Междустрочные

Анна Власова

Бывают истории, от которых сжимается сердце, которые хочется перечитывать вновь и вновь, сходя с ума по буквам и эмоциям. Потому что каждая строчка в них – это ты сам. Книга содержит нецензурную брань.

Хрусталь

***

Этот вечный дождь за окном, сменяемый редким снегопадом, продолжал сводить с ума. Она яростно задернула шторы, потуже укуталась в шаль и мельком взглянула на телефон. Ничего. Тишина квартиры давила на виски, заставляя все быстрее опустошать бутылку какого-то грузинского вина с легким оттенком печали. Она уже не плакала. За миллиарды часов истерик, попыток разобраться в себе поняла, что бессмысленно. Не поможет ни красивое белье, ни подтянутое тело, ни то, как он прикасается к её запястьям… Если он уходит. Как по часам — одевает джинсы, накидывает на плечи пальто и растворяется в сумраке подъезда. Она знала наизусть каждое из его движений. Как застегивает молнию на кедах, как вытаскивает из кармана шапку и пытается пригладить и без того безупречные волосы. Потом будут нежные объятия, лёгкий поцелуй и «пора»…

Их отношения затягивались все туже. Постепенно начинали душить, выводить из себя и метаться в яростных попытках спасения. Это был Бермудских треугольник — Он, Она и Сотни его новых женщин. Где-то были известны имена, где-то случайно увиденные лица. И как бегущая строка — их переписка в её голове.…Последние капли вина всплеском опустились в бокал. Она слегка нахмурила нос, залпом осушила хрустальную вещицу и снова посмотрела в окно. Задернутые шторы не давали видеть ночной пейзаж и сгущающиеся сумерки, зато за ними отлично был слышен дождь, звонким стуком отдающийся в её голове. Она столько раз хотела уйти, сменить номера и вновь стать самой обычной девушкой во вселенной, что уже и забыла, что можно спокойно дышать. Её всегда останавливали его ладони, горячие поцелуи в запястье и бесконечные обещания, которым никогда не суждено было сбыться. Она поддавалась аромату его одеколона, блеску карих глаз, тому, как он прижимал к себе. Это была та тяга, которая постепенно убивает изнутри. Сжигает огнём надежды и не предлагает спасения.

<…>

И она ненавидела его. Ненавидела за то, что больше не могла любить.…

Она опустила бокал на стол и стала ждать. Минута. Две. Десять… Он позвонил через полчаса, выдохнул короткое «дома» и прошептал какие-то приторные нежности в ответ на её «хорошо». Отключив телефон, она погрузилась с головой в уже остывшую ванную, все ещё наполненную лепестками и его ароматом, и, считая до двадцати, искала смысл, чтобы всплывать. Её тело все ещё ощущало его прикосновения, а под ногтями остались крупицы его кожи.

Двенадцать.

Двадцать семь.

Тридцать…

Завтра будет таким же. Шторы. Дождь со снегом. И он, который будет любить её прямо там — на большом подоконнике в гостиной, вдавливая тело в жёсткий белоснежный пластик.

Сорок три.

Она вынырнула из воды, кашляя, задыхаясь, пытаясь найти полотенце и себя. Уже несколько лет в отражении она видела кого-то другого. С более светлыми волосами и загорелой кожей. С его отпечатками на груди и мужским одеколоном на запястьях. В голове стоял звон, словно бокалы, которые соприкасаются друг с другом и сразу бьются. Не просто дают трещину, а падают мелкими осколками на пол. И ты ступаешь по ним босоногими ногами, стонешь от боли, но вот уже какой день не сметаешь их следы с ковра. Он был её личным разбитым хрустальным бокалом. И она — испив до дна всю его сладость — так и не могла понять, как же его забыть. И подобно наркоману-алкоголику, она — с дикой зависимость — впивалась в его губы с силой последнего поцелуя. Словно сегодняшний день действительно станет последним. И больше не будет никаких встреч. Она отключит телефон. Поменяет замки и то чертово окно с таким неудобным подоконником…

В мечтах Она сжигала кровать, его подарки и растворялась во тьме. Но ночь сменялась днём, неделя — месяцами, а она по-прежнему — с грацией дикой кошки — извивалась в руках, которые так ненавидела. Ненавидела за то, что не могла перестать любить.

