Русская угроза (сборник)

Андрей Кивинов

Жизнь порой абсурдней и опасней любой выдумки. А жизнь в России особенно. Поездка в глубинку может обернуться кошмаром. Пустяковое обращение к чиновнику – телесными повреждениями. Поиски сокровищ привести на нары, нажатие не той кнопки – к революции. Непредсказуемо, жутковато, но весело!

© Андрей Кивинов, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

ВНИМАНИЕ:

В соответствии с проектом закона, внесенным на рассмотрение в Государственную Думу, чтение данной книги запрещено с 10 до 22 часов, как содержащей сцены насилия и жестокости.

Черный юмор — убежище от светлого безумия.

Витаутас Каралюс.Литовский писатель

Революция, которая жила на крыше

Автор выражает признательность Иосифу Аполлоновичу Каландия

Случайности нужны Богу, чтобы сохранить анонимность.

А. Эйнштейн

— Дедушка, а ты пойдешь со мной?

— Нет, Игорек, в зал пускают только детей. Я подожду на скамейке перед театром.

— А я не хочу один.

— Ты уже большой мальчик, привыкай быть самостоятельным.

— Нет, я еще маленький. Ну пойдем…

Внук потянул меня за руку, увлекая из гардероба в фойе.

— Игорек, я уже видел этот спектакль. Подожди…

— Как ты его мог видеть? Мы же здесь первый раз.

— Я тоже когда-то был маленьким. И мой дедушка тоже ждал на улице. Такие правила. Хочешь, я куплю тебе мороженое? — Я кивнул на тележку-холодильник, которую осадили юные зрители.

— Нет, у меня болит горло. А ты не хочешь идти, потому что спектакль плохой.

— Спектакль очень хороший, поверь мне… Видишь, никого из взрослых не пускают, — свернутой газетой я показал на двух молодых мамаш, щебетавших возле входа в зрительный зал.

— Дурацкие правила, — подвел черту внук, отпустил мою руку и, шаркая ботинками, направился к улыбающейся служительнице театра, помогавшей зрителям найти свои места.

Убедившись, что внук благополучно нашел свое кресло, я покинул театр, дошел до сквера напротив и присел на одну из скамеек, подстелив упомянутую уже газету. Что за идиотская мода у нынешней молодежи — сидеть на спинках, поставив ноги на сиденья? И отговорка типичная: «А все сидят!»

Можно было пойти прогуляться по Невскому, благо ноябрьское утро радовало безветрием и таким редким теплом. Но межпозвонковая грыжа язвительно напомнила: «Сиди уж, старый, и не дергайся. Догулялся».

Не такой, кстати, и старый. Всего пятьдесят два. Как писал Лев Толстой — точка на горе, с которой видно обе стороны — и то, что было, и то, что приблизительно будет. Может, с небольшими отклонениями.

Я соврал внуку — дед не водил меня на этот спектакль. И вообще не водил в театр, воспитывая во мне приверженца кинематографа и футбола. Но в театре я, конечно, бывал. И не только в качестве зрителя.

Боже, как же все быстро промчалось. Словно на монтажном столе у режиссера. Раз — и ты идешь в первый класс, два — и ты забираешь дочку из роддома, три — и тебе вставляют имплантат вместо выпавшего зуба и колют в задницу уколы от радикулита.

И лишь Аполлон, управляющий колесницей на фронтоне театра, вечно молодой. Никаких выпавших зубов, проблем с радикулитом и предстательной железой. Потому что божество. Хоть и языческое.

Я поднял на него глаза. «Здравствуй, приятель. Говорят, вы, боги, управляете человеческими судьбами. Извини, если обижу, но, по-моему, это полная чепуха. Иначе всем бы жилось хорошо. Ведь мы же ваши дети, а детей надо любить. Скажи вот, Аполлон Зевсович, покровитель муз, почему тогда, в восемьдесят втором, ты направил меня по ложному пути? Почему дал совершить ошибку? Может, все бы у меня сложилось по-другому. И не сидел бы я сейчас на вытоптанной грязными ботинками скамейке, а блистал бы на киноэкране или на сцене. И узнавали бы меня на улице, и брали автографы, и благодарили за то, что я есть.

А кто поблагодарит стареющего электромонтера? Разве только жильцы дома, которым поменял проводку или починил розетку. И ведь прошлых ошибок не исправишь. Не даешь ты шанса вернуться назад.

В общем, ничего ты не можешь, Аполлон Зевсович, кроме как стоять здесь со своей колесницей и подвергаться голубиным бомбардировкам».

Почему я вспомнил именно восемьдесят второй? Просто потому, что в настоящую минуту оказался в том самом месте, где находился седьмого ноября тридцать лет назад. Возле академического драматического большого-пребольшого театра.

Я перевел взгляд ниже, к колоннаде, тянущейся вдоль северной стороны здания, и заметил парня лет двадцати, уверенным шагом идущего вдоль колонн к парадному входу. Синенькая болоньевая курточка, шапочка-петушок с простеньким орнаментом, брюки, заправленные в черные резиновые сапоги… С сапогами он погорячился, на дворе не май месяц. Холщовая сумка через плечо…

Минуточку!..

У меня тоже была такая сумка! Коричневая, с надписью «Олимпиада 80» и кольцами! И такая же шапочка, подаренная бабушкой! Тогда входили в моду эти шапочки, но в магазинах их не было, и бабушка связала мне на Новый год! А куртка?! Мы с матерью объездили пол-Питера, а потом часа три стояли в очереди, чтобы купить эту куртку. Кажется, чешского производства. Через два дня мне порвали ее в троллейбусе, и батя заклеивал клеем БФ. А сапоги?! Мои ботинки тогда сперли в бассейне, и батя дал мне свои сапоги.

Да это же…

Боже мой… Это ж… Я!

А что за афиши на рекламной тумбе?

«К 65-летию Великой Октябрьской Социалистической революции. „ЛЕНИН И ОКТЯБРЬ“. Пьеса в двух частях».

А на крыше банка, где только что светилась реклама «SAMSUNG», краснеет лозунг «Да здравствует Великий Октябрь!» Да и самого банка уже нет. Обычный жилой дом.

И прохожие с кумачовыми бантиками в петличках. И воздушными шариками в руках. Строй курсантов в парадной форме.

И никаких иномарок возле театра! Два 412-х «Москвича», «Победа», покрашенная зеленой шаровой краской и «Жигули-копейка»!

И пахнувший откуда-то слева ядреный аромат безфильтровых сигарет «Прима», и появившийся во рту горьковатый вкус теплого ларечного пива!

Парень, то есть я, тем временем прошагал пружинящей походкой, не подразумевающей никакого радикулита, вдоль фасада и скрылся в театре. Я хотел броситься за ним, за собой, но боль пронзила поясницу, и я замер на лавке.

Булгаковщина какая-то… Что происходит?!

* * *

Меня встретил поясной портрет Владимира Ильича Ленина и кумачовая растяжка, украшавшая предбанник: «Великому Октябрю — великую пьесу!» Все правильно. Лозунг «Пятилетку за три года» смотрелся бы здесь не так уместно. Не завод ведь, а театр.

В фойе пара работяг развешивала вдоль стен портреты членов Политбюро и генсеков социалистических стран, словно те были ведущими актерами труппы. Леонид Ильич Брежнев, чье здоровье, по слухам, не радовало, на портрете выглядел как всегда свежо и героически. Я не художник, но заметил, что пятая медаль Героя на его необъятной груди была подрисована к четырем предыдущим.

— Ты пойми, Серый… Все это чисто субъективно. У меня приятель есть, так ему нравятся беззубые. Серьезно. Хоть ты Мэрилин Монро, но если зубы на месте — сразу в архив.

— Зубы вырвать можно или выбить, а мозги не вставишь. Она ж полная дура!

— Ну тебе-то не все ли равно! Тебе ж не жениться на ней!.. Андропова давай.

— Простите, где здесь отдел кадров? — побеспокоил я рабочих.

— Вниз по лестнице и направо… Это не Андропов, это Горбачев. Андропов в очках!

— Да какая разница?

