Золотце

Анна Владимировна Рожкова (2024)

Рая — поздний, долгожданный ребенок, потому и балует ее Фаина Львовна, как может, ни на шаг от себя не отпускает. Особенно после смерти мужа, никого ведь у Фаи нет, кроме дочери. Рая чувствует свою власть — борзеет, но привыкла уж жить такой жизнью. Удастся ли ей вырваться из-под опеки матери?

Глава 1

— Раечка, золотце, вставай, двенадцать уж на часах. — Фаина Львовна раздвинула тяжёлые портьеры, и в комнату хлынул солнечный свет.

— Ну, вот, я поспать хочу. — Из-за под одеяла вынырнула ножка сорок второго размера, с обратной стороны приоткрылся заспанный глаз.

— Раечка, кушать пора. Я уже на рынок сбегала, шанежек тебе к завтраку напекла. — Фаина Львовна с любовью смотрела на свое единственное чадушко, разменявшее третий десяток.

— Не хочу шанежек, хочу сырников. — Капризничала Раечка, давно свив из матери канат, она теперь потихоньку его подтачивала, делая его все тоньше и тоньше.

— Конечно, золотце, конечно. Хорошо я на рынке творожка захватила, жирненького, свеженького, как ты любишь и сметанки домашней, ложка стоит. Ну, я пойду сырники печь, а ты вставай потихоньку.

— Иди уже, жрать охота. — Огрызнулась Раечка.

— Бегу, бегу. — Фаина Львовна выбежала из комнаты со всей прытью, на какую была ещё способна.

Раечка подниматься не торопилась, сладко потянулась всем своим длинным тощим телом, широко зевнула, перевернулась на другой бок и снова заснула. По дому поплыл запах жарившихся сырников.

— Раечка, золотце, все готово. — Позвала Фаина Львовна. Не получив ответа, боязливо заглянула в комнату. — Опять спит. Ну, что ты будешь делать? — Всплеснув руками, она на цыпочках вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

От нечего делать набрала номер даней подруги, Татьяны Тихоновны. Когда-то они вместе трудились на благо советских граждан на производстве полуфабрикатов, строили коммунизм, мечтали о светлом будущем для своих детей. Фаина Львовна была технологом, а Татьяна Тихоновна — простой лепщицей. Не круга Фаины Львовны, что уж греха таить. Незатейливая, как продукция советской лёгкой промышленности. Даже, можно сказать, деревенская.

Хотя… деревенская и была, приехала в райцентр из села, окончила кулинарный техникум, устроилась на работу.

Фаине Львовне повезло родиться в семье генерала. Мама, Эмилия Эммануиловна, не работала, обеспечивала уют, варила борщи и грела генеральскую постель. Всех все устраивало: у генерала был надёжный тыл, у матери Фаечки основательный фронт, у самой Фаечки, как у единственного ребёнка — вся любовь родителей.

Может, все бы так и продолжалось: Фаечка с родителями по-прежнему отдыхала бы от мирских забот, вдыхая терпкий запах крымских сосен и морского бриза, вкушала бы кушанья, за которые простые граждане бились в очередях и думала, что весь мир живёт так же, если бы генерала не объявили врагом народа и не перемололи бы в жерновах политических репрессий.

До Фаечки с мамой добраться не успели: Сталин умер, к власти пришёл Хрущев. Фаечка и Эмилия Эммануиловна осиротели. Обе были к жизни не приспособлены и, словно слепые кутята, тыкались в углы, ища выход. От генерала осталась большая сталинка, ворох добрых воспоминаний, да фотокарточка на чехословацком комоде. Генерал слегка выцвел на солнце, но смотрел на жену и дочку строго, как бы предупреждая, что не потерпит самоуправства.

Фаечке пришлось рано повзрослеть: Эмилия Эммануиловна не желала жить жизнью миллионов советских граждан: крутиться, простаивать в очередях,"доставать"дефицит и заводить полезные связи. Она так и осталась женой генерала, только без положенных ей по статусу привелегий и без самого генерала. Бывшая генеральша с цепкостью коршуна, несущего добычу, охраняла память мужа, практически причислив его к лику святых.

