Додик в поисках света

Андрей Лазарев

Ироническое «духовное путешествие». Нелепый и трогательный человек Додик Маневич ищет смысл и неясный свет, работает повесчиком картин в музее и менеджером агентства по усыновлению, перемещается по разным странам, доходит до Индии, встречает суровых учителей, художников, хиппи, борцов за Третий Иерусалимский храм, сатанистов и более мирных сектантов и коллег – духовных искателей, – живет в монастырях и ашрамах, пытается просчитать свою судьбу, смотрит многозначительные фильмы, влюбляется и т. п.

Глава 3. Свет невечерний

Гак недолго оставался в бездействии. В переходе метро он встретил баптиста с бархатным голосом и в бейсболке, получил Библию и был потрясен открывающимися перспективами обращения в веру. Додику он объяснил, что неожиданно ощутил весь дремучий и тягостный грех своей предшествующей жизни. Потом он усомнился в баптистской Библии, такой глянцевой, тонкой и откровенно американской. Гак нашел надежный православный храм, и пошел выяснять, а можно ли это читать.

Однако грустный батюшка в храме про баптистов ничего не сказал, а покачал головой и промолвил:

«Пора вам воцерковиться…»

Так Гак и вступил на путь христианства. Первые дни он вел с пути подробные репортажи для Додика. Рассказал, как сначала побыл оглашенным, а потом неспешно и правильно катехизировался. И, наконец, был крещен.

Началась у него таинственная жизнь духа. Параллельно у него развивалась другая — он устроился на денежную работу, все-таки грузчиком, но уже на вокзале. Он решительно переименовал Додика в «Дава», по имени заграничного шоколада. И неожиданно стал сильно пить.

«Это искус такой, — объяснял он севшим голосом Додику в теперь редкие встречи. — Не согрешишь, не покаешься. Скоро сам поймешь».

Додик не понимал и водил носом из стороны в сторону, ощущая гаковский «искус» по запаху.

Прошла зима и даже май, а Гак все не торопился делиться с ним теми истинами, что почерпнул. Додик закончил восьмой класс, и по настоянию всей семьи, решил продолжить образование. Гак к этой идее отнесся скептически.

«Ладно, — сказал он. — Еще два года ты настоящей жизни не понюхаешь. Всей ее скорби. Но просветить тебя я все-таки просвещу».

Он привел Додика к себе домой. Никого там больше не было, только гакова бабушка, которая время от времени появлялась в дверях, как пухлый призрак в белом халате с цветочками. Она охала и тревожно, как выпь на болоте, спрашивала:

«Внучек, а я чайник ставила или не ставила?»

Гак сурово молчал.

«Спасибо, внучек», — говорила старушка, чем-то утешенная, и уходила, чтобы придти через десять минут с тем же вопросом.

Гак усадил Додика за верстак, налил ему чаю, а перед собой выставил бутылку водки. Миска горчичных сушек была у них на двоих. Вначале они сосредоточенно пили, каждый свое. Додик боялся даже лишний раз брякнуть ложечкой, чтобы не спугнуть момент гакова откровения.

«Вот, гляди, Дав, — указал, наконец, Гак на дальний угол своей комнаты. — Это красный угол. Там, видишь, иконы».

Додик почтительно обозрел. Иконы были красивые.

«Внутренний свет», — возвестил отчетливо Гаков и умолк, пристально вглядываясь в подопечного.

Додик старательно показал, что намерен прилежно впитывать мудрость: он сложил по-школьному руки и склонил голову вправо. Тогда Гак шевельнул широким плечом и стал излагать внушительным голосом.

Были упомянуты греческие исихасты с их христовой молитвой, Андрей Рублев, Серафим Саровский, и особенно — благодатные оптинские старцы. Гак постепенно покрыл верстак тоненькими брошюрками на буроватой бумаге, пропахшей чем-то томительно-сладким. Додик узнал про египетских пустынников и молчальников, выслушал долгий отрывок из «Луга Духовного». И при этом он с радостью отмечал, что никаких обычных позывов не испытывает. Желудок благодушно переваривал сушки. Глаза не выпучивались. Икота не била и даже кадык не играл. А уж как ему было все интересно! И главное, Гак периодически толковал о внутреннем восхождении к свету. Тут-то Додик и возомнил, что, наконец-то, встретил что-то глубокое, важное и ему предначертанное. То самое, о чем неясно грезилось со времен фотоподвала и зеркала.

А потом почему-то Гак стал настаивать на том, чтобы Додик с ним выпил.

«Иначе, — утверждал он, — ничего не воспримешь».

Додик уныло пригубил отвратительной водки. Все существо его содрогнулось, дыханье перехватило, горло ожгло, и глаза заслезились. Он кашлянул, а Гак крепко шлепнул его по спине.

Сам проводник после третьего стакана, выпитого целиком, завел речь о страшном.

«Каждый должен выбрать, с кем он, с Богом или с… — он перекрестился, — с врагом. Бесы!»

Он воздел кверху палец:

«Бесы всегда на страже, понял! Подстерегают… А ты у нас даже не крещенный… Хоть бы свою, еврейскую веру принял — какая-никакая защита».