— Вот помрет Брежнев, поймешь. Слыхал, говорят, при смерти…

— Да я это каждый год слышу. Годков пять еще протянет.

Женщины и политика. О чем еще говорят мужчины?

Я сбежал по лестнице, попутно разглядывая обстановку.

Театр! Не школьная сцена и не армейский клуб! Тени великих актеров, гул зала, свет софитов, аплодисменты, кашель зрителей, пыль портьер… Магия. «Ах, этот вечер — лукавый маг…»

Нужную дверь я нашел сразу, без подсказок, потому что она была здесь единственной. Постучал, толкнул, вошел.

— Здравствуйте… Мне Екатерину Михайловну.

В кабинете было три стола, два из которых пустовали.

— Слушаю.

Голос у дамы твердый как камень, из которого высечен Аполлон. Да и вид как у нашей школьной директрисы: двоечников и хулиганов — на плаху! И как у нашего армейского старшины. Разве что старшина не носил парик.

— Моя фамилия Светлов. Максим. Вам звонили… Насчет работы.

Магическое слово «звонили» мгновенно превращает злого старшину в добрую фею из «Золушки».

— Да-да… Проходи, присаживайся.

Я поставил сумку на сильно потертый линолеум и уселся на сильно скрипучий стул. Кадровичка передвинула на край стола недопитый чай и блюдечко с маковыми сушками. Ничто человеческое не чуждо и людям искусства.

— А почему к нам, если не секрет? С работой в стране вроде напряженки нет.

— Ну просто… Это бабушка посоветовала. Я летом в театральный поступал… Не поступил… Конкурс… На будущий год снова попробую. А пока здесь кем-нибудь поработаю, атмосферой пропитаюсь, с актерами познакомлюсь… Вникну в курс, так сказать…

— Атмосферой… Знакомо… Ты не первый. Как с этим делом? — Екатерина Михайловна звонко щелкнула по напудренному подбородку, сразу перейдя к сути.

Странно, когда перед армией я устраивался на работу в жилконтору, первым мне задали тоже именно этот вопрос.

— В разумных пределах… За столом.

— Тут все в разумных.

Судя по обреченности, с которой была произнесена последняя фраза, проблема пьянства в творческом коллективе стояла настолько остро, что на нее давно махнули рукой.

— А хоть какой-нибудь театральный опыт имеется?

— В школе… Драмкружок, потом в армии. Концерт к 23 февраля и фрагмент из пьесы «На дне».

Екатерина Михайловна посмотрела на меня с нескрываемым сочувствием, если не сказать — с озабоченностью. Такое выражение лица характерно для командира взвода пехоты, увидавшего в бинокль приближение вражеской танковой дивизии.

— Ну хотя бы в армии отслужил…

Я ей не соврал. Не насчет пьесы и драмкружка, а насчет алкоголя. К нему действительно относился спокойно. В силу чего в кругу многих своих знакомым прослыл слабаком, которому до отключки хватает стакана крепленого портвейна. Ну да, не скрою — имелся печальный опыт. Потому что из горлышка, в подъезде и без закуски. В пятнадцать-то лет. Кто не отключится? Хорошо, подъезд был собственный.

И насчет желания стать артистом не слукавил. Бабушка поспособствовала. И в драмкружок привела, и по театрам таскала. В итоге наставила на путь истинный. Теперь я мечтал попасть на сцену, как ни пафосно это звучит. И даже разошелся с Иркой, считавшей, что настоящий мужик не должен кривляться перед толпой. Мол, когда-то актерская профессия была одной из самых непрестижных, в артисты шли только лентяи и неудачники. Но авторитет бабушки перевесил авторитет Ирки. Кто такая Ирка? Кино, дискотека, группа «Чингисхан», Рикардо Фольи и поцелуи на диване. А бабушка — это все, начиная от соплей, заканчивая армейским рюкзаком новобранца. И сегодня здесь я по ее протекции. Нашлись связи.

— Комсомол, партия?

— Комсомол… В армии вступил.

— Хорошо… А то тут у нас…

Дама не договорила, но я понял. Беспартийным и некомсомольцам в места массового окультуривания устроиться сложно.

— Сколько тебе?

— Двадцать один… С половиной.

— Специальность есть?

— До армии в жилконторе нашей работал. Помощником электрика.

— Худенький ты какой-то… Двадцать кило-то поднимешь?

Я не очень понял, какое отношение мое телосложение имеет к театральной деятельности.

— Подниму… А зачем?

— Ты что думаешь, тебя монолог Чацкого читать выпустят? Тут у нас дипломированные актеры годами «Кушать подано» играют. Ну-ка, встань.

Я послушно поднялся. Кадровичка осмотрела меня словно тренер, отбирающий среди новичков самого перспективного. Хорошо, зубы не попросила показать.

— Маловат… Бутафорщиком бы тебя или верховым, но все занято… У нас на сценариуса вакансия, прошлого посадили за валюту… Но там опыт нужен.

— Да, — согласился я, — с сочинениями у меня в школе не очень хорошо было. И сценарии это совсем не мое.

— Сценариус и не пишет сценарии, на это драматурги есть. Это человек, отвечающий за порядок выхода актеров на сцену. По громкой связи.

Мне стало стыдно за свое невежество, но я не покраснел.

— В общем, могу предложить только монтировщиком сцены. Хотя с твоей комплекцией… Представляешь, что это такое?

— Ну, наверно, декорации менять.

— Правильно… Только не просто менять… Но и на машину грузить. А здесь силушка нужна. Немалая. Грузить приходится собственными ручками.

Как будто у меня есть чужие…

— А они тяжелые? Декорации?

— Некоторые и вчетвером не поднять… Работа сменная, сутки одна бригада, сутки другая. Когда аврал, работают сверхурочно. Начало в семь утра. Разбираете декорации с вечернего спектакля, грузите на шаланду. Шаланда уходит на склад, вторая привозит декорации для утреннего спектакля. Разгружаете и монтируете. Надо уложиться до одиннадцати. После утренника опять разбираете и грузите. Потом разгружаете хозяйство для вечернего спектакля и снова монтируете. В общем, девяносто процентов тяжелого физического труда.

— А десять?

— Десять — легкого… Иногда приходится помогать бутафорщикам. Это люди, отвечающие за интерьер на сцене… Насчет сближения с актерами… Они люди с другой планеты и с рабочими стараются не общаться. Даже в буфете. Здесь смотри сам. Теперь о главном. Зарплата неплохая. Сто восемьдесят оклад, плюс прогрессивка, плюс премиальные, плюс тринадцатая. В месяц выходит по двести пятьдесят. Аванс пятого, остальное двадцать пятого.

Ого! В жилконторе я получал сто десять плюс мелкие чаевые. Моя мама пятнадцать лет сидит в НИИ на ста тридцати рублях. А здесь сразу на сотню больше!

— Устроит?

— Вполне!

— Трудовая с собой?

— Конечно. — Я вытащил из куртки паспорт, трудовую книжку и комсомольский билет, сцепленные черной резиночкой.

— Бери бумагу, пиши заявление… Образец под стеклом. Да… Вот еще… Ты на учете в ПНД не состоишь? В психоневрологическом диспансере…

— Нет. К счастью.

— После справку принеси. Сейчас требуют. Это на всякий случай… У нас один был тут… Тоже рабочий. Попросили во время утренника пройти с фонариком за занавесом. Светлячка изобразить. Туда-сюда. Занавес полупрозрачный — человека не видно, только фонарик. Он и прошел. Но не сзади, а по сцене — перед занавесом. В рабочей спецовке. И не просто прошел, а с веселым танцем. Дорвался. А когда мальчик с первого ряда спросил у мамы — кто это, он песенку спел. Светлячок — чок-чок. А потом выяснилось, что шизофреник со стажем… А как без справки разберешь? Давай пиши.

Я тщательно скопировал заявление, вписав свои данные.

— Так, Максим… Рабочую одежду захвати свою, твоего размера может не быть. Обязательно купи рукавицы. Сейчас ступай в зал, там найди Виктора Степановича. Это помощник режиссера. Ваш царь и бог. Представишься, он скажет, когда выходить на работу. И умоляю — никаких привальных и «простав». Народ здесь ушлый, сразу в оборот возьмет.

