Невеста из ниоткуда

Андрей Посняков, 2015

Женька Летякина – студентка, спортсменка, красавица… и просто девушка решительная. Поэтому, когда пришлось спасаться бегством от злоумышленников, она, недолго думая, прочитала заклинание «на отворение Врат», которому ее научила бабушка-колдунья, и оказалась… в 964 году от Рождества Христова. Как раз в это время верховный правитель племени весь Миронег отправил в Киев свою дочь Малинду – замуж за князя Святослава. Отправить-то отправил, вот только не уберегли невесту княжьи люди, сгинула девица, утонула… А тут им, как снег на голову, Женька. Пришлось воеводе Довмыслу срочно рядить бывшую студентку в княжью невесту. Правда, «невестушка» оказалась строптива да еще колдовским даром не обижена. Попробуй управься с такой…

Глава 3. Май — июнь. Ладога — Новгород. Второе потрясение Женьки

До глубины души потрясенная увиденным, Женька и не заметила, как вся процессия вышла на окраину города и, миновав поспешно отворенные стражей ворота, оказалась за крепостной стеной, в предградье. Там уже не было прямых улиц — строились как хотели, закоулками, россыпью самых убогих хижин. Кругом была несусветная грязь, лужи, даже на лошади не проехать, пробраться можно было только пешком, осторожно ступая по брошенным в грязищу камням и плашкам.

Большую, крытую соломою хижину, к которой свернул Стемид, окружал высокий плетень, удерживающие ворота колья были увенчаны скалящимися человеческими черепами, такие же мертвые головы украшали и концы поддерживающих крышу лаг, так называемые «курицы». Вся эта мертвечина неожиданно вызвала у Женьки улыбку — больно уж похоже на избушку Бабы-яги из старых детских фильмов. Носильщик же и сопровождавшие процессию воины, наоборот, взирали вокруг с явным страхом и что-то про себя шептали — видно, молились. Правда, почему-то не крестились, нет… ах, ну да — они же язычников изображают, не христиан.

— Урмана! — потоптавшись у невысокого крыльца, негромко позвал Стемид. — Я привел.

Изнутри что-то пробормотали, Летякина точно не разобрала — что: то ли входи, то ли вводи.

— Вылазь, — обернувшись к носилкам, варяг махнул рукой. — Приехали. В дом заходи да не забудь поклониться хозяйке.

Висевшая на ременных петлях узкая дверь отворилась беззвучно, изнутри пахнуло каким-то пряным запахом, настолько резким, что Женька невольно закашлялась. И хорошо, что закашлялась — не расхохоталась, смех-то распирал девчонку уже с первых минут.

Баба-яга! Ну, точно! Худющая седая старуха со сморщенным желтым лицом и большим — крючком — носом словно сошла с картинок, коими ушлые художники иллюстрируют книжки ужасов для малышей, типа «Ивана Царевича», «Жихарки» и прочих, памятных Летякиной еще с раннего детства. Именно в таком вот карикатурном виде ужасную Бабу-ягу и изображали: худая, крючконосая, с темными, глубоко посаженными глазами и костлявыми руками-лапами, только что без когтей.

— Ну, заходи, дева, — прищурившись, проскрипела старуха. — Ты же, Стемиде, со людищи своим подожди здесь, во дворе.

— Мы можем и в другом месте подождать. — Стемид поспешно отошел к воинам. — Где-нибудь рядом, на бережку.

— Ваше дело, — равнодушно бросила «Баба-яга». — Даже лучше — мешать не будете. Как все сделаю — кликну.

Сказав так, она перевела взгляд на Женьку и, осклабившись, поманила девчонку пальцами:

— Иди ж!

— Темновато тут, — едва не ударившись лбом о низкую притолочину, Тяка невольно поклонилась и, не выдержав, засмеялась. — Здравствуй, бабушка Яга! Не ешь меня, я тебе пригожуся.

— С чего ты взяла, что я тебя есть буду? — удивленно прошипела хозяйка избы. — И не пригодишься ты мне ничем, девка, — увезут, уедешь. На сундук, вон, присядь.

Посреди горницы, напротив узенького оконца, стоял большой сундук, окованный узкими железными полосками; по бокам тянулись лавки, а все стены были увешаны коровьими черепами, какими-то костяшками и пучками сушеных трав. В углу жарко пылал очаг, над которым в большом котле булькало какое-то варево — от варева-то и пахло…

— Одежку мужеску сыми!

— Ну уж нет! — Женька резко дернулась. — С чего тут я голой-то сидеть буду? Иль и впрямь есть меня собралась, бабушка Яга? Так я невкусная.

— Да не буду я тебя есть, сколько раз говорить-то?! — «Баба-яга» обиженно поджала тонкие пересохшие губы и недобро прищурилась. — Смотрю, девка, нет в тебе ни уваженья, ни страха. Непонятно сие.

— А чего мне тебя бояться-то? — усмехнулась пленница. — Ты что, бабушка, страшная? Так не страшней Фредди Крюгера, особо-то себе не льсти. Черепа эти дурацкие, травки… как в мультике все. Ну, что смотришь-то? Говори, чего от меня надобно?

Образ выставленной «на правеж» девушки колоритная ведьма перебила почти напрочь, правда, неприятный осадок от увиденного на рынке у Женьки все же оставался. И над этим она еще толком не думала.

— Ой, не спеши, дева. — Старуха махнула рукой. — Узнаешь все, узнаешь. Одежку, сказала, сыми! Аль мне слуг кликнуть?

— Да ладно, сниму, коли просишь.

Тяка покусала губы. Старая вполне могла кого-то позвать, да хоть того же Стемида со своими придурками. Так уж лучше самой, чтоб дураков не тешить. Что там в карманах-то? Зажигалка… сигареты… пригодятся, пусть тут, на сундуке, полежат.

— Ну? — Скинув кеды, свитер и джинсы, девушка протянула их бабке. — Куда положить-то?

— Сюда давай.

Старуха взяла двумя пальцами джинсы, скорчив при этом такую гримасу, будто бы схватила змею. Взяла, повернулась к очагу…

— Эй, эй! — дернулась Женька. — Ты что творишь-то, эй!

Поздно! Баба-яга резко швырнула джинсы в огонь, что-то про себя приговаривая… туда же полетели свитер и кеды…

— Ну, ты даешь, старая! — всерьез рассердилась пленница. — И что мне теперь, голой ходить, что ли?

— Сядь! — обернувшись, старуха злобно сверкнула глазами и махнула рукой…

От этого жеста Женьку отбросило на сундук… прямо швырнуло! Д-а-а… если каждый раз так — вся попа в синяках будет.

