Синий кот. Повесть о первой любви

Андрей Радзиевский, 1983

Первая любовь чаще всего, увы, не вечна, но дарит свои чудеса! Для одних эта повесть – возвращение в юность, для других – открытие, что когда-то и их родители пережили те же волнения. И неважно, какая эпоха, чувства первой любви не преданы отдельному времени и предательски вечны в своих деяниях. И сорок лет назад, и сейчас, не каждый задумывается, а что эта любовь изменила? Как преобразились благодаря этим первым волшебным чувствам наши мысли, поступки? Какую роль сыграла она в судьбе? Всегда ли финал – трагедия, и не скрывается ли там свой синий кот? А может быть, «Синий кот» хоть немножко, но в каждом из нас?..

Дни отрывались желтыми листочками настенного календаря, заполняли талым снегом тротуары и тревожили беззаботное студенчество все более частыми напоминаниями преподавателей о надвигающейся сессии. Их размеренный бег, перемахнув за восьмой десяток двадцатого столетия, ни в чем не изменился для привыкшего к этому ритму человечества, а в жизни Женьки наступила пауза — уже две недели не было писем. Раньше, почти каждый день, он получал теплые, желанные конвертики с одним и тем же аккуратненьким почерком, родного, но ставшего теперь таким далеким обратного адреса. Блуждая по карманам, последний из них уже посерел и измялся, и он знал содержание наизусть, потому что, если вдруг задерживалось очередное послание, просто перечитывал и перечитывал старое, приходило новое — это письмо перекочевывало из кармана в тумбочку у кровати, наращивая строгую стопку конвертов.

Первые дни, когда привычный ритм переписки замер, Женька ругал нелетную погоду, с надеждой взирая в пасмурное ленинградское небо, потом — нерадивых работников почты, затем истерично вспоминал свои последние письма, думая, что причина молчания в какой-нибудь обидевшей Марину строчке. На второй неделе он совсем выбился из сил от бесконечных плутаний по лабиринту мрачных домыслов и стал просто ждать, ждать безропотно, передвигаясь в пространстве и во времени с одной надеждой, что вот завтра оно обязательно придет, но «завтра» становилось «сегодня», «сегодня» становилось «вчера», а письма все не было. В эти дни в Женькиной голове ничего не укладывалось, на лекциях сидел, уставившись в одну никому не известную точку в ожидании перерывов, которыми отмерялось время до конца занятий. Недослушав дребезжания звонка, выскакивал первым из аудитории, и когда шумная толпа вваливалась в курилку, от его сигареты оставалась уже половинка.

— Наркоманишь, Шмидт? Да-а! Это не спроста-а! — дежурно язвил Борька — сокурсник и сожитель по комнате в общежитии. Кличка Шмидт, приклеенная Женьке, — это детище его чересчур меткого юмора. Вообще-то полностью она звучала сначала как «лейтенант Шмидт» и появилась на свет: во-первых, за Женькин «почтовый роман», а во-вторых, из-за несбывшейся мечты стать военно-морским офицером. Он ехал в Ленинград только с этой целью, но когда не прошел по здоровью приемную комиссию, чтобы не возвращаться домой с позором, перевел документы в институт. С мечтой всегда тяжело проститься, а меткий и едкий сосед знал, куда бить. Особо не обижался, в чем-то ему даже нравилось это льстящее сравнение, хотя и произносил Борис его то с иронией, посмеиваясь над его переживаниями, то в гневе, когда подолгу, глубоко за полночь, не выключался свет в их комнате из-за регулярных писаний писем за тридевять земель.

Сегодня была пятница, и подвалило маленькое студенческое счастье. Кто-то заболел или кто-то куда-то не дошел, в общем, последняя пара оказалась свободной и, как объявил первый узнавший об этом под общие аплодисменты:

— Есть шара сорваться из альма-матер пораньше!

И вот, «сорвавшись», брели шумной толпой по улице, помахивая дипломатами, перебрасываясь шутками и радуясь в предвкушении веселья на выходные.

— Ну что, други? Командовать парадом буду я! — перебил общий гомон заводила Борька, страстный любитель произведений Ильфа и Петрова, он так и сыпал афоризмами Остапа Ибрагимовича, то и дело, подражая ему в закидывании шарфа за спину. — Да воздадим должное нашим предкам заботливым, за их вовремя отправленные переводы, чем они стимулируют насыщенный отдых своих отпрысков, и не подведем их надежд, а посему — «По машинам!», устроим сегодня Вакха-ралли, ударив веселье-пробегом по тунеядству и бездорожью!

