Явления ночи пред ваши очи. Сборник фельетонов

Анна Голицына

У Питера Бигля в сказке «Последний единорог» старая ведьма Мамаша Фортуна колесила по деревням со страшным карнавалом. Зазывали на этот карнавал фразой «Явления очи пред ваши очи». И ведь было на что посмотреть: тут и Змея Мидгарда, и Сатир. Но дело было в том, что на самом деле в клетках сидели обычные животные, и только колдовство старой ведьмы придавало им лик чудищ. Так и в книге, которая названа по этой фразе. Обыватель предпочитает симулякры и живёт страшнейшей иллюзией, плутовством.

Аморалов и Анехамов

Он был членом союза писателей нашей необъятной Родины, членом аналогичного союза столицы и городка, выходцем из которого являлся. Каждый раз, представляясь, он называл первый союз, как самый главный и удостоверяющий тот факт, что он Аморалов Пётр Петрович был достоин называться так и никак иначе — писатель. Тем более, что он окончил литературный институт имени Горького. А это лишнее подтверждение его нынешней профессии — писателя! А то как же. Зря учился что ли… Конечно, он ещё состоял в аналогичном союзе журналистов. Журналистом он не был, но раз уж позвали, отчего же не вступить. Был ещё он виден в ассоциации защитников дикой природы. Знали его и по кружку любителей живого пива.

Но главное — это самый первый его, основополагающий жизненный статус члена союза писателей, открывающий многие двери. Особенно двери толстых пыльных журналов, читателями которых были те, кто в этих журналов публиковался. Никому другому они не были не то что интересны, они даже известны не были широким народным массам. Или ширномассам, как повелось говорить в незапамятные советские времена, когда и появился институт, в котором любой бесталанный мог стать Талантищем, потому что так его, в конечном счёте, назовут критики и штатные пропагандисты. В те же времена возникли все эти союзы для живущих и пишущих по правилам. Ведь стоило чуть выйти за рамки, сказать что-то не то, выучиться, скажем, на врача, но не иметь при этом звание лучшего доктора нашей страны… а быть вроде Чехова. Простым, сельским лекарем.

Так вот в наши дни Чеховым не место в литературе. Ибо места эти плотно засижены многочленами вроде нашего Аморалова Петра Петровича, в этот самый момент цепляющего на нос очки, чтобы получше разглядеть свой свежевыпущенный томик стихов, посвящённых любви к Родине. Потом, как водится, нужно будет зачесть аудитории пару нетленок, но, а пока можно повертеть в руках. Огладить, понюхать запах краски, полюбоваться на свою витиевато написанную фамилию. Экой фамилией его наградили-то родители. Аморалов! Это же игра слов! Ведь на самом деле он за мораль и нравственность в обществе. Это так сказать, обманка, трюк-с, не более.

Но — чу! — уж зовут, зовут его на сцену! И он поднимается во весь рост, пузо принимает грушевидную форму, чуть нависнув над ремнём. Хорошо, что скрывает пиджак. Поправляет остатки волос на лысине, зачёсывая по привычке на правый бок, хотя волосин всего две и разницы от того, на какой бок он зачешет, уже нет. Снова снимает очки, ведь он дальнозорок… и теперь можно разглядеть блеклые голубые глаза, как у мёртвой рыбины.

Выходит на сцену и этот его выход встречают сухими официальными, едва различимыми аплодисментами. Видно, что зрители хлопают, потому что так положено. Но какое ему до этого дело, когда он уже у микрофона, прочищает горло и начинает речь…

— Дорогие члены ЛИТО! Сегодняшняя наша встреча пройдёт не как обычно. Не держите на меня обиду, что не начну сегодня с вас. Но так уж вышло, что вышел долгожданный сборник моей поэзии « Родные берёзки»…. — тут председатель сделал выжидательную, театральную паузу, чтобы сказанное им было лучше осмыслено абсолютно бесправными членами литературного объединения. Однако можно было продолжать, ведь на постных минах возникли с трудом выжатые улыбки.

