Следы на морском берегу. Автобиографическая повесть

Андрей Матвеенко

Куда уходит детство? В какие города?.. Как эти строчки созвучны детско-юношескому периоду моей жизни. Горести и удачи, ошибки, совершенные мною на первом этапе жизненного пути, может быть, послужат кому-то уроком. Помогут избежать тех острых углов, на которые я натыкался, тех колдобин, о которые частенько спотыкался, тех ситуаций, из которых, казалось бы, нет выхода… Мои попытки найти свое место в жизни, понять: кто я и зачем появился в этом мире, еще не закончены, – они только начинаются.

Глава 4. Как стать человеком

Как стать человеком

На почве последних событий и переживаний в моей душе, еще неокрепшей и мечущейся в поисках прочной гавани, посеялись семена не просто озлобленности. В ней, ищущей правду и стремящейся к добру, прочно укоренились злость и непонимание происходящего вокруг. Я начал остро ощущать социальную несправедливость. Вопросы одни за другим возникали в моей голове, кучей роились в мозгу, не находя выхода — правильных ответов.

Отец ничего вразумительного мне не мог объяснить. Только неустанно повторял: надо хорошо учиться, быть человеком и упорно идти к своей цели. Тогда всё будет: и хорошая профессия, и уважение, и деньги.

В будущем отец всегда хотел видеть меня в роли «великого и знаменитого человека». Допустим, если я получал «пятерку» по географии, то, по его словам, мне была уготована прямая дорога на геофак, где из меня непременно получился бы второй Магеллан или Марко Поло. Если же на родительском собрании ему говорили, что на уроке рисования у меня горшок получился лучше всех — неоспоримо, по его мнению, меня ждала слава Рафаэля или Микеланджело.

Будучи сам разносторонне образованным человеком, отец привил мне любовь к книгам, заложил основы истории, географии, астрономии. Он пытался заинтересовать меня математикой, физикой, техническими науками, но из этого ничего не получилось: мой мозг не воспринимал точные и прикладные науки. Отец старался также развить во мне чувство прекрасного: научить видеть красоту природы, ценить поэзию и погружаться в мир музыки. Ради этого он готов был даже платить деньги, хотя во многом другом — одежде, еде — частенько отказывал.

Так произошло и на сей раз.

Бетховен

Как-то раз утром отец, придя с работы (после пенсии он подрабатывал сторожем в детской поликлинике), восторженный и довольный, закричал прямо с порога:

— Андрий! (Отец называл меня так, когда был в хорошем настроении). Я сорвал с объявления телефон о приёме в музыкальную студию. — С этими словами он, вытащив из кармана смятый клочок бумажки, прочитал вслух:

— Производится приём в музыкальную школу-студию игры на фортепиано. Запись всех желающих. Звонить по выходным с 9 до 18 часов. Спросить Ларису Ивановну.

— По-моему, ты сорвал всё объявление, а не только телефон, — уточнил я и не без ехидства в голосе добавил: — Мне кажется, что тебе уже всё-таки поздновато будет заниматься игрой на фортепиано. — Отец весело рассмеялся. Шутка-розыгрыш ему явно пришлась по душе.

— Дурень, — проговорил он, всё ещё давясь от смеха, однако стараясь придать голосу подобие серьёзности. — Заниматься музыкой будешь ты! — торжественно сообщил отец. — И поверь мне: из тебя получится второй Бетховен.

— Знаешь, мне больше нравится Вагнер, — напыщенно возразил я. — Можно мне быть вторым Вагнером?

Отец звонко захохотал и, похлопав по плечу, прокричал радостно:

— Будь кем хочешь! Только сделай так, чтобы мне за тебя не пришлось краснеть.

В субботу вечером мы торчали перед обитой дерматином дверью, и отец давал мне последние, очень важные, по его мнению, напутствия.

— Если будет спрашивать, какой у тебя слух — говори: отличный. Если попросит что-нибудь спеть — не стесняйся: запевай «Севастопольский вальс». И самое главное — не бойся: у тебя всё получится. — А я и не боялся, хотя слова песни «Севастопольский вальс» начисто вылетели из моей головы.

Наконец отец позвонил в дверь. Там будто только и ждали звонка. Дверь тут же широко распахнулась, и на пороге появилась высокая стройная худощавая женщина с большими серыми глазами и густыми каштановыми волосами, стянутыми сзади в тугой хвост.

— А-аааа, ы-ыыыыы, — отец забормотал что-то невразумительное.

— Да, вы не ошиблись, — мягким бархатистым голосом пропела женщина. — Здесь рождаются таланты.