После триумфальной речи выдержал паузу, переводя дыхание и читая на лицах если не явное одобрение, то молчаливое согласие.

— Возражений нет?! Телевичок, собери с доблестных сограждан нашего общежития барщину и сбегай за докладом на тему: «Вермутский треугольник».

Телевичок, еще сокращенно — Тили, по паспорту имя Толя, маленький, кучерявый, в очках, чем-то и правда смахивающий на героя старой детской телепередачи, свою кличку-клеймо получил также от вечного организатора массового времяпрепровождения. Холопообразно рассмеявшись, не скрывая восторга от монолога, он начал сбор «барщины» с общажной братии, скопировав перед этим жест закидывать шарф по-бендеровски.

— Ладно-ладно, не жмись, давай зелененькую, прошлый раз на хвост падал… На нет и спроса нет, будешь сегодня нюхать пробки… — повизгивал его голосок под звон выгребаемых по карманам потемневших монет и шуршание мятых рублевых купюр.

— Боря, я за нас внесу скромный вклад. Эй, Шмидт, деньги давай!

— Не трогай лейтенанта, Тили, он вне игры. Не видишь, товарищ в летаргическом сне, да и деньги все на авиаконверты перевел, — перебил настойчивые требования Борис. — Ты бы не шел так близко от дороги, Женечка, а то вместо незаконного сына Шмидта собьет пролеткой самого лейтенанта!

Да, Женька шел у самого края тротуара, не слушая дежурные остроты и не принимая участия в обсуждении традиционного плана «боевых» действий на выходные. Его сейчас волновало только одно — найдет он у дежурной по общежитию заветное письмо или сегодня в этот на редкость уже теплый денек ранней ленинградской весны он будет пребывать в неизвестности до следующего дня, до следующего почтальона. Он вспомнил аэропорт Симферополя и первое письмо, которое Марина протянула ему перед самой посадкой.

— Только не читай сейчас, — всхлипывала она, пряча сложенный аккуратно листок в клеточку в его карман, — потом прочтешь… там, в Ленинграде прочтешь…

— Ну что ты, а еще дочь моряка! Ну не надо, Маришка, держи нос по ветру.

— Женечка! Женечка! — шептала, уткнувшись в его плечо, и он чувствовал, как мокла тонкая рубашка от ее слез, и подумал тогда, что они, наверное, соленые, как брызги утреннего прибоя, который еще несколько часов назад ластился, как верный пес, у его ног.

Листок развернул, когда самолет пошел на посадку и за серебряным крылом показался аэропорт Пулково. «Ведь это уже Ленинград!» — решил Женька, оправдывая свое нетерпение. От пятен высохших слез на торопливых расплывшихся строчках стало грустно: «Женька, мой хороший… ты теперь далеко-далеко от меня, на расстоянии недели блуждания писем по почтовым мешкам и ящикам… Мы будем теперь жить каждый своей жизнью, но ведь мы все равно будем вместе?!».

— Вот моя деревня, вот мой дом родной! Прихорашивайтесь, сбор в восемнадцать нуль-нуль, по сусекам поскребите закусончик. Гунька, тебе, если память не изменяет, посылочка намедни пришла, и маг с кассетами не забудь прихватить! — раздавал последние указания на вечернюю баталию Борька. — Я беру на себя лучшую половину нашего человечества. И помните — полная тайна вкладов!

На подходе к посеревшему за зиму, с обвалившейся местами желтой штукатуркой общежитию Женька замедлил шаг и, отстав от всех, закурил, присев на скамейку. Внутри так и подмывало поскорей увидеть стол на вахте с разложенной сегодняшней почтой, но выслушать еще одну колкость со стороны Бориса, если за тяжелыми дверями, еще хранящими надежду, он не найдет письма, страшно не хотелось. Надежда теплилась и горела, лизала колючим язычком не угасшего пламени, нашептывая: «Ведь должна быть справедливость в жизни, и неспроста же проглядывалось сегодня редкое еще в эту пору в Питере солнышко?».