— Не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, я же не пью.

— Да тут все так говорят…

Помощник режиссера Виктор Степанович, которого я по подсказке Екатерины Михайловны нашел в зале, тоже встретил меня уже знакомым вопросом:

— Пьешь?

Причем вопрос был задан шепотом, но не потому, что помреж чего-то опасался. Просто его горло, словно удав, обвивал пестрый махровый шарф.

Неужели я так похож на алкаша? А в сумке не книжка Моэма, а бутылка бормотухи. У них тут, похоже, не театр, а какой-то лечебно-трудовой профилакторий. Или кабинет нарколога. Так и хочется признаться: «Пил, пью и буду пить».

— Ничего крепче кефира.

— Ладно, посмотрим…

Ну точно — нарколог! Он прямо сейчас собрался смотреть? Надеюсь, раздеваться не надо?

Я вспомнил, что видел Виктора Степановича в каком-то телевизионном кино или спектакле. В эпизодической роли. Тогда на нем не было очков с толстенными стеклами, от которых глаза походили на гигантские пуговицы. Он немного напоминал артиста Калягина из «Вашей тети», только залысины поменьше. А так такой же круглый. И на голову, и на тело.

— Ты уже оформился? — просипел он.

— Заявление написал.

— Хорошо. Будешь во второй бригаде. В семь утра подойди к Харламову. Это твой бригадир, он скажет, что делать. А сегодня разминай мускулы. День завтра ответственный. Юбилей. И чтоб ни капли в рот! Выгоню сразу!

Да что ж это такое?! Назло хочется напиться.

— А можно я немного в зале посижу?

— Сиди. Только вон в тени. Михайлов не любит, когда на репетиции посторонние.

Михайлов — это главный режиссер. Фигура в театральном мире известная. Харламов, Михайлов… А Петрова у них нет? Наркологический кабинет и хоккейный клуб под одной крышей.

Я ушел в тень, на задний ряд под балкон. На сцене репетировали завтрашний спектакль про Ленина. Актеры играли без грима и без костюмов, поэтому только по репликам и нарочитой картавости можно было догадаться, кто из них Владимир Ильич. Правда, актер походил на вождя мирового пролетариата, как я на Людмилу Зыкину. Зато он народный или заслуженный. Обычный актер, даже похожий, но без регалий, воплотить светлый образ основателя государства просто не имел права.

— Нет, Феликс Эдмундович! Ни одна революция не обходится без насилия! И всегда будут жертвы! Но насилие насилию рознь! Если человек даже буржуазных взглядов принимает революцию и не участвует в контрреволюционной деятельности, какой смысл проливать кровь?

Артист, игравший Дзержинского, тоже был народным и внешне тоже мало походил на главного чекиста.

— Владимир Ильич, я не говорю о кровопролитии. Борьба с контрреволюцией подразумевает не только насилие, но и идеологию. Взять тех же беспризорных детей. Если мы сможем помочь им, люди сами потянутся к нам… Вы знаете, сколько сейчас беспризорников? В подвалах, на чердаках! Надо срочно создавать приюты.

Режиссер Михайлов, сидевший во втором ряду, поднял руку.

— Сереженька… Чуть поубедительнее! Это же спор, а не обсуждение новостей. И упор на слове «дети»!

Странно. У них завтра спектакль, а они не знают, как играть. К слову сказать, репетиция проходила на фоне каких-то шекспировских декораций, поэтому смотрелась забавно.

— Игорь Петрович, я же просто повторяю текст, — возразил Дзержинский, — завтра я произнесу его, как вы пожелаете.

— Не надо делать мне одолжений. Вы на сцене, а не в гримерке. Здесь нельзя просто читать текст. Давайте еще раз…

Повторить реплику Феликс Эдмундович не успел. Вмешался мой нос. Видимо, пыль из кресел не выбивалась в принципе. Зато акустика в зале прекрасная. Чих напомнил раскат грома.

— Стоп, стоп… Виктор Степанович, почему посторонние в зале?!

Помреж, словно на пружине, подскочил с кресла.

— Это не посторонний. Это новый монтировщик, — едва слышно пояснил он.

— Мы закончим через двадцать минут… Неужели нельзя подождать за кулисами? Молодой человек, будьте любезны.

Вот что значит — театр. Молодой человек, будьте любезны… В нашей жилконторе при подобных обстоятельствах по-простому послали бы на три буквы, да еще затрещину бы отвесили.

Я без возражений покинул зал. Ну вот, засветился перед главным режиссером. Уже неплохо. Еще несколько засветок, глядишь, и приглянусь. Как типаж, к примеру. А повезет, доверит какую-нибудь роль в массовке. Бабушка рассказывала, что один ныне знаменитый артист так и попал на сцену. Работал электромонтером и подменил заболевшего статиста из массовки. Правда, в бессловесной роли. Потом еще раз. И пошло-поехало, как говорил Папа Карло, приделывая Буратино вместо ноги колесо. Так и я. А поступать в театральный, имея опыт, гораздо проще. Приемная комиссия смотрит на тебя, практически, как на своего.

В общем, день прошел не зря. Одно плохо — ненавижу рано вставать. Даже в армии так и не смог привыкнуть к ранним побудкам. А по поводу тяжести работы я не переживаю. Наоборот — подкачаюсь, фигуру поправлю.

После такого приема в театре ноги сами завернули в гастроном, а руки сами купили бутылку шампанского. Вечером отметили с родителями и бабушкой выход в большую жизнь. Батя, как и Ирка, сначала ворчал, что не мужицкое это дело — театр, но узнав, какую мне положили зарплату, сам полез за фужерами.

Утром я чуть не проспал. Вечером долго не мог заснуть, ворочался, представляя себя на большой сцене. Как выхожу, как играю, как кланяюсь, прикладывая руку к груди и посылая воздушные поцелуи. После трех все-таки отрубился, но театр не отпускал. Во сне я видел себя в роли Дзержинского, ратующего за беспризорных детей. Правда, по законам кошмара, я забыл текст и попытался объяснить товарищу Ленину все своими словами. Владимир Ильич почему-то вышел не в своем обычном костюме, а в наряде Гамлета. Сидевший на первом ряду режиссер Михайлов хмурился, и тогда я начал петь нашу строевую армейскую «По долинам и по взгорьям…». Зал бурно зарукоплескал и подхватил песню.

И в этот момент прозвенел звонок. Он же будильник. Я решил поваляться еще минут пять, в результате очнулся через тридцать. Но армейская служба не прошла даром. Через пятнадцать минут я уже подбегал к остановке, доедая бутерброд с сыром. Из сумки торчал рукав спецовки, сохранившейся со времен моего труда помощником электрика. Рукавиц я не купил, захватил варежки, связанные бабушкой. Все-таки хорошо иметь бабушку, умеющую вязать.

Сегодня выходной, общественный транспорт подается раза в три реже, чем на буднях. Плохо начинать первый рабочий день с опоздания. Но, чу! Показался рогатый друг. Ползет, поскрипывая и постанывая.

Салон почти пуст. До метро полчаса тряски. Я присаживаюсь у окошка и клюю носом. У всех путь на большую сцену начинается по-разному. У меня в троллейбусе. Когда-нибудь я обязательно отражу этот факт в мемуарах. Многие знаменитые артисты выпускают мемуары. А я чем хуже?

Вчера, после шампанского, я заперся в своей комнате и декламировал перед зеркалом монолог горьковского Луки. Глядишь, при случае блесну перед Михайловым. Главное, момент выбрать. Приметит — пригласит.

Двадцать минут в подземке. Выхожу на Невском. Еще темно и пусто. Я люблю утренние пустые улицы. Есть в них какое-то очарование. Дождя нет, легкий морозец царапает щеки. Добегаю до театра. Парадный вход закрыт, но возле боковых дверей уже кипит работа.

Нахожу Харламова, своего нового командира. Ему лет сорок, комплекция как у штангиста Василия Алексеева. Он по-мужски жмет своей громадной пятерней мою дохлую ладошку, велит переодеваться и идти на сцену. Когда я появляюсь в спецовке и вязаных рукавичках, вручает гаечный ключ и поручает откручивать гайки с обратной стороны замка принца датского.

