Вращение Земли. Избранные стихи

Андрей Козырев

«Андрей Козырев – поэт, умеющий сильно и глубоко чувствовать. Сквозь его душу проходят тревоги и боли всего мира… Это поэт, обладающий сильным, звучным, гибким и свободным голосом. Его лирика красочна и многоцветна…» – пишет известный критик Кирилл Анкудинов. В новом поэтическом сборнике Андрея Козырева представлена избранная лирика за 2003—2018 гг.

Прочное в сменах

Воробьиная ода

Дмитрию Соснову

Неужели тебя мы забыли?

Для меня ты всегда всех живей —

Спутник детства, брат неба и пыли,

Друг потех и забав, воробей!

Ты щебечешь о небе, играя,

Неказистый комок высоты, —

Сверху — небо, внизу — пыль земная,

Между ними — лишь ветка да ты!

Как ты прыгаешь вдоль по России

На тонюсеньких веточках ног —

Серой пыли, особой стихии,

Еретик, демиург и пророк.

В оптимизме своем воробейском,

Непонятном горам и лесам,

Научился ты в щебете детском

Запрокидывать клюв к небесам.

Воробьиною кровью живее,

От мороза дрожа, словно дым,

Я, как ты, ворожу, воробею,

Не робею пред небом твоим.

И зимой, воробьясь вдохновенно,

Не заботясь, как жил и умру,

Я, как ты, воробьинка вселенной,

Замерзая, дрожу на ветру…

Но, пока ты живёшь, чудо-птица,

На глухих пустырях бытия

Воробьится, двоится, троится

Воробейная правда твоя!

Чудак

Вспоминая Адия Кутилова…

Во мне живёт один чудак,

Его судьба — и смех, и грех,

Хоть не понять его никак —

Он понимает всё и всех.

Смуглее кожи смех его,

И волосы лохматей слов.

Он создал всё из ничего —

И жизнь, и слёзы, и любовь!

Из туч и птиц — его костюм,

А шляпа — спелая луна.

Он — богосмех, он — смехошум,

Он — стихонеба глубина!

Чудак чудес, в очках и без,

В пальто из птиц, в венке из пчёл,

Он вырос ливнем из небес,

Сквозь небо до земли дошёл!

Он благороден, как ишак.

С поклажей грешных дел моих

Он шествует, и что ни шаг —

И стих, и грех, и грех, и стих!

Он стоязык, как сладкий сон,

Как обморок стиха без дна.

Смеётся лишь по-русски он,

А плачет — на наречье сна.

Пророк вселенской чепухи,

Поэт прекрасного вранья,

Он пишет все мои стихи,

А после — их читаю я!

Он — человек, он — челомиг,

Он пишет строчки наших книг,

Он в голове живёт моей

И делает меня сильней!

Прочное в сменах

Александру Кушнеру

Рябина на ветру,

Рабыня всем ветрам,

Скажи, когда умру,

Скажи, что будет там.

Рябина на ветру,

Рубин живой души,

Верши свою игру,

Пляши, пляши, пляши!

Твори, твори, твори

Свой танец, свой испуг!

Воскресни, вновь умри

И оживи — для мук!

Листвы осенний пляс

Под собственный напев

Изобразит для нас

Наш страх, и боль, и гнев.

Упрям, устал, угрюм,

Иду в тени ветвей,

Не вслушиваясь в шум

Глухой судьбы своей.

Лечу я без следа,

Как суетливый снег,

Из жизни — в никуда —

За так — за миг — навек.

Манит запретный путь,

Хмельная тянет страсть

Устать, упасть, уснуть,

Забыть, убыть, пропасть.

Не вычитан из книг,

Непредсказуем бой.

Просторен каждый миг,

Наполненный собой.

Крепи, корявый ствол,

Мощей древесных мощь,

Чтоб дважды ты вошёл

В один и тот же дождь!

Не превратится в дым

Мой путь, мой след, мой труд,

Всё в жизни, что моим

На сей Земле зовут.