Так и не докурив и пытаясь в походке изобразить спокойствие, под болезненно-старческий скрип дверей все равно почти влетел в общежитие. Бросив беглый взгляд на стол, поднял глаза на дежурную, и последний огонек надежды угас, а в горле затрепыхал подлый комочек. На вахте сегодня была Галка — «Мечта поэта», это прозвище все с той же легкой руки, как выразился Борис: «за сверхкомплектативность комплектации».

Галина — дочь комендантши, чуть самодовольная своим выгодным положением в общежитии девица, ее все побаивались и избегали, помня, что «яблоко от яблони», а мамаша, прозванная «Хунта», чем все сказано, может выжить из студенческого пристанища любого, и вот тогда скитайся, ищи комнату. Но к Женьке «Мечта поэта» питала скромную слабость, то ли преклоняясь перед его «почтовым романом», о котором она знала только, что автор писем, приходящих почти каждый день, где-то далеко в Крыму, а может быть, за то, что Женька, наверное, единственный, кто мог остановиться в вечной студенческой суете и бросить обычное: «Как дела?».

К столу можно было и не подходить, в чуть виноватой, как будто это зависит от нее, улыбке Галки было все сказано. Еще вчера в подобной ситуации он бы и не подошел, но какая-то неведомая сила последней уповающей искорки толкнула Женьку к нему, глаза пробежали пару раз по разбросанным конвертам, и вот она окончательно угасла.

— Евгений, что за недоверие? — с обидой в голосе пропела стражница входа. — Может быть, заболела?

«Глупо, — чуть не сказал вслух Женька, — как будто болея нельзя написать». К тому же это не успокаивало, если и верен довод, то еще хуже, ведь он так далеко и ничем не может помочь…

Пробираясь по темному, а сейчас как никогда мрачному и узкому коридору вдоль дверей комнат, в висках вперемешку с музыкой, смехом, чьим-то фальшивым вытягиванием древнего «Ви-кэн-ли-ив», бьет: «Почему?! Почему?! Почему нет письма!?!».

В комнате был один Борис. Возлежал одетый, закинув, не разувшись, ноги на спинку кровати. Старенькие рыжие сапоги фирмы «Вранглер», купленные по дешевке за потрепанность, — великая гордость и всегда выставляются напоказ.

— Разминка перед стартом? — как можно спокойнее спросил Женька.

— Да, сейчас тронусь на охоту за бенгальскими львицами. Наши расфуфыры изрядно осточертели! Хочется чего-нибудь попроще. Присмотрел шикарный вариант! Пролетарочки — заводчаночки имени Кирова, общаясь круглый день с бездушными станками, я думаю, они заслуживают культурный отдых в интеллектуальном обществе… — и пошло, и поехало, он еще долго обводил, подчищал, и подшлифовывал с самодовольной улыбкой свою «статую» — теорию по поводу лучшей половины женского общества из пролетарского сословия.

Это была испытанная тактика, задав первым вопрос, он отключал канал едких шуток в свой адрес и запускал красноречие Борьки в направлении излюбленных рассуждений, которые давно уже стали просто фоном и не мешали думать о своем, как в первые месяцы их совместного бытия. Вообще-то мыслей никаких путных в голову и не шло, Женька просто стоял у окна смотрел на капли, отрывающиеся с хрустальных кончиков сосулек и исчезающие в пропасти этажей, временами они весело постукивали по ржавому местами подоконнику. Эта беззаботная редкая дробь успокаивала, выбивая: «Зав-тра пись-мо при-дет, при-дет!». Он почти поверил этой весенней мелодии, добавив от себя непонятный довод, что завтра суббота, хотя и вспомнил слова старой цыганки-гадалки на вокзале, что и суббота, и воскресенье — несчастливый день недели и что почему-то самый счастливый день для предсказаний и вообще всего необычного — четверг. «Наверно, врала цыганка, — подумал он, защищая субботу и воскресенье, — ведь пристала ко мне в четверг, цену набивала… видно, не заработала ни черта на продаже косметики и пакетов «Ленинград». Разве можно верить цыганке, которая работает по совместительству и спекулянткой, и гадалкой?». Довод взбодрил, и при этом, конечно, Женька забыл, что в прошедший четверг почему-то очень ей верилось, когда также стоял у окна, вглядываясь с надеждой в хмурое вечернее небо, как будто оттуда из-за серых занавесок облаков должен вот-вот появиться опять не прилетевший конвертик.