Что ж, работа вполне посильная, хотя некоторые гайки поддаются с трудом. Чувствуется мощь руки, их затянувшей.

По соседству монтировщик года на три старше меня занимается тем же самым. У него есть молоток. Если гайка не поддается, он бьет по ключу.

Видя, как я мучаюсь, он протягивает мне инструмент. Заодно знакомимся.

— Новенький?

— Да.

— С почином… Звать как?

— Максим. Можно Макс.

— Олег… В театральный поступал?

— Да, — я предположил, что слух обо мне уже разлетелся, — кадровичка рассказала?

— Не, — Олег ловко крутанул ключом, словно пропеллером маленького самолета, скручивая гайку, — у нас, как осень, так неудачники косяком идут. Я сам такой же… Третий год здесь.

Третий год… Новость меня не обрадовала. Это ж сколько конкурентов.

— Ого… Третий год… А еще кто-нибудь есть?

— Серега Петров, верховой.

О, ну точно, хоккейный клуб.

— Витька Астраханский, бутафорщик… Они вообще пятый год здесь.

— И что, все пять раз проваливались?

— Не… Никто больше и не пытался поступить. Я второй раз попробовал — не вышло. И плюнул. А они сразу плюнули. А чего? Здесь работа, хоть и не творческая, зато платят хорошо. Плюс график стабильный, можно все распланировать. А у артистов никакого графика. То гастроли, то антрепризы… Аккуратно, ту гайку не откручивай, а то фанера на башку свалится. Я подержу, тогда давай.

Олег ухватился за край декорации, я скрутил гайку, мы сняли фанерный щит, укрепленный металлическими ребрами, и положили его на сцену. За ним сразу же пришла пара монтировщиков.

— Так что ты не первый. Не переживай. Втянешься потихоньку, обвыкнешься. А через полгодика вся эта хрень романтическая сама собой слетит.

Ну уж нет… У них, может, и слетела, а я не сдамся. Хоть с пятого раза, но поступлю. Главное, упорство и вера в победу.

— Да и если честно, — Олег опустил руку с ключом, — я тут такого насмотрелся… Думаешь, за кулисами все как на сцене или на экране? Да у нас интриги такие, что Шекспир от зависти удавится. Не успеешь отвернуться, как кинжалом меж лопаток получишь. Артисты — они ж тоже люди, только в гриме.

— Что, убивают?

— Я фигурально выражаюсь… Так что я лучше гаечки покручу и декорации потаскаю. Зато на душе спокойно. А спокойствие — это главное, как говорил маленький человек с пропеллером.

— А помреж? Тоже интриган?

— Не, Степаныч в принципе нормальный мужик. Он в актерство уже не лезет, успокоился. Правда, с работягами воюет. Те бухают или шлангуют.

— Я заметил.

— Позавчера даже голос сорвал. Колька напился в обед и в костюмерной уснул. Чуть костюм Кощея не спалил. Да ладно костюм, там все сгореть могло. Даже ленинский пиджак. И это перед праздником. В чем бы Ильич вышел? Там пиджак специальный, таких сейчас не шьют.

— А спектакль сегодня?

— Ну а когда? День седьмого ноября — красный день календаря. Посмотри в моем окне все на улице в говне, — Олег беззлобно рассмеялся, — вообще-то, всё как всегда — Ленина никто смотреть не пойдет. Нагонят курсантов, школьников…

— Я вчера репетицию видел. Ленин вообще непохож.

— Бороду с лысиной приклеит, и нормалек. Странно. Мужики свои роли даже в полной отключке сыграют. А Михайлов прогон устроил. Никогда такого не было.

— Здесь что, действительно так выпивают? И актеры тоже?

— Так они в первую очередь! Я по молодости на посиделки после премьеры попал. У меня батя мент. Они там у себя закладывают, но до театральных им как до луны.

— Что, и перед спектаклем могут?

— Смотря кто. Вон, Калганов натуральный фокусник. После каждого акта портвешком вдохновляется. Иногда еле языком ворочает. А на сцену выходит — и ни в одном глазу… Работяги тоже не отстают. Михайлов после новогодних праздников даже приказ отдал — в буфете своим не продавать. Был тут у нас один. Коля-пилот. Тоже монтировщик. На новогодний утренник пришел — еле на ногах стоит. Решил в буфете взбодриться. Коньячку выпил и совсем в аут. Выполз на сцену прямо во время спектакля, присел за домик Белоснежки, а руку в кольцо сунул, чтоб не упасть. Там кольцо есть специальное для подъема декорации. Да так и уснул. А верховой, его не видя, домик и поднял, когда время пришло. На шесть метров, прикинь. Рука в кольце застряла, Коля и повис. Да ладно бы просто висел. Он же проснулся и вопить стал от боли. И не просто вопить. А, сам понимаешь, с выражениями. А теперь представь — внизу Белоснежка с гномами хоровод водит, а сверху матюги отборные падают. И домик обратно не опустить — мизансцена не та. Так и висел минут двадцать. Когда опустили, отцепился, вышел из домика и выдал монолог Чацкого, где самыми безобидными были слова «бля» и «пидорасы» малолетние. А детишки не одни в зале сидели, а с родителями, учителями и представителями РОНО. Михайлова потом полгода по всяким комиссиям таскали… Колю — пинком под зад из театра, а буфет на замок. Но наши все равно бухают.

Так, с разговорами, мы отвинтили последний щит от гамлетовской жилплощади. После присоединились к монтировщикам, таскавшим декорации на шаланду. Екатерина Михайловна не обманула, некоторые действительно можно было поднять вчетвером. Бабушкины рукавички сошли на нет через полчаса. Я чувствовал себя гномом среди Белоснежек. Мужики не просто таскали пудовые щиты и мебель, но при этом курили, балагурили, рассказывали анекдоты и подкалывали друг друга. Дедовщины в отношении меня не наблюдалось, что радовало. Никто не заставлял меня творить чудеса грузоподъемности и даже не посылал за бутылкой. И никто не кричал: «Эй, молодой, шевели батонами!» А бригадир Харламов даже поинтересовался — не надорвал ли я пупок? Вот что значит — театр!

Едва шаланда ушла, подъехала следующая, которую предстояло разгрузить. К счастью, декорации для «Малыша и Карлсона» оказались значительно легче, чем для принца датского. После разгрузки Олег снова вручил мне гаечный ключ и обозначил фронт работ.

Когда начался утренний спектакль, все, в том числе и мой наставник, отправились в небольшую столовку при буфете подкрепиться бутербродами и перевести дух. Я же так вымотался, что просто рухнул на табурет за кулисами. Руки были словно ватные, и я с ужасом представил, что после утренника опять предстоит впрягаться в лямку. Минут тридцать я просто сидел и слушал долетавшие со сцены реплики сказочных героев. Затем встал и пошел искать темный угол, чтобы поспать хотя бы четверть часа. Сказалась бессонная ночь и ранняя побудка. За кулисами дрыхнуть опасно — улетишь еще, как монтировщик Коля. Но, слава богу, театр большой, укромных уголков много.

Я вышел в служебный коридор, заставленный декорациями, и, словно засланный диверсант, принялся заглядывать во все двери, ища приспособленное для сна место. И нашел! Маленький диванчик, служивший реквизитом для какого-то спектакля, словно специально ждал меня в темной нише! Но едва я присел на него, раздался суровый глас:

— Молодой человек!

Это был сам Михайлов. Не в свитере, как накануне, а в костюме-тройке, галстуке и начищенных, словно штабной самовар, ботинках. Я тут же вскочил и по армейской привычке выполнил команду «смирно!».

— Добрый день… Вы, кажется, новый монтировщик?

Скажу честно, не привык, когда ко мне обращаются на «вы». Есть в этом что-то несуразное.

— Так точно!

— Из армии недавно?

— Так точно!

— Пойдемте.

Забыв про усталость, я зашагал за режиссером. День начинается отлично! Меня заметили! Меня запомнили! Это судьба! Осталось показать себя с лучшей стороны!

