Нерешительно толкает тяжёлую входную дверь и, прежде чем войти в притвор, глубоко вдыхает — как перед прыжком в воду.

В наосе тихо и безлюдно, лишь сидит на скамье грустная немолодая женщина. Она мельком бросает на Жиля взгляд и тут же снова погружается в свои мысли. Остро, словно укол иглой, пролетает воспоминание: сколько раз Жиль приходил в храм и видел сидящую так Веронику. И точно так же получал взгляд вскользь — незнакомому человеку от такого же незнакомца.

Мальчишка присаживается на край скамьи, стаскивает ботинки и неловко прячет их под сиденье. «Я просто побуду здесь. Отдышусь. Вдруг именно тут станет легче», — думает он, глядя на живые цветы в вазе у амвона. Вероника разводила здесь страстоцвет, но почему-то он не пришёлся по душе новому святому отцу, и теперь в вазах белели мохнатые шапки длинноногих хризантем.

Поневоле все мысли возвращаются к Веронике. Душа полнится горькой смесью любви и отчуждения. «Мы так много вынесли друг без друга и столько пережили вместе, что казалось, ничего нас не поссорит и не разлучит, — думает Жиль, обнимая себя за плечи, словно в Соборе холодно. — Что такое происходит с нами, если я хочу быть далеко от самого родного мне человека? Это неправильно, так просто не должно быть! Но это есть. Я не хочу винить её ни в чём, но обвиняю. Отчего она так нетерпима даже к мысли об Акеми? Она знает меня с рождения и что же, думает, я могу любить недостойного, плохого человека? Я не понимаю её, хоть и пытаюсь. Сколько можно осуждать моё желание быть с Акеми рядом? Почему это плохо? Чем мешает Веронике та, которую я жду, к которой тянусь? Или это протест из-за того, что я не хочу быть таким, как наши соседи в Ядре?»

За колоннами звучат шаги, и к алтарю из нефа выходит отец Стефан — новый кюре Собора. Жиль не испытывает к нему никаких тёплых чувств, так как точно знает, что этот невзрачный человек лет тридцати был назначен на замену отцу Ксавье. Не в помощь, как сказали прихожанам, а вместо. Пока шёл суд над обвиняемыми в измене городу-государству, отец Стефан и внутреннее убранство храма переделал, и порядок проведения мессы пересмотрел. И вроде как изменилось немногое, но… В один прекрасный день прихожане явились толпой к соцслужбе Второго круга и потребовали возвращения отца Ланглу. Вернули, но в прежней должности Ксавье не восстановили. Его теперь редко видели в Соборе: он навещал своих прихожан на дому, посещал госпиталь и маленькие амбулатории Третьего круга или наблюдал за работой инкубаторов Сада и трудился над восстановлением разрушенной части стены и разбитым витражом. Света и доброты в любимом целым городом священнике меньше не стало, но грусти в глазах прибавилось. Как будто отец Ланглу лишился дома.

«Поговорить бы с Учителем. Он всегда знает, что посоветовать. — Эта мысль заставляет Жиля немного воспрянуть духом. Но ей на смену приходит другая: — Нет, не поможет. Он будет на стороне Вероники. И что я тогда ищу здесь?»

Он забирает из-под скамьи ботинки, встаёт и идёт на выход.

— Месье Бойер, — окликает отец Стефан. — Подождите!

Жиль вздрагивает и почти бегом покидает Собор. Ноги сами несут его в направлении Третьего круга. На мосту рядом с парнишкой тормозит серый электромобиль. Из открытого окна рядом с водителем по пояс высовывается белокурая Люси Кариньян и машет руками:

— О-ля-ля! Жиль, привет! Поехали с нами!

Тут же открывается задняя дверь машины, и Жиля зовёт Сельен Лефевр:

— Давай, брат-студент, запрыгивай! Подвезём!

Мальчишка не раздумывает. Садится рядом с Сельеном, хлопает дверцей и откидывается на мягкое сиденье.

— Ты откуда тут? — спрашивает Кристиан Меньер с водительского кресла.

— Просто, — отвечает Жиль и отворачивается к окну.

Люси становится на сиденье коленями, повернувшись к Жилю, подмигивает:

— Наш юный гений хандрит? Мы развеем твою печаль.

— Да и свою тоже, — радостно поддерживает Меньер и шлёпает по обтянутой тонкими брючками ягодице девушки.

Жиль отстранённо кивает и улыбается. Ему всё равно, куда они едут и зачем. Дальше от дома — и хорошо. А если ещё и поесть удастся — хорошо вдвойне.