— Ага, — радостно поддакнул отец, наконец-то очнувшись. — Я говорил тебе, — обернувшись ко мне, добавил он.

— Проходите, пожалуйста, — хозяйка квартиры, шагнув в глубину прихожей, показала нам на широкую стеклянную дверь, ведущую, видимо, в зал.

В комнате было тепло и уютно. У стены располагался симпатичный диванчик со множеством разнокалиберных подушечек разных оттенков. По другую сторону стояло чёрное фортепиано с начищенными до блеска медными педальками.

— Прошу, — женщина легонько подтолкнула меня поближе к инструменту. — Ну, что будем петь?

— Севастопольский вальс, — с азартным блеском в глазах прокричал отец.

— Знаете ли, уважаемый Вячеслав Андреевич, если эта песня Вам так нравится, Вы можете и сами её нам спеть, — строго проговорила она, пристально смотря на него. — А Андрюша споёт нам «Маленькой елочке холодно зимой». Так? — спросила она, уже непосредственно обращаясь ко мне.

— Так, — выдавил я из себя.

Некоторое время она внимательно слушала мой нечленораздельный бубнёж. Наконец взмахом руки заставила меня замолчать. И я, словно сквозь слой ваты, услышал её сочный голос, произнесший окончательный вердикт:

— Ваш сын принят. Оплата — пятьдесят рублей в месяц. Занятия начнутся с понедельника.

Бананы

Наступило лето. Скудное, прохладное, но всё же это было лето.

Однажды отец принёс из магазина какие-то новые экзотические фрукты. Оказалось: самые настоящие бананы. Раньше я ел эти плоды только сушёными, которые любезно поставлял нам «красный» Вьетнам. Их продавали у нас по рублю пачка.

А познакомился я с этим лакомством, ещё живя в Ильпыре. Сушёные бананы были маленькими коричневыми сморщенными червячками, липкими на ощупь, а вкус имели приторно-сладкий. Да такой, что после них ещё долго во рту оставался вяжущий привкус, от которого не так-то легко было избавиться.

И вот это чудо — свежее, а не сушёное — лежало теперь передо мной в картонной коробке в огромном количестве Я же стоял, широко раскрыв глаза, как два пятака. Тёмно-зелёные плоды аппетитно лежали, поблёскивая кожурой. Я тут же схватил один из этих тропических гостей и уже хотел было откусить приличный кусок, как отец упреждающе щёлкнул меня по лбу.

— Ты что, — вскрикнул он, удивленно таращась, — сдурел? Они же ещё неспелые. — С этими словами он быстро взял коробку и, плотно закрыв её, задвинул под кровать. — В тёмном месте пускай дозревают.

«Странно, — думал я, сидя на следующий день дома один, — как могут быть неспелыми такие соблазнительные фрукты. Явно отец ничего в них не понимает. Надо хоть попробовать чуток, а то ещё испортятся, снова я буду виноват».

С этими мыслями я решительно залез под кровать и вытащил из коробки один из бананов. Он был твёрдый, зелёный, источал своеобразный запах. Сразу в голове пронеслись отрывки из любимого «Робинзона Крузо», воплотившись в образы: джунгли, попугаи, смышлёные обезьяны и прочие прелести незнакомой тропической жизни. Не выдержав более терзающих меня уже со вчерашнего вечера душевных мук, я решил наконец-то вкусить ароматный плод. К моему великому огорчению, фрукт оказался терпким и вяжущим, но я мужественно доел его до конца.

Не обращая никакого внимания на отвратительный вкус заморских плодов, я на следующий день дегустацию повторил.

И так продолжалось до тех пор, пока на дне картонной коробки не остался один-единственный, по-настоящему зрелый банан. К тому времени, пока я, морщась от непривычной пищи, день за днём поедал недозревшие экзотические фрукты, «последний из могикан», по-видимому, собрав все свои банановые силы, решил преподнести мне сюрприз: дать ощутить, каков же вкус по-настоящему спелого ароматного банана. Откусив от заморского плода кусочек, я несколько минут сидел, обалденно пялясь на стену. В голове билась, в диком восторге отплясывая замысловатые «па», лишь одна мысль: «Какая вкуснотищаааа!..».

Вечером пришел отец и наконец-то вспомнил про бананы. Со словами:

— И где же там наши милые бананчики! — он полез под кровать. Пошебуршив там несколько минут, вдруг притих. Тишина из обычной превратилась в зловеще-звенящую, наполненную тревожными чувствами. И прежде чем я успел выскочить из квартиры, вдогонку мне понёсся иступленный крик отца:

— Сволочонок, чтоб тебя пронесло от бананов, — неслось вслед за мной по лестничной площадке, пока я вихрем не вылетел вон из подъезда.