Мы проследовали по извилинам коридоров, пока не оказались перед широкой дверью режиссерского кабинета. Михайлов, как человек интеллигентный, пропустил меня вперед и только затем прошел сам. Да, театр — не завод. Люди служат культурные.

Кабинет был невелик, раза в два меньше, чем отдел кадров. Но меня это не волновало. Волновало, каким образом перевести разговор в нужное русло.

— Как вас звать? — тоном делового человека поинтересовался Михайлов.

— Максим. Максим Светлов… Поступал в театральный, но не…

— Максим, — перебил меня режиссер, — надо отодвинуть шкаф, под него залетела важная бумага. Будьте добры. Справитесь или еще кого-нибудь пригласить?

— Да не вопрос… Сейчас.

Вопрос-то не вопрос, а шкаф весил килограммов двести. Вместе с книгами и всяким хламом. Тут и слон бы надорвался. Но нельзя пасовать перед трудностями, особенно на глазах того, от кого, возможно, зависит твоя судьба.

С пятой попытки я сдвинул эту громаду на два сантиметра. Режиссер не помогал и даже вообще не смотрел в мою сторону, внимательно изучая какие-то документы за своим столом. Я опустился на колени и заглянул под шкаф — может, получится достать бумагу линейкой или чем-нибудь тонким. Но понял, что это невозможно, она, как назло, залетела к самой стенке. Придется потеть. И при этом не опрокинуть мебель. Хорошо бы ломик какой-нибудь. Бутафорская шпага, украшавшая кабинет, вряд ли подойдет.

— Я сейчас…

У монтировщиков есть ломики. Я никого не буду звать на помощь — зачем мне конкуренты.

Сбегал в мастерскую, где мои коллеги оставляли инструмент, и через две минуты вернулся вооруженным. Театр большой — заблудиться, как два пальца об… но я запомнил дорогу… Ой, про «два пальца» я чисто на автомате, извините. Совсем забыл, что нахожусь в храме искусств.

Теперь дело спорилось. Отодвинув шкаф, я просунул за него руку и достал лист с напечатанным текстом. Зрачок успел заметить серьезную шапку сверху документа. С грифом «Конфиденциально». Надо же. Даже в театре есть государственные секреты. Второй зрачок выхватил слово «делегация». Уже в тексте. Содержимое я пропустил, остановив взгляд на подписи. Ого! Главный коммунист города! Нет, такие документы лучше не читать, а то посадят потом невзначай.

Михайлов заметил мой интерес к документу.

— Дайте сюда… Спасибо. Поставьте шкаф на место.

Теперь опорной стены не было, ломик совершенно бесполезен. Оставалось одно — с небольшого разбега прыгать на дверцу. И хотя весовые категории были неравны, я выиграл, ибо масса, помноженная на скорость, это лучше, чем просто масса.

Но уходить нельзя. Надо как-то продолжить баз… разговор. Нужный разговор.

— Игорь Петрович… А у вас Горького ставят? «На дне», например?

— Ставят, — буркнул режиссер, не поднимая головы.

— Просто я Луку играл в школьном спектакле… Хотите, вам что-нибудь прочитаю… Если вдруг кто заболеет…

— Максим… Вы закончили?

— Да…

— Ступайте на рабочее место.

Обидно, конечно, что не удалось поговорить, но лиха беда начало. Хоть имя мое запомнил. Ничего, вода камень точит.

Гайки после утренника я раскручивал с удвоенной энергией, вдохновленный общением с великим режиссером. И щиты таскал вдохновенно, чем заслужил уважительные взгляды опытных монтировщиков. Взгляды у некоторых, к слову, были уже не так свежи, как утром. Завтрак в буфете не прошел без последствий. А еще ведь обед впереди.

Обедать, по рекомендации Олега, пошли в «Котлетную». Правда, большинство отправилось в общественную столовую, хотя она и находилась в трех остановках от театра. А «Котлетная» совсем рядом. Можно сэкономить время на дороге и употребить его с пользой, например — поспать. Компанию нам составили верховые — Паша и Леша, коренастые мужички лет по тридцать, напоминавшие, как мне показалось, бобров. Братья-бобры. «Маленькая», распитая ими во время обеда, совершенно не отразилась на их душевном состоянии. Интересно, они каждый день закладывают в обед или только по праздникам? Спросить я постеснялся. Узнав, что я мечтаю стать актером, они синхронно хлопнули меня по плечам и крякнули:

— Мал-дец!

От котлет случилась страшная изжога, но Олег успокоил, сказав, что это с непривычки. А ежели запить газировкой из автомата, то вообще никаких проблем. Но все автоматы оказались сломанными или без стаканов. Поэтому поспать не удалось. Какой сон, когда в глотке пожар. К тому же, когда мы дожидались прибытия вечерней шаланды, в подсобку примчался помреж Виктор Степанович и шепотом велел срочно развешивать кумачовые растяжки по залу. Шепотом, потому что на шее по-прежнему краснел шарф. Мужики заканючили, что не их это профиль, но помреж пригрозил лишением премии, то есть, попросту говоря, устроил шантаж. Пришлось подчиниться грубой силе. Нам с Олегом достался лозунг «Привет братским странам социализма!». Его велели закрепить прямо на занавесе, во всю длину. Странно. Сегодня же не международный Первомай, а сугубо отечественный праздник. Впрочем, не победи в семнадцатом революция, не было бы и Первомая и стран братского социализма.

В три прибыла шаланда с декорациями «Ленина». По массе они не уступали «Гамлету». Я не ныл, сжал зубы и таскал щиты. Говорят, самый сложный не первый день, а пара следующих, когда все будет болеть. Но ничего. Сегодня я приму горячую ванну, выпью чашечку ячменного кофе. А послезавтра законный выходной. Дурочка Ирка. Какого парня потеряла. Еще пожалеет, что променяла звезду сцены на какого-то Рикардо Фольи. Еще принесет цветочки и попросит автограф. А я не дам!

Вот с такими сладкими мыслями я закреплял щит, отделяющий ленинский кабинет от его спаленки. Бедный Ильич. Интересно, а у него была официальная жилплощадь? Не та, что снимал, а с постоянной пропиской? С квартплатой и электросчетчиком. Кстати, а снимал на какие? Вон, моя сеструха двоюродная комнату снимает. Половину зарплаты отдает. А Ильич где числился? Какую запись в трудовой имел? За революционную деятельность, насколько я понимаю, жалованье с прогрессивкой не платили. Ну потом-то ему в Кремле место дали, а до восстания? Как много, однако, темных пятен в истории. Я пытался задать эти вопросы нашей училке по истории, но та в ответ вызвала в школу бабушку.

К шести мы закончили. Формально смена была до семи, но раньше срока никто не уходил. Мало ли что случится? Олег с бригадиром вообще останутся на всякий случай. Я тоже решил задержаться, хотя устал, словно раб на галерах. Ведь это мой первый спектакль. Утренник не в счет, там баловство. Я просто сяду за кулисы и стану смотреть за происходящим с другой стороны. Это гораздо интересней, чем из зала.

Вместе с мужиками я переоделся, затем попрощался, услышал намек на первый трудовой день и пообещал, что с аванса непременно проставлюсь, век театра не видать. Олегу я честно сказал, зачем остаюсь. Он не удивился, признался, что у него это тоже было и через неделю прошло. Предложил сходить с ними на перекус, но у меня кончился лимит наличных, а влезать в долги в первый же день — дурной тон, как подсказала бабушка и собственная интуиция.

Спросил на всякий случай разрешения у Виктора Степановича. Он не возражал, но прошептал, чтоб в зрительный зал ни ногой. На вопрос «почему?» ничего не ответил. Вообще, он выглядел очень нервным, скорей всего, это связано с его больным горлом. Я б тоже нервничал.

В фойе уже появились первые зрители. Человек двадцать суровых мужчин в строгих костюмах. Как я заметил, они пришли в театр без верхней одежды и не направились в буфет, а рассредоточились у различных дверей, даже туалетных. Бабульки-программистки раскладывали на столиках программки, но мужчины их не покупали. Я имел возможность наблюдать за входящими из служебного коридора через небольшое окошко на втором этаже. Когда в фойе появились курсанты, кто-то бесцеремонно похлопал меня по плечу. Это был тоже мужик в костюме.