Додик боялся и слушал. Сущность христианской религии от него начала ускользать, но говорил Гак все внушительней и внушительней.

«Подстерегают, — гнул он. — Вся жизнь — это прение. Главное — не оступиться».

Это напомнило Додику Гуню-сатаниста с его «главное — не волноваться», но, стыдливо глотнув еще водки из стакана, он неожиданно расслабился. На этот раз его только ожгло, но уже не протрясло.

Под конец посиделок Гак слез с темы бесов и опять заговорил о чем-то внутреннем, но Додик уже перестал понимать. Глаза его закрылись сами с собой.

«Ты смежил веки! — объявил торжественно Гак. — На тебя нисходит покой…»

Додик с большим трудом приоткрыл чуть глаза, и увидел, как его друг достал из-за ворота крестик, поцеловал его и прослезился. От этого зрелища Додик окончательно окосел и «веки смежились» накрепко.

Тогда Гак бережно перенес его на матрац, постеленный на полу, укрыл одеяльцем, а сам рухнул на диван у стены и вскоре заснул.

Но Додику не спалось, хоть глаза и были закрыты. Выпитое совершало свои эволюции у него в животе. Оно кружило и кружило, образуя немалый водковорот. Додику то становилось невыносимо тоскливо и дурно, то он погружался в недолгое, и вовсе не плодотворное забвение. Наконец, водковорот так основательно все перемешал, что Додик понял: ему нужно в ванную. Однако в комнате прямо напротив спала призрачная бабушка Гака, и Додику было стыдно ее будить. И еще ему было неловко, словно он потерял невинность — в первый раз ему хотелось тошнить не по каким-то таинственным причинам остро духовного содержания, а от пошлой, широкорастространенной водки. В тоске и печали он начал плакать, а потом заметил нечто в темном углу комнаты и задрожал. Нечто было похоже на рисунок светящимися зелеными чернилами: голова бородатого человека. Нарисованный светящийся рот издевательски ухмылялся.

«Бес!» — как-то сразу понял все Додик и сделал попытку приподняться. До какой-то степени это удалось, но даже сесть он не смог: страшная сила вжимала его обратно в матрац. Уже и позыв в ванную сам собой отступил. Додик понял, что хотя он и не крещеный, и даже не в своей еврейской вере, но в таинственную войну высших сил его уже как-то включили. Или это нападение на Гака, а тот тихо спит?

Додик захотел предупредить друга, но тут светящийся рисунок приблизился к нему. Стало так страшно, что думанье само собой прекратилось. Даже очередной цикл водки в желудке не смог его отвлечь: он закрыл глаза и в ужасе стал ожидать, что же будет. Потом чуть приоткрыл веки: зеленое-бородатое маячило снова там, где появилось, в углу. Тогда Додик вспомнил: есть другой, «красный угол»! Защита!

С большим трудом он перевернулся на живот — тот угрожающе забурчал — и обратил взгляд туда, где как он знал, висела полочка с образами на полотенце. И каков же был его ужас, когда знакомая зеленая физиономия обнаружилась там! Она фосфоресцировала так ярко, что можно было разглядеть все детали икон. Додик обречено подумал, что, скорее всего, он пропал уже бесповоротно, но побороться все-таки стоит. И самым действенным способом этой борьбы, как ему представлялось, было бы пробудить мощного Гака. «Проводник-репродуктор» должен был как-нибудь решительно помолиться или хотя бы выдать ему крест для защиты.

Однако сил уже не было. Зеленая физиономия издевательски расплывалась. Гак довольно храпел на диване. Часики тикали. Где-то далеко, в районе спасительной ванной с лампочкой яркого-яркого света, ворочалась старая бабушка. Пахло столярным и костным клеем и водкой…

Утром Додика разбудил удивительно свежий Гак.

«Вставай! — вопил он разухабистым голосом, — холодный душ и пробежечка!»

«Гак, — сказал жалобно Додик, боясь потревожить свое внутреннее содержимое. — Гак, ночью я видел зеленого беса. Это была голова в том углу…»

Гак жадно выслушал, не перебивая. Додик все рассказал и прибавил:

«А ты все спал и спал, а сам говорил, что все время настороже и сражаешься с ними… Я хотел у тебя крестик спросить, а ты спал…»

Тогда Гак нравоучительно произнес:

«Э, Дав, тут крестик ничему не поможет! Крестик — не от него, понял? Крестик это так, для тебя!»

Опять Додик ничего не понял, кроме банального: пить водку больше не стоит. Но некая томительная тяга к православию у него все же осталась.

Когда наступили летние каникулы, Гак торжественно уволился из грузчиков и пригласил Додика к себе, опять не на дачу, а в квартиру. На этот раз не было ни только родителей, но и бабушки, однако, присутствовал некий румяный, лысый, крепенький человек лет двадцати пяти по имени Памфил. У него был лоб молодого бычка и розовые девичьи уши. На весь окружающий мир он глядел обвинительно и беспристрастно.

«Мы едем искать отца Савватия, — объявил Гак. — Хочешь с нами?»

Додик закивал. Ему было интересно.

Человек Памфил оказался художником. Он грустно сказал:

«Есть мнение, что в связи с общим заговнением жизни и искусство должно повернуться хрен знает куда. Это в корне неверно!»