Занятия

В школе я учился всё хуже и хуже, и вскоре стал самым отстающим учеником в классе почти по всем предметам.

Я был очень ленив от природы. И даже те предметы, которые любил, игнорировал полностью. Приходя домой, швырял портфель в угол и до утра к нему больше не прикасался. Зачастую даже не готовил учебники на новый день. Первое время учителя ещё пытались как-то повлиять на меня разными способами. Но вскоре махнули рукой и окончательно сдались в бесполезной борьбе дать мне необходимый, по их мнению, запас знаний. Отец же — для профилактики, время от времени — старался делать это в своей излюбленной манере: он просто-напросто вбивал мне школьные знания в голову своим тяжелым флотским ремнём.

Единственное, чем мне нравилось заниматься, были чтение и музыка. Отец, видя моё музыкальное усердие, купил пианино, и я целыми днями барабанил на нём гаммы и наигрывал разные лёгкие вещицы. Отец был в восторге от моей игры, и я, уловив преимущества своего положения, избрал своеобразную тактику поведения: в очередной раз получив в школе плохую оценку, придя домой, тут же садился играть гаммы.

Однако моему учителю по музыке, Ларисе Ивановне, было абсолютно всё равно: она не огорчалась моим неудачам и отнюдь не радовалась успехам. Приходя к ней на занятия, я садился за инструмент и исполнял домашнее задание. И как бы я ни сыграл, она брала мой дневник и ставила неизменно одну и ту же оценку «пять», а в конце каждого месяца непременно напоминала:

— Андрей, не забудь сказать отцу, чтобы заплатил за обучение.

Так незаметно прошло семь месяцев моего музыкального просвещения. И однажды, когда я в очередной раз пришёл на занятие, дверь мне никто не открыл. Выглянувшая соседка объяснила: «Лариса Ивановна уехала к мужу в Курск. Когда приедет назад, она не знает. Да и возвратится ли…»

Но недолго я отдыхал от музыки. Отец нашёл мне нового учителя. Оксана Владимировна Лебедь преподавала игру на фортепиано в студии при судоремонтном заводе. Она сразу же мне понравилась. Энергичная, бойкая, симпатичная, она рьяно взялась за моё музыкальное обучение. И через два месяца я уже вовсю исполнял «Мазурку», «Полонез», два «Менуэта», не считая расходящиеся и сходящиеся гаммы.

Бутылки

Понемногу наша жизнь в городе налаживалась. Отец постепенно привык к нашему пятому этажу, хотя для него и тяжело было подниматься каждый раз наверх. Приходя с улицы, он долго отдувался в прихожей и, сидя на стуле, ругал архитекторов-сволочей, что не додумались поставить в наш дом лифт. На мои слабые доводы, что в пятиэтажках лифты не ставят, он с раздражением ворчал:

— Полное безобразие! Что значит — не предусмотрено, а больных инвалидов у них положено загонять на пятый этаж?!

В прихожей у нас скопилось огромное количество стеклянной тары. Разнокалиберные банки-бутылки толпились в узком коридоре и, переливаясь всеми цветами радуги, обиженно, недовольно звенели каждый раз, когда их по неосторожности задевали.

— Сдал бы, наконец, что ли, — как-то сказал мне отец, в очередной раз отдыхая в коридоре после похода в магазин. — А то толку от тебя никакого, только и знаешь, что бренчать на пианино да по улицам шляться.

— Но ведь ты сам записал меня в музыкальную студию, — я попробовал было защищаться.

— Я хотел, чтобы ты серьезно занимался музыкой, а не бренчал разную ерунду: одно и то же целый год, — взорвался отец, вконец разозленный моими возражениями.

— Хорошо, — покорно проговорил я.

Объяснять отцу, что без этой «ерунды», то есть без гамм, не смогу в дальнейшем сносно играть серьёзные вещи и что всё это называется «оттачиванием мастерства», я не стал. Спорить бесполезно: у меня могут быть серьезные проблемы, — и я промолчал.

— Ага, — с торжеством победителя орал отец. — Ты признаёшь, что лентяй! Так вот, лодырь, слушай меня внимательно: чтобы завтра все бутылки были сданы, а деньги лежали на столе. Всё ясно? — С этими словами он завалился на кровать и принялся читать свою любимую «Роман-газету».