— Ох, дщерь, — склонившись над девушкой, ведьма сухо поджала губы. — Снова молвлю: не вижу в тебе ни страха, ни уважения… одно глумство! Верно, я сразу все про тебя поняла…

— И что же ты поняла, интересно?

— Чужая ты! — сверкнула глазами старуха. — Совсем чужая. Не изгой — хуже. Из далекого далека явилась. Нет у тебя здесь никого. Пришла ниоткуда, уйдешь в никуда.

— Ой, ой, как интересно!

— Не глумись! — Баба-яга стукнула Женьку по лбу, вроде бы и не сильно, но голова загудела, будто котел, а руки и язык вдруг сделались ватными. — И слушай меня, коли еще хоть маленько пожить хочешь. В глаза мне посмотри… так… теперь на-ко, выпей…

Повернувшись к очагу, ведьма зачерпнула варево большим корцом и поднесла к Женькиному рту.

Девчонка дернулась:

— Горячо же!

— Пей, говорю!

И снова ожгла взглядом, и Женька покорно сделала долгий глоток… Не таким уж и гнусным оказалось варево, даже, скорее, приятным — по вкусу чем-то напоминало глинтвейн.

— Все-то не пей, эй! — поспешно отбирая корец, спохватилась старуха. — Смотрю, жадна ты, девка. Ладно… слушай теперь…

Неожиданно подскочив, едва не ударившись головой о потолочную балку, «Баба-яга» сплюнула на три стороны и густым пропитым басом запела, точнее, заговорила речитативом, как в рэпе:

— Не огонь горит, не смола кипит, а горит-кипит ретиво сердце… Конь-огонь, норны песни пой, клад зверей морей, злей и злей… Дева сердце раскинь, отвори… Отвори!!!

От этих дурацких слов — а скорей, от выпитого «глинтвейна» — у Женьки в голове замутилось, захорошело, как бывает уж ближе к концу хорошей пьянки, когда уже не хочется болтать о чем ни попадя, а хочется — петь… ну, или закрутить хорошо с парнями.

Глуповатая, не от мира сего, улыба искривила девичьи уста, перед глазами поплыл светящийся зеленоватый туман…

Привиделись вдруг родной город, река… На плесе — копошились туристы! Свои! Мальчики-девочки — руководство, опять же. Байды собрали уже, грузились. Женьку, между прочим, в этот поход тоже звали — однако, увы, работа, ларек этот долбаный. А так бы, конечно, здорово — по хорошей-то воде, на скорости, чтоб холодные брызги в лицо — ухх!!! — а потом костерок, песни…

Туристы заметили ее еще издалека. Тренер, Павел Иваныч Можников, не старый еще мужик с вечно всклокоченной бородою, чем-то похожий на шкипера пиратского судна, опустив байду в воду, выпрямился, взглянул на подбежавшую девчонку:

— М-да-а… какие люди!

Женька со всеми обнялась, перецеловалась.

Пал-Иваныч, пригладив ладонью бороду, поглядел хитро:

— А мы на Ванч-озеро, в твои места, решили.

— Мои места на Выди, Пал-Ваныч. В верховьях самых, где леса. У меня там бабушка… когда-то жила, царствие ей небесное.

Пал-Ваныч — да все! — звали Тяку с собой. Кто-то даже бросил, смеясь — мол, схватить ее, да в лодку… Потом сама спасибо скажет. Шутили.

Женька бы с удовольствием. Однако ж дела, обстоятельства.

Простившись, туристы отплыли. Вскипела под веслами река. Дул легкий ветер, и смех байдарочников разносился вокруг далеко, весело и звонко. Минут десять стояла Тяка на плесе, смотрела, пока байдарки не скрылись за излучиной, потом вздохнула, шмыгнула носом, прошептала, сама себя утешая:

— Ладно. Ничего. В августе обязательно выберусь. Обязательно!

Над пилорамой, что располагалась почти сразу за плесом, поднимался густой черный дым…

А потом пропало все.

— Эй, эй, очи-то отвори, дева!

Женька пришла в себя оттого, что склонившаяся над ней старуха брызгала ей на лицо холодной водою.

— Скажи, кто ты?

— Я… Малинда, дочь князя весянского, матушка моя… сестры… братья…

Тяка произнесла это таким голосом, каким говорил мудрый учитель джедаев Йода из бессмертной саги «Звездные войны». И так же смешно переставляла слова…

— А ты, бабуля, будешь кто такая, да?

— Я Урмана, чаровница, а многие зовут — ведьмой.

— Ведьма… не Баба-яга?

— Снова ты меня с кем-то путаешь! Говорю же — Урмана я. А ты, верно — Малинда, князя весянского Таумярга дочка. Вставай-ко… оденься… вот…

Пошатываясь, словно пьяная, Женька покорно натянула на себя длинную, ниже колен, льняную рубашку, а сверху — еще длиннее — платье из тонкой шерсти, очень красивое, синее, с золотистою вышивкой по вороту, рукавам и подолу.

— Вот те пояс…

Поясок тоже оказался красивым — из настоящей тонко выделанной кожи с блестящими желтыми бляшками.

— Постолы вот… обуйся. И вещи свои забери… я вот связала их в узелок.

Смешная какая обувь… то ли полусапожки, то ли сандалии. Кожаные, с ремешками… А впору! Как раз по ноге.

— Браслеты теперь… кольца… серьги… все золото, с бирюзой — очам твоим цвет. Ах, волосы-то, жаль, коротковаты, косу не заплесть… придется ремешком подвязать… вот тако. Теперь глянься-ко!

Взяв деву за руку, Урмана подвела ее к висевшему на стене отполированному медному листу — вещи цены немалой!

— Посейчас, лучинку вожгу… Славная у меня лучинка, из мореной березы, яркая… А ну-кось… вот!

В медном «зеркале» отразилась изысканно-томная царевна из волшебных сказок — синеглазая, с темными локонами, перехваченными тоненьким золоченым ремешком, и красивая до невозможности, прямо не оторвать глаз!

— Ну? — тихо поинтересовалась ведьма. — Чай, сама-то себе глянешься? Ай, вижу, не отошла еще. Ладно, на сундучке пока посиди.

Старуха вышла во двор, ухмыльнулась, сунула два пальца в рот и залихватски свистнула, так, что по всей округе враз залаяли собаки, а сидевшие на росшей невдалеке осине вороны взлетели, каркая и недовольно хлопая крыльями.

— Ну, что, бабушка Урмана? — опасливо заглянул во двор Стемид. — Сладила?

— Забирайте вашу княжну!

— Вот и славно. — Варяг живо пригнал во двор носильщиков с паланкином.

