Коробка передач

Андрей Полонский

Андрей Полонский – поэт, рассказчик, эссеист. Родился в Москве. На рубеже веков жил в Ялте. С 2014 года – в Санкт-Петербурге. Один из основателей Общества Вольных Кастоправов. Автор восьми книг стихов и четырех книг прозы. Публиковался в периодических изданиях, тексты переводились на многие европейские (и не только) языки. Любимое место: здесь. Любимое время: сейчас.

II. Ааааааааааааа!

«Голливуд плодит сотни мифологий в год…»

Голливуд плодит сотни мифологий в год,

Но они не имеют сладчайшего источника и горькой силы

И потому сгорают как спички.

Кино было устроено для того,

Чтоб музыка стала иллюстрацией,

Утратила способность к преображению,

Точно так же, как слово несколькими веками раньше.

Однако рок-н-ролл спутал все карты,

Он оказался более опасной игрушкой, чем они думали.

Один безымянный генерал сказал:

Давайте уже доделаем дело,

Просто зафиксируем людишек, как обычных потребителей

удовольствий,

Потом квантовые сети легко завершат процесс.

Но одна певица из Пасадены,

Ее зовут Бет Харт,

Опять спутала им все карты.

Этот напиток из секса, агрессии и свободы,

Они с ним не умеют работать,

Он не поддается контролю.

Кто ее пропустил, не могут понять,

То же самое было с Морисоном и Плантом,

На обеззараживание у них ушли десятилетия.

Стерильность стоит дорого,

Бюджетные средства, социальные ловушки,

Так что пока есть надежда,

Что им банально не хватит денег

Для полного торжества цифры.

От нас, однако, потребуется чрезвычайное усилие,

Великое делание, чистый вопль,

Не Ом, не Ам и уж точно не Мама —

Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа

«Поднялся северный ветер…»

Поднялся северный ветер.

Люди из службы безопасности предупреждают:

Уберите вещи с балконов.

У костра уже не согреться.

Не выйти налегке за вином.

Но и духота исчезла.

Каждый, кто хочет, уедет,

Спрячется, убежит от ветра.

Не повсюду же поднимается северный ветер?

Или повсюду, но не сразу,

Он приходит неожиданно,

Сдувая планы и ожидания.

Они смешно летят,

Кувыркаются по долинам.

Застревают в шиповнике.

Нам останется только

Развернуться к нему лицом,

Крепче прижаться друг к другу.

Тишина

Дорога вьется меж полями,

Стоят деревни в полусне,

В домах старухи с костылями,

Не знают радости оне.

А наши матери остыли,

И наши деды взаперти

Лежат, покинуты в могиле,

Им не подняться, не уйти.

И Федоровское ожидание,

И Циолковского чертеж,

Всего — блудливые мечтания,

В них ногу сломишь — не поймешь,

Что с глупой техникой срастется,

Напишет кто программный код?

Звук, означающий сиротство,

Плывет.

«Если бы вдруг я остался один…»

Если бы вдруг я остался один,

Я бы поселился в Кинешме,

Снял тысяч за пятнадцать лучшую квартиру в городе,

В двухэтажном доме девятнадцатого века,

Окнами на центральную улицу,

Привез с собой несколько непрочитанных книг,

Больших, толстых,

До которых раньше не доходили руки,

Полное собрание сочинений Лосева,

Добротолюбие в переводе Паисия Величковского,

И ещё, быть может, не судите меня строго,

Давно прочитанного Плотина и переведенного мною

маркиза де Сада.

Современные книги я бы просматривал в телефоне,

Наверное, в Кинешме неплохой интернет,

Уже существует 4G или, так или иначе, появится,

Ну, в крайнем случае, я бы обошелся каким-нибудь

обычным соединением.

Я бы ходил гулять на берег большой реки,

Иногда заглядывал в бар,

Не пропускал бы ни единой утрени по субботам

И литургии по воскресеньям,

Познакомился бы с местным протоиереем отцом Василием,

Говорил бы с ним об Исааке Сирине и Романе Сладкопевце,

Об Аверинцеве и Экономцеве,

И иногда даже о Делезе и Агамбене.

Наверное, переезд в Кинешму

Мог бы стать для меня единственной возможностью

Встретить смерть спокойно

И с полным пониманием ее неизбежности.