Рябина на ветру,

В крови, в огне, в заре,

Учи меня добру,

Учи меня игре,

Учи, как без труда

Прорваться — в монолит,

Туда, туда, туда,

Где мрамор и гранит,

Где боги и быки,

Где век и бег минут

В мои черновики,

В словесный рай, войдут.

…Огонь листвы во мгле,

Пробушевав свой век,

Приблизился к земле

И тело опроверг.

Созвездье русских слов

За гранью жития

Мне обещает кров,

Где отдохну и я.

Запретный город

Дмитрию Мельникову

В запретном городе моём,

В оазисе моём —

Аллеи, пальмы, водоём,

Просторный белый дом.

Туда вовеки не войдут

Ни страх, ни суета.

Там жизнь и суд, любовь и труд

Цветут в тени Креста.

Там тысячью горящих уст —

Лиловых, огневых —

Сиреневый глаголет куст

О мёртвых и живых.

Там полдень тих, там зной высок,

Там всё Господь хранит —

И прах, и пепел, и песок,

И мрамор, и гранит.

Там миллионы лет закат

Горит во весь свой пыл,

Там голубь осеняет сад

Шестёркой вещих крыл.

Дрожит в тени семи ветвей

Горящая вода,

И в дом без окон и дверей

Вхожу я без труда.

Там, в одиночестве моём,

Заполненном людьми,

Звучат сияющим ручьём

Слова моей любви.

Там огненно крылат закат,

Оттуда нет пути назад…

Но где они, не знает взгляд,

Ищу их вновь и вновь —

Запретный дом, запретный сад,

Запретную любовь.

Красное на чёрном

С утра до самой ночи

Твержу один мотив:

Мне страшное пророчит

Рябиновый надрыв.

Над Родиной моею

В кромешной русской тьме

Рябина пламенеет

На золотом холме.

Окрест неё сияет

Космическая мгла,

И пёс приблудный лает

Из отчего угла.

Лежат на лунной кромке

Под шелестом ветвей

Мальчишки и девчонки

Рябиновых кровей.

Взахлёб, в жару и пыле,

Путём всея земли

Мы шли и честь хранили,

Да вот — не сберегли.

В венце опричной славы,

В упрёк и в доблесть нам,

Медвежья кровь державы

Стекает по холмам.

Легко, огнеупорно,

Сияет на земле

Лишь красное на чёрном,

Лишь золото во мгле.

Как будто крови мало

Лилось за нас за всех…

И сил смотреть не стало,

И отвернуться — грех.

«На Венецию падает снег…»

На Венецию падает снег,

На Венецию сходит туман,

Будто весть от того, кого нет,

Будто тени ушедших славян.

И в каналах темнеет вода,

И фасады белеют во мгле,

И на небе не сыщешь следа

От стопы, что спешила ко мне.

Чёрным кружевом тонких дорог,

Белой пряжей снежинок седых

Так увлёкся назойливый Бог,

Что забыл о молитвах моих.

Только шёпот воды в темноте,

Только рябь исчезающих дней,

Только муза идёт по воде

С головою кровавой моей.

В наднебесной Венеции той,

Что парит над судьбою моей,

Бесконечный и мёртвый покой,

Бесконечная рябь серых дней.

Город-сон, парадиз небылиц,

Где покров беспорядочно-бел,

Только люди гуляют без лиц,

Отдыхают от дел и от тел.

От венедов остался лишь дым,

От венедов остался туман,

Только именем пришлым моим

Окликает их Марк-великан.

Город-сон, иллюзорный навек,

Смутно брезжит сквозь рябь серых стран…

На Венецию падает снег,

На Венецию сходит туман.

Памяти Евгения Евтушенко

Что ж, свершилось. Тает снег.

Умер сам Двадцатый век.

Значит, вот таков удел

Всех бессмертных в мире тел.

Ты идёшь к великим в даль —

Боговдохновенный враль,

Скоморох, пророк, поэт,

Уленшпигель наших лет.