Пряча довольную усмешку, Урмана вывела из избы Женьку… впрочем, нет, не Женьку — истинную княжну, надменную красавицу с васильковым взором!

— Вижу, платье-то впору пришлось. — Стемид шмыгнул носом и, глянув на Женьку, стеснительно произнес: — Ну, ты это, садись… госпожа.

Красавица не слышала его слов — уставилась в одну точку.

— Чего это с ней, Урмана? Так и будет?

— Отойдет, — спокойно заверила колдунья. — Однако Довмыслу-воеводе скажи — пущай еще пару дюжин монет золотых ромейских прибавит.

— Солидов? — Молодой варяг не отрывал восхищенного взора от Женьки. Впрочем, как и все.

— Солидов, солидов, — покивала Урмана. — Умаялась чаровать! Зато и вышло все как надо. Нечего вам иную искати.

— Это славно… славно, что нечего… эта-то — чудо, как хороша! Ох, Урмана, недаром народ на тебя жалуется — мол, то град накличешь, то дождь на неделю.

— Пустые глупые люди. Сами не знают, что говорят. Так про монеты-то ромейские не забудь, напомни.

— Скажу.

— Так езжайте уже, чего толпитесь?

— Погоди, бабка! — повернулся один из воинов. — Дай насмотреться — когда еще такую красоту увидим!

Женька равнодушно уселась в носилки. Кругом все было словно в тумане — какая-то ухмыляющаяся старуха, воины в кольчугах и шлемах… крепостные ворота… заборы и частоколы вокруг…

Вечерело. На опустевшей рыночной площади, у столба, бездомные псы рвали на куски мертвое тело. Девичье.

Стемид пригладил бородку:

— Воровка-то отмучилась, видать. На том свете не будет страдать, да поможет ей Фрейя. Все же страшную смерть приняла, не в постели померла.

Пожалел!

Женька вздрогнула, вспомнила — эти кровавые куски — это ж та же самая дева, воровка, раба, которая… которую…

Да уж, выходит, взаправду все… Средневековье!!! Однако что же делать-то?

На дворе усадьбы Женьку встречал Довмысл. Спрятав длинные руки за спину и выпятив вперед живот, он стоял напротив распахнувшихся ворот, прищурив глаза и ухмыляясь. Однако при виде выбравшейся из паланкина красавицы глумливая улыбка его ту же сошла с лица.

— О, боги! Сварог и Сварожичи, внуки Стрибожьи! Это… она?

— Она, она, дядько Довмысл. — Стемид распрямил плечи с таким гордым видом, будто это именно он, и никто другой, приложил руку к чудесному преображению похожей на отрока чернавки в этакую красу деву, истинную княжну, обликом схожею с солнцем!

— Малинда, — глядя девчонке в глаза, тихо протянул воевода. — Сейчас немного отдохни, дева, да поедем к Хакону-ярлу на пир.

— А кто это — Хакон-ярл? — лениво поинтересовалась красавица.

— Наместник ладожский. Должна бы знати.

— Должна, да не обязана, — огрызнулась Женька, но тут же взяла себя в руки… вернее, кто-то ее взял… заговоры Урманы — вот кто!

— Навестим Хакона-ярла, что ж. Он сам звал, или мы напрашиваемся?

— Сам, — поспешно — и куда только прежнее-то презрение делось? — кивнул Довмысл.

— Тогда можно, тогда пойдем, — оглянувшись с крыльца, дева махнула рукой. — Мальца вашего, Гречку, пришлите. Пусть кваску принесет.

— Очам своим не верю! — проводив красавицу взглядом, доверительно бросил Стемиду Довмысл. — Была… не знамо кто, а стала… Истинная княжна! Ужо, будет доволен Святослав-князь и наградит нас с тобою щедро! Этакая-то дщерь — сам бы женился.

— И я б! — Молодой варяг охотно поддакнул старому воеводе.

Тот ухмыльнулся:

— Ох, Урмана, ох, волхвица — не подвела! На словах что сказала?

— Сказала — нечего другую искать.

— Так и не будем.

— Еще монет ромейских просила подбавить, солидов.

— Ах, Урмана, Урмана, — покачал головой Довмысл. — Хвалится, что боги ей все дают, а от солидов не отказывается. Верно, на тот свет хочет с собой забрати. А сработала славно! Вона какая дева-то стала. И тако понятно всем — княжна, не кто-нить. А что ране ее в портках видали, так то и ясно — тонула, одежку скинула, а уж потом одели во что было, так?

— Так, дядько Довмысле, так.

— Ну, идем, Стемиде. Я чаю, и мы отдохнем чуть.

Дверь в горнице теперь уже никто не запирал, но двух воинов в кольчугах и с короткими копьями для охраны приставили, те гордо стояли у крыльца, никого, кроме младого отрока Гречки с большим глиняным кувшином, к деве весянской не пропуская. Да никто и не рвался — попробовали бы! — а вот поодаль толпились, вдруг да выйдет на крыльцо красавица — хоть одним глазком поглядеть. Все Гречке завидовали — тот-то прямо в горницу забежал…

Да там и споткнулся, едва кувшин не уронил, хорошо, Женька с лавки рванулась, подхватила:

— Ты чего, чудо, падаешь-то? Забегался? Ноги не держат.

Дрожа, паренек повалился навзничь:

— Не вели казнити, госпожа моя, за вольности, за язык глупый, невежный.

— Ну, вставай уже! — улыбнулась Женька. — Кваску попьем, побазарим. Что с тобой сделалось-то? Ведь так хорошо песни пели.

— Госпожа… — Отрок медленно поднялся на ноги. — Ты точно на меня не сердишься? Зла-обиды не держишь?

— Да не сержусь, сказала! Кстати, зеркало у вас тут есть?

— Есть, как не быти.

— И свечки бы. Что-то темновато тут.

— Посейчас, госпожа, метнусь.

Не успела Женька выпить и кружки, как Гречко вернулся, притащив свечку и большую овальную пластину из светлого полированного металла… неужели серебряная?

— Вот оно, госпожа моя, зеркало! — Парнишка погладил платину ладонью. — Из немецких, Оттона-кесаря, земель! А вот и свечечка — восковая! Я и огниво прихватил — вжечь?

— Пошел ты со своим огнивом! Давай сюда свечу.

Вытащив из узелка зажигалку — Урмана ни одной вещицы не присвоила, даже сигаретку не взяла да втихаря не выкурила — честная! — Женька щелкнула…

Отрок с воплем повалился на пол:

— Чур меня, чур меня! Матушка, не губи!

— Кончита Вурст тебе матушка! — рассердилась Летякина.