— Ну, ладно, пора, мой друг, пора! Труба зовет! Женчик, а не одолжишь ли ты мне червончик, ну хотя бы до завтра. По провидению с неба, завтра уж как пить дать, должон подойти переводец от старичков, а нынче дамы, знаешь пошли, ездють только на таксо. Эллочки-людоедочки перевелись, теперь Леночки-деньгоедочки, — и заклокотали опять рассуждения Борьки на этот раз уже о том, как тяжело жить современным ловеласам.

Зная, что это очередное словесное творение липучего языка вымогателя можно оставить в виде полуфабриката только посредством требуемого червонца, Женька полез в бумажник. Там были две красненькие, а до стипендии еще весьма далековато, но, ничего не говоря, сунул побыстрее хрустящую бумажку Борису, и тот со словами: «Благодарю вас, богатенький Буратиночка!» — исчез за дверью, освободив от себя и своих словесных выкрутасов разом притихшую комнату. Нахлынувшая, еще более гулко, чем неугомонный голос, тишина навалилась всей своей зыбкой массой, и он даже пожалел, что Борис ушел. Одиночество угнетало сильнее.

Солнце стремительно скатывалось к крышам домов, которые словно детские кубики рисовали ломаную линию горизонта. К ним Женька никак не может привыкнуть, ведь он родился и вырос там, где солнечный диск зимой уходит в море, а летом за горы. Вторая подряд пятница вместе с закатом гибнет за этими крышами в ожидании. Обычно, а тем более начиная с вечера пятницы, он никогда не сидел в общежитии, ныряя с головой в фееричную для него ленинградскую жизнь: театры, музеи, концертные залы… По сравнению с его тихой Алуштой, маленьким курортным городочком на южном берегу Крыма, который в эту пору еще безнадежно спит и где пока только одинокие отпускники-неудачники посиживают на пустынных пляжах с покосившимися грибочками под порывами морского ветра, изобилие вариантов этого огромного города — куда пойти, захватывало и не давало покоя. Это там было можно, считал он, бесцельно бродить целыми днями по набережной или сидеть у окна, упиваясь величием Крымских гор — любимых гор, бесконечно взирающих с неким любопытством в ясную погоду через морские дали на своих собратьев с турецкого берега… В Ленинграде нет гор, только крыши и крыши, а свинцовая Балтика так не походит на его море, несправедливо нареченное Черным, но здесь есть огромный город, с лабиринтами улиц, фасадами дворцов и соборов, с гостеприимными, теплыми залами, картинами и скульптурами, музыкой и представлениями. И Женька с бешеным упорством вбирал в себя все эти ценности, хмелея от восторгов, но только постоянно очень переживал, что рядом с ним нет Маринки, и все эти дары достаются ему одному. То и дело перед глазами вставали строчки первого письма: «Мы будем теперь жить каждый своей жизнью…», и он долгими ночами упорно боролся с этим несправедливым законом разлуки, описывая в своих длинных письмах все подробности увиденного и услышанного в походах за новыми впечатлениями. Сегодня, как и всю эту томительную неделю, никуда не тянуло, руки и ноги сплели канаты бездействия, и хотя это был не выход из положения, но хотелось вот так просто стоять и стоять у меркнущего окна, слушая хоть немножко успокаивающее дробное постукивание капели.

Неожиданно в комнату ввалился Тили, громко позвякивая бутылками в спортивной сумке на плече. Взглянув на сосуды с яркой этикеткой «Агдам», которые как из ящика Кио, извлекались на стол, Женька без труда нарисовал себе все остальное, что последует за их появлением: грохот музыки и смех по поводу и без повода; расплывшиеся в пьяных улыбках лица; резкие и неудержимые движения в танцах под магнитофон; дежурный возглас Тили под конец пирушки: «Бориску на царство!», хотя он и так будет весь вечер «царствовать» над этой вакханалией. Закончив процедуру по бережному извлечению, как выразился бы красноречивый сосед: «Эликсира сегодняшнего настроения», фокусник с блаженной гримасой на лице уже хотел изречь что-то, завершающее удачную операцию, но в этот момент Женька метнулся от окна к двери, сорвав с вешалки куртку, выскочил из комнаты, так и оставив открытым не успевший от удивления ничего изречь рот. Только когда хлопнула дверь, вдогонку полетел его визг: «Совсем свихнулся, Шмидт!».