Помню хмель твоей вины,

Острый взгляд из глубины,

Помню твой — сквозь морок лет —

Незлопамятный привет.

Скудный дар тебе дарю —

Тем же ритмом говорю,

Что Иосиф, милый враг,

Провожал певцов во мрак.

Этим шагом начат год.

Этим шагом смерть идёт.

Так шагает старый бог:

Раз — шажок, другой — шажок.

Шаг за шагом — в темноту,

За последнюю черту,

Где ни лжи, ни естества,

Лишь слова, слова, слова.

Ими правил ты, как бог.

Ты ломал себя, как слог,

Рифмой острой, как стилет,

Нервы рвал нам много лет.

Ты — мишень и ты же — цель,

Как Гагарин и Фидель.

Белла, Роберт и Булат

Ждут, когда к ним встанешь в ряд.

А тебя, — прости всех нас, —

Хоронили много раз.

Что ж, воитель и герой,

Умирать нам не впервой.

От твоих трудов и дней

Нам осталось, что видней —

Твой обманчивый успех,

Твой оскал, твой едкий смех.

То стиляга, то герой,

Ты, меняясь, был собой —

Яд со сцены проливал,

Отравляя, исцелял.

Под задорный, острый взгляд

Мы глотали этот яд —

Вместе с миром и тобой,

Вместе с Богом и судьбой.

Ты — виновник всех растрат,

Жрец и рыцарь всех эстрад.

Ты горел, сжигал, сгорал,

Но скупым ты не бывал.

Что ж, обман твой удался.

Ты в бессмертье ворвался.

Всё простится за чертой

За надрыв и ропот твой,

За глухой тупик стиха,

За огонь и мрак зрачка,

За блистательность ошибки,

Черноту черновика.

Ты сейчас стоишь один

Средь заоблачных равнин —

Справа — свет, налево — тьма,

Снизу — Станция Зима.

Сценомирец, дай-то Бог,

Чтоб остался жгучим слог,

Чтоб талант твой не иссяк

На эстраде в небесах.

Что ж, прощай. Закрылась дверь.

Что осталось нам теперь?

Этот ритм — ать-и-два —

…и слова, слова, слова.

Козырев — Кутилову

Кутилов —

глазища тусклые.

Бродячая правда русская.

Смешная гордыня детская —

И красная кровь поэтская.

Солдатская прямость честная,

Нахлебникам неизвестная.

Сапсанья повадка хищная,

Для воина не излишняя…

Ни серости, ни ребячества!

Прочтёшь две строки — и плачется…

Кровь снова стихами мается…

— Кутилов! —

и речь срывается.

…Кутилов! Рисунки пёстрые.

И скифские скулы острые.

Не пасквилем, не пародией —

Ходил сквозняком по Родине.

Сквозняк всей Руси космической —

Сибирский поэт трагический!

Ты в небе зарыт без надобы —

— Земли тебе было мало бы!

Сияет зарёю гордою

Твой волчий прищур над городом.

Твой чёрт над судьбой богатырскою

Метелью метёт сибирскою:

«Сгоришь в цвету, не состаришься…»

А где ты сейчас мытаришься?

Не в адской ли чаше с серою?

— Кутилов воскресе!

— Верую!

Ты можешь отчалить в смерть, но я —

Твоя правота посмертная.

Хмельная, босая, вешняя —

Держава твоя нездешняя,

Козырная и кутящая —

Русь-матушка настоящая!

И отдано Богу — богово,

И отдано волку — логово.

Стихи не горят, поэтому —

Поэту дано

Поэтово.

Не только о пиджаке

Кто я такой? — Поэт. Брехун. Чудак.

Меня таким придумали — не вы ли?

Ромашками давно зарос пиджак.

И валенки грязны от звёздной пыли.

У времени прибой есть и отбой.

Я установлен, как закон, в природе, —

Не бегая за модой, быть собой,

Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

Пусть дни текут, как чёрная волна!