Все наложенное на нее ведьмой Урманой наваждение как-то прошло, то ли колдовство оказалось не очень-то сильным, то ли Женька не по зубам пришлась. С удовлетворением отметив сей важный момент, девушка искоса посмотрела на Гречку:

— Да поднимайся уже. Садись. На вот, кваску хлебни… Пей, пей… Напился? Теперь подержи зеркало.

Восковая свеча горела ярко и почти без дыма, Женька подошла к зеркалу, глянула… и довольно улыбнулась.

— А что? Вполне. Я думала, будет хуже. Как платье-то, Греча? Нравится?

— Очень, — смущенно признался отрок. — Ты такая красивая, госпожа, глядеть больно!

Неужели эта красавица, фея с синими глазами — я? — думала Женька. Нет, ну надо же! Платье какое… красивое. Тяжеловатое, правда, но в нем не жарко ничуть. А какой поясок! А браслеты, серьги…

— Гречка… а вот это — золото?

— Чистое золото, госпожа моя. А вот эти камушки — бирюза, а эти — смарагды. За один такой браслетик трех красивых рабынь можно выменять!

— Ишь ты, рабынь ему… меняльщик. Вот что, пацан. — Девушка уселась на лавку и вытянула ноги. — Я с тобой по-серьезному поговорить хочу… согласен?

— Конечно! — сглотнул слюну парень. — Чего б не поговорить? Я, если что, — могила. О том, что услышу, — никому, клянусь Мокошью.

— Хм, Мокошью… Еще «честное пионерское» скажи, чудо. Ну, вот чего я хочу спросить-то…

Не успела Женька спросить. Застучали по крыльцу тяжелые постолы.

— Отдохнула, дева-краса? — заглянул в горницу Стемид. — Едем, носилки ждут. Хакон-ярл тебе рад будет.

Хоромы ладожского наместника находились внутри каменной крепости, но выстроены были из дерева и выглядели куда вальяжнее, нежели усадьба Довмысла. Мощные, в два этажа, хоромы на высоких подклетях, крытые тесом крыши, крутые ступеньки крыльца, сойдя с которого Хакон-ярл встретил невесту своего князя.

— О, поистине, такая краса свойственна только богиням! Как я рад за славного Святослава-конунга!

Наместник произвел на Женьку очень даже неплохое впечатление. Лет сорока, но стройный, подвижный, с небольшой белобрысой бородкою и смешной прической — волосы на висках были заплетены в две косички, бородка же — щегольски расчесана надвое, этакой вилкой. Длинную, с нашитыми шелковыми лентами рубаху ярла покрывал тонкий небесно-голубой плащ, заколотый на правом плече роскошной сверкающей булавкой. Кольца и перстни в избытке, на поясе — кинжал в изукрашенных ножнах. Узкие штаны, кожаные башмаки без обмоток, завязанные на лодыжках и чем-то похожие на обычные мокасины, какие продаются на каждом рынке.

— Вот-вот, сюда, дражайшая дева. — Ярл лично провел Женьку к накрытому для пира столу.

Собравшиеся там люди — «лучшие княжьи мужи», как выразился Хакон, при виде «княжьей невесты» поднялись с лавок и, дружно отвесив поклон, поглядели на своего ярла.

Усадив гостью по левую руку (справа сидела какая-то красивая властная дама, по всей видимости, жена или одна из жен), тот махнул рукой:

— Начинайте! Восславим Одина и богов наших друзей — бо Перуна, Свентовита, Велеса.

— Аой! — подняв кубки, хором гаркнули «мужи».

Поглядев на супругу ярла, Женька тоже подняла поставленный перед нею тяжелый, похоже, что серебряный, сосуд, место которому, верно, лучше б было в музее, нежели здесь, на пиру.

Отпила…

— Ромейское вино! — похвастался Хакон.

— Ну да, ромейское, — гостья усмехнулась. — Небось, купили пару коробок да разлили. А вообще, я в вине как-то не особо.

— Я тоже больше брагу люблю! Кстати, как и моя жена… Вот она — Ингигерда.

— Очень приятно. Же… Малинда.

— Ну… выпьем же за Святослава-конунга, великого викинга, сияющего славой воителя мечей, щедрого на кольца вождя!

— Аой!

Опростав полкубка — неудобно было отказываться, да и пить, честно говоря, хотелось, — Тяка пошарила глазами по столу в поисках закуски. Все гости уже чавкали, таская куски из огромных серебряных тазиков — мясо брали просто руками, а потом разрезали ножом, так же хватали и рыбу, а вот каши, кисели да ушицу хлебали — так же из общих посудин — большими деревянными ложками. У каждого была своя, личная, носилась вместе с мечом и кинжалом на поясе, как инструмент ничуть не менее важный.

Юной леди никто ложку не предложил, как-то не подумали. Да и черт с ней! Не очень-то и хотелось с этими чавкающими чертями из одной кастрюли хлебать! Иное дело — рыбка, Женька с большим удовольствием скушала два куска безумно вкусной, запеченной в сливках и яйце форели, закусила пирогом с ревенем, после чего почувствовала себя настолько сытой, что едва не рыгнула. Рыгать тут, похоже, было принято, как и чавкать, и бросать кости откуда-то взявшимся собакам.

Собаки лаяли и дрались, гости после пятого тоста уже никого не слушали, а лишь орали, стараясь перекричать друг друга. Время от времени залу сотрясали раскаты грубого хохота, потом кто-то затянул песню, тут же подхваченную всеми. Шум стоял страшный, и Женьке все никак не удавалось вызвать на откровенный разговор ярла Хакона или хотя бы его жену… или кто там была эта вальяжная дама.

Наместник очень быстро надрался да, пьяно смеясь, все подмигивал гостье, иногда поглаживал руку, правда, приставать не смел, по-видимому, опасаясь крутого нрава супруги, отличавшейся крайне молчаливым нравом, Женька заметила — как сидела, так еще и не произнесла ни слова. Однако кубки поднимала исправно, пила.

Ну, уж как с ней-то начать разговор, Летякина знала. Перегнулась через упавшего лицом в пирог ярла:

— Я извиняюсь, а где тут у вас туалет?

Супруга наместника удивленно хлопнула ресницами. Поня-а-атно, опьянела уже, чего уж.

— Ну, мне бы во двор…

— Ага! — сообразила женщина. — Идем…

Женька выбралась из-за стола, и Ингигерда, непринужденно взяв ее под руку, куда-то повела, попутно шпыняя попадавшихся на глаза слуг:

— Пирог с вязигою подавайте, пора уж! И жареных гусей.

Нырнув в небольшую дверь, они оказались на галерейке, идущей вокруг всей хоромины, откуда открывался прекрасный вид на внутренний двор усадьбы. Крыльцо, где толпились вышедшие продышаться (а заодно и, пардон, поблевать) пирующие, находилось как раз под галереей, внизу отчетливо слышались пьяные голоса стоявших там «лучших мужей».