Что мне оставалось делать?

Утром следующего дня отец уложил бутылки в два старых потрескавшихся чемодана, которым давным-давно было уготовано место на свалке и, подгоняя меня, строго приказал:

— Здесь, рядом с нашим магазином, пункт приёма стеклотары закрыт. Поедешь на 10-й километр. Там всегда принимают.

С трудом доковыляв до остановки с тяжеленными, оттягивающими руки чемоданами, я проклинал всё на свете. Мои друзья никогда не сдавали стеклотару. Они просто выносили её к мусорным бакам, — и проблема решалась просто. Сейчас я панически боялся, что кто-нибудь из них увидит меня с этими страшными чемоданами из «динозавровой кожи», полными стукающихся друг о друга и предательски звенящих бутылок.

Подошёл переполненный автобус. Напрягаясь из последних сил, я кое-как втиснулся со здоровенными чемоданами в битком набитый салон. Ехать надо было далеко, почти в другой конец города. Духота. Дышать нечем. Размазывая по лицу то и дело стекающий пот, я стоял, сдавленный со всех сторон, и злился сам на себя за свою трусость перед отцом.

На 10-м километре пункт приёма стеклотары, конечно же, как говорится по закону подлости, не работал. Мало того, на мятом клочке бумажки, прикреплённом к деревянному окошку, корявым почерком было нацарапано: «Сдача стеклопосуды с 9 до 11».

С колотящимся от предчувствия чего-то нехорошего сердцем, я спросил время у проходившей мимо женщины:

— Три минуты двенадцатого, — ответила она.

«Три минуты двенадцатого, — вихрем пронеслось у меня в голове. — Всего-навсего опоздал на три минуты». «А может, приёмщик ещё не ушёл!» — запульсировала в мозгу спасительная мысль — слабая надежда на попытку что-либо изменить.

С замиранием сердца, на ватных ногах я подошёл к железной двери пункта и легонько, как казалось мне, постучал. Лязгающий грохот металла неприятным звоном нарушил тишину пустыря. Я замер от страха — дверь тут же распахнулась. И высунувшаяся оттуда обросшая физиономия, недовольно ворча, грубо спросила:

— Чё надо?

— Бутылки сдать можно? — радостно прокричал я и, не услышав ответа, слезливо запищал: — Примите, пожалуйста! Я ехал с Садовой.

— Закрыто, не ясно, чё ли, — голосом, не терпящим никаких возражений, резко отрезала «физиономия», и дверь с грохотом захлопнулась перед самым моим носом.

«И что же мне теперь делать?» — с грустью подумал я, тоскливо рассматривая свои стоптанные солдатские ботинки, год назад купленные отцом в военторге по дешёвке.

И вдруг, со злой решимостью, внезапно вырвавшейся наружу из глубин моей душонки, обычно трусливой перед приказаниями отца, подойдя к мусорным бакам, я поднял и с силой швырнул туда ненавистные мне чемоданы, один за другим.

Назад я ехал в самом замечательном расположении духа. «Вот какой я молодец! — всю дорогу нахваливал я себя. — Решился и выбросил. И отцу так заявлю, не побоюсь», — с гордостью за себя, храбреца, думал я.

Но побояться даже очень пришлось. На остановке меня уже поджидал отец. Я ещё издали заметил знакомый коричневый плащ — в городе такого больше никто, кроме него, не носил. Бедное сердце моё сразу же забилось в груди сильнее, и я сжался в маленький беззащитный комочек.

— Ну что, сдал? — поинтересовался отец, как только я сошёл с автобуса… И вдруг, изменившись в лице, он заорал благим матом на всю остановку:

— Где чемоданы, сволочь! У тебя что их украли? — На миг я оцепенел от страха, но хохот находящихся поблизости людей быстро вернул меня в реальность.

— Я их выбросил, — выпалил я с торжеством победителя. И, зло посмотрев отцу прямо в глаза, добавил геройски: — Вместе с твоими вонючими бутылками.

— Ну-ка, ну-ка, иди-ка сюда, — поманил отец резко изменившимся, каким-то подозрительно-мягким вкрадчивым голосом, и волна нервной судороги пробежала по его покрасневшему лицу. — Иди сюда, паскудник! Я тебе сейчас голову оторву и выброшу её туда же, к бутылкам.

Не дожидаясь рассправы, я стремглав бросился прочь, как можно дальше от не на шутку разгневанного отца, страшного в своей ярости. На ходу громко плача, я проклинал во весь голос свою злую несчастливую судьбу и жестокого отца…