Следы на морском берегу. Автобиографическая повесть

Андрей Матвеенко

Куда уходит детство? В какие города?.. Как эти строчки созвучны детско-юношескому периоду моей жизни. Горести и удачи, ошибки, совершенные мною на первом этапе жизненного пути, может быть, послужат кому-то уроком. Помогут избежать тех острых углов, на которые я натыкался, тех колдобин, о которые частенько спотыкался, тех ситуаций, из которых, казалось бы, нет выхода… Мои попытки найти свое место в жизни, понять: кто я и зачем появился в этом мире, еще не закончены, – они только начинаются.

Глава 2. На новом месте

Петропавловск — Камчатский

Город оглушил непривычными шумом, запахами, суетой, сутолокой. Толпы народа сновали туда-сюда, при этом ходили совсем не так, как у нас в поселке — спокойно и размеренно. Здесь все куда-то торопились. Бежали в разные стороны и люди и автомобили; того и гляди собьют — не зевай по сторонам.

На первый взгляд город мне очень понравился. А со знакомством с достопримечательностями Петропавловска пришлось подождать. Нужно было безвылазно сидеть в квартире и ждать звонка из порта с сообщением: прибыл ли из Ильпыря контейнер с нашими вещами. Отец же бегал по каким-то организациям, что-то узнавал, с кем-то договаривался.

Наша новая квартира, однокомнатная, располагалась на пятом этаже. Никогда не мог себе даже подумать, что будем жить с отцом так высоко. Первые дни спали на полу на матрасах, купленных в магазине уценённых товаров. Два тюфяка и четыре дорожных сумки — вот и весь наш нехитрый скарб. Больше у нас пока ничего не было. Стол соорудили тоже на полу, из куска фанеры.

Утром пошли с отцом на местный рыночек. Продавали свежую редиску. С ума сойти! Купили два пучка и ещё зелёного лука, пакет сметаны да полбулки чёрного хлеба. Отец сделал салат. Обалдеть! Ничего вкуснее в жизни до сих пор я не едал.

Дня через три, наконец-то, пришёл наш контейнер. Мы тотчас помчались в порт: так уже надоело жить без мебели.

Город весь в зелени. Множество деревьев, но машин по улицам мчалось ещё больше. Всё для меня настолько ново, удивительно, что, открыв рот, я то и дело замирал от восторга, и отцу приходилось постоянно меня подталкивать.

Прибыли в порт: сотни и сотни различных судов, шум, гам, крики грузчиков, гул механизмов, гудки пароходов, сигналы автомобилей. Все эти звуки смешались в чудовищную какофонию, и мне стало не по себе. Я совершенно растерялся и страшно боялся потерять в этой толпе отца. Порывисто схватил его за руку и бежал за ним вприпрыжку, стараясь не отставать, по пыльному выщербленному асфальту в пароходную грузовую контору.

Навстречу нам, скатываясь со ступенек, словно колобок, выкатился маленький толстенький человечек. Доброжелательно пожал отцу руку:

— Контейнер только что отправили к вам. Будет через полчасика, — затараторил толстячок. — Не волнуйтесь, мне Полянин звонил. Всё в порядке. — Мы поехали обратно домой. Я горд, что моего отца и тут уже все знают.

Наши пожитки

Приехали мы как раз вовремя. Во дворе уже стояла грузовая машина с контейнером в кузове, а возле неё околачивались три небритых типа. Увидев нас, один из них, видимо, старший, тут же подошёл вразвалочку.

— Это вам контейнер? — прохрипел он прокуренным голосом.

— Нам, нам, — весело закричал отец. — Давайте выгружать.

Мужик постоял, почесал затылок и, смачно сплюнув в придорожную пыль, процедил сквозь зубы:

— Двадцать пять всем… и по пятерке каждому. Так положено, — зло добавил он после секундного замешательства.