Все недостатки почившего генерала: падкость до женского пола, порой мелочность и вспыльчивость были стерты из неблагонадежной памяти Эмилии Эммануиловны, словно ластиком. Фаечка ей в этом не препятствовала, оберегая материн хрупкий покой, подобно хрустальной вазе. Одно неверное движение — и рассыплется шаткое равновесие тысячами осколков, брызнут они в разные стороны, больно ранив Фаечку.

Так и жили — Фаечка крутилась, что бешеный волчок — училась в вузе на технолога, трудилась в столовой. Зарплата, конечно, кошкины слезы, зато всегда есть, что домой принести — маслице, молочко, котлетки опять же, бывало, пряники перепадали. В общем, с голоду не помрешь.

Генеральша морщила носик, отказывалась столовские котлетки кушать, капризничала. Фаечка не настаивала, от голода пузо сводит даже у генеральш. Так и вышло — спустя совсем немного времени Эмилия Эммануиловна с аппетитом уминала столовские котлеты с китайского фарфора.

— При Левушке расстегаи едали, да стерлядь с чёрной икрой. — Со слезой в голосе вспоминала Эмилия Эммануиловна, с нежностью глядя на суровый лик супруга в черной рамке.

— Давай на Новый Год рассегаев наготовим, стерлядь с черной икрой не обещаю, но вполне можно заливную щуку приготовить. — Миролюбиво отвечала Фаечка.

Готовка была её страстью. С раннего детства Фаечка наблюдала, как мама варит борщи, заводит тесто на пирожки и замешивает фарш на котлеты."Чтобы тесто нежным получилось, надобно маслица добавить, лук в котлеты нужно не в мясорубку кидать, а мелко резать, так котлеты сочнее получаются". — Учила Эмилия Эммануиловна дочь, а та пропитывалась знаниями, как бисквит сиропом.

Звук скворчащих на сковороде котлет был приятнее Фаечкиному уху, чем самая волшебная музыка, а вид праздничного стола, уставленного яствами, и вовсе вызывал в Фаечке религиозный экстаз. Есть бог, чему бы там не учила советская пропаганда и имя ему — Кулинария!

Пока Фаечка ваяла свои кулинарные шедевры, Эмилия Эммануиловна все больше выпадала из реальности. Местами ей чудилось, что муж жив, тогда она облачалась в свои лучшие одежды, неумело красилась, как прости Господи в поисках клиента и вела с ним долгие душещипательные беседы. Фаечка старалась не нарушать идиллию. Но беседы были все длиннее, у Эмилии Эммануиловны все чаще появлялись тени на глазах, а у Фаечки — под глазами.

Однажды Эмилия Эммануиловна забыла закрыть кран и затопила соседей. Фаечке пришлось долго извиняться, а потом откладывать с каждой зарплаты на ремонт соседской квартиры. Теперь Фая оставляла маме графин с водой, а кран — перекрывала во избежание сюрпризов. Не успела Фая выплатить долг соседям, как размалеванная Эмилия Эммануиловна встретила её словами:

— Мамочка, ну наконец-то. Я уже два дня взаперти сижу. — Она горько заплакала, размазывая по лицу художества. Фаечка заплакала с ней вместе — от бессилия.

Как Фаина не откладывала этот момент — пришлось сдать маму в соответствующее учреждение. Решение далось ей нелегко, она плакала всю ночь и боялась, что ей не хватит решимости. Но утром мама потребовала:

— Мама, Миля кушать хочет. — Эмилия Эммануиловна молотила ложкой по столу, и каждый удар отдавался болью у Фаины в сердце.

К обеду приехала бригада, Эмилия Эммануиловна дала себя увести. Врач её уверила, что они отведут её в детский садик. Она даже обрадовалась, где-то на подкорке отложилась любовь к детскому садику, хотя она их терпеть не могла.

Её мама воспитывала девочку одна, работала допоздна. Маленькая Миля жила в круглосуточно детском садике, мама забирала её только на выходные и то не всегда. Но болезнь порой меняет людей до неузнаваемости. Фая вернулась в опустевшую квартиру и заплакала, с комода, покрытого густой паутинкой трещин, на неё с укоризной смотрел генерал. Фая подошла и перевернула фотографию.