— Сборник этот был задуман давно. Ещё в юности моей, когда я намеревался объехать всю Русь Святую, — на этот моменте председатель едва не сбился, потому что в годы его юности Русь была атеистической, — наслаждаясь пейзажами нашей страны, я написал своё первое стихотворение о любимых всеми нами берёзках. За годы таких стихотворений, воспевающих наше Отечество, скопилось немало. И вот пять лет назад ко мне обратились из Министерства Культуры с предложением издать что-либо посвящённое нашей Великой стране. Как человек скромный я молчал, думая о вас всех здесь сидящих. Но министр, а этот был сам министр, сказал мне, что верит в то, что именно у меня найдётся немало таких стихотворений… Как в такой ситуации можно ответить отказом? Ведь могли бы за такое несогласие и наше дорогое ЛИТО, воспитавшее немало литераторов, закрыть! Это, простите за пошлый пример из западного фильма, было предложение, от которого невозможно отказаться.

Он ещё много и долго, а главное нудно растекался мыслью по древу о том, почему же никто из сидящих в зале не смог издать свой маленький сборничек, и почему чести этой, как впрочем и всегда, был удостоен их предводитель, чьих сборников за годы было издано в таком количестве, что если бы их отдать на макулатуру, то можно было бы обеспечить отоплением маленький посёлок холодной, русской зимой, воспеваемой вожаком литературного стада.

Потом, понятное дело, началось чтение стихотворений, написанных аккуратно, с соблюдением всех размеров и правил дамы по имени стилистика, дамы по имени конъюнктура и прочих столь необходимых дам. Но не муз. Муза давно не посещала Петра Петровича. Где-то с той поры, когда в классе девятом он был вызван к завучу, который пояснил ему, что за воспевание женских прелестей можно вылететь из школы, а также испортить себе блестящее будущее. Каждый в таких ситуациях реагирует по-своему. Герой английской рок-оперы «Стена», чьи стихи с издёвкой зачитывает его однокашникам учитель-тиран, протестует, крушит и ломает всё на своём пути, ну а Аморалов решил, что стихи теперь будет писать такие, как если бы фамилия его начиналась на букву «О». О морали. Просто и без фантазий.

…После того как вожак прочёл десятое стихотворение и понял, что устал, то по сему торжественному случаю пригласил всех членов ЛИТО в фойе, где был его щедрою рукою накрыт стол — давно приевшийся всем «Тархун» и бутерброды из сухого белого хлеба без масла с сыром, по вкусу напоминающему резину. И, как и обычно, каждый несчастный и безликий член подходил к нему, многозначительно тряс руку, заглядывал в глаза в надежде увидеть хотя бы намёк на то, что следующим будет изданы именно его работы…. Всё было как всегда, вот только не знал Пётр Петрович, что в фойе за ним давно наблюдали круглые, по кошачьи внимательные глаза человека невысокого роста. А если бы и заметил, то не узнал бы. То ли дело себя любимого узнавать… или какого сановника.

А вот похожий на драного и злого кота Анехамов издали заприметил своего давнишнего однокашника Аморалова. Подошёл, подволакивая ногу — раны с фронта — с обычной сардонической улыбкой, поприветствовал этим своим — салют!

— Вы кто? — неприязненно изумился хозяин бала.

— За партой вместе сидели, Петюня! Но ты себе не льсти. У меня шевелюра в мои сорок пять, хоть и седая, а есть. А у тебя уже нет. — И рассмеялся прибывший будто как-то про себя, беззвучно, а глаза так и остались холодными.

— Ах… Ванька… Но уже, полагаю, Иван… эээ…

— Неважно! Мне это не надо! Зачем тебе моё отчество? Когда я тебя посажу за растрату бюджета, тебя это будет волновать меньше всего.

Очки Петра Петровича вспотели. Почему-то вспомнилось, как косил от армии. Где-то в глубине сознания пронёсся образ Ваньки, молодого, весёлого, в армейской пилотке, с папироской в зубах.

— Да ты не боись. Это я шучу так. Работа такая. Пойдём, выпьем за встречу. У тебя же тут в кабинетике явно припасено…

Пётр Петрович опасливо оглянулся по сторонам. Как бы кто не заметил. Но как тут не выпьешь… похоже это как бишь его звали-то… Ваня, Ваня, ах память, память, теперь поди в прокуратуре служит. А ведь деньги были и на масло, и на кофе и на конфеты. Просто как обычно договорился с подрядчиком, нет, ну нельзя же так, чтобы всё только для народа, нужно и так чтобы для себя, ведь если для себя, для доброго своего здоровьеца, то значит и для Родины. Родине он нужен здоровый, чтобы и дальше сочинять стихи.