А у меня — на берегу заката —

Среди волос запуталась луна,

А губы пахнут космосом и мятой.

Бог поцелуем мне обуглил лоб,

И мне плевать, что обо мне болтают:

Какой неряха, чудик, остолоп, —

Пиджак цветёт, и валенки сияют!

Гагарин

Всё там было: красные знамёна,

Песни, танки, вольность и покой.

Звёзды над Кремлём чадили сонно,

А Гагарин помахал рукой…

Помахал — и улетел за небо,

В те края, пустые навсегда,

Где над нами — так до слёз нелепо —

Светится огромная звезда.

Вечером иду домой по скверу,

А в бездонном небе надо мной

Мраморные плачут пионеры

И Гагарин машет мне рукой.

Я теряю юность, счастье, веру,

Сам себя казню слепой строкой,

Но Господь глядит сквозь стратосферу,

И Гагарин машет мне рукой.

Кажется, настолько мир бездарен,

Что что хочешь можно совершить,

Только с неба машет мне Гагарин,

И ещё, наверно, можно жить.

Кем, кому, зачем я был подарен?

Сам не свой, ничей и ни при чём…

Только в небе светится Гагарин

И, яснея, машет мне лучом.

Георгий Иванов

Среди миров, в кольце враждебных станов,

Ничьим адептом я не прослыву.

Не видел я, как умирал Иванов,

А кажется, что вижу наяву:

Стихи в тетрадь записывая резво,

Куря, в пальто, заношенном до дыр,

Презрительно, язвительно и трезво

Смотрел на этот ядовитый мир.

Сутулясь, сам в себя свернувшись слепо,

Сложив себя в осьмушку, словно лист,

Он умирал, опасный и нелепый,

Бессмертный православный нигилист.

Ничей, одной лишь музыке послушный,

Он вслушивался в ритмы тёмных нот.

Стихи текли, угрюмо-равнодушны

К тому, что их поэт вот-вот умрёт.

Стихи текли, и музыка звучала,

И не прощали боги ничего,

И жизнь пошла на новый круг сначала,

Но не к нему, не к нам и без него.

Так! Жизнь прошла, но сердце не простило

Ту канитель, ту сладостную гниль, —

Любовь, что движет солнца и светила

И нас попутно обращает в пыль.

Ухо Ван Гога

1

Наш мир стоит на Боге и тревоге.

Наш мир стоит на жертве и жратве…

У жертвы, выбранной жрецами в боги,

Перевернулся космос в голове.

Его холстов бессмертные ошибки —

Зрачка безукоризненный каприз:

Плывёт над садом облако улыбки,

И в облаке струится кипарис.

Пылает ухо в пурпурном закате,

Кровь виноградников пьянее книг,

И пузырится звёздами хвостато

Ночного неба чёрный черновик.

Сухой голландец, тощий и небритый,

Сам для себя — дурдом, дурман и страх,

Взирает на подсолнечье с палитрой,

Сжимая трубку старую в зубах.

Он слышит сердцем звуки небосмеха,

Он ловит кистью Божий смехолуч,

И ухо отзывается, как эхо,

В ушах листвы и в раковинах туч.

Он совершит святое разгильдяйство —

Мазком к холсту пришпилит высоту.

Джокондовское снится улыбайство

Подсолнухам, врисованным в мечту!

Звенит над храмом небо колокольно,

Чтоб нам зрачки от скуки протереть,

Но всё же вечно смотрим мы — невольно —

Туда, куда так больно нам смотреть!

Прозрачная идёт по склону лошадь,

И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,

Что башмаки его устали слушать

Рассказы неоконченных дорог…

Творец в сверкальне сна полузеркален.

С холста струится солнечная кровь.

Мозг гения прозрачно гениален,

И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!

2

Вот он идёт — не человек, — дурман,

Дурман небес, чудачества лекало.

Он пьян, давно упал бы он в бурьян,

Когда б за крылья небо не держало.