— Хорошо, — согласно кивнул отец. — Но мне обещали в порту…

— То в порту, а то здесь: не хочешь — разгружай сам, — перебил мужик, рассердившись, и сразу же набычился.

— Ладно, ладно. Согласен, — испугался отец, обреченно махнув рукой. — Только давайте быстрее.

Контейнер открыли прямо в кузове, и… работа закипела. Первым вытащили наш старый, облупленный платяной шкаф. Потом ободранные стулья, облезлое большое зеркало и старенький холодильник «Бирюса». Мужики потащили всё это на наш пятый этаж.

— Твою мать, и зачем они везли сюда это дерьмо, — зло выругался один из них. — В уценёнке за гроши можно купить почти новую мебель, а этот в плаще, видимо, жмот, привёз всякий хлам и рад. — Мне сделалось очень обидно за отца. Я совсем не считал нашу мебель такой уж плохой. Ну да, старенькая, но ведь еще довольно крепкая. Так зачем же её выбрасывать?

Конечно, мы жили бедновато, хотя отец получал хорошие деньги. Но все свои доходы он откладывал на сберкнижку, а мы перебивались с ним лишь на какую-то небольшую часть. У нас никогда не было ковров, красивой мебели, телевизора, и я с детства привык довольствоваться малым, хотя и страдал от такого положения вещей. Мне становилось очень обидно и больно на душе, когда, придя к кому-нибудь из ребят в гости, я видел: у моих сверстников есть много того, чего не было у меня. Таких вещей, которые мне даже и не снились, но самое главное, конечно, — это то, что у них были мамы.

Ночью, после посещения товарищей, я долго не мог успокоиться: тихо плакал, вжимаясь мокрым лицом в подушку. Вспоминал нежные ласковые руки, гладящие меня по голове, и приятный голос. Собирательный женский образ, сотканный из разрозненных впечатлений от общения с матерями друзей. Всем своим существом я страстно желал иметь свою маму, чтобы, провожая в школу, она целовала бы меня, а вечером, сидя рядом, помогала делать уроки.

Но, увы, ничего не менялось. Опять наступало утро, и отец, как всегда грубовато, по-мужски, трепал меня за плечо, чтобы я вставал в школу.

Сейчас, стоя во дворе среди старых вещей, я припомнил вдруг все обиды, горести и неустроенность нашего быта и горько заплакал. Ничего не мог с собой поделать: слёзы лились из глаз сами по себе.

Из подъезда вышел отец. Увидев меня плачущим, зло заорал:

— Что ты сопли распустил?! Ноешь тут, слюнтяй! Помогай давай, а то сейчас как врежу — сразу забудешь своё нытье.

Прекрасно зная вспыльчивый характер отца, я быстро схватил первую попавшуюся под руки коробку и, согнувшись пополам, с трудом потащил её наверх. Отец и вправду мог меня со злости ударить. А уж силу его кулаков я знал прекрасно! Коробка оказалась очень тяжелой для моих двенадцати лет. Но страх перед отцом был сильнее, — и, останавливаясь на каждой площадке, я упрямо тащил её наверх.

До позднего вечера разбирали мы наши нехитрые пожитки, но я нисколько не устал. Наоборот, мне очень приятно было ощущать вокруг себя, ласкать взглядом и нежно прикасаться пальцами к родным вещам, впитывая частички оставленного в поселке детства.

Двор

Утром, едва рассвело, проснувшись и наскоро перекусив, я взялся за своё любимое занятие — чтение.

Книг у нас было огромное множество и на разные темы. Отец очень любил их и покупал, собирал, где только мог. Бывало. даже подбирал прямо на улице какую-нибудь растрёпанную книжку и дома, нежно разглаживая её помятые страницы, долго, любовно вертел в руках. В такие моменты мне казалось, что книги он любит гораздо больше, чем меня. Да, наверное, так оно и было на самом деле.