— А я вот велю слугам загонять вепря прямо с утра!

— Не, клянусь Велесом, на кабанов куда лучше охота.

— Сказал! На кабанов! Еще скажи — на зайцев.

— Кого-кого ты зайцем назвал, рыло?

Внизу послышался шум — возникла свалка, тотчас же растащенная подбежавшими воинами и добрым словом вовремя возникшего на крыльце Хакона-ярла:

— О, славный витязь Херульф, сын всепобеждающего Рагнара Синий Плащ! И ты, Славута, достойнейший муж, сын славного Вуеча Третятыча! Пристало ли вам ругаться, как мужикам-смердам? Вы что — простолюдины или славные воины, княжьи мужи? На таких, как вы, вся дружина держится… прошу же поскорей поднять кубки друг за друга! Идем же к столу, други. Мы славно воевали, славный нынче и пир! Посейчас музыканты явятся да танцовщицы — волоокие ромейские девы. Идемте же. Что нам тешить коварного Локи, это ведь его происки, я уверен.

— Верно сказал, ярл!

— Вот, поистине, слова достойного мужа!

— Идемте же, братие, поглядим на танцовщиц — так ли они хороши?

— Да-да, идем.

— Славно посидим, клянусь Фрейей!

— Согласен! Велесом клянусь.

— А вы, двое — помиритесь тотчас!

— Да-да, помиритесь, а мы за вас выпьем! Вот это будет славно!

— Ага!

— Я оставлю тебя, госпожа, — услыхав про танцовщиц, поспешно засобиралась Ингигерда. — Найдешь ли обратный путь в залу? Вот в эту дверь. Я пошлю слугу…

— Не надо. Не дура — найду.

Женьке и впрямь хорошо было бы освежиться, да и хватит уже пить, тем более такими ведрами. Так и упиться можно!

— Как там наша невеста, славный Довмысл? — снизу, с крыльца, неожиданно прозвучал знакомый голос.

— Держится хорошо. — Воевода одобрительно крякнул. — А уж красна, красна — мнози с нее глаз не сводят. Эх, Стемиде, какую мы девку нашли!

— И князь наш — щедрый на кольца.

— Ужо, воздаст, не думай. За такую-то красу. А в Киеве, как решили, будет. Старуха свой хлеб зря не ест. Нет, ну и девка… в портах-то была — чисто отрок, а ныне — царевна ромейская!

— Об этой царевне, дядько Довмысл, еще кое-кто знает. Те, кто доставал, из реки вытаскивал…

— И кто ж, напомни.

— Так говорил уж. Младые Тимота с Путяткою, гриди…

Довмысл резко повысил голос:

— Так оне еще живы, что ль?

— Сделаем, — с некоторым испугом отозвался варяг. — Может, в походе лучше?

— Не лучше! Там глаз много. Делай здесь, и поскорей, чуешь?

— Здесь так здесь. Есть у меня люди верные, завтра пошлю парней на торг, а там с ними драку затеют, да ножичком… Хоронить по-людски придется, с тризною. Все же — гриди.

— Схоронят. Серебришка на то дам и рабынь подкину, в могилки покласть. Все! Иди, Стемиде, ищи своих людей…

— Да чего их искать-то? Свистнуть только да бусиной поманить.

— Иди, сказано! И не прекословь!

— Слушаюсь, господине.

Из того, что услышала, Женька восприняла только одно — ее знакомых парней, Путятко с Тимотою, эти два психа собираются убить в самое ближайшее время, затеяв фальшивую драку на торгу.

Господи боже… да что тут творится-то? Жаль, не успела переговорить по душам с Гречкой. Да и вообще, сложившуюся ситуацию нужно немедленно по трезвянке обдумать! Давно бы уже… А с Гречкой тянуть нечего… может, он и парней этих, Путятко с Тимотой, знает?

Парней Гречко знал. Более того, даже с ними «дружился» — ходил на рыбную ловлю, на охоту — не ровней, конечно, служкою — принеси — подай — да и то за честь! Он — слуга, полураб, а они — княжьи отроци, гриди.

О том паренек и поведал «князевой невесте», как только та, вернувшись в сопровождении Довмысла и его воинов с пира, призвала в горницу отрока «с квасом».

— Дружишься, значит. — Женька покусала губы и, взяв парня за плечи, прошептала: — Вот что, сегодня же найдешь их и скажешь — пусть бегут куда глаза глядят.

— Бегут? — Отрок непонимающе похлопал глазами и покачал головой. — Они не побегут, они ж гриди, не кто-нибудь!

— Не побегут — убьют их, — устало промолвила девушка. — Так им и передай. Только побыстрее. Сейчас можешь?

— Да могу. — Отрок пожал плечами. — Перед ночной стражей метнуся. Токмо мыслю… мыслю, не поверят они.

— То их дело. Я предупредила, а уж там, как бог даст.

— Какой бог, госпожа? Перун, Велес или Один варяжский?

— Иди уже! — Тяка махнула рукой. — О богах я без тебя подумаю.

Паренек убежал, и княжеская невеста, усевшись на лавку, устало вытянула ноги. Большой — тысяч на пять уж как минимум! — старинный город, ладей — целый флот, казнь… До смерти ту девчонку забили, до смерти, господи-и-и-и…

Страшно было сознавать, что все это — корабли, древняя Ладога, пир — на самом деле реальность. Реальное прошлое, куда каким-то ветром занесло ее, Летякину Женьку. Так ведь и есть — заклинание. Все оно, оно…

Стемид заглянул еще засветло, разбудил:

— Вставай, отплываем. Нам за сегодняшний день еще пороги пройти.

— Какие еще пороги? — спросонья пробурчала девчонка.

— Знамо, волховские. Ну, скорей же, дева, давай!

В носилках на этот раз не несли, усадили на лошадь — вот страх-то! Хоть лошадка и оказалась приземистая да на вид смирная, тем более и ехала-то дева не одна — позади Стемида сидела, а все же боязно — первый раз ведь! Ну как на дыбы встанет «конек-горбунок», так и не удержишься, сбросит.

— Крепче держись! — обернувшись, бросил варяг и, причмокнув губами, пришпорил лошадь.

Поехали. Первым Стемид с Женькой, за ними Довмысл в блестящей кольчуге и шлеме, позади — воины с копьями и мечами. И куда так вырядились? Воевать собрались?