К институту и столовой добавился ещё один маршрут — в психоневрологический диспансер. Фае больно было наблюдать, как мама старится от лекарств. Её некогда роскошные волосы висели тусклыми прядями, обрамляя лицо в сеточке морщин, оно напоминало ей растрескавшийся лак на старом чехословацком комоде.

Фая предпринимала отчаянные попытки маму забрать, но попасть в неповоротливый механизм государственной машины было проще, чем из него вырваться.

— Девушка, вы что, не понимаете? Ваша мама нуждается в постоянном уходе. Она больна.

— Пожалуйста, я возьму академ в институте, уволюсь с работы. — Плакала Фая, заламывая руки.

— Прекратите комедию. — Из-под очков на неё смотрели стеклянные глаза манекена в витрине, кукла открывала рот, произносила навязанные ей фразы. Человеческие эмоции были ей чужды.

Эмилия Эммануиловна тихо угасла спустя два года. Фаина винила в её смерти себя. Не отдай она маму, будь жив папа… Но ничего уже не изменить! Эмилия Эммануиловна упокоилась рядом с мужем. С портрета на Фаину с укором смотрел отец: угробила маму, не досмотрела. Фая горько рыдала.

Окончив институт, Фая уволилась из столовой и устроилась работать по специальности на производство полуфабрикатов. Жила она обособленно и уединенно, держалась особняком, была приветлива, но в душу никого не пускала.

Только Татьяне удалось растопить сердце Снежной Королевы, так Фаю прозвали на работе. Уж очень Таня была участлива. Для каждого у неё доброе слово находилось, вот и для Фаечки нашлось. Упало благодатным бальзамом на израненное сердце. Татьяна пригласила Фаю домой, в святая святых, так сказать. Ей от работы дали подселение, там Таня и жила, радовалась, плела уют.

Скатерть, салфеточки, думочки — вязала крючком, вышивала. Уж такая рукодельница, любая вещь в её руках в шедевр превращалась. А сделает кому подарок своими руками — от сердца, чистого, как слеза невинного младенца — и у одариваемого словно гора с плеч упадёт, даже дышится легче.

Жила Таня с мужем, Анатолием и сыночком, Женечкой. Не семья, а загляденье. Муж обласкан и обстиран, сынок — чистенький, пригожий — любо-дорого взглянуть. А Фая все одна и одна, уж тридцатник в затылок дышит.

— Фаечка, я тебе салфеточку связала. — Таня протягивала плод своих трудов и душа радовалась и пела у обеих. У Фаи — от работы тонкой, затейливой, у Тани — от того, что подруге угодила. — Ничего, Фаечка, встретишь ты свою судьбу, верю.

— Твои бы слова, да Богу в уши. — Вздыхала Фая, любуясь подарком. — Спасибо!

То ли салфеточки Танины волшебные помогли, то ли пресловутое советское равенство, но встретила Фаечка свою любовь. При чем здесь равенство? А притом, что одну коммуналку могли делить профессор и работник, ну или работница с фабрики.

В Таниной коммуналке, помимо их семьи, проживали ещё два человека: одну комнату занимала старушка-божий одуванчик, другую — профессор — серьёзный, что тот кот учёный, что ходит по цепи кругом. Профессор был немолод, но совершенно одинок. Мысли его всецело занимала философия, дружбу он водил исключительно с Платоном, Аристотелем и Диогеном. Жил тихо, как мышка, соседям не докучал, за всякими непотребствами замечен не был. В общем, человек со всех сторон положительный и уважаемый.

Фаечка подругу навещала часто, а учитывая её любовь к кулинарии, с пустыми руками никогда не являлась, считая это дурным тоном. Профессор чуял аппетитные запахи, неизменно сопровождавшие гость, и каждый раз высовывал свой востренький носик: вдруг и ему кусочек перепадет? Декарт с Диогеном в друзьях — это, конечно, хорошо, но накормить они, к сожалению, ввиду определённых обстоятельств, не накормят. Потому-то профессор питался плохо и нерегулярно, накликав на себя самую настоящую язву желудка.