— Ваня, тут вообще-то люди собрались… мы же не одни, ты не видишь?

— Что ты заладил люди. Люди-люди — хрен на блюде. Мы с тобой вон сколько не виделись. Ты вон погляжу теперь большой начальник. Ну а я тоже так ничего. Оперуполномоченный по особо важным делам! Полковник я, Петя, полковник с кладбища мёртвых полковников… Знаешь скольких я посадил, дорогой ты мой, и за дело. Так что пошли. Был бы ты при погонах, мог бы меня бояться. Хотя правильно делаешь, что боишься, это лишним не будет. А то вдруг я буду по литераторам работать, а тут ты — готовенький. — И тут Анехамов подмигнул, отчего у Петра Петровича заныло сердце, оттуда боль перекинулась в желудок и сползла в кишечник. Лучше налить, понял председатель литературного общества.

И он налил однокласснику у себя в кабинете за роскошным дубовым столом хороший французский коньяк, купленный в Париже на слёте русского зарубежья. И намазал французский багет чёрной икрой. Подумал и достал балык. И плитку горького шоколада.

— А… как ты вообще сюда попал? — задал он вопрос, который стоило задать наглому оперу с самого начала.

— Как-как… Талантлив я, видишь ли. Думаю, надо чем-то на пенсии заняться. Вот может, начать детективы писать, ты как считаешь? Надо же мне будет как-то хорошо жить. Возглавлю какую-нибудь компанию, и развлечения ради буду ещё называться писателем криминального жанра. И иду я вот мимо этой богадельни и гля… знакомая фамилия нашего круглого отличника, баловавшегося порнушкой в школьные годы. Те твои стишки мне, кстати, очень нравились. Зарыл ты талант в землю Петюня в угоду конъюнктуре! Так вот иду и вижу твою фамилию. Дай, думаю, зайду, обниму одноклассника. Выпью за встречу. А он мне скажет как стать писателем. По-настоящему, а не как всему этому твоему сброду, который знает, что ты врёшь, но заглядывает тебе в рот. — Анехамов выдохнул и опрокинул рюмку дорогого коньяку в пасть, будто стакан водки влил. Закусил и воззрился на дрожащего председателя затянутыми хмельной поволокой глазами.

Председатель внезапно ощутил знакомый ток в крови. То был ели уловимый запах обогащения, который будто бы исходил от пьянеющего на глазах оперативника, с нагловатым видом развалившимся у него в кресле как у себя в кабинете. Будто прочитав его мысли, он с готовностью отметил, что не прочь занять такой вполне пригодный кабинетик. Пётр Петрович опять сник, пытаясь понять обманул его нюх или всё же нет. Но воображение уже рисовало картину — презентация в одном из модных книжных магазинов. Ванюша сидит за столом, потягивая коньяк и покуривая сигару, подписывает свои детективы в глянцевой обложке, а он, Пётр Петрович, скромно стоит поодаль и рассказывает подошедшим о своей незначительной роли в этом действе… как когда-то он разглядел недюжинный талант в этом драном уличном коте.

И потому разговор их коснулся литературы. Пётр Петрович стал вспоминать классиков, Агату Кристи, Конан Дойля и современных авторов вроде Акунина, мол, вон как в струю-то попал со своим Фандориным… И много бы и долго бы говорил, если бы Ванька не вставлял свои едкие замечания, каждый раз осаживая лихого скакуна на ниве литературных заработков.

— Хочу быть настоящим, понимаешь! Не как ты. От тебя приятно пахнет писчей бумагой и типографской краской как в книжном магазине. А от меня перегаром пахло и будет пахнуть, потому что я живой, понимаешь?

Пётр Петрович соглашался, несмотря ни на что. Ему виделись Великие, они будто проходили сквозь стены этого кабинета и пожимали Ивану, а не ему Аморалову, руку. Пушкин, Есенин, Хемингуэй, Джек Лондон…. все они так отчаянно жили!

Время клонилось к полуночи, когда они разошлись и Анехамов уже не казался Аморалову столь уж отвратительным типом, ведь и сам он порядком выпил, чтобы увидеть весь бренный мир в упоительных пузырьках шампанского.