До пристани добрались быстро — что тут и ехать-то? — миновали распахнувшиеся при приближении процессии ворота, спустились вниз, к причалу, да, спешившись, направились к покачивающимся на волнах ладьям. Уселись, Женька, как обычно, в шатре, только вот полог теперь распахнула пошире да смотрела во все глаза. Как взмахнули веслами воины, как закипела вода, как ходко пошли ладьи вверх по течению могучего и широкого Волхова. Впереди разгоралось в сиреневой дымке утро, слева, за сопками, отражаясь в умбонах щитов, блеснуло желтое солнце.

Женька вдруг почувствовала, как сдавило низ живота — кажется, подходили месячные. Этого еще не хватало… хотя, с другой-то стороны, и неплохо, радостно. Значит, в порядке все. Однако сии мелкие неприятности Летякина всегда переносила тяжело, иногда и пластом целый день лежала… Да, а трусов-то тут никаких не дали… тряпку, что ль, у Стемида спросить? Стыдно? Да ну — чего тут стесняться-то? Не в стеснении дело, другое плохо — теперь уж, даже если и случай удобный выпадет, шибко-то не побежишь, не нырнешь рыбкой в воду. Дня два обождать придется, да.

Тряпку девчонка все же спросила, правда, не конкретно у Стемида, просто высунулась из шатра:

— Эй, кто там есть? Тряпицу дайте.

Тряпицу, не говоря ни слова, принес какой-то кряжистый сивобородый мужик в толстой стеганой куртке с нашитыми железными полосами и в шлеме в виде сваренных друг с другом полос.

— Спасибо, — поблагодарила Летякина.

Мужик на то никак не отреагировал, ушел на нос, пробираясь между гребцов. Блестели на солнце кольчуги и шлемы, наконечники копий, умбоны щитов. Копья у всей этой братии были довольно короткие, с листовидными наконечниками, так что, при нужде, можно было не только колоть, но и рубить. Кроме копий, рядом с гребцами лежали мечи, палицы, луки со стрелами и изящно выгнутые боевые топоры — секиры, похожие на узорчатые полумесяцы. Все это было довольно интересно… но Женька вовсе не оружие древнее увидеть надеялась. Все же… а вдруг? Хоть одна б современная вещь! Ну, хоть трактор бы проехал по берегу, моторка бы проплыла, самолет в небе пролетел бы. Или хотя бы провода — столбы — провода, провода — столбы — чего уж проще-то? Так и того не было! Ни-че-го! А ведь уже часа три-четыре плыли, как минимум. Правда, пару раз останавливались — приносили жертвы какому-то Яше-Ящеру! Довмысл лично отрубил головы белому петуху и утке — смотреть на это было противно, Женька отворачивалась — тоже еще, язычники хреновы!

Принеся жертвы, снова поплыли, пока впереди не послышался какой-то шум — ревела вода, пробираясь между камнями? Ну да, Стемид ведь говорил про пороги. Интересно, как они их будут проходить? Просто обнесут ладьи берегом? Или все же решатся — хоть это и непросто, тем более против течения. Правда, если есть у берега какой-нибудь омуток, заводь, так можно и попытаться — вода сейчас высокая. С носа что-то прокричали. Воины затарабанили веслами по левому борту, ладья повернула.

Женька выглянула из шатра — нет, шалишь, не пройдешь, везде камни…

— Все перекаты да перекаты, — потянувшись, девчонка вспомнила Городницкого. — Послать бы их по адресу… На это место уж нету карты, идем-бредем по абрису.

Суда быстро причалили к берегу. Невдалеке, у дубравы, виднелось окруженное мощным частоколом селение, а примерно в километре выше по течению — еще парочка, одно за другим, правда, эти были неогороженные.

Из распахнувшихся ворот крепости выбежали воины в кольчугах и с копьями, поклонились Довмыслу, что-то сказали. Воевода обернулся, поведя бровью, и дожидавшиеся в ладьях воины принялись споро выгружать из своих судов вещи — какие-то сундуки, мешки, корзины.

— Волок, — проходя мимо Женьки, пояснил Стемид. — Ты, дева, ближе к реке держися — вдруг да из лесу нападут?

— Нападут?!

Варяг неожиданно улыбнулся, поправив на голове круглый, с очками-забралом, шлем, красивый и видно, что недешевый. Интересно, сам выделывал или по Интернету купил? Наверное, по Интернету.

— Такое тут не раз бывало, выскочат из лесу и… Одно слово, волок! Самое опасное место.

Девушка пожала плечами: понятно, что опасное — кто бы спорил?

— Одначе, ныне, так мыслю, не нападут. Воинов у нас больно уж много, поди, кому надо, заметили. Другую добычу подождут, послабее. Ладно, пойду. — Стемид погладил рукоять висевшего на узкой перевязи меча. — Ты все же держись у реки, за ладьями — мало ли.

— Спасибо за заботу, — хмыкнула ему в спину Летякина, глядя, как вышедшие из-за частокола дюжие мужики тащат короткие бревна, подкладывают под ладьи, перекатывают… Да почти все воины кораблики свои толкали, кроме тех, кто в полном вооружении — щиты, мечи, луки-стрелы, — не отрываясь, следили за угрюмо молчавшим лесом.

— А ну, навались, братцы! — зычно командовал Довмысл.

Стемид — вот ведь шланг! — был с теми, кто у леса. Дозорил! Лишь бы не работать, ага.

Воины надрывались: на берег ладьи лезли тяжело, со скрипом, правда, потом дело пошло лучше — покатили вдоль берега по наезженной, можно сказать, дорожке, только успевай бревна подкладывать, что, однако же, тоже работа не из легких.

Да уж, не из легких… Женька вспомнила, как в таких же вот точно случаях приходилось делать обносы, вытаскивать из байдарки вещи, тащить, затем переносить саму лодку — с мокрой-то байдой намаешься, хоть не так и тяжело, как муторно, нудно. Выгружай, перетаскивай, загружай. Обнос есть обнос — не пошлангуешь… как некоторые.

И все ж дело спорилось — вот головная ладья, миновав пороги, покачиваясь, опустилась в воду. Ее тут же загрузили, расселись по местам гребцы, Довмысл, оглядевшись вокруг, кивнул Женьке — полезай, мол.

Ага, легко сказать — полезай, в этаком-то антикварном платье! Сходни-то никто не спускал, пришлось по камешкам прыгать, а потом — и в воду почти по пояс, да к ладье, а уж там протянули руки, вытащили, посмеялись, хорошо, курицей мокрой не обозвали.

Фыркнув, княжья невеста уселась у шатра, без всякого стеснения выжимая подол под одобрительный смех воинов.

Почти выжала уже, да вдруг послышался легкий свист, и перед девушкой, перед самым ее носом, в палубу впилась стрела!