Стремительно сбегая по лестнице, чувствовал, как за ним гонится рой звуков, сотканный из музыки, топота и пьяного смеха, хотя он пока, еще не родившись, покоился в темно-зеленом стекле и не разлился по человеческим душам. Нет, он не был членом общества трезвенников, ведь дома с ранней весны до поздней осени по всему побережью стоит звон бокалов. Сама буйная природа древней Тавриды подталкивает разомлевших под жарким солнышком отдыхающих, поигрывая в преферанс, под шашлычок, баловать себя крымскими винами…

«Так это ж там, в краю пирамидальных кипарисов, разлапистых каштанов и пальм, вздрагивающих на набережных, под гул легких мелодий несущихся из портативных магнитофонов… Но здесь! Здесь — где над мутным зеркалом Невы склонился, любуясь собой, Эрмитаж, где Русский музей обнял своим фасадом памятник неотъемлемого от этого города Пушкина, где знаменитый оперы и балета имени Кирова, ТЮЗ!.. Здесь — где только от одного разгоряченного Невского проспекта можно захмелеть до безумия!» — вот что кипело в душе у Женьки, когда за спиной гулко ухнула дверь общежития, отрезав его от уже летящих вдогонку, хотя и не зародившихся пока звуков предстоящей студенческой пьянки.

Натягивая медленно куртку, поежился от вползающего в город к вечеру холода. Глаза резали белые пятна местами не растаявшего снега на черни поржавевших за зиму крыш и подоконников, угрюмо темнеющих с закатом зданий. За день улицы переполнились кашей грязного талого снега, которая чавкала под ногами прохожих и летела во все стороны из-под машин. Это чавканье снега нашептало Женьке: о приближающемся лете; о скором поезде «Ленинград — Симферополь»; о Маришкиных чуть смешливых и как море синих-синих глазах; и он уплыл в своих грезах о встрече, как на белой яхте под полными ветром парусами…

По ногам неожиданно полоснуло мокрым снегом из-под колес грузовика, промчавшегося позвякивая цепями, и мечты оборвались. Чертыхнулся на такую оказию, а больше на себя, что опять, отрешившись от мира сего, утонув в своих чаяниях и надеждах, шел по самому краю тротуара. Где-то в глубине души, стоном в завершение мечтаний о лете, как застряло: «Ну почему же ты не пишешь, Маришка?!».

Отойдя в сторону, собрал на скамейке коченеющей рукой талый, почти прозрачный снег и, очищая чумазые подтеки на джинсах, подумал, что прав был Борька, «собьет его пролетка», и тут как прорвало, он почувствовал острую необходимость что-то предпринять, идти куда-то, а не шататься бесцельно по улицам, мирясь, что тебя обливают грязью. Однако вопреки внутреннему зову идти было некуда, «куда-то» и «что-то» так и оставались словами вопроса без конкретных планов, желаний, и он озирался по сторонам в растерянности, будто с трудом узнавая этот мир, и искал подсказки. Взгляд скользнул по телефонной будке с выбитыми стеклами и погнутой дверью у старого дома, рядом с темной дырой арочного прохода в утробу двора-колодца. «Может быть, она не уехала на выходные домой? Позвонить?» — мелькнуло в голове. В записной книжке Женьки среди множества записей, сделанных в музеях и выставочных залах, среди старательно выведенных любимых стихов Левитанского, Риммы Казаковой, Евтушенко, на одной из страниц, напротив шести чарующих его сердце цифр номера в далекой Ялте, красным фломастером было начертано: «Только в крайнем случае!» — примерно так выглядят таблички на столбах высоковольтных линий электропередачи «Не влезай — убьет!». Раньше, когда этот строгий запрет не лежал на волшебных цифрах, Женька часами просиживал на переговорных пунктах. Изощряясь в любезностях, просил далеко не любезную хозяйку квартиры, в которой Марина снимала комнату, учась в Ялтинском педучилище, позвать ее к телефону. Хозяйка была недовольна и с каждым звонком ее деспотичная натура проявляла себя все ярче и ярче, и вот телефонные страсти закончились этим суровым предупреждением. «Но ведь это же крайний случай! Две недели, это — полмесяца! — уговаривал строгие красные буквы Женька почти вслух. — Ведь нет ничего тяжелее, чем бродить в неизвестности!». Глубоко вдохнул и заспешил частыми, напряженными шагами к станции метро, решив, что его доводы достаточны, чтобы обойти запрет. Каждый шаг и стук колес подземного поезда отдавались в пульсирующих висках. «Только бы была! Только бы была дома!».