Он пьян, но не от нашего вина,

А от другого, — горше и суровей.

Кровь виноградников всегда красна,

Как солнце, конопатое от крови.

Он пил всю ночь глухой абсент легенд.

Полынный вкус небес во рту дымится.

Абсент легенд — священный элемент,

Он миражам даёт черты и лица!

А рано утром, только он проспится,

Увидит Бог, живой в его зрачке,

Как солнце сквозь подсолнухи струится,

Бушует, пляшет в каждом лепестке!

Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,

Пусть грают птицы, небо вороша, —

Подсолнечье — вот небеса Ван Гога!

Подсолнухи звенят в его ушах!

Художество не худо. Всё — оттуда,

Где метеор — взамен карандашей.

Да, вот такая амплитуда чуда —

От неба до отрезанных ушей!

Прозвенело

Прозвенело над ясной рекою.

Фет

Прогремело под небом лиловым,

Полыхнуло в прозрачной листве,

Пронеслось в полумраке багровом,

Раздробилось в зелёной траве.

Растворилось в тиши заповедной,

Промелькнуло словцом в пустоте,

Стихотворною строчкой победной

Задержалось на белом листе.

Пронеслось над затихнувшим залом,

Пролилось неслучайной слезой,

Отпечаталось в сердце усталом,

Взорвалось в разговорах грозой.

Отложилось обидой глубокой,

Поползло стоязыкой молвой,

Зашумело стозевно, стооко,

Всколыхнулось восставшей толпой.

В сотне сплетен глухих отразилось,

Унесло и любовь, и покой,

В грудь поэта свинцово вонзилось

Белым утром над чёрной рекой.

По народам прошло возмущеньем,

Пролетело по миру войной,

Пронеслось алым всадником мщенья

Над голодной и нищей страной.

Заслонило сиянье рассвета,

Опалило и город, и дом,

И грибом поднялось над планетой,

И несмело затихло потом.

И — вспылило под небом лиловым,

И — сверкнуло в истлевшей листве,

И — промчалось во мраке багровом,

И — рассеялось в чёрной траве.

Дервиш

Как безумец, на пороге рая,

Плача, хохоча, крича, любя,

Он вертелся, тлея, выкликая,

Пламя изгоняя из себя.

Он постиг все тайны без предела,

И, пронзив рассудок сей насквозь,

Позвоночник вышибив из тела,

Сквозь него прошла земная ось.

Что он в прежней жизни сделать мог бы,

Чей-то сын, хозяин и жених?

Он сошёл во тьму и трепет мозга,

Чтобы Бога выцедить из них.

А под ним — все всполохи и крики,

Наших пошлых жизней тьма и свет,

Всё, что мним мы низким и великим, —

Войны, троны, звёзды, бег планет…

Он кричал в безвыходное небо,

Тлея и от ужаса дымясь,

Что всё в мире криво и нелепо,

Что нужна нам всем иная связь…

Рай был перед ним распахнут грозно,

Но не смел он перейти порог

И плясал, вертелся, плакал слёзно,

И почти не ведал, кто он — Бог;

Бог же — крался линией пунктира

Сквозь пиры и пляски наших дней,

Выпрямляя злость и кривость мира

Непомерной кривизной Своей.

Столпник

Лишь одного хотел он: тишины.

А мир не затихал — кричал, сражался…

И он на высоченный столп взобрался,

Откуда звуки мира не слышны.

Лишь иногда взирал он вниз смиренно,

Где, время на часы пути деля,

Темнела вся большая ойкумена,

Вся плоская, постылая земля.

И всё грешно, и ничего не мило…

Там, на последней, страшной высоте,

В пустыне неба, над пустыней мира

Он кротко обучался пустоте.

Ему земного тела было мало, —

Он жил в рассеянном тепле дождя;

Душа его при Боге пребывала,

К нему, домой, почти не заходя.