Кристиан ведёт слишком быстро, машину то и дело заносит, Люси возбуждённо повизгивает, Сельен ядовито комментирует разбегающихся с пути прохожих:

— С дороги, мать вашу! Кристиан, да дави их, не сворачивая. Смотри, куда тебя ноги несут, идиотка! Эй, кому там ещё жить надоело?

Память некстати подсовывает картину: с грохотом катится по улице бульдозер, мечется под треск автоматных очередей безумная толпа. Жиль трясёт головой, разгоняя внезапную дурноту, смотрит на первые звёзды в сумеречном небе между домами. Непривычно быть в Третьем круге без воздушного фильтра, но ещё непривычнее видеть небо без сетки перекрытий Купола. Сетка. Перекрестье прицела, сквозь который Жиль смотрит через татуированное плечо Сорси на вооружённых людей у дверей Собора. Руки, помнящие тяжесть снайперской винтовки, вздрагивают.

«Расслабься, — упрашивает мальчишка сам себя. — Расслабься немедленно, иначе свихнёшься. Вдох. Выдох. Амелия, где твои цифры?»

— Ноль. Один. Один. Два. Три. Пять. Восемь, — шепчет он едва слышно.

— Жиль, ты чего? Всё математику сдаёшь? — хлопает его по колену Сельен и смеётся.

Электромобиль пролетает очередной перекрёсток и, визжа тормозами, останавливается возле одной из безликих многоэтажек Третьего круга. Меньер сдаёт назад, паркуясь рядом со знакомым Жилю кабриолетом, принадлежащим Матье де Ги, старшекурснику. В сумерках тёмно-зелёная машина выглядит почти чёрной.

— Прибыли! — торжественно объявляет Люси и первая выпрыгивает на тротуар.

Она поправляет золотистые локоны, собранные в затейливую причёску, пританцовывает на месте. Сельен, насвистывая, забирает из багажника бумажный пакет и направляется к подъезду многоэтажки. Жиль, Кристиан и Люси идут за ним. Сельен пинком распахивает дверь.

— Добро пожаловать в мир, где можно всё! — торжественно провозглашает он.

Мир, где можно всё, на первый взгляд ничем не отличается от загаженных трущобных подъездов. Жиль равнодушно переступает через лужи мочи и блевотины, шагает за компанией по выщербленным ступенькам. В какой-то момент Люси берёт его под руку и тянет в распахнутую дверь одной из квартир.

— Сюда, мой маленький, — воркует она напевно.

За порогом Жиля окутывает волна незнакомых запахов. Что-то, напоминающее курящийся ладан в Соборе, кружащий голову сладкий и одновременно терпкий аромат и тонкий-тонкий запах пота, пробуждающий глубоко внутри воспоминания об Акеми. В тесной прихожей полумрак, лишь мерцает неяркий красный свет из комнаты справа. Голые стены исписаны граффити непристойного содержания, под ногами набросано тряпьё.

— Э-эй! — зовёт Сельен, снимая через голову рубашку. — Есть кто свободный в стране чудес? Пчёлки-пчёлки!

И тут же на его зов в прихожую выбегают девушки. Их пятеро, все длинноволосые, тоненькие и абсолютно голые. Радостно воркуя, они обступают Сельена, обнимают его, увлекают за собой. Одну из девушек заключает в объятья Люси, жадно целует в приоткрытый рот. Жиль испытывает сильнейшее желание вжаться в стену, но Кристиан шлепком между лопатками направляет его в комнату.

Комната кажется Жилю маленькой из-за нагромождения мебели. Три кушетки, облезлый бархатный диван в центре, почти наверняка украшавший ранее один из домов Ядра, стол, заставленный мерцающими светильниками и свечами. В живом, мигающем свете свивающиеся в объятьях пары на кушетках смотрятся нарисованными. Сладостные стоны, горячий шёпот, приглушённый протяжный крик, переходящий в нежное всхлипывание за запертой дверью. Подталкиваемый Меньером, Жиль спотыкается о низкую скамейку, обтянутую тканью, шарахается в сторону, задевает плечом стеллаж.

— Эй, полегче! — окликает его Кристиан. — Давай к дивану, вперёд.

Жиль слушается, присаживается на вытертый лиловый бархат. Глаза постепенно привыкают к странному освещению, и мальчишке становится окончательно не по себе от количества обнажённых тел в комнате. Ещё секунда — и Жиль понимает, что только он один из присутствующих одет.

— Мамзели, у нас гость, — провозглашает с кушетки Сельен, прикрытый аж тремя нагими красотками. — Гость юный, неиспорченный, только в лучшие руки! Женевьева, это намёк.