***

Весь следующий день мысли Аморалова бродили по тем давно забытым школьным годам, когда и правда одноклассники передавали с рук на руки его недурственные эротические стихи. Видать кто-то из них дал порадовать себя и учителям. Скрысятничал, проще говоря. Кто бы это мог быть…? Тогда Петя не думал об этом. Но а повесить эту подлость на Ваньку он не мог. Ванька всегда был бунтарём, неправильным, не вписывающимся в систему. За горячность его прозвали на кавказский манер — Вано. Странно, что он вообще под погоны встал… и как только начальство его терпит. А может, обломали хлопчика за годы… как собственно и его, Петьку.

А ведь сидела тогда на первой парте эта тощая Верка в очках. Вся такая правильная. Первая пионерский галстук надела, первая пошла креститься, как подули новые ветры. Её недавно показывали по пресловутой первой кнопке. Она теперь какая-то шишка по правам ребёнка. Всё такая же тощая, сухая, в этих своих дурацких очках и вещает про то, как важно быть открытыми, честными. Не стыдно интересно теперь защищать права детей, а тогда-то точно она и отдала его амораловские стишки их классному руководителю! А он, между прочим, всего лишь ребёнком был! Пётр Петрович даже вспомнил, как праведница Веруня нехорошо на него посмотрела, когда его посреди урока вызвали в кабинет завуча, весь увешанный одобренными свыше изображениями лидеров страны и корифеев литературы.

Тем временем при тусклом свете единственной работающей лампы давно уже не оперативник, а безработный Вано мрачно писал очередную главу своих измышлений под названием «Апокалиптец». Погони за преступниками осталась в затуманенным алкоголем и ненужными амбициями прошлым, а пришедшие будни заставили его изложить все те его пессимистические рассуждения о скором конце всего сущего на бумаге. И своего однокашника он нашёл давно, ещё в последний год службы, но всё не решался ему позвонить. Тогда же в серые и безрадостные осенние ливни, пропадая в унылом кабинете до глубокой ночи, где по собственному утверждению он работал дыроколом, и, хороня в рюмке семейную жизнь, он и начал думать о конце всего сущего. Где-то там на заре юности, в Академии, были прочитаны книги, оставившие след, впоследствии едва не поросший быльём…

Потом кровь будоражило ощущение не то власти, не то возможности вершить справедливость, потом, когда стало ясно, что никакой справедливости нет, по-прежнему бурлила кровь от увлечения погоней за очередным нарушителем. После пришло горькое разочарование, которое бывает, когда все эмоции разбиваются о холодный серый бетон. И надпись на этом бетоне гласит одно слово — « Система». В ней он не нашёл ничего из того, о чём рассказывали штатные борзописцы. Не было там кристально чистых борцов с преступностью с горящими сердцами и холодными головами, а главное с чистыми руками, не было ничего из того, о чём мечталось где-то в последних классах школы. Однажды он просто написал рапорт об отставке и после ставшей привычной до вязкости в зубах бюрократической волокиты, был, наконец, отпущен на волю.

Ещё с год он бродил по городским улицам, как слепой котёнок, у которого открылись глаза и вместо тёплого маминого бока он увидел лишь мусорный контейнер, у которого та его родила. Ванька смотрел на этот мир удивлёнными глазами, перебивался случайными заработками, но всерьёз ничего не искал, будто готовил себя к чему-то важному.

***

Встречались председатель ЛИТО и бывший оперативник ещё раза четыре или пять, а может чуть больше. Аморалов с трудом переносил своего новообретённого однокашника, который всегда вырастал, будто из-под земли в самый неподходящий момент. О литературе говорили мало, всё больше за жизнь и с каждым приходом этого голодранца, коим Анехамов виделся Петру Петровичу, он начинал ощущать свою пустоту и бесталанность, потому что всё, что говорил Ваня было той правдой, которую Пётр Петрович не то что прятал между строк… её и близко не было на чистых, вылизанных страничках одобренных свыше стихов. А Ваньку несло. Он говорил обо всём, читал запоем всех тех авторов, которых не мог прочесть за годы службы. Теперь за коньяком он засыпал глубокой ночью над очередной книгой. Просыпался после полудня следующего дня, брёл в ЛИТО, — поправить здоровье — чем вызывал возмущение Петра. Вскоре Ваньку знали все члены этого клуба желающих стать такими же казёнными писателями, такими же как предводитель. И бывшего опера довольно быстро произвели в негласные лидеры, потому Аморалов уже стал подумывать как бы избавиться от этого харизматичного алкоголика, пока не представился случай.