Фаечка профессору благоволила, охотно угощала своими кулинарными творениями, профессор, в свою очередь, кормил Фаечку с Танечкой рассказами о жизни философов. Делал он это, надо сказать, так виртуозно, с таким знанием деталей и с такой любовью, что философы представали пред очами двух очарованных красноречием профессора барышнями, как живые.

— Как интересно вы, Тимофей Олегович, рассказываете. — Смущаясь, говорила Фаечка и отводила взгляд.

— Я так рад, Фаечка, так рад, что вам интересно. — Отвечал Тимофей Олегович, краснея от удовольствия, что нашёл таких благодарных слушательниц.

Студенты были, между нами говоря, часто неблагодарны и невнимательны, амурные дела занимали их гораздо чаще, нежели труды каких-то там давно почивших философов. Тимофей Олегович страшно по этому поводу раздражался и отыгрывался на бедных студентах на сессиях, за что получил прозвище — Колючка.

Прозвище, надо признать, подходило Тимофею Олеговичу как нельзя лучше — виной всему было несварение и рассеянность. Первое придавало благородному лицу Тимофея Олеговича кислый вид, второе — растрёпанность причёски и неопрятность в одежде. Чем сильнее мучила Тимофея Олеговича язва, тем строже и непреклоннее становился он на экзаменах и зачётах.

Но все изменилось, когда Фаечка взяла над ним шефство. Тимофей Олегович стал полноценно и разнообразно питаться, пополнел телом, разрумянился и стал походить на живого человека, а не на философа-аскета. О, чудо, характер Тимофея Олеговича смягчился, и бедные студенты немного выдохнули. Как многое порой зависит от питания!

Свадьба Фаечки с профессором была скромной, гуляли в генеральской квартире. Невеста блистала счастьем и белоснежным платьем, сшитым её феей-крестной, Танечкой.

— Чудо, как хороша! — То и дело всплескивала руками Танечка, любуясь Фаечкой и платьем. — Ну, изумительно сидит! — Рукава фонариком, наглухо запаянная глухим, застегнутом на маленькие, обшитые той же тканью, пуговки, грудь, широкий пояс и ниспадающий благородными складками подол придавали Фаечке строгий вид. Две завлекалочки в виде отпущенных на свободу из высокой причёски прядей обрамляли очаровательное личико с выразительными чертами — нос с горбинкой, большие, навыкате, глаза, всегда грустные из-за опущенных внешних уголков.

— Фаечка, вы моя спасительница, и как я жил без вас! — Тимофей Олегович восторженно целовал новоиспеченной жене ручки, он никак не мог отвыкнуть обращаться к супруге на"вы".

— Ну, что вы, Тимофей Олегович, бросьте. — Фаечка очаровательно смущалась, улыбаясь своими грустными глазами.

Немногочисленные гости — Танечкино семейство в полном составе, две Фаечкины сослуживицы, трое коллег Тимофея Олеговича, весьма удивлённые приглашению, требовали:"Горько", разгоряченными спиртным голосами. Представители молодой ячейки общества неловко поднимались, с шумом отодвигая тяжёлые генеральские стулья и сливались в поцелуе. Они оба не могли свыкнуться с мыслью, что наконец-то встретили, нашли, выстрадали свое счастье.

Тимофей Олегович обжился в генеральской квартире, казавшейся настоящими хоромами после тесной коммуналки, растерял свое смущение, но не благодарность супруге. На Фаечку и её обильную заботу не мог надышаться.

Жили немолодые молодые в любви и согласии, только вот деток бог не давал. Танечка, знавшая о печали подруги, несла салфеточки и платочки, успокаивая:

— Ничего, Фаечка, будет и на твоей улице праздник.

А однажды принесла совершенно роскошную шаль — тонкую, тёплую, резную. Фаечка ахнула. Вечно мерзнущая, завернувшись в подарок подруги, она тут же согрелась, к лицу прилил румянец, глаза загорелись ярким блеском.

— Спасибо, Танечка. Красота-то какая! Я твою шаль снимать совсем не буду. — И сдержала слово. Служил Танин подарок верой и правдой, согревал плечи. Да что там плечи, душу грел!