Отец, заметив, что я уселся читать, сказал:

— Шёл бы погулять, сынок. Смотри: какая погода прекрасная! — Я оделся и осторожно касаясь серых, ещё пахнущих краской, перил лестницы, спустился вниз.

Во дворе — тишина. Только издалека доносились автомобильные гудки. Я присел на недавно выкрашенную лавочку, заняв удобный наблюдательный пункт, и от скуки стал глазеть по сторонам.

Постепенно в окружающее меня молчаливо-пустое пространство начали внедряться звуки и предметы. Вот на трёхколесном велосипеде проехал малыш. Стуча каблучками, прошествовала молодая женщина, по-видимому, мать ребёнка. Вразвалочку прошагал, грохоча тяжёлыми сапожищами, портовый рабочий. Спустя некоторое время во двор въехал грузовик, потом ещё один…

И вот уже тихий дворик заполнился звуками различной громкости, тональности, высоты, разнокалиберными машинами и людьми. То там, то тут ненавязчиво лилась тихая беседа; слышалось перешептывание старушек-сплетниц, с упоением пересказывающих друг другу последние местные новости. То и дело раздавались восторженные возгласы, крики — семейные либо приятельские разборки, смех — то по-детски непосредственный, переходящий в юношеский задорно-заливистый, неожиданно прерываемый сдержанным весельем взрослых и недовольным покряхтыванием и ворчанием стариков. Всё это всколыхнуло, нарушило дремотно-сонное состояние двора.

Я особо не реагировал на произошедшие вокруг меня перемены, с любопытством наблюдая, как трое мужиков — тех самых, уже знакомых мне, — таскали мебель в третий подъезд, потом в первый и в наш. Шкафы, кровати, диваны, тумбочки, столы, стулья, ковры, дорожки, зеркала — все перетаскиваемые предметы казались мне шикарными по сравнению с нашей старенькой мебелью. Я был поражён: как же люди хорошо живут!

Новые товарищи

Мебель перетаскана, машины уехали. Ничего интересного больше не происходило, и время потянулось медленней. Заскучав, я собрался было уже вставать и идти домой, как вдруг ко мне подошли двое ребят примерно моего возраста.

— Привет, — сказал один из них — маленький, худой, нескладный подросток со смешным скуластым лицом и головой, украшенной шапкой из спутанных светло-русых кудрей. Прикид его выглядел также нелепо: старая школьная форма — коротковатые брюки, протёртые на коленках, и куртка с отпоротыми рукавами.

— Ты чё, новенький? Здесь живешь? — ломающимся, с хрипотцой голосом спросил он, и глаза его, словно чертенята, лукаво блеснули.

— Да, мы только неделю назад приехали, — промямлил я, испугавшись чего-то, и нервно поправил очки, постоянно сползающие с носа.

— А чего не выходил на улицу? Боялся. чё ли? — вступил в разговор второй — высокий, упитанный крепыш с жёстким, тёмным ёжиком волос на голове.

Одет он был куда лучше первого. Почти новый костюм «Адидас», гармонично дополненный белыми, ещё не запачканными кроссовками выдавали в нём мальчика из обеспеченной семьи.

— Нет, не боялся — просто помогал отцу по дому, — тихо проговорил я, подтягивая кверху и без того короткие, замызганные серые штаны

Худой вдруг зашёлся резким, дребезжащим неприятным смехом:

— Гха, га, гха-гха… Помогал по дому, а чё мать-то делала? Спала?! — неожиданно оборвав смех, спросил он.

От таких обидных для меня, росшего без матери, слов по спине прошли мурашки. Я напрягся и, едва сдерживая гнев и злость, как можно спокойнее ответил:

— Нет у нас матери. Она умерла. Вдвоём мы с отцом, — и в конце последней фразы всё же не сдержался: две крупные слезинки вырвались из моих глаз и предательски демонстративно покатились по щекам.

— Чё ты нюни распустил? Сопляк! — пристал опять худой. — Ещё пожалуйся!

— Заткнись, Сен, — проговорил «ёжик», — а то в ухо схлопочешь.