Как-то раз к нему на чай заглянула молодая поэтесса, которая своим одним своим появлением всколыхнула в Петре Петровича давно забытые чувства. Влюблённый в это признанное Высшим светом очарование, он расцветал за своим письменным столом как тюльпан по весне. Стоит ли говорить, что когда раздался вежливый стук в дверь, он крайне возмущённо выкрикнул: « Нельзя! Занят!» Но вежливо Иван, а это был именно он, только стучал. Несмотря на рявканье председателя, он открыл дверь, ввалился в кабинет и прямым ходом направился к полке с бокалами.

Случайное свидание с противоположным полом окончилось, не успев начаться. Горячие речи и напор Ивана моментально переключили внимание дамы на новоприбывшего.

— Мадам, Вы знаете он пишет такие приторные стишки про берёзки, что может случится заворот кишок. А хотите я Вам сейчас расскажу, как задерживал… — тут Ваня затаил дыхание и прошептал что-то покрасневшей поэтессе на ухо да так, что она вся вспыхнула.

Когда же Вано в обычной своей манере подтолкнул Петру бокал и как нерадивому официанту небрежно бросил короткое «Налей!», Пётр Петрович выпрямился, расправил пузо над брючным ремнём, прошествовал к двери и коротко сказал: « Уходи!» Это не помогло. Ваньку такими вещами не проймёшь. Он просидел ещё с полчаса, окончательно превратив предводителя ЛИТО в старого потрёпанного написателя патриотических виршей, коим тот являлся на самом деле. Напоследок, он расщедрился и продиктовал поэтессе свой номер телефона, который редко кому выдавал.

Эта унизительная сцена стала крайне болезненным и уже финальным ударом по самолюбию Петра Петровича! Шутка ли, какой-то полубродяга командует им, председателем уважаемой организации! И он запретил охране пускать опера на порог ЛИТО. А сам, заперевшись в своём кабинете, пытался сочинить что-то подобное своим юношеским эротическим опытам. Тем более визит красавицы ещё был свеж в его памяти. Но выходило всё как-то не так. Всё время хотелось выправить слишком смелую фразу, сгладить, выхолостить так, что читать это было удобно и комфортно, гладенько так. Только скучно до такой степени, что прочитанное выветривалось из памяти в тот же миг. Он знал, что Анехамов где-то в своей неубранной квартире пишет свои апокалиптические философские вещи, охватывая в них историю человеческой цивилизации, сжимая её и выпячивая людскую порочность, но ничего подобного выдавить из себя Аморалов даже и не пытался. Так прошёл год.

И как-то поздней осенью он услышал в трубку знакомый голос, который просил его приехать и почитать новый Апокалипсис. С трудом узнав однокашника Пётр зачем-то согласился, а вернее сказать не мог признаться самому себе в том, что и сам давно пал жертвой харизмы этого человека.

Прогремев в электричке до отдалённого рабочего посёлка в Подмосковье, где после развода поселился однокашник, Пётр Петрович вытряхнулся из дребезжащего вагона, брезгливо оглядел замызганный перрон, спустился с него на дорогу и аккуратно ступая между лужами, пошёл по тропе, петляющей в сосновом лесу. Вечерняя хмара опрокинулась на бор своим неуютом, сделав дорогу пугающей, а редкие домики, стоящие по обе стороны, своей сумеречностью превратила в замки Дракулы. В этом прекрасном месте современные нувориши давно посносили старые деревянные дачки и воздвигли на их месте дворцы. Но в этом свете они выглядели угрожающе. Лишь спустя полчаса впереди забрезжил фонарь, возвещающий о прибытии в местечко «Ильинка», состоящее из трёх серых пятиэтажек и местного пристанища алкоголиков — магазина под эпическим названием «Продукты». Этот посёлок остался здесь единственным напоминанием о временах страны Советов. Даже на столбе так и висел сиротливый указатель «Милиция», хотя граждане давно обращались в полицию.