— Ты кто? — не представившись, поинтересовался он.

— Монтировщик сцены. Из бригады Харламова. Новенький.

— Фамилия?

Я назвался. Мужчина свернул голову набок и повторил мою фамилию куда-то под отворот пиджака. Несколько секунд помолчал, затем удовлетворительно кивнул и сообщил:

— Здесь нельзя находиться. Иди за кулисы.

— Почему?

— Пошел вон, сказал, — рявкнул он.

По интонации я понял, что спорить и протестовать не имеет никакого резона. Хотя хотелось бы узнать, что это за фрукт.

За кулисами тоже оказалось неспокойно. И сюда проникли мужчины в костюмах. Они бегали, суетились, отдавали команды. И все время прогоняли меня с глаз долой. Неужели перед каждым вечерним спектаклем здесь подобная канитель?

Из гримерки высунулся Владимир Ильич и крикнул кому-то, чтобы принесли пудру и его мазь от радикулита. Крикнул не картавым голосом. Но все остальное — очень похоже. Лысина, бородка, прищур. Поэтому просьба принести пудру с мазью выглядела забавно.

В итоге, не найдя спокойного места, я отправился в нашу подсобку-раздевалку. Посижу там спокойно, затем проберусь поближе к сцене.

Олег с напарником еще не вернулись. Я присел на табуреточку у шкафа и через минуту уже бродил по бескрайнему и непредсказуемому пространству под названием сон. И наверняка я бродил бы по нему весь спектакль, а то и всю ночь. Но хорошо, что нашлись добрые люди.

Братья-бобры. Паша и Леша. Верховые. Именно от их веселых голосов я вернулся в реальность.

— О! Новенький! А ты чего домой-то не пошел? Степаныч попросил?

— Нет… Так… Ой… А спектакль начался?

— Через пять минут. Как не Степаныч? А кто?

Задавая вопросы, верховые энергично переодевались в рабочую одежду. Видимо, тоже пришли с перекуса.

— Никто… Я сам… Хочу посмотреть.

— Что посмотреть?

— Ну… Ленина… и Октябрь.

Братья-бобры синхронно притормозили с переодеванием, посмотрели друг на друга, затем на меня. Честное слово — такое впечатление, что передо мной стоял один человек. А второй — его отражение в стенном зеркале.

— Зачем? — опять хором поинтересовались они.

Я решил не посвящать их в тонкости своей романтической души, поэтому ответил просто:

— Так… Ленина люблю.

Еще один синхронный перегляд.

— Стари-и-ик, — протянул верховой Леша, — ты его еще сто раз увидишь. Слушай… Тут такое дело…

Леша запнулся, прикидывая, как бы продолжить, но речь подхватил Паша. Разумеется, в целях экономии времени, я опускаю матерные обороты, хотя, признаюсь, сделать это так же непросто, как конспектировать ленинские труды.

— Короче, сегодня ж праздник. Дело святое… Отметить надо. Мы после ужина в бакалею завернули, а там отдел закрыт. Сунулись в гастрономию, тот же коленкор. Какая-то зараза якобы приказала все точки в районе театра закрыть. Никогда такого бардака не было… А на «Пять углов» сбегать не успеваем. Будь человеком, Витек… Сгоняй.

— Я — Максим.

— Ой! Прости, Макс. Мы тебе тоже оставим. Мы б сами сбегали, но не успеваем. На верхотуру надо. Сгоняй.

— Куда?

— Ну к «Пяти углам». Там, на Рубинштейна, лабаз есть, его точно не закрыли. Пару молдавского «Розового» возьми. Крепленого. А если вдруг закрыт, то до площади Мира добеги. Там рядом.

Паша ловким движением руки извлек из кармана пятирублевку. Обычно так выхватывают пистолет ковбои.

— Водки не надо, — добавил Леша, — чего-то она после котлет плохо идет. А портвешок в самый раз…

Вот те раз! Я специально остался, чтобы на Ленина посмотреть, а вместо этого должен бежать в какой-то лабаз за бухлом.

— Тут рядом, если дворами. Минут за двадцать уложишься. Или тридцать…

— Не, мужики… Я же специально остался спектакль посмотреть… Да и на работу завтра. Вон, купите в буфете.

— Да чего там купишь?! Коньяк по червонцу за рюмку или шампанского?! Да и Степаныч приказал своим не продавать. Ну будь человеком!

— Не буду!

Сам себе удивляюсь. Открываю новые качества. Еще вчера я бы точно побежал. Но сегодня я рабочий человек! А это звучит гордо. Не побегу! Останусь с Лениным.

Звенит первый звонок. Пора занимать удобные места. Олег с напарником, судя по висящим курткам, уже переоделись и несут вахту.

Поднимаюсь с табуретки и иду к двери мимо застывших братьев-бобров. Решительно берусь за ручку. Я не «шестерка».

— Погоди…

Они опять сказали хором. Чувствую, в связке трудятся давно.

— Что?

— Мы сами сбегаем…

— Дело ваше…

— Парень… Похоже, ты еще не врубился, что такое коллектив, — с легкой укоризной заметил Паша.

Да. Он прав. Пока не врубился.

— А это плохо. Тебе здесь работать… Сегодня ты помог, завтра — тебе. И наоборот. Сегодня ты не помог, завтра и тебя пошлют.

— Если ты не веришь в Бога, Бог не верит в тебя, — философски добавил Леша, зачем-то перекрестившись.

Черт… Конечно, плохо начинать трудовой путь с конфликта, но и давать слабину я не собираюсь. Потом так и придется «шестерить».

— Вы же сказали, что сбегаете…

— Да… Но кто-то должен остаться на верхотуре…

— Вас двое… Киньте жребий. Или посчитайтесь.

— Хм… — братья опять переглянулись, — понимаешь… кто-то побежит на «Пять углов», а кто-то на Мира. Иначе не успеем. Может, ты подстрахуешь? Ну не будь говном! Праздник ломаешь!

— Да не говно я… Но… Я первый день здесь. Как я вас подстрахую?

— Ты кто по специальности? — спросил Леша.

— Электрик.

— О! То что надо! Сереж… Там и пионер справится. В первом действии всего одна смена задника. Ты нашу лестницу видел? Там, возле щитовых.

— Я — Максим… Ну видел. И что?

— Ой, Максимка… Прости. Забираешься. Там скворечник. Садишься и ждешь команды. Минут через десять Степаныч крикнет: «Верховой?!» Ответишь: «Я!» Потом откидываешь крышку с пульта. Там три больших белых кнопки и куча маленьких. На маленькие не смотри. Только на большие. Жмешь ту, что посередине. Не ошибешься. А если и ошибешься, невелика беда, в зале одни курсанты, они дрыхнут как цуцики. Они сюда и приходят — поспать.

— Погоди, — поправил Паша, — Степаныч глотку сорвал, он фонариком мигнет. Предупредил.

— Да это без разницы.

— Ну в общем да… Ну что, Максик?

Они посмотрели на меня как цирковые медведи, ожидающие сахарку. С той лишь разницей, что у медведей глаза добрее.

Отказать я не смог. В конце концов, отпор я дал, а нажать кнопку — это не к «Пяти углам» за бутылкой бежать. Спектакль можно и со второго отделения посмотреть. Да и не Ленин меня на самом деле интересует, а атмосфера. И возможность лишний раз засветиться перед режиссером. Чтобы он подумал — вот, все водку пьют, а этот — проникается.

— Ну, в принципе… Можно.

— Спасибо! Спасибо, братишка… Мы мигом. Я на Мира, Леха к «Пяти углам». Тебе взять чего-нибудь?

— Нет… Я подшит.

— Гонишь!

Молча поднимаю свитер и рубашку и показываю шрам от фурункула. В армии заработал. Но чисто внешне он напоминает вшитую ампулу.

Бобры уважительно кивают и быстро натягивают куртки поверх рабочих спецовок.