— Слышь-ка, — обратился он ко мне, — меня Боряном зовут, а этот — Сен, Саня. Ты, брат, не обижайся: у него отца нет. Нет, он не умер, просто бросил, ушёл. Ты, это смотри: кто обижать будет — подходи. Мы тут завсегда рядом, вон в соседнем доме живём.

— Ладно, мир. Не сердись, старик, — примирительно сказал Сен и, словно опомнившись, поинтересовался: — Тебя как кличут?

— Андреем, — почти беззвучно ответил я.

— Не боись, Андрюха, с нами не пропадёшь, — бойко прозвучал мне в ответ Санькин голос.

…И они ушли в сторону своего дома, а я ещё некоторое время продолжал неподвижно сидеть на лавочке, переваривая в мыслях своё первое знакомство с местными пацанами.

День рождения

Сегодня, двадцать восьмого августа мне исполнилось тринадцать лет. Отец подписал открытку с поздравлением, и, как всегда, утром под подушкой я обнаружил плитку шоколада.

Так было всегда. Одно и то же.

Я даже и помыслить себе не мог о том, чтобы что-то могло измениться в мой день рождения. Другим ребятам родители устраивали настоящие праздники в кругу друзей: сладкие столы, игры, конкурсы, музыка, танцы…

Мне же не разрешалось никого к себе приглашать.

Мы с отцом вдвоём пили чай, потом была партия в шахматы. И всё… — мы расходились по разным углам комнаты и каждый занимался своим делом.

Нет, — не стану лукавить и обманывать читателей, — один раз всё же у меня был не совсем настоящий день рождения, но что-то похожее на праздник, по крайней мере, так он начинался…

Это произошло ещё в поселке. Мне тогда исполнилось семь лет. Проснувшись утром, сквозь щёлочки ещё не полностью открытых глаз я с удивлением заметил, что отец наводит порядок в нашей единственной комнате. Это было очень странно, так как раньше он делал уборку очень редко. Заметив, что я уже проснулся, отец возбужденно потряс меня за плечо.

— Андрюша, вставай скорей! Сегодня мы устроим тебе праздник, — радостно воскликнул он и добавил прерывающимся от волнения голосом, что на него было совершенно не похоже: — Можешь приглашать гостей. И, вообще, в этот день проси чего хочешь.

А хотелось мне многого.

— Машинку на радиоуправлении, — прокричал я, долго не раздумывая: боялся, что отец может передумать.

— Хорошо, — великодушно согласился он. — Будет тебе машинка. — Счастливый, как никогда, я побежал на улицу приглашать ребятишек из нашего колхоза.

В два часа пришли гости — тройка моих закадычных друзей. Они принесли мне в подарок большую книгу — детскую энциклопедию. Я был на седьмом небе от счастья. Отец накрыл в комнате стол. Середину его украшал торт, купленный в поселковом магазине. Сладкое праздничное угощенье дополняли печенье и конфеты карамель. Дети чинно уселись за стол, и я, гордый как никогда, стал разливать всем чай. Покушали быстро, и всем захотелось посмотреть мою комнату. Ввиду отсутствия личных апартаментов пришлось отвезти ребят в нашу общую универсальную комнату. Дети с любопытством стали рассматривать и брать в руки разные заморские безделушки, привезённые отцом из загранплаваний. Он, видя, что трогают его вещи, рассердился.

— Ничего не надо трогать, — раздался строгий голос его, не предвещающий ничего хорошего. — И в этот момент у одного из мальчиков выпал из рук любимый фонарик отца, и, как назло, по закону подлости, разбился вдребезги. Отец вмиг рассвирепел и стал бешеным.

— Вон отсюда! — заорал он неожиданно так громко, что дети вначале растерялись и притихли, замерли, будто маленькие зайчата, спрятавшиеся под еловыми лапами. Затем, пятясь и натыкаясь на разные предметы, гурьбой бросились из комнаты. И вмиг упорхнули из квартиры, словно застигнутые врасплох воробьи-воришки.

— Если вы — дебилы, то нечего приходить в гости в нормальный дом и тем более трогать и разбивать вещи хозяев, — не унимался отец, распаляясь сильнее и сильнее. — Вон отсюда и чтобы больше ноги вашей здесь никогда не было!

Перепуганные дети уже неслись по улице, а вслед им всё неслось: «Вон отсюда! Прочь из моего дома!..» Гости задали такого стрекача, что только пыль из-под ног клубами вилась.

— А ты куда смотрел, остолоп безмозглый? — накинулся отец на меня, заметив в углу комнаты маленькую съежившуюся детскую фигурку. Найдя новый объект для вымещения злобы, он сильными пальцами вцепился, словно клещами, в моё худенькое плечо и потащил меня на кровать, другой рукой успевая по дороге наподдавать тумаков.

— Какого чёрта они схватили мой фонарик? — кричал отец, никак не успокаиваясь. — И вдруг — как гром среди ясного неба — прозвучал для меня его окончательный приговор:

— О машинке можешь забыть раз и навсегда! Сам виноват, что нашёл себе таких безруких невоспитанных друзей.

Потерянный и избитый, я валялся на кровати, и слёзы самопроизвольно лились из опухших и покрасневших глаз. В первый раз я ощутил в полной мере, что отец никого не любит. Никого, кроме самого себя. И от полного осознания этой мысли мне сделалось ещё горше и обиднее: я зарыдал во весь голос…

Новая школа

Первого сентября я пошёл в школу, в седьмой класс. Как раз в это время произошла школьная реформа и стали учиться одиннадцать лет.

Отец с утра принарядился: надел свой самый лучший костюм из пятнадцати, имеющихся у него и без толку пылящихся в шкафу, и отправился со мной на школьную линейку. По дороге мы зашли на местный рыночек прикупить букетик цветов. Купили — легко сказано. В поисках «самого лучшего» букета мы прошатались минут двадцать. И, в итоге, отец, разозлившись непонятно на что, купил самый дешёвый, самый неказистый и смешной букетик, бросив при этом фразу:

— Нечего этих учителей баловать, сойдет и такой.

С этими словами он вручил мне что-то невообразимое — какой-то цветочный веник: желтые полуосыпавшиеся цветы с торчащими во все стороны зелёными перьями листьев. И всё это чудо было небрежно завёрнуто в кусок полиэтилена. Несмотря ни на что я обрадовался и такому букету. Ведь раньше отец никогда не покупал мне цветы, — и я был несказанно рад, что на этот раз, как все, несу в школу букет.

Свой класс я нашёл сразу: по табличке, которую держала в руках высокая красивая черноволосая женщина. Оказалось, что это мой классный руководитель, Светлана Николаевна. Она молча взяла цветы и, мило улыбаясь, подвела меня к одной из групп учеников, стоящих неподалёку.

— Вот ребята познакомьтесь — Матвеенко Андрей, — представила она меня. — Он будет учиться в нашем классе. — Засмущавшись от пристального взгляда подростков, я нервно поправил очки, чем неожиданно вызвал смех у моих одноклассников.

— Отличник? — резко подскочив ко мне, выкрикнул маленький чернявый мальчишка и, не дождавшись ответа, проговорил заискивающе: — Будешь давать списывать?

— Жуков, тебе бы только списывать! Самому учиться надо! — укоризненно-строго произнесла Светлана Николаевна, вмешавшись в наш разговор.

— Андрей, а какой предмет тебе больше всего нравится? — с неподдельным любопытством спросила учительница.

— История, — еле слышно прошептал я. — И география тоже, — опомнившись, добавил я уже смелее.

— География тоже, — передразнил меня всё тот же неугомонный мальчуган. — Так это же, Глобус! — радостно прокричал он, расплываясь в широкой улыбке от удовольствия и сознания собственной находчивости.

— Точно, Глобус! Глобус! — моментально подхватили со всех сторон мои одноклассники, окружившие нас плотной стеной. (Прозвище оказалось удачным и приклеилось ко мне надолго.) — Я стоял, растерявшись, не зная, как реагировать на такие неординарные выходки ребят.

— Ничего не бойся, Андрюша, — раздался удивительно мягкий, по-матерински нежный голос учительницы, в нужный момент разрядив накалившуюся обстановку. — Вот начнём учиться — и ты им покажешь, какой ты «глобус»! — и, поглядев на меня с усмешкой, сама вдруг рассмеялась звонким задорным молодым смехом…

После торжественной линейки, как обычно в школах — скучной и надоедливой, отец по дороге домой купил пирожных.

Мы сидели с ним на новой кухне за нашим старым столом, пили чай с редким для меня лакомством и вели беседу: точнее. он спрашивал, а я отвечал.

— Ну что, — проговорил он, отхлёбывая из кружки очередной глоток чая, — как собираешься учиться?

— Не знаю, — тихо ответил я. — Наверное, хорошо.

— Не хорошо, а отлично, — в строго-приказном порядке поправил отец и, закурив, добавил: — Понял?

— Понял, — обреченно пробубнил я.

И учёба началась…

«Знамя»

В первый же день я получил по истории пятерку, и тем самым ещё больше утвердился среди одноклассников в звании отличника. Да, наверное, я и похож был на него: новый выглаженный костюм, белая рубашка, отлично повязанный пионерский галстук, чёрные ботинки начищены до блеска, а на носу — маленькие кругленькие очки. (Отец почему-то всегда покупал мне очки в круглой оправе.)

После уроков я не торопясь пошёл домой. Дойдя до угла школы, увидел стайку мальчишек, в том числе и из своего класса. Они увлечённо о чем-то спорили. Приблизившись к ним, я услышал:

— Мы будем вчетвером. Нам пятый не нужен, — орал во всю глотку тот самый вездесущий Жуков.

Другой — плотный, высокий, светловолосый незнакомый мне паренёк терпеливо объяснял:

— Жук, слушай! Это не по правилам. Нужно пять человек. У нас пять есть, а у вас — только четыре. Вот найдёшь пятого, тогда и сыграем.

Жуков заметался взглядом по школьной площадке. И тут… он увидел меня.

— Эй, Глобус! Давай к нам, сыграем в «знамя». — Я не знал, что такое «знамя», но всё же послушно подошел.

— Слушай, — затараторил обрадованный Жуков, — сыграй за нас пятым, мы же в одном классе!

— Ну, хорошо, — протянул я, ещё не зная, во что ввязываюсь. И после минутного замешательства пробубнил растерянно: — Только я не знаю, как играть.

— Ерунда, — рассмеялся мой одноклассник и торопливо стал объяснять правила игры: — Нужно заскочить на сторону неприятеля и, пробежав по их линии, захватить «знамя», что находится в конце. Побеждает тот, кто первым его принесёт. Понял?

— Чего не понять, — поспешно ответил я. — Дураку ясно. Попробую. — В тот момент мне хотелось показать своим одноклассникам, что я не какой-нибудь недотёпа очкарик, отличник, а нормальный дворовый мальчишка. И мне тотчас захотелось доказать это собравшимся здесь ребятам.

Я вызвался бежать первым. Лучше бы мне было не соглашаться играть в это проклятое «знамя»! Мощными ловкими ударами меня тут же сбили с ног. Сильно рванули рукав нового пиджака, отчего он сразу треснул и оторвался наполовину. При падении форменные брюки порвались на коленке, а пионерский галстук лишился своих концов. Меня грубо, за шиворот, как нашкодившего щенка, вытолкнули с площадки. При этом до обидного жёстко наорали: «Ты, сосунок, сначала потренируйся, а потом только приходи играть».

Бросив испуганный взгляд на свой костюм, я окончательно упал духом. Ужасно! Идти в таком плачевном виде домой — значит самому себе вынести смертный приговор. Я стал бродить вокруг нашего дома в надежде, что отец за чем-нибудь выйдет из подъезда и я смогу незаметно прошмыгнуть, словно мышь, в квартиру и переодеться.

Прогуливаться во дворе пришлось довольно долго, но моё ожидание всё же оказалось не напрасным. Спустя некоторое время из подъезда вышел отец с сумкой в руке и направился в сторону магазина. Нельзя было упускать такой шанс. Я стремглав кинулся по лестнице, в один миг оказавшись на пятом этаже. Быстро переоделся и, как ни в чём не бывало, стал разогревать на плите суп.

Вскоре вернулся отец. Увидев меня, он обрадованно спросил:

— Ну что, проголодался? Как учёба?

Я гордо открыл дневник, в котором красовалась моя первая оценка — пятерка.

— Молодец, — похвалил отец. — История — это хорошо. Но запомни, сынок: царица всех наук — математика. Старайся, и из тебя получится великий человек. — Я покорно кивнул, совершенно не согласный с его мнением.

Вечер прошёл превосходно: играли в шахматы, потом отец попросил почитать ему Чехова и долго смеялся над рассказами своего любимого писателя.

Лишь когда мы уже легли в постель, перед тем, как заснуть, я вдруг отчётливо представил, что же ждет меня завтра… И вот тут-то мне по-настоящему стало страшно.

Тайное всегда становится явным

Утром я быстро позавтракал и, пока отец мылся в ванной, наспех натянул на себя лохмотья — жалкое подобие костюма и стремглав выбежал из квартиры.

В подъезде я основательно доработал свой наряд: полностью оторвал рукав, пиджак для большей убедительности потоптал ногами и, напялив на себя «остатки былой красоты», потащился обратно домой.

Зайдя в прихожую, я стал громко, во весь голос кричать и даже смог выдавить из себя несколько слезинок. Выбежавший из кухни испуганный отец с удивлением уставился на меня.

Увидев его, я заорал ещё громче:

— А-ааа, а-аааа, а-ааааа… собаки, — выл я, не умолкая ни на секунду. — Только вышел, а они набросились. А-ааа… Я ничего им не делал. А-а-а-а-а-а-а…

Я так правдоподобно, как казалось мне, расписал всё отцу, что и сам поверил в свою ложь. Но папашу моего не так-то просто было провести. Приблизившись ко мне, он молча взял из моих трясущихся рук оторванный измазанный рукав. Внимательно осмотрев его, вдруг со всего размаху ударил меня им по голове. Остолбенев от такого поворота событий — мой фокус не удался, я застыл в немом крике. Через минуту, как затравленный зверек, заметался по прихожей, пытаясь открыть дверь.

В глазах отца, грозно сверкающих на меня из-под нависших бровей, я прочитал себе «смертный» приговор. Выпорол он меня тогда основательно, так что я два дня не мог без боли сидеть. Конечно, я сразу же признался ему во всём и объяснил, почему ввязался в эту незнакомую мне игру.

Отец пришил рукав, зашил брюки и постирал костюм. О покупке новой школьной формы мне даже и мечтать было нечего. К тому же после стирки костюм снова выглядел почти как новый. Лишь заштопанная коленка теперь постоянно напоминала о печальном происшествии.

Оглядев меня с ног до головы, отец сказал серьезным тоном:

— Вот тебе и урок: никогда никого не обманывай — только самому же хуже будет. И запомни на всю жизнь: тайное всегда становится явным, а обман ни к чему хорошему не приводит. Надеюсь, этот случай пойдёт тебе на пользу.

— Да, — тихо произнёс я. — Однако, к сожалению, я так и не учёл этот случай и не сделал никаких выводов. Впрочем, и из многого другого в жизни. Но об этом несколько позже.