Жил Ваня в одной из пятиэтажек, стоящей на пригорке, к которому вели поросшие сорной травой ступени. Уже подходя к ним в неярком свете фонаря, Аморалов разглядел скрючившуюся на разбитых ступенях фигуру ещё недавно грозного оперативника, и даже его сердце невольно сжалась. Анехамов как раз наливал очередную порцию водки в раздолбанную кружку. Пластиковыми стаканчиками не пользовался, о чём писал в этих своих мрачных апокалиптических предсказаниях скорого конца всего сущего.

— Ваня… ты чего звонишь, несёшь какую-то чушь про конец света? Я аж разволновался, видишь даже приехал, а не хотел, видит Бог, не хотел! Но я умею прощать.

— Помираю. Точно тебе говорю. Помираю, Петюня! Но хочу с музыкой! А у меня электричество вырубили за неуплату.

На испитом лице всё еще читалась та знакомая сардоническая усмешка. Ваня был из тех, кого алкоголь сушит, а лицо приобретает болезненный вид из-за красноватых прожилок. В полутьме осеннего вечера эти изъяны не были видны и Ваня снова стал похож на того мальчишку в пилотке, которого смутно помнил Пётр Петрович.

— Завязывай с выпивкой!

— Смысл? Мы все и так умрем. Я ведь тебе звонил, говорил, что написал об этом. Крышка нам, Петюня. Человек он ведь паразит, губящий свою мать. Может она ему не мать, а мачеха? Как думаешь? Может мы вообще какой-то вирус?

Пётр Петрович думал, чтобы ему возразить, но не нашёл ничего лучше, как достать сборничек своей поэзии, чтобы зачесть что-нибудь жизнеутверждающее, должное вернуть к трезвой жизни нерадивого писателя, а на деле мог прочесть лишь приторные как гнусная розовая жвачка стишки. Но успел лишь открыть рот.

…Пыль разваливающейся хрущёвки накрыла их обоих в тот момент, когда Аморалов как раз набрал воздуху в лёгкие, а Анехамов с усмешкой воззрился на него, сжимая в руке папку со своей книгой. Спасатели и скорая прибыли почти сразу, но успели вытащить из-под завалов лишь председателя ЛИТО. Тот убедительно просил их спасти своего лучшего друга, но спасли только папку, наполненную исписанными листками.

Вой сирен вместе со слепящим светом прожекторов потом ещё долго приходил к Аморалову по ночам. Он очень жалел себя, ругал Вано за идею написать про Апокалипсис и ведь в итоге устроил им обоим маленький конец света! Что же он не узнал, что построили эту хрущобку с нарушением строительных норм, и рухнуть она могла в любой момент. Удивительно, что вообще столько лет простояла. Впрочем, хорошо зная нрав и странный юмор своего товарища, Пётр предположил, что он намеренно поселился в аварийном доме. А порой, под утро, он просыпался в поту — ему казалось, что Ванька выжил, что вся эта история была какой-то нелепой затеей, шарадой, розыгрышем, тем более, что тела так и не нашли.

Читая его труды, всё поражался тому до чего же хлёстко написано, как за душу брала каждая строчка. Это же какой талант, о котором никому не доведётся узнать!

Нет, надо рассказать, рассказать, но постойте, ведь у Вани, кажется, были дети, а как он им объяснит, что рукопись в его руках…? Но ведь Ваня так хотел её опубликовать, значит, надо постараться, чтобы его роман-предсказание любыми путями увидел свет, чтобы нашёл своего читателя! И абсолютно неважно под чьим именем. К тому же его фамилия, Аморалов, уже ставшая брендом, привлечёт немалое количество людей к этому труду. Ведь как смотрится, загляденье просто: Пётр Аморалов «Новый Апокалипсис». Всё-таки «Апокалиптец», это немного чересчур, знаете ли. Можно же и подредактировать немного. Ванька-то неопытный был в писательском деле. Он же, Пётр, только для него и старается. А иначе, кто же в наши дни такую книгу издаст? Это ж вольнодумство какое-то, бранные слова к тому же.

А какая будет в ЦДЛ презентация, представить только! Книга непременно будет стилизованная под Библию, чёрного цвета с золотым тиснением. Надобно благословение получить у батюшек. И никакого греха, одно благое дело!

Октябрь 2019 года