— Давай, Макс! Белая кнопка по центру. Больше ничего не жми. Потом слезай и иди смотреть спектакль. Только Степанычу про нас не говори.

Верховые, отодвинув меня от двери, исчезают.

Что ж… Может, оно и к лучшему. Получу еще один профессиональный навык. И в анкете при поступлении укажу — работал не только монтировщиком, но и верховым. Глядишь, зачтется.

Двигаюсь по уже знакомому маршруту. Днем я изучил лабиринты и довольно неплохо ориентируюсь. Строгие мужчины в костюмах провожают меня подозрительным взглядом, но никто не тормозит — я излучаю уверенность.

Дохожу до распределительного щита и лестницы. Ого. Она метров шесть высотой. Но я не боюсь высоты. Забираюсь в скворечник. Это площадочка метр на полтора с перилами и двумя приваренными к полу сиденьями. Сиденья вращаются — удобно. Занимаю рабочее место, осматриваюсь. Сороковаттка освещает пульт. Он закрыт металлическими створками, словно дверцами.

Я протягиваю руку, чтобы открыть их, но вздрагиваю от грянувшей со сцены музыки. «Вихри враждебные». Слышимость здесь не очень хорошая, и ничего не видно. Мешает специальный занавес. Но ничего. Как только я выполню свою миссию, сразу проберусь поближе.

Главное — не пропустить условный сигнал. Внизу тоже всего одна лампочка.

Спектакль начинается. Я не очень хорошо слышал голоса, однако ленинскую картавость различал. Актеры играли без микрофонов, но акустика в здании прекрасная.

Минут десять я напряженно пялюсь вниз, боясь пропустить сигнал. И вот, наконец, мелькнула тень. Блеснули линзы очков. Помреж! С фонариком. Я свешиваюсь с перил и махаю тому рукой. Черт! Похоже, он меня узнает. А мужики просили ему не говорить. Придется соврать, что я был в скворечнике третьим. Изучал азы профессии. Это можно только приветствовать.

Виктор Степанович поднимает руку и мигает фонарем.

Все! Настал мой час! И я не подведу!

Откидываю крышки с пульта и…

…Замираю, словно человек, вместо Брежнева увидевший на трибуне Дворца съездов американского президента Рональда Рейгана. Словно Аполлон на козырьке театра. Словно Ленин в Мавзолее. Словно памятник развитому социализму.

На пульте ЧЕТЫРЕ БОЛЬШИЕ БЕЛЫЕ КНОПКИ!

НЕ ТРИ, А ЧЕТЫРЕ! Металлические, сильно потертые от многочисленных нажатий. ЧЕТЫРЕ!

И, соответственно, определить, которая из них посередине, не смог бы и профессор математики. И даже Альберт Эйнштейн.

И вряд ли получится нажать обе одновременно. Стало быть, придется выбирать.

А фонарик опять мигает. Можно, конечно, крикнуть и спросить, но тогда братьев-бобров подставлю.

Хотя не грех и подставить… Алкаши. Допились до того, что не могут три от четырех отличить.

Остается один подсказчик. Бог. Он сам направит мой палец на нужную кнопку. Если, конечно, он ко мне милостив. Одно успокаивает — в зале спящие курсанты, если ошибусь — не заметят.

Закрываю глаза и кладу длань на пульт. Есть. Третья снизу, она же вторая сверху. Глубоко вдыхаю и жму.

Внизу заурчал двигатель, закрутились барабаны, поползли тросы. Задник пошел вниз.

Я осторожно выглядываю из-за перил. Фонарик исчез, стало быть, Виктор Степанович ушел. Все, миссия выполнена. Теперь можно спускаться и идти смотреть на спектакль, к которому ты, в общем-то, тоже приложил руку. Точнее, палец. Чем можно гордиться.

Спускаться не так просто, как подниматься. Все-таки шесть метров, а лестница с явными дефектами. Ремонт бы не помешал.

Но я не упаду — Бог меня любит. Иначе бы я нажал не ту кнопку, и помреж не ушел бы, а остался и мигал фонариком.

Хотя…

Он же не видит, что происходит на сцене, а стало быть…

Раскат грома донесся до моих ушей примерно на середине спуска. Нет. Это не гром. Это смех. И какой-то нехороший смех… Над репризами или шутками так громко не смеются. А если и смеются, то не все… А здесь полное единодушие. Да и вряд ли в спектакле про Ленина уместны репризы. Это не «Кабачок 13 стульев».

И когда моя правая нога опускается на твердь, я понимаю, что Бог, наверное, не любит меня. Странно. Я, конечно, не ангел, но и козлом себя бы не назвал.

На фоне нового раската грома со стороны сцены ко мне приближается Виктор Степанович. И не просто приближается. И не просто Виктор Степанович.

Он бежит ко мне, подняв правой рукой фонарик, словно Чапай саблю, а левой срывая шарф. А на лице непередаваемая словами игра чувств, как пишут в пьесах и сценариях. Я бы мог все же передать, но только не сейчас. Ибо чувства помрежа из разряда крайне отрицательных. Вместо рта говорят его глаза. Сейчас они размером не с пуговицу, а, как минимум, с юбилейный рубль. И без очков. Говорят очи всего одно слово. Матерное. Из шести букв. Похожее на «огурец», но более жесткое. Из чего следует, что у меня один выход. Уносить ноги. Инстинкт спасения лица от побоев не ошибается.

И переводить стрелки на братьев-бобров бессмысленно. Виктор Степанович видел меня на верхотуре, а сейчас застал на лестнице. Ответ на вопрос «Какая сволочь нажала не ту кнопку?» однозначен. Эту кнопку нажал новенький монтировщик сцены Максим с простой фамилией Светлов.

Спрыгнув с лестницы, бегу в противоположную от помрежа сторону. Там есть маленький коридор, ведущий на черную лестницу. Несусь не оборачиваясь, ибо смотреть второй раз на лицо помощника режиссера врагу не пожелаешь. Окаменеешь.

Вот и лестница! Придерживаясь правой рукой за перила, прыгаю вниз через три ступеньки. Получаю небольшую фору — молодость побеждает опыт. Первый пролет, второй! Дорога известна — по ней мы таскали декорации.

Все! Последний пролет. На финише я сбиваю с ног мужика в костюме. Чего он тут торчит — шел бы Ленина смотреть! Подняться он не успевает — Виктор Степанович снова посылает его в партер! Ну прям «Ну, погоди!», только веселой музычки не хватает.

Слышу за спиной крик: «Всем стоять! КГБ!»

Хорошая шутка. Надо запомнить.

Направо, налево, опять направо! Лишь бы черный ход был не на замке!

Он не просто был на замке, но у дверей несла вахту сразу пара мужиков в костюмах, и вряд ли это портье.

Придется в обход, через центральный вход. Дорогу помню не очень, но в критические минуты мозг включает дополнительные резервы. И он подсказывает, что у меня один путь — через фойе.

Очередной раскат хохота доносится из зала. Это уже не просто хохот, это истерика натуральная!

Блин, что же за задник я опустил?!

Выскакиваю в фойе. Мужиков в костюмах у дверей нет. Бабулек-программисток нет. Одна выходит из зала, зажимая рот платком.

Я проношусь мимо пустующего буфета, скатываюсь по ступеням мимо гардероба, с которого начинается театр. Навстречу попадаются гардеробщицы, спешащие узнать, над чем истерически рыдает публика. Никогда такого не было!

Виктор Степанович безнадежно отстал. Либо свернул в зал, не удержавшись от соблазна взглянуть на происходящее.

Черт! Моя куртка осталась в подсобке. А на улице не май месяц, первые снежинки кружат в воздухе. Ничего, завтра заберу. Или попрошу Олега вынести.

С очередным раскатом грома-смеха выскакиваю на вечернюю улицу, замечаю два ряда черных «Волг» и «ЗИМов», аккуратно припаркованных возле театра, нарываюсь на возвращающихся братьев-бобров, с какой-то тревожной подозрительностью смотрящих на меня, и мчусь по Невскому в направлении ближайшей станции метро.