На подлокотник дивана присаживается молоденькая обладательница шикарных смоляно-чёрных кудрей, густо подведённых угольной тушью зелёных глаз и тяжёлой груди с яркими сосками. Плечи девушки украшает затейливое переплетение татуировок, на губах влажно поблёскивают отсветы неоновых ламп.

— Здравствуй, гость, — приятным мурлыканьем звучит её голос. — У тебя очень потерянный вид. Я могу помочь?

Жиль молча качает головой. Девушка сладко потягивается и ложится спиной ему на колени. Берёт за руку, преодолевая сопротивление, кладёт его ладонь себе на живот, подталкивает пальцы ниже. Жиль пытается убрать руку, но девушка крепко стискивает его запястье.

— Не обижай меня, гость, — смеётся она. — Или я позову на помощь подруг.

— Подруга уже здесь, — хихикает за спиной Жиля Люси. — Расслабься, малыш. Секс — это хорошо, это приятно. Это естественно. Держи, выпей это.

Она подаёт ему через плечо бокал из ярко-синего стекла. Бокал полон алой пряно пахнущей жидкости. Жиль осторожно берёт, пробует.

— Это вино?

— Не совсем. Это моё изобретение. Замечательный коктейль.

— Люси, а мне? — капризно тянет Женевьева, жадно наблюдая, как Жиль пьёт.

— А тебе сладенькое. Нам сладенькое.

Женевьева приподнимается на локте, тянется к губам Жиля поцелуем, но он отворачивается. Девушка изящным движением садится, выхватывает у него бокал, слизывает капли с ободка.

— Жадный, — шепчет она. — Ничего не оставил бедной Женевьеве!

Рывком она снимает с Жиля футболку, устраивается у него на коленях лицом к лицу. Влажные пальцы пробираются под ремень в штанах, теребят, расстёгивая, пряжку.

— Смотри на меня, — то ли просит, то ли приказывает Женевьева.

Позади неё появляется Люси в одном перекинутом через шею длинном шарфе из полупрозрачной ткани. В руке у девушки маленькая баночка. Люси что-то черпает из неё и проводит пальцем по губам Женевьевы. Та стонет от удовольствия, прихватывает пальцы подруги острыми зубками. Жилю очень хочется не видеть, но он не может отвести взгляд. Руки Люси скользят по груди Женевьевы, размазывая по коже что-то прозрачное, густое. В ноздри ударяет сладкий знакомый запах: мёд.

— Жиль, попробуй её, — уговаривает Люси. — Попробуй, пока другие не почуяли, как она пахнет…

Женевьева гортанно мурлычет, льнёт к пальцам подруги, то ласково поглаживающим её грудь, то резко сжимающим. Капли мёда стекают вниз по животу, девушка опирается ладонями о колени Жиля, прогибается назад, позволяя Люси целовать себя. Жиль запрокидывает голову, взгляд мечется, ловя россыпь бликов от подвешенного под потолком зеркального шара. В ушах шумит море, становится жарко, сердце сбивается…

Сельен разворачивает Люси к себе, черпает мёд из баночки, и его ладонь ныряет девушке между ног. Люси ахает, возбуждённо хихикает. Парень уводит её в сторону, укладывает на стол и становится на колени меж её разведённых бёдер.

Женевьева обнимает Жиля за шею, прижимается нагим телом, привстаёт на колени.

— Давай, мой хороший, приподнимись. Покончим с раздеванием, — шепчет она, подцепляя каплю мёда с кончика соска и касаясь пальцем губ Жиля. — Я же знаю, что ты хочешь.

Мальчишка слабо отмахивается, пытается отвернуться и вдруг сползает вбок по спинке дивана. Женевьева пошлёпывает его ладонью по щекам, тревожно вглядывается в лицо.

— Жиль?.. Жиль?! Сельен, вашему пацану плохо! — кричит девушка, перекрывая разом все звуки в комнате.

Первым подрывается Кристиан Меньер, из соседней комнаты прибегает полуодетый Матье де Ги. Жиля укладывают на диван, трясут, растирают похолодевшие руки. Девушки забиваются по углам, принимаются поспешно натягивать одежду.

— Люси, дура, сколько ты синтена ему в бокал сыпанула? — орёт Сельен, быстро надевая брюки.

— Как обычно… — хнычет Люси.

— Это нам оно «как обычно», он-то им не закидывается! Помрёт же теперь чёртов ублюдок! Так, расходимся срочно. И кто-то должен позвать полицию. Быстрее, я сказал!!!

Примечания

4

Nourrice — кормилица (фр.).