В проеме огромных дверей центрального переговорного пункта приветливо окатило горячим воздухом кондиционеров. Размеренная суета зала с кабинками вдоль стен, на стеклах которых перечислены все города страны, окружила Женьку своим успокаивающим уютом, он почувствовал себя в единой массе людей, у которых одна цель — спокойно или в напряжении ожидать своих минут разговора. Заняв очередь в заветный и единственный автомат с трафаретной надписью «Ялта», поспешил к окошку размена денег. Достав последнюю красненькую купюру, чертыхнулся на Борьку, а когда девушка за стеклом спросила: «Сколько разменять?» — не раздумывая выпалил: «Половину!» — и знал, что теперь уж точно не дотянуть до стипендии. Ожидая, когда бледные с фиолетовыми прожилками руки кассирши отзвякают его пятнадцатикопеечные монетки-минутки, он смотрел на огромный список городов, с которыми можно сейчас же, рассекая километры своим голосом, связаться. В тот момент, когда в алфавитном порядке прошел через всю страну и увидел в конце списка Ялту, звон стих и чуть недовольный голос из-за стекла поторопил: «Молодой человек, не спите!».

Очередь двигалась медленно, сначала какой-то командированный долго о чем-то спорил, местами переходя на крик, очевидно, с кем-то из своего руководства, в конце выскочил из будки, красный и злой, на бегу успев нахамить дамочке, стоящей в конце очереди и непроизвольно вздохнувшей при его появлении из кабины:

— Ой, ну что же вы так долго?

— Сколько нужно, столько и звоню, не ваше дело!

Потом низкорослый курсант, с торчащими ушами из-под шапки, замятой наподобие пилотки и сдвинутой на затылок, освободив лихой вьющийся чуб, медленно диктовал в Севастополь, что ему необходимо выслать, то и дело успокаивая волнующуюся маму, повторяя время от времени: «Да, все нормально, не волнуйся! Чего не звонил? Да не увольняли, вышка замучила… Ну высшая математика! Кормят? Да нормально кормят, не волнуйся… Ты только не забудь выслать еще…».

Женька смотрел на слегка расклешенные брюки и ладно сидящую черную шинель, перетянутую ремнем, с одной золотистой курсовкой под звездочкой на рукаве и якорями на погонах, и его чуть мучило чувство зависти, ведь он был на шаг от этого и сейчас мог быть на его месте, однако…

Снимая с телефона трубку и опуская в узкую щель монеты, почувствовал в пальцах тревожную дрожь. Так и есть — код Ялты был занят. С каким-то упрямым остервенением накручивал и накручивал диск автомата, вслушиваясь в то далекие, то близкие, но короткие гудки. Техника не поддавалась упорству Женьки, повторяя как заклинание своим искусственным голосом: «Занято! Занято! Занято!» — Ялта так и оставалась за тысячи километров проводов и телефонных кабелей. Пару раз пропустил свою очередь, с нетерпением следя, когда кончатся монетки у звонящих. Потом опять и опять спорил с бездушной техникой, но вот за кодом Ялты полился долгожданный ровный, как добрая весть, гудок: «Сво-о-обо-одно-о». Теперь скорей-скорей шесть заветных цифр, и каждая из них урчала поворотным диском под Женькиными пальцами: «Только бы была дома, только бы была дома!». К великой радости номер на том конце провода был не занят.

— Слушаю! — пророкотал в трубке пожилой женский голос Маринкиной хозяйки.

— Добрый вечер, я вас очень прошу, если Марина дома…

— Дома, дома, подожди, позову, — до странности любезно перебила хозяйка.

Сердце бешено заколотилось, каждое мгновение казалось вечностью, дыхание стало частым и глубоким, а когда Марина взяла трубку и он услышал ее голос, в лицо накатил жар.

— Да, я слушаю, — выдохнула она, и голова Женьки совсем пошла кругом, но он взял себя в руки и постарался говорить, как можно веселей и непринужденней.

— Я вас приветствую, моя королева!

— А, это ты, — в интонации Марины прозвучало явное разочарование.

— Я мечтаю узнать, куда пропала Ваша Светлость?

Конец ознакомительного фрагмента.