Он сурово пожал Додику руку.

«Когда смысл картины есть тебя огорчить, расчленить и обидеть, измарать все самое светлое… — продолжил он с еще большим подъемом, — это совсем не искусство, а искус и жопа! Живописи мы противопоставим иконопись! Вместо заговнения жизни мы будем писать светлые образы!»

Дальше обнаружилось следующее. Овладев за несколько лет техникой писания светлых образов, Памфил столкнулся с озадачивающим противодействием некоего батюшки. Вначале батюшка благословил. Потом стал ворчать о каноне. И, наконец, разозлил Памфила совершенно, обозвав реформатором, мазилкой и чуть ли не обновленцем.

Тут Памфилу и подвернулся под руку ретивый Гак, и вместе они быстро выяснили, что где-то в северных лесах, неподалеку от одного известного монастыря живет полу-отшельником иконописец Савватий. Про него говорят очень многое, но важно, что святость его несомненна, и что он тоже пишет иконы, и как-то так, что не все священники и епископы его одобряют.

Додику все это очень понравилось. Он загорелся желанием повидать настоящего святого. Он даже немного заскулил от восторга, на что «почти обновленец» Памфил скривил рот.

«Ничего, ничего, — поспешил его успокоить Гак. — Мы с Давидом с детства знакомы. Не подведет».

Это «знакомы», и особенно «Давид» немного кольнуло Додика, но он решил, что православным людям так полагается разговаривать: торжественно и без особенных нежностей. А в том, что Памфил настоящий православный, он не сомневался.

Они доехали на поезде до города, оттуда на автобусе — до монастыря. Додику ужасно хотелось пожить в палатке и чего-нибудь съесть из кастрюли, переделанной мамой Галей в котелок. Однако деловитый Гак, переговорив со степенным пузатым монахом, выяснил, что за рубку поленницы дров им запросто предоставят на троих свободную келью. Пока Гак с Памфилом ухали с топором над дровами, Додик понуро шлялся по огромному огороду, пугаясь бородатых мужчин в длинных одеждах, которые неожиданно выскакивали из-за грядок. За колку дров им, кроме кельи, еще досталась кастрюля грешневой каши, миска кислой капусты и полбуханки свежепеченного хлеба. Запах всего этого, уютно распределившись по келье, так и не ушел за целую ночь.

«Хорошая жизнь, здоровая жизнь, — начал рассуждать художник Памфил, когда все уложились по лавкам, в синтепоновые, свежекупленные спальники. — Монастырская жизнь самая полезная для христианского организма. Вот только прение велико. И соблазны», — он заохал.

Гак позевал и сообщил, что степенный пузатый монах знает отца Савватия, и объяснил, что найти его очень просто.

«Потому что и люди здесь все простые, и каждый всех знает! — обрадовался Памфил продолжению темы. — Не то, что в миру…»

Он немного подумал и сообщил лично Додику:

«Вот еврею в монастыре все до фени. Никакого спасения».

Гак в темноте угрожающе засопел. Непонятно, что он думал о евреях вообще, но давать в обиду Цыпленка не собирался.

«Особенно тем, которые дров не кололи. Всегда так», — развивал тему Памфил.

Он неожиданно осерчал.

«Не, я понимаю, что он твой друг. Но, ты, Гаков, нянчишься… Вот мы все евреев баюкаем… Еще песенку ему спой… Все мы нянчимся! А страна… Страна в жопе!»

Памфил так разволновался, что вылез из спальника, и стал чиркать спичками. Гак угрюмо слушал. Памфил зажег свечку и продолжил свои разглагольствования.

«Все угасает… Самолеты вон падают каждый день… Кладбища разоряют… Утечка мозгов… Твои, между прочим, Давид, и текут…»

Памфил показал руками, как падают самолеты, и — волнообразными движениями — как утекают мозги.

Додик покивал, не понимая толком, какая связь между самолетами и мозгами, и куда же последние могут течь.

Памфил же, словно желая отвлечься от скорбных мыслей, и немного проветриться, подошел к узкому окошку, и открыл форточку.

«Во! — крикнул он слегка приглушенно. — Смотри, это не бес?»

Додик вздрогнул. Гак, обрадовавшись смене тяжелой еврейской темы, тоже соскочил на пол. Они стали вглядываться в темноту и рассуждать на пару.

«Ну, как-то дико неприятно смотреть… — объяснял Памфил. — Слушай, шевелится. Надо молитву, что ли, прочесть».

Видимо, от волнения, молитва у него не пошла. Додик тоже подошел к окошку, протиснулся под локтем Гака, и они стали смотреть все втроем. На полпути к огороду маячило нечто белое, отдаленно похожее на человека. Но на какого-то пушистого, безголового, и страшного.

Гак все же сумел внятным голосом прочесть «Отче наш». Памфил подпевал. Белая фигура не исчезала.

«Как же здесь может быть бес? — осмелился уточнить Додик. — В монастыре?»

«Э-э-э, — тоскливо протянул Гак. — Вокруг монастыря всегда нечистая сила копится, это известно».

«От зависти», — подтвердил Памфил, который, вероятно, в виду общей беды, слегка помягчел по отношению к евреям вообще или к Додику в частности.