— Эй, блин! — Тяка возмущенно выругалась. — Так ведь и убить можно!

А дальше все быстро было… Стрелы вдруг хлынули дождем, пронзая шатер, впиваясь в щиты и палубу! Лучники били с берега, с косогора! Им в ответ швыряли стрелы и копья ратники Довмысла, и сам воевода, покрыв голову шлемом, держал в руке копье. Красивое зрелище, как в кино. Только…

Только рядом с Женькой со стоном повалился навзничь пораженный стрелой в шею воин. Упал, дернулся… и застыл. Быстро блекнувшие глаза его недвижно уставились на девчонку, из раны тонкою струйкой вытекала глянцевито-красная кровь.

— А-а-а-а! — отпрянув, закричала Тяка. — Мама!

Подбежавший кормщик стукнул ее по шее и швырнул к борту ладьи:

— Тут, за щитами, прячься! И не высовывайся, смотри.

Сразу три стрелы впились в червленое поле висевшего перед девчонкой щита. Летякина поспешно пригнулась.

Довмысл между тем взмахнул рукою. Запел рог, и воины, подняв над головой копья и палицы, мечи и секиры, с громкими криками побежали к лесу. Им навстречу выбежали точно такие же вопящие неандертальцы, только экипированные куда хуже — редко у кого сверкала кольчуга, да и мечей имелось куда меньше, в основном — тяжелые топоры на длинных ручках, дубины.

Две рати столкнулись, началась схватка, впрочем, перевес сил был явно на стороне Довмысловых воинов, вражины же, как видно, вовсе не собирались нападать на все войско, а попытались лишь увести головную ладью — захватить, отплыть подальше да быстро разграбить. Потому и сразу не напали, выжидали, когда загрузят.

Сеча на берегу разгоралась, там уже были и Стемид, и Довмысл, и почти все воины — в ладье осталась лишь дюжина гребцов… и три неподвижно лежавших тела, пронзенные черными стрелами.

Женька покосилась на них и закусила губу — ну, вот… Чего ж еще больше надо? Еще раз вспомнить… Какой там у них князь — Святослав? Тот, которого печенеги… Значит, век точно — десятый.

Во главе нападавших был здоровущий рыжебородый мужчина в круглом «варяжском» шлеме и без щита. Сверкающая кольчуга, пояс с кинжалом и мечом, а в руках — огромная двуручная секира, играющая в могучих дланях здоровяка, словно детский топорик. Страшное свое оружие главарь опускал на головы дружинников с таким сладострастным хэканьем, что Тяку едва не вырвало. Словно бы мясо рубил… но делал это с любовью.

Удар! Еще удар! И вот уже один из воинов Довмысла — сосем молодой мальчик — свалился, разрубленный до пояса надвое. Прямо от плеча! Не помог и кожаный, с металлическими полосками, панцирь, видать, худоват, либо силища у рыжебородого оказалась немеряной!

Х-хэк!!! И противный треск костей… и красные брызги… и кипящая от крови река!

Вот еще двое довмысловых парней ринулись на здоровяка… Один на бегу неловко подвернул ногу, упал… Другой же попытался достать врага коротким копьем… наверное, и достал бы, коли б рыжебородый не был столь ловок. Увернулся, чуть присел, пружиня ногами… Блеснула секира… Подпрыгивая, покатилась по берегу срубленная с плеч голова. А вот тело несчастного не сразу поняло, что его уже обезглавили, убили — и еще какое-то время жило. Пробежало шагов пять, фонтанируя кровью, и, нелепо взмахнув руками, повалилось в траву.

Женьку вырвало…

— Хо-го-гой!!! — размахивая окровавленным топором, громко заорал вражина. — Аой!

И снова перед ним вырос воин, поставив под удар круглый червленый щит с блестящим умбоном. Стемид!

А он вовсе не трус, оказывается, и не только с девчонками умеет воевать…

Молодой варяг принял удар на щит, верхней, окованной железной полоскою кромкой. О, Стемид прекрасно знал, что делал — страшное орудие рыжебородого, дойдя до умбона, застряло в щите… И острие меча викинга пронзило здоровяку горло!

Враг захрипел, вращая глазами с каким-то детским немым изумлением, как видно, никак не мог поверить в то, что и его могут убить. Мало того — уже убили! Вот так!

И снова запел рог, и лишенные своего главаря нападавшие озадаченно попятились. Было такое впечатление, будто у них только что отняли знамя. Воодушевленная гибелью предводителя врагов дружина Довмысла ринулась в наступление. Звенели мечи, пели стрелы, падали в реку окровавленные тела.

Схватка закончилась так же быстро, как и началась. Побежденные разбойники, оставив в траве убитых, поспешно скрылись в лесу. Вытирая об траву окровавленные мечи, вернулись на ладьи воины, правда, значительная часть их во главе со Стемидом все же осталась на берегу, охранять дюжих парней, что тащили остальные ладьи, обходя ревущие страшным ревом пороги.

Да уж хороши! — Летякина, как бывалый турист, заценила окутанные пенным туманом камни. А на байдарках пройти в принципе можно — тут вон, в стремнину нырнуть, а потом резко влево. Воды много, течение сильное — вытянет.

Господи… о чем она думает-то? Ведь тут… Тут — убийство, и не одно, да еще — с особой жестокостью — дубинами, стрелами, мечами…

Девушку замутило и снова вырвало горько зеленой желчью.

— Ничо, ничо, дщерь, — погладил ее по спине седобородый кормщик. — Тако и с воинами младыми бывает. Эй, Корятко! — Он обернулся и махнул рукою гребцам. — А ну, принеси квасу.

Расторопный малый, белобрысый, в кожаном, с нашитыми бляшками панцире, притащил княжьей невесте кувшин, подал с поклоном.

Женька напилась, поблагодарила… Потом, вдруг вспомнив что-то важное, негромко спросила:

— А тут знакомые мои парни были — Путятко с Тимотою. Что-то ныне не вижу.

— Плохо с твоими знакомцами дело, — ловко перекладывая широкое рулевое весло, грустно отозвался кормщик. — Славные были парни, да вот, видать, оставили их своими заботами боги. Затеялась на вымоле драка, там и сгибли оба. Ткнули ножами, теперь уж и не разберешь, кто. Одначе на ладожан — вира. Они и тризну справят, и страву поклялися устроить, и на тот свет погибшим молодых рабынь дати. Так что все как надо будет, помянут робят добром — слово Хакона-ярла крепкое, то все знают.

— Убили? — Женька закусила губу.

Так вот, значит, как, значит, зря посылала Гречку. Эх, надо было самой идти, ей-то поверили бы… Впрочем, а может — и нет. Кому веры больше — родным отцам-командирам-начальникам или какой-то приблудной девке, про которою они точно знают, что никакая не княжна, приблуда.

Потрясенная, Женька замкнулась, забилась в шатер и остальную часть пути — вечер, ночь и еще день — провела в ладье молча. Снова были пороги, правда, не такие грозные, как тот, первый, и ладьи уже не тащили волоком — проводили на веревках, пользуясь высокой водой.

А на второй день пути на реке показался город. Он был огромный… ну, пусть не огромный, но очень большой, примерно как два Крутогорских микрорайона, и раскинулся на обеих берегах, кстати, довольно болотистых. Ограждавшие город высокие земляные валы увенчивали грозные, сложенные из толстых бревен стены с башнями, у пристани покачивалась, пожалуй, добрая сотня (!) судов, и не просто ладей, а настоящих кораблей, крутобоких пузатых красавцев с помостами и высоко задранными носами. И как только их умудрились протащить волоком? Впрочем, не такие уж они и большие. Совсем не большие, разве что по сравнению с ладейками или рыбацкими челнами, во множестве снующими по реке.

На берегу толпился народ, стояли какие-то прилавки с товарами, а воины на крайнем причале, узнав ладьи, приветственно махали руками. Довмысл тоже помахал в ответ. Что-то крикнул… Запел рог, и три ладейки проворно повернули к берегу, оставшаяся же, четвертая, пошла следом за головным судном.

— Новагород! — прищелкнул языком кормщик.

— А нам что же, не туда?

— Нам в Хольмгард, чуть дальше.

Хольмгард — город на холме… Еще один Новгород?

Женька щурилась, закрываясь рукою от солнца, и недоуменно качала головою — чего-то явно не хватало в сей идиллической картине богатого и многолюдного средневекового города… девушка быстро поняла — чего! Церквей! Белокаменных храмов с пылающими сусальным золотом куполами, изысканных деревянных шатров, увенчанных крестами, высоких, рвущихся к небу колоколен… Ничего этого не было. Не благовестили к обедне, не собирался на многочисленных папертях чинный люд, и малиновый колокольный звон не плыл, разливаясь, над широкой рекою.

Ну, конечно, не плыл! Русь-то еще, похоже, не христианская! Святослав, он ведь до Владимира Святого был… или — после? Нет, до. Точно — до! Кажется… Раз уж здесь церквей нету.

Две Довмысловы ладьи рассекали носами воду, вскоре, километра через два, по левому борту, на круче, показалось селение, обнесенное мощными дубовыми стенами, выглядевшими ничуть не менее грозно, чем в Новгороде, а пожалуй, что и более. Над высокой башней хором колыхался на ветру синий стяг с черным изображением ворона, чуть подальше висел второй — алый с золотой двухзубою вилкой.

Подойдя к берегу, суда нырнули в неширокий залив. Зажатый между плоским мысом и холмом с крепостью заливчик являл собой удобную гавань — у пристани покачивались с десяток ладей, на мысу, у каких-то приземистых сараев, деловито конопатили большую, перевернутую днищем вверх лодку, рядом живописно висели развешенные то ли для починки, то ли для просушки рыбачьи сети, а чуть поодаль на покрытом молодой зеленой травкой лугу паслось стадо разномастных буренушек — пятнистых черно-белых и буровато-рыжих. Белоголовые пастушки, усевшись у самой реки под ивами, жалостливо дудели в свирельки — словно бы перекликивались — ту-ту — ту-ту — ту-у… Пастораль!

На другой стороне залива, у подножья холма, располагалась группа каких-то невысоких глиняных сооружений, от которых тянуло вкуснейшим запахом только что испеченного хлеба. Настолько сильно тянуло, что у Женьки потекли слюни. Впрочем, не только у нее одной.

— Пекут! — сглотнув набежавшую слюну, повел длинным носом Стемид.

— Пекут, — согласился кормщик. — Ужо, поедим свеженького!

По широкой деревянной лестнице, по мосткам, гости поднялись к радушно распахнутым воротам, у которых, сидя на белом коне, их поджидал местный воевода или сам князь, бог уж ведает, кем был этот осанистый широкоплечий мужчина с сивой, заплетенной в две косички бородой. Узкий темно-синий кафтан с драгоценными пуговицами, длинная, с вышивкою, рубаха, меч, темно-голубой, с желтоватым подбоем, плащ, заколотый на левом плече золотой, с цветными эмалями, фибулой в виде головы какого-то дивного зверя. Князь! Как есть князь! Настоящий викинг! Позади, с любопытством поглядывая на Женьку, толпились воины, сверкая кольчугами, словно рыбины чешуей.

— Приветствую тебя, славный Хирульф, сын Эйнара Могучие Руки, — подойдя, поклонился Довмысл. — Пусть будут благословенны к тебе боги.

— И я рад, что боги милостивы к тебе, славный Довмысл-хевдинг. Вижу, вы привезете конунгу красивую и достойную невесту!

Спешившись, Хирульф обнялся с Довмыслом и вежливо поклонился деве.

Та тоже отвесила поклон — раз уж тут так было принято.

— Прошу отобедать, а завтра устроим ристалища в честь благосклонных богов!

— Боюсь, что не устроим, славный Хирульф-ярл. — Воевода картинно развел руками. — Неотложные дела велят мне как можно скорее плыть к своему князю.

Викинг громко расхохотался:

— Да-а, с такой-то красавицей поспешать надо! Смотри, как бы не проведал о ней злоковарный Локи, не позавидовал бы!

— Не проведает, — нахмурился Довмысл. — О том молим богов денно и нощно.

Лично ведомые Хирульфом, высокие гости вошли на просторный двор и поднялись по крыльцу в хоромы — точно такие же, связанные друг с другом срубы, какие Женька наблюдала и в Ладоге. Как и в Ладоге, княжьей невесте предоставили отдельную горницу с чисто выскобленным полом, большим светлым окном из вставленной в свинцовый переплетец слюды и овальным серебряным зеркалом.

— Отдыхай, краса дева. Коли помыться с дороги желаешь — воду нагреем, девку-рабыню пришлем.

Помыться было бы и неплохо, тем более месячные уже прошли, и Летякина с радостью закивала:

— Да-да, пришлите, помоюсь.

— А потом милости прошу на пир!

Рабыни — три молчаливые девушки, босые, в длинных вышитых платьях, наверное, Женькины ровесницы или чуть младше — поставили посередине горницы большую кадку да деревянными ведрами натаскали теплой водицы, по всей видимости, оставшейся после вчерашней бани… или по новой уже затопить успели, гостья не спрашивала, спросила другое, про ярла Хирульфа — кто, мол, такой?

Конец ознакомительного фрагмента.