Но все года, пронёсшиеся слепо,

Пока, покрытый струпьями, нагой,

Он устремлён был в огненное небо,

В нём своевольно возрастал Другой.

Был этот Некто расположен к чуду,

И звёзды в небе путь меняли свой,

И струпья превращались в изумруды,

И благовоньем становился гной.

А там, под ним, текли земные войны,

Вставали царства, падали цари,

Но это было мелким, недостойным

В сравненье с тем, что было там, внутри.

Над всем мирским, на самой грани рая,

Врастал он в огненное Ничего,

По мере силы Богу помогая

В последнем одиночестве Его.

Йог

Он много лет к себе был не готов.

Закрыв свои глаза от света плотно,

В себе он видел скопище животных,

Рабов, шутов, купцов, царей, богов.

Но он хотел узнать, пока живой,

Куда, минуя отдых, свет и тени,

Его сквозь холод перевоплощений

Гнал некий страх — слепой, дородовой,

И с малолетства, с дней своей весны,

Он закалял себя огнём и зноем,

Себя переплавляя в то, иное,

Чему ни смерть, ни время не страшны;

И, всматриваясь зорко в древний страх,

Сидел на берегу реки годами,

Следя остекленевшими глазами,

Как Ганга проплывает в небесах.

Он научился жить с собою врозь,

Класть плоть, как вещь ненужную, на полку,

И кулаки сжимал настолько долго,

Что ногти проросли сквозь кисть, насквозь.

А взгляд летал, от светлых глаз отпав,

В пространстве затихающего ветра,

Его, слепого, одаряя щедро

Бесславнейшей из всех бессмертных слав.

Он восседал, как кукла, обожжён

Палящим солнцем, выше славословий,

И сонмы предков в каждой капле крови

Молчали, глядя, как моргает он.

Рубаи мои

* * *

Благодарна толпа за подаренный грош,

А отдашь ей всю жизнь — не заметит: «И что ж?»

Словно деньги, себя сосчитал я прилежно,

Так потрать меня, Господи, так, как сочтёшь!

* * *

Все цветы в этом мире цветут — для меня.

Солнце утром встаёт над землей — для меня.

Для меня без меня всё вокруг происходит,

Значит — нет человека беднее меня.

* * *

Или чашу вина, иль меча остриё —

Всем, кто ищет, судьба преподносит своё.

Тот, кто быстро идёт, за судьбой не поспеет,

Тот, кто тихо шагает, обгонит её.

* * *

Душу жжёт всемогущий коварный огонь.

Да, мне больно. Но пламя живое не тронь!

Чем сильней я сгораю, тем ближним теплее.

Тёплый пепел мой Богу согреет ладонь.

«У каждого свой Бог…»

У каждого свой Бог.

У каждого свой Суд.

Но люди из всех эпох

Судьбы на Суд несут.

У каждого свой ад.

У каждого свой рай.

Повесься иль будь распят —

Изволь, поэт, выбирай!

Осина, цикута, крест,

Отрава, петля, костёр…

Одна нам благая весть:

Не нам завершать сей спор —

Спор памяти и судьбы,

Спор ада и горних сфер…

Рабы мы иль не рабы?

Чья лучше — из сотни вер?

Уверуй, трудись, молись,

Воскресни, опять умри…

Но тянет благая высь,

Но манит огонь зари!

Мы ищем в беде побед,

Плывём по теченью спин…

У каждого — личный свет.

А мрак, он на всех — один.

О розах и ещё о чём-то

Не дорожи, поэт, любовию народной,

Ведь ни одна звезда не говорит

Моим стихам, родившимся так рано,

Что голос вопиющего в пустыне

И гений, парадоксов друг извечный,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Умолкла муза мести и печали,

Но выхожу один я на дорогу

Поэзии таинственных скорбей…

Когда бы грек увидел наши игры!

Всё перепуталось, и некому сказать:

«Как хороши, как свежи были розы»…

О себе

Жизнь моя — всеми цветами сразу горящий светофор.