А потом — безымянный крест

На местном уютном кладбище

Лучше всего остального,

Особенно в моем случае,

Когда родовая память путается,

Сбивается

И больше напоминает узел,

Чем нить.

Отец Василий сказал бы мне перед смертью

Несколько утешающих слов,

Способных примирить меня

С путаной и мятежной жизнью.

Но я вряд ли надолго уеду в Кинешму,

Существуют люди, которым будет холоднее

Без моего присутствия в других местах.

«Первоначально я думал, что это кончится где-то так…»

Первоначально я думал, что это кончится где-то так,

будет град или мокрый снег,

ветер, цитаты, забытые в черновиках,

и несколько человек,

путающих события и имена,

которых было, в сущности, до хрена.

Теперь понимаю, что всё это будет совсем не так,

необязательно град или мокрый снег,

тем более ветер и цитаты, забытые в черновиках,

а те несколько человек,

которые путают события и имена,

не восстанут от сна.

«У меня сегодня весь вечер должен уйти на работу…»

У меня сегодня весь вечер должен уйти на работу,

Прошлое мне по росту — сижу и тасую даты,

В тысячный раз понимаю, как здесь устроены соты,

Насколько мы медоносны, почему виноваты.

В русской картине мира многое неизменно,

Палицы, воеводы, армия, флот, суглинок,

Все, что я знаю с пелёнок, голос Укбара, Тлена,

Утешающий миф, заключительный поединок.

Юные существа, держащие оборону,

Не знавшие наших видений, не помнящие колена,

Как они могут отстаивать? — но отстаивают знамёна,

Последний рубеж у склона, побелённые стены.

Разбудит меня Ростов, да колокольным звоном,

Разбудит меня Иркутск, да кровью горячей по венам,

Пусть никогда не будет панихиды по всем влюбленным,

Плача по всем уязвимым, воя по всем дерзновенным.

Сегодня весь зимний вечер уйдет у меня на работу,

Что бы там ни случилось — надо быть вместе и вольно.

Иначе по одному разберут нас, как скот,

Пересчитают, построят, загрузят на скотобойню.

«Осень в Каппадóкии, у нас зима…»

Осень в Каппадóкии, у нас зима,

Настолько ли мы высокие, что выше снов?

Видим грядущие сроки — не сходим с ума,

Собираем вещдоки, свой постыдный улов.

А Постник в своей пещере длит пост,

В его существование не верят, но он чист,

Откроются двери тому, кто в полный рост

Исполнив три желания, идёт на свист.

Стихотворение на смерть Ж.-Л Годара, который в итоге оказался живым, а потом наверняка умрёт

Читаю текст на сайте о кино,

Сказано, что умер Годар,

Человек, который почти всегда бывал прав,

А также снял восхитительные фильмы,

Обладающие уникальным свойством,

Не покурив, их почти невозможно смотреть.

Жалко Годара, хотя ему было 88 лет,

Нормально, в принципе, две восьмёрки,

В 68-м году он был куда моложе,

Хорошо, что тогда не помер,

Не кинулся на овердозе,

Не получил шальную пулю,

Не уехал к Пол Поту и Йенгу Сари

В джунгли,

А вот сейчас спокойно

Скончался в Швейцарии,

Хорошая страна для смерти европейских левых.

Дочитал текст, и в квадратике всплыла реклама:

Член будет стоять три часа.

А как же девушки, подумал я, как же девушки,

Читающие о Годаре?

Что предложить им?

«Тоска и мак…»

Тоска и мак.

Снежок и соль.

Ты хочешь истины?

Изволь.

Она в простуде и ангине,

ей гимн не сродственен, мука

дней будет смолота пока,

и мы окажемся другими.

Кто просто труп,

кто больше груб,

кто язычок себе проколет.

Для поцелуев хватит губ,

но всех настигнет страшный суп

из парадоксов и апорий.

«По долинам Шуона…»

По долинам Шуона

он шел, неловкий,

в ожидании

окончательной остановки.

Нога в прыжке

задержалась немного

на облаке

первого слога.

Голова, однако,

все равно зависла

там, где ищут знака

и смысла.

«В ноябре на севере сумерки даже в светлое время дня…»

В ноябре на севере сумерки даже в светлое время дня,

Поэтому ночь становится чистым

Пространством для приключений.

Каждый вечер в девять часов

Девушка ждет не меня в баре,

Стайка подростков обходит условности несколько неуклюже.

Конец ознакомительного фрагмента.