Море

Миллиарды невысказанный букв лежали на дне не ванной. Она обрезала волосы, тонко подводила губы и — одевая на себя шлейф бессмысленных духов — выходила из дома. Где-то рядом сверкала вспышка фотографа, где-то гримёр поправлял волосы и заказчик кричал «выше»… А она молчала и полностью отдавалась во власть закату. Она так давно мечтала о чем-то, что уже забыла то самое главное, ради чего стоило жить. И обводя пустым взглядом толпы людей, терялась в их серости и безразличии.

…

Когда-то у неё был Он. Держал за запястья. Целовал в линию скул. И обещал самое вечное лето. Он нежно — кончиками пальцев — убирал выбившуюся прядь, накидывал пиджак на плечи и отпаивал самым вкусным чаем после очередных съёмок… Она тогда шутила, что когда-нибудь обожжется и он уйдёт, — а в ответ лишь получала хмурое лицо и слова о той — самой-самой заветной — любви…

Он исчез через год. Собрал чемодан, взял ключи от подаренного компанией автомобиля и уехал искать новую музу для своих подвигов. Больше не было теплых объятий, никто не закидывал по ночам ногу на её бедро и не прижимал крепко к груди. Она больше не слышала дыхания на соседней подушке и уже совсем забыла, что такое «чай». Все чаще на завтрак был «Моет», а на ужин — рояль мартини. Все больше серьёзных ролей в кино и никаких влюблённых глаз на журнальных снимках.

…

Его образ возник вчера. Она отчётливо увидела его сквозь стеклянную стену бара: до боли знакомый профиль, лёгкие ямочки на щеках, щетина и та ухмылка, которой много лет назад он сразил её сердце. И она влюбилась. Снова. До потери пульса, остановки дыхания и той самой тахикардии, от которой бежала столько лет…

Он произнёс что-то вроде «Здравствуй», а она лишь молча приподняла бокал и, отвернувшись, ушла из зала с другим.

Морской ветер раздувал платье, обнажал щиколотки босых ног и заставлял бежать. Она уже не слышала ни фотографа, ни десяток других голосов, срывала с себя дорогие украшения, лёгкие ткани и отдавалась во власть тех чувств, которые таились все эти годы…

Море поглощало её осторожно. С приливом. Как заботливые руки самого любимого человека…

***

А её ненависть таилась где-то между пушистых ресниц и его — ставших чужими — ладоней. Он клал руку на талию, притягивал к себе и шептал на ухо те самые заветные, от которых обычно перехватывает дыхание и подкашиваются ноги у очень впечатлительных особ. Ровно год, как она его не любила. Готовила завтраки по утрам, гладила рубашки, встречала с «командировок», которые на деле оказывались сплошным блядством. И, ставя на центральную полку в гостиной очередной привезённый сувенир, она перебирала в памяти все даты/события/имена и лишь сильнее отдалялась от его души.

Он был беспощаден. Бросался фразами, что целовал секретаршу, приезжал на день рождения из чужих постелей, возил в их загородные дома других женщин…

Она давно исчерпала оправдания своему терпению: закалка характера, любовь, дети, деньги… И 365 дней, как не сидела в ожидании у окна. Телефон в режиме «беззвучен», в колонках — мотивы попсы, а в сердце — снег с легким приступом простуды. Она ещё помнила большие букеты, поездки и клятвы в вечной любви. Помнила кольцо на пальце, как он держал её за руки. И как — поочередно стреляя словами — убивал её навсегда. Он таскал ее к семейному терапевту, покупал дорогие подарки, водил на выставки и в театры, но все реже говорил «люблю». Да и не верила она в этот бред из его уст, как и ласковым фразам, которыми он наполнял тишину. И ненависть — сотни тысяч часов таящаяся внутри — постепенно сжигала её сердце.

Она давно сняла кольцо и даже не помнила, куда положила, лишь иногда — по привычке — потирала его след на безымянном пальце. А он и не спрашивал, так как сам забыл о существовании своего. Их брак все больше напоминал фикцию, формальность и лишь являлся поводом для сплетен в очередном модном журнале. И ложась вечером в пустую холодную постель, она — как много лет назад — писала «Пойдём в пятницу в кино?», — но уже другому мужчине.