В окно он уже не смотрел, а сел обратно на свою лавку, нюхнул воздух и задумчиво предположил:

«Может, нам чудится, может, капуста перебродила?»

«Может, это монах… ну, погулять вышел?» — в ответ высказался Гак.

«Такой мохнатый?»

Они еще так порассуждали минут двадцать. Додик, убедившись, что загадочная фигура, если и шевелится, то только чуть-чуть, и, на первый взгляд, к ним никакого интереса не проявляет, успокоился, и тоже вернулся на лавку. Он еще немного послушал спор, а потом плавно уснул, словно всю жизнь только и делал, что ночевал в монастырских кельях.

Наутро выяснилась постыдная правда: мохнатый бес предстал перед всеми троими как тулуп, наброшенный на старый пень.

«Во, монастырь! Довели страну… тулупы валяются…» — завел свое Памфил, а Гак помрачнел.

Ночное происшествие настроило всех на недоверчивый лад. Боясь заплутать, Гак повел их по словам степенного монаха столь осторожно, что они как раз и сбились с пути. Настолько, что пришлось даже ночевать в лесу. Памфил опять попрекал Додика желанием въехать в рай на христианском горбу, воспевал радость труда и в результате палатку ставили вместе, но целый час. Комары, не привыкшие к такой роскоши, кусали их жадно и торопливо. Лес вздыхал, словно грезил о чем-то прекрасном и далеком.

Додик расчесал до крови обе щеки и задумался о других насекомых, как-то клещах, скорпионах и даже змеях. Спать в келье на лавке ему понравилось больше, чем в палатке на лапнике.

Наутро Гак, словно опомнившись, уверенно указал им одну малозаметную тропку. По его мнению, именно такие, заросшие, непроторенные тропинки, и должны вести в святые места. Они еще чуть побродили. Причем Додик не шел, а честно тащился, сгибаясь под рюкзаком, и совершенно забыв, что он тут делает, среди комаров и насупленных пилигримов. Но час спустя Гак наткнулся уже на просторную, двухколейную дорожку, проложенную прямо по траве, через лес. По дороге, определил Памфил, проехали совсем недавно.

Еще через полчаса они увидели, кто проехал. Чуть углубившись в кусты, на дорожке стоял замызганный «жигуленок», из которого раздавались неясные голоса. Мужской басовито ворковал, но в нем проскальзывали угрожающие интонации. Самым частым словом в ворковании было: «сымай». Женский был пронзительный и недовольный. «По носу, по носу!» — толковал этот голос. Потом женщина завизжала, уже совсем возмущенно.

«Ага!» — провозгласил Гак и подбежал к машине.

Его решительно не заметили. Он постучал, а потом, сурово выпятив челюсть, резко распахнул дверцу машины. Тут же наружу вывалились девушка в сарафане и в полусдернутой вязанной кофточке, а также носатый и долговязый парень, который за эту кофточку держался и продолжал ворковать. Заметив Гака, он, быстро переступая ладонями по девичьему животу, втянулся обратно в автомобиль и поднял стекла. Додик, который тоже приблизился, разглядел, как парень прижался лбом к стеклу, с выражением грусти и какой-то привычности на лице. Словно не в первый раз и, увы, не в последний, как только он преступал к куртуазному приключению посреди дикого леса, кто-то докучный являлся из чащи, и делал так, что он выпадал из машины. Нос у парня был велик, почти как у Додика, но с хохляцкой прозрачностью на хрящах.

Девушка между тем встала, оправила свою кофточку и протянула Гаку ладошку.

«Здравствуйте!» — сказала она бодро и весело.

Гак пожал руку и начал стесняться. Девушка была симпатичная. Правда, с лица ее не сходило выражение некоторой благодатной приподнятости. В ожидании грядущих чудес она все время подносила руки к лицу, то ли намереваясь восторженно помолиться, то ли удивленно обнять саму себя за плечи. У нее были белесые волосы и широкий лоб, как у Памфила.

«Приставал?» — спросил тот солидно, подбредая с видом вождя могучего племени, который выслал разведчика, уже выслушал его подробный рассказ, а теперь, на закуску, расспрашивает «языка».

Девушка неясно мотнула головой и затараторила:

«Меня отец наш послал, до автобуса, чтобы узнать, когда книжки-то привезут, так я к этому села, и говорю, денег нет, ты так подвезешь? Он, дурак, говорит, так подвезу… А книжек не привезли. Меня Поля зовут».

Потом она опустила взгляд на свои босые ноги и возмущенно воскликнула: «Так остались там туфелки! Пусть он туфелки тоже вернет!»

Памфил лениво бухнул ногой по машине. Стекло тут же съехало вниз и на землю вылетели туфельки. Потом парень высунул голову, сплюнул в траву и с вызовом оглядел всех стоящих. Гак насупился, а потом нагнулся поближе к Поле, и доверчиво сообщил:

«А мы отца Савватия ищем… Того знаменитого».

Девушка засмеялась, надела туфельки и рассказала, что до знаменитого отца Савватия совсем недалеко, она же к нему возвращается, и сейчас она их проводит.