«Пятачка» нет, но я перепрыгиваю через турникет. И даже на эскалаторе до меня долетают звуки совершенно искреннего, неподдельного заразительного смеха, коего стены большого-академического-драматического не слышали долгие годы.

А может, не слышали и вообще…

* * *

Хорошо, что я записал домашний телефон Олега. Тем же вечером, точнее, ночью я позвонил ему. Он не спал. Услыхав мой упаднический голос, приветствовал простым русским словом, созвучным с нотой «ля». Слово сие имеет различное значение. В зависимости от интонации. Сейчас оно означало: «Ты, конечно, крутой парень, но у тебя будут серьезные проблемы». Видимо, опасаясь, что телефон уже прослушивают, быстро свернул разговор, предложив встретиться утром, до начала смены, перед театром.

На входящие звонки я не отвечал, хотя телефон разрывался. Батя не выдержал и в конце концов снял трубку. Аппарат находится в коридоре, и я не слышал разговора. Закончив, отец зашел в мою комнату, сел на стул и с полминуты смотрел на меня. Наконец негромко и как-то обреченно произнес:

— Это с театра звонили. Какой-то Виктор Степанович… Максим… Он сказал, что, если бы сейчас был тридцать седьмой год, тебя бы уже расстреляли… Сынок, что ты натворил?

Я не ответил и натянул на голову одеяло.

Спал я плохо. И каждый раз, когда слышал звук подъехавшей машины, осторожно выглядывал в окно, пряча голову за цветком алоэ, стоявшим на подоконнике. Не за мной ли? Не на расстрел ли?

Без четверти семь я, надвинув на голову капюшон своей старой куртки, сидел в сквере перед театром. «Волг» уже, разумеется, не было. И мужики в костюмах перед парадной дверью не маячили.

Олег не опоздал. Мы пожали руки, он сел рядом и достал пачку болгарского «Родопи».

— Будешь?

— Нет… Не курю.

— Короче, устроил ты вчера… Революцию… Ладно бы это обычный спектакль был. Для курсантов и школьников…

— А что? Необычный?

— Мужиков видел в костюмах? И тачки черные?

— Видел. Еще подумал, это каждый раз так.

— Не каждый, — Олег пустил в темное небо вонючую струю дыма, — зарубежные гости пожаловали. Из дружеских социалистических стран. Поляки, болгары, венгры… Чехи… Партийные делегации. Из Москвы тоже. Культурная программа. Ну и наш горком почти в полном составе… А мужики в костюмах из КГБ. Типа охраны. Никто, кроме Михайлова и Степаныча, про это не знал. В театр бумага секретная пришла, чтоб не трепались. Боялись провокаций всяких и происков.

Да. Я видел эту бумагу. Лично доставал ее из-под шкафа главного режиссера.

— Михайлов на спектакль остался, чтоб зрителей поприветствовать, — продолжал Олег, — накануне прогон устроили. Ну то есть репетицию, хотя каждый год эту агитку играют. Чтоб никаких казусов… А тут ты… Как ты ухитрился кнопки перепутать? Там их всего три.

Либо я идиот, либо все остальные.

— Да как три? Четыре!

— У тебя со счетом все в порядке? Вчера там было три кнопки. Три белых кнопки. И одна красная…

— Красная?

— Ну да! Внизу. Отбой.

— Погоди, погоди… А ты уверен, что она красная? Ты там давно был?

Олег, подносивший сигарету ко рту, вдруг притормозил:

— Месяц назад… Бли-и-и-н…

Сейчас он походил на человека, которому в «Гостинке» вместо американских джинсов подсунули брюки от школьной формы.

Он, видимо, понял. И я тоже. Слава богу, никто из нас не идиот. Не придется идти в психоневрологический диспансер.

Красная кнопка со временем превратилась в белую. От прикосновения пальцев краска сошла на нет. Но для тех, кто постоянно сидел на верхотуре, она по-прежнему оставалась красной. В том числе и для братьев-бобров, любящих портвешок.

Но не для меня…

— Так что я за задник опустил?

— А сам не догадываешься?

— Да откуда? Я ж не видел… Только ржач слышал.

— Да, зрелище было еще то… Я сам, если честно, чуть не подавился от смеха… Ты представь — сидит Ленин в кабинете, а весь революционный комитет заходит к нему через окно… По очереди. И выходит тоже… Дзержинский там, Антонов-Овсеенко, ходоки и матросы-солдаты с чайниками. А потом по пьесе самому Ильичу уйти потребовалось. Куда деваться? Сначала тоже через окно попробовал, но радикулит помешал… Хорошо, в заднике прореха была, так он прямо через нее. Как бы растворился в пространстве. Ты бы видел, что в зале творилось, там поляки с чехами с кресел посползали. Безо всякого перевода. Причем они, похоже, не врубились, что это ошибка! Решили, наверное, — режиссерская концепция! Трактовка.

— Так что это был за задник? Что?!

— Да с утренника! Малыш и Карлсон! Комната Малыша! С окошком, через которое Карлсон залетал! И с видом на соседнюю крышу.

Е-мое!.. За такое точно к стенке поставить могут…

— Смотрелось отпадно! Ленинский кабинет в Смольном, а задняя стена в цветочках, с фотками Малыша, собачки и прочей нереволюционной хрени. И главное — без двери! А актеры-то сразу не заметили, по привычке на сцену выходят и играют! А Феликс про детишек бездомных… Задник уже не поднять — мизансцена не та. Да и некому. Вот и продолжали… Бедный Михайлов… А Степаныч? Ему ж все шишки. Видел бы ты их физиономии. Особенно в зале. И после. А прикинь, если б ты задник с домиком Кролика опустил. Из Винни-Пуха…

Да… Я представил. И, не удержавшись, тоже заржал. Много отдал бы, чтобы увидеть такое зрелище. Особенно основателя нашего государства, вылезающего в окно. Интересно, он стульчик подставил или с пола пытался запрыгнуть? Ленин, который живет на крыше.

Но… Вообще-то не до смеха. Похоже, моя театральная карьера под угрозой. Да какая театральная? Как бы культурную диверсию не припаяли… Запишут в диссиденты.

— Верховые все на тебя свалили. Дескать, им надо было срочно съездить домой. Администратору позвонила Лехина соседка, сказала, что в его квартире запах дыма. Вот и сорвались. А тебя попросили подменить. Объяснили, какую кнопку жать.

— Да они за бутылкой бегали! — праведно возмутился я.

— Не сомневаюсь. Только администратор подтвердила, что звонок из дома был. Но их все равно уже турнули. Сегодня за трудовыми придут. Михайлова так дешево не купишь. Администраторшу следом. Ну и тебя, наверно…

Да. Тут без вариантов. И про кнопки объяснять бесполезно. Какая логическая цепочка выстроилась в голове режиссера? Четкая и безо всяких трактовок. Абитуриент-неудачник, а ныне монтировщик решил продемонстрировать свой талант. Предложил прочитать монолог. Но режиссер на корню пресек — мол, не до тебя. Товарищ обиделся и решил отомстить радикальным способом, воспользовавшись информацией из секретного документа. Устроил революцию.

Поэтому есть риск получить по морде, не успев мяукнуть хоть слово в свое оправдание. Какой уж там театральный институт или роль в массовке.

— Слушай… А ты не мог бы мою трудовую забрать? В отделе кадров. И куртку из подсобки. Просто… Дела у меня…

— Да не дрейфь ты… Они люди интеллигентные, по лицу не бьют. Так, если по почкам… Поорать, да — любят. Так крик костей не ломит. Переживешь.

Спасибо тебе, Господи, за то, что направил мой перст указующий в нужном направлении. Огромное человеческое спасибо. Удивительно, что за мной ночью не приехали мужчины на «Волгах». Правильно сказал верховой Леша — если ты не веришь в Бога, Бог не верит в тебя.

— А меня не посадят?

— Не знаю, но я бы на твоем месте срочно справку добывал. Что с башкой проблемы. С дурачков какой спрос? Ты, кстати, нигде на учете не состоишь?

— Нет… К сожалению…

Как изменчиво бытие. Позавчера на этот же вопрос ответил: «Нет, к счастью».

Олег затушил сигарету о подошву и метнул