Так они пошли уже вчетвером, и Додик снова тащился, сгибаясь под тяжестью рюкзака и снова вспоминал о комарах, укусы которых неожиданно зачесались опять, а Памфил с Гаком шли по обеим сторонам от Поли и все ей поддакивали.

Лес неожиданно кончился, и перед ними открылся большой холм, к склонам которого лепились избы и даже двухэтажные домики.

«Вот тут», — Поля указала на избу с самого края села.

Изба была самая обыкновенная, правда, окна украшали резные наличники. Вокруг росли лопухи, стояли чахлые яблони, а у крыльца окунал голову в бак с водой рыжий парень в больших сапогах. Сразу за избой виднелась деревянная церковь с высоким шатром. На середине шатра висел, держась неизвестно за что, худой мужик и что-то тесал топором.

«Сергей Александрович, — сказала Поля почтительно. — Это он отца Савватия сюда пригласил. Он гробовщик. Церковь срубил почти что один».

Памфил набычился и быстрым шагом пошел к крыльцу.

Гак уважительно посмотрел на церковь с висящим гробовщиком и подал руку Поле. Она хихикнула, пожала ее и встряхивая волосами, побежала по тропинке куда-то вглубь села.

«Вы у Григория сперва спроситесь! — крикнула она на прощанье. — Храни вас Бог! Спасибо!».

Памфил уже оторвал парня в сапогах от купания.

«Можно», — сказал тот громко и пошел в избу.

Их пригласили внутрь. Свалив рюкзаки на крыльце, они последовали за Григорием в сени, а потом в единственную, просторную комнату. Все здесь было уютное и покойное, располагающее к долгим, вдумчивым разговорам: шкафчик, буфет, столик, длинная лавка, занавески на окнах. В маленьком креслице за столом сидел довольно пузатый старик в черной рясе и пил чай. Когда они зашли, и Памфил с Гаком перекрестились на иконы в красном углу, старик встал и поклонился.

«Чаю хотите? — спросил он. — К нам сушки такие замечательные завезли!»

Додик принялся всматриваться в старика, а Памфил сразу приступил к делу.

«Отец Савватий, мы насчет иконописания».

Старик замахал руками и, как-то приплясывая, обошел стол, освобождая им место на креслице, а сам сел на лавку, поближе к буфету. Тихо себе напевая, он достал из буфета красивые чашки и нагнулся, ища что-то на самой нижней полке.

Памфил плюхнулся в кресло и засопел. Додик приготовился, ожидая, что сейчас все заведут этот вдумчивый, протяжный и непременно мудрый разговор на духовные темы, а он тихо послушает. Еще он чуть-чуть опасался, не потянет ли его на обычное «антиобщественное поведение», и поэтому устроился на лавке поближе к выходу. Однако вышло все удивительно не так, как Додик ожидал. И даже не так, как он опасался.

«Как же я могу вам сказать?» — выставив на стол сахарницу и помолчав, спросил старик.

«В Москве…» — начал Памфил и умолк.

Отец Савватий посмотрел на него довольно ехидно, снова вскочил и подбежал к окну.

«Пишем, пишем помаленьку, — сказал он бодрым голосом и засмеялся. — Хорошо!»

Тут Памфила прорвало. Торопясь, он завел речь о своем, наболевшем: падение России в пропасть, какие-то поругания — тут он посмотрел на Додика, махнул рукой и продолжил, — оскудения, потери духовности, неизвестно к чему приплел старушек на лавочках у подъездов, и закончил веско и грустно: «Что на Руси творится! Беда…»

Додик всматривался в отца Савватия. На протяжении всего памфилова монолога старичок аккуратно разливал чай по чашкам, иногда мелко-мелко тряс головой, то ли соглашаясь, то ли отвечая каким-то своим веселеньким мыслям. Гак вдруг пихнул Додика в бок и прошипел:

«Чего уставился? Поскромнее…»

«А зачем это? — удивился старик и посмотрел на него. — Ты его не пихай, у него свое разумение, своя дорога… Не надо, не надо…»

Гак поперхнулся сушкой и умоляюще посмотрел на Памфила. Григорий, до того спокойно и даже сонно стоявший в дверях, вдруг деловито застучал по косяку. Чувствовалось, что ему никакого задушевного разговора не нужно, а вот некий практичный вопрос разрешить вдруг потребовалось до зарезу.

«Может, лаком покрыть?» — спросил он, оглядывая косяк.

«Ты чайку тоже попей, — успокоительно сказал ему отец Савватий. — Лаком. Лаку не напасешься».

В голосе его проскользнула сварливость. Додик, надеясь вот сейчас произвести открытие, выгнулся вперед, и уставился на него, уже не мигая.

«Плохи в России дела, — обрадовался Памфил. — Ни лака нет, и досок хороших нигде не достать. Плохо у нас».

Тут старичок сделал неожиданную вещь. Стоя у окна, он широко развел в стороны руки, глубоко вздохнул и крутанулся на месте.

«Хорошо, хорошо у нас! — сказал он радостно и светло. — Хорошо, слава Богу!»

Он крутанулся еще пару раз, потом всплеснул руками, ухватил Григория под локоть и подтащил его, упирающегося, к столу.

«Хорошо на Руси!» — сказал он еще более счастливо, выбил ногами подобие чечетки, и что-то тихонько напевая, стал и Григория потчевать чаем.

Памфил замер, выпучив глаза.

«Да как же это? — выдавил он. — Церкви пустые стоят, одни старушки… Католики еще… заедают…»

«Католики! — смешливо хрюкнул отец Савватий. — Заедают!»

Он схватил охапку сушек и начал совать их в руки Памфилу и Гаку.

«Сушечек, сушечек… заедим!».

Додик склонил голову на плечо. Он залюбовался веселым стариком. Тот подмигнул и положил ему сушку прямо на макушку.

«Вот так и держи» — сказал он.

Потом ему так не понравилось, и он попытался вместо сушки поставить на макушку чашку с водой. Додик испугался и увернулся.

«Держи, не расплескай! — вновь засмеялся отец Савватий. — Держи, что есть».

Додик, чтобы хоть что-нибудь сделать, схватил чашку двумя руками. Старик остался доволен.

«И досточек хватит, — повернувшись к Памфилу, который мрачно жевал данную сушку, продолжил он. — Вон Сергей Александрович, он у нас и гробовщик, и храмоздатель. Говорит, хватит досточек, на все хватит».

Тут засмеялся Григорий, отставил свою чашку, и, хохоча на ходу, выбежал из избы.

«Благословите, отец» — вдруг хрипло сказал Гак.

«Это на что же? — хитро спросил тот. — Я-то благословлю, а ты сам-то?»

Гак покраснел.

Старичок похлопал его по плечу, и сказал ему в ухо, но громко:

«Благословляю, и Отцом и Сыном, и Святым Духом…»

Памфил так расстроился, что перестал есть и пить, и, надувшись, откинулся в кресле.

«Много сейчас пишут, как захотят, — снова обратился к нему старичок. — То художество. И хорошо!».

Он еще немного радостно потанцевал, а потом кинулся к другому шкафчику, у самой двери, и достал оттуда огромный альбом с латинской надписью: «Сандро Боттичелли».

«Вот — хорошо!» — пояснил он, и, в обнимку с альбомом, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к Памфилу. Тот просиял и закивал головой.

«А-а-а!» — сказал отец Савватий и чмокнул губами. — А ты сходи, посмотри, в храме нашем, там есть…»

Памфил вскочил и, кланяясь, тоже вышел из избы.

«Чай не остыл?» — спросил у Додика старик.

Тот помахал головой.

«И хорошо».

Додик опять высунул голову, ожидая, что старик опять затанцует, но тот, отдуваясь, сел рядом с ним на лавку, и поднес чашку к губам.

Гак снова пихнул Додика в бок, и старик шутливо замахал на него пальцем:

«Не тычь, не тычь…»

Они еще чуть-чуть посидели, совсем молча. Додик начал стесняться, прятал глаза, рассматривал избу, и захотел спросить отца Савватия про бесов, красный угол и крестик. Но тут на него напала какая-то ласковая сонливость. Боясь неприлично зевнуть, он стал потягивать чай, не отрывая чашки от губ, и отец Савватий, заметив, что у него закончилось, подлил еще, приговаривая:

«Так, так и есть. Подлили — выпил, подлили — выпил…»

Потом он указал на вторую чашку, которую пытался взгромоздить Додику на макушку:

«А та полнехонька, с водой-то…»

Додик покивал, ничего не понимая. Гак завел разговор о совсем ученых вещах, но Додик внимательно слушать не мог, засыпал. Минут через десять Гак поднялся, неожиданно нежно погладил Додика по плечу. Додик понял, что пришла пора уходить.

«А то ночуйте в избе, Григорий покажет…», — сказал старик, заканчивая разговор, но Гак упрямо покачал головой.

«У нас и палатка с собой…», — пояснил он застенчиво.

Отец Савватий рассмеялся, неожиданно проворно прижал к одному плечу додиков нос, а к другому — плечо высокого Гака, и проводил их до крыльца. Там уже сидел сосредоточенный Памфил, рассматривая какие-то листочки. Старик одобрительно хмыкнул, осенил их троих знаком креста, и они, молча надев рюкзаки, зашагали по тропинке обратно в лес.

На следующий день они пришли в другое село, сели в автобус, и через день вернулись в Москву. Ту ночь они провели в палатке, но Додик ничего не помнил, ни костра, ни котелка, он сразу рухнул спать, и даже не помогал собирать сучья. Впрочем, на этот раз Памфил ему за это не попенял.

В Москве Додик потомился несколько месяцев, не в силах понять, что же такое произошло в избе у отца Савватия, и надо ли ему креститься и следовать за Гаком дальше. Тем более что Гак начал ездить куда-то по странным торговым делам. Следовать за ним было чересчур далеко. Появлялся он раз в неделю, но был деловит, прокурен и потен.

Он купил раздолбанный автомобиль «Запорожец». Стал на нем возить откуда-то из деревень сметанку и поросят. В обмен селянам он транспортировал ящики церковной литературы, которую получал в одном недавно открывшемся монастыре. Маневичам каждую неделю доставалось ведро сметаны. От поросят бабушка Серафима неожиданно отказалась. Да и сметану она долго нюхала, потом полведра меняла на другие продукты, но при этом прославляла ухватистость Гака и с восторгом изучала его «Запорожец». Она пыталась привлечь к обменной деятельности вялого внука, но Додик отбился. В это время на рынке царили карточки: на хлеб, сигареты, сахар и масло. Бабушка, словно вспомнив молодость, расцвела.

А у Додика целый год прошел очень скучно. Гак как-то завез ему пол-ящика разных библейских истолкований, словно забыл, что Додик не может читать. Книги пролежали полгода, а потом и их бабушка на что-то сменяла. Додик опечалился: неужели Гак больше не будет вести поиски света? Дальше было еще неприятней. Лето после девятого класса он провел на даче, и под руководством всех трех женщин Маневичей прилежно что-то полол, поливал, таскал и даже подлаживал. Женщины деятельно варили, сушили, солили. В это же лето случился ужасный августовский путч. Бабушка ходила смотреть «Лебединое озеро» у соседок. Мама и тетя Галя напряженно слушали «Эхо Москвы». Но в целом дачный поселок провел три дня и три ночи неразберихи вполне безмятежно. Председатель кооператива, живший за две дачи от Маневичей, сразу за Гаковыми, объездил все домики на мотоцикле и составил список сторожевых собак — на всякий случай. Когда демократия победила, старые большевики так долго и возмущенно обсуждали это событие, что Додику стало неинтересно. Даже на одного из героев, побывавшего перед Белым Домом, и привезшим своей семье на дачу какие-то сувениры, он смотреть не пошел.

В сентябре, когда Додик вернулся в Москву, выяснилось, что Гак поучаствовал в революции. На своем «Запорожце» он поехал навстречу колонне танков, с радиоприемником, как мигалкой на крыше, транслируя военнослужащим правду о ситуации. Военнослужащие правду слушали и удивлялись, но в какой-то момент «Запорожец» Гаку был сильно помят бронетехникой. Из пережитого он сделал два вывода: во-первых, за сметанкой теперь ездить не на чем, и, во-вторых, пора вспомнить о христианской душе.

Кроме того, оказалось, что «проводнику» грозит армия. Грозила она ему уже года два, но раньше, в связи с общей неразберихой, про него как-то забыли. А теперь вдруг заинтересовались. Однако, с этой проблемой он справился быстро, за какой-нибудь месяц, правда, пришлось ложится в «дурку».

«Чего там! — рассказывал он потом Додику, радостный и слегка пьяный. — Там все такие же были, как я. Только один псих настоящий, с шестьюдесятью четырьмя зубами. Сложный мужик. Он все в тарелки нам разную гадость кидал… А я в покер играть научился».

Но полученное умение Гак использовать не стал. Он окончательно решил вернуться к духовности, коли ни сметана ни поросята искомого удовлетворения не принесли. Вызнав у Додика, что ему очень понравился веселый отец Савватий, Гак объявил, что его личный духовный рост весь год и даже в «дурке» не прекращался. И что он намерен по-прежнему помогать Додику в его личных исканиях, неважно, каковы они есть. Додик обрадовался.

Гак развернул кипучую деятельность и стал водить его к разным московским священникам. Первый поход состоялся к отцу Киприану, в прошлом — художнику-станковисту.

«Э!» — сказал отец Киприан, когда Гак протолкнул задумчивого Цыпленка в комнату, по старой памяти заваленную красками и мастихинами.

«Э!» — повторил он и задумался.

«Вообще-то я выкрестов не люблю», — прибавил он с сожалением.

Гак, раскрасневшись от переживаний, объяснил, что никаких выкрестов тут и нет, а вот такая у парня проблема.

«Не может читать? — удивился отец Киприан и залез пальцем в ноздрю. — Даже Священное Писание?»

Гак объяснил, что именно Священное Писание и не может.

«Тогда — вон!» — лаконично сказал бывший художник.

Следующий был священник из гуманитариев, о. Кирилл.

«Очень тяжелая проблема», — сказал он уклончиво и стал заваривать чай.

Гак, начитавшись того, что Додику и не снилось — по счастью для его измученного желудка — сформулировал четко:

«Давиду нужны непосредственные ощущения».

«То есть?» — о. Кирилл поднял бровь.

Гак зарделся:

«Ну, чтобы все самому… Напрямую…»

«Хм».

О. Кирилл с симпатией оглядел молодежь.

«Есть, конечно, разные способы, — заметил он. — Святогорские старцы разрабатывали… Шепотная молитва, умное делание. Но! Все предполагают знакомство со Священными Текстами…»

Третий был из физико-химиков и славился духовной дерзостью.

«Ха! — сказал он. — Ну вы даете! Сразу так — напрямую? А десяток лет помолиться?»

Он рассмеялся.

«Со всем можно справиться, — сказал он. — Но только не самому человеку. Потому что он кто? Правильно. Ждать и надеяться. Делай, что можешь. Борись и смиряйся».

Он даже разработал особый курс вхождения в веру — календарный — для Додика, но ничего так и не вышло. Додик не понимал, о чем речь. А книжки по-прежнему вызывали желудочные перевороты.

Пораженный его нравственной тупостью, Гак затосковал. Он начал что-то плотничать на даче осенними вечерами, оставив на время руководство в додиковых мытарствах. Исправно ходил в тот храм, где раньше крестился. Даже несколько раз читал там что-то странное вслух. Додик зашел один раз: Гак, в необычном длиннополом наряде, запинаясь и свирепо вращая глазами, выводил напряженным голосом про каких-то «аглов» и «пришедов». Рядом с Додиком стояла чем-то ужасно недовольная старушка. На каждую запинку Гака она тихо сплевывала: «Тьфу, нечистый!». Гак громко произнес: «И сказал Гдь… сказал Господь…» Старушка еще раз сплюнула и ушла. В первых рядах перед Гаком стояли две девушки в пестрых платочках и иногда тихонько хихикали. Гак багровел шеей, но глаз на них не поднимал. Потом, отчитав все положенное, он удалился за алтарную перегородку, а через полчаса, уже переодевшись, вышел к Додику во двор.

«Не выходит! — объявил он. — Ну не дается мне этот язык, хоть ты тресни… И отец Георгий все время ругается. По шее мне сегодня дал… Ругается.»

«Как ругается?» — изумился Додик.

«Как-как, — огрызнулся Гак. — Громко. И по-библейски. Библейскими словами, в общем.»

Но по его веселому виду понятно было, что слова отца Георгия его чем-то и радовали. Церковная жизнь понемногу затягивала. Вскоре он все-таки научился читать без запинки, о чем с гордостью доложил Додику. Речь стала его важна и медлительна. А в феврале он взял и поступил в Д-ский монастырь — пока трудником. Додик его посещал.

С каждым разом Гаков выражался все более невразумительно. Порой в его речи недоброжелательно упоминались какие-то баптисты, анабаптисты и пятидесятники. Более почтительно он говорил о «катакомбной церкви» и даже о «церкви за рубежом». Монастырь был близок к делам патриархии и его порой сотрясали скандалы, связанные то ли с ересями, то ли с недостатком средств на починку колокольни. Чем ближе была весна, тем суетливей становилось в обители. Батюшки из главного храма зыркали на Додика из под густых бровей и неодобрительно качали головами в черных, матерчатых колпаках.

Но иногда монастырь погружался в ощутимую благость. Тогда Гак заводил Додика в чьи-то кельи и показывал деревянные доски, покрытые белым левкасом. На некоторых карандашом были набросаны удлиненные фигуры бородатых мужчин с кружками у головы.

«Так пишут иконы», — поучал Гак.

Додик внимал. Готовые иконы ему нравились больше. Еще больше ему нравились рассказы о древних старцах, но Гак почему-то утверждал, что это все «прелесть».

А однажды Додик застал монастырь в каком-то недоуменном молчании. Кончилась еще одна зима. Солнце грело уже вторую неделю. Весенние галки тихо перемещались между недавно проросшими, трогательными травинками, и косили на Додика маленькими глазами. Монахи скользили как тени, и только Гак оказался в ехидно-приподнятом настроении.

Он вывел Додика за ворота и стал похлопывать себя по бокам, и подмигивать. Додик морщил нос и ожидал начала.

«Скудеет разумом братья, — заговорил Гак с неясным весельем во взгляде. — Намедни, слышь, отца Евлампия разоблачили».

Он сделал паузу и помолился.

«Келарем у нас отец Евлампий, — пояснил он. — Но уж очень пристрастен к пьяному зелью…»

Тут Додику пришлось подождать еще минут десять, пока Гак совершал все необходимые внутренние ритуалы.

«Он у нас просфоры печет. И, слышь, дрожжи тащит… Так вчера все утащил, сварил себе бражки, упился пьян и палец порезал. А потом с таким резаным пальцем — за просфоры. Грех-то какой…»

Додик, испугавшись, что после таких слов Гак вообще убежит молиться в отдельную келью дня на два, поспешил уточнить:

«И что получилось?»

Гак опешил и охнул:

«Маца, Дав, получилась, маца на христианской крови! Грех-то какой…»

В этот момент к ним в подворотню зашли два худющих монаха и начали на них с испугом смотреть. Поняв, что это свои, они сели на корточки.

«Грешны, ой грешны, — забормотали они, вторя Гаку. — Прости Господи!»

И закурили.

«Епитимью на отца Евлампия наложил настоятель», — продолжал Гак шепотом, но вдохновенно.

Додик прислушался, интересуясь, чем же таким мог загладить свой тяжкий грех бедный келарь.

«Три дня не пить!» — зверским голосом проорал Гак.

Курившие монахи испугались, загасили бычки, и бормоча, убежали.

Додик удивительно просто сдал в положенные экзамены за десятый класс и отправился к Гаку в монастырь советоваться. Он по-прежнему надеялся, что «проводник» расскажет ему, что делать дальше.

Но Гак, как ему рассказал один юркий послушник, был серьезно наказан. Теперь ему не полагалось общаться с «мирскими». Ему полагалось о чем-то скорбеть. Выслушав послушника, Додик согласился. И правда, после рассказов самого Гака он не сомневался: ему самому здесь не место. «Проводника» затворили. Додик остался один на один со странным миром духовности.

Так, сам собой, летом 1992 года закончился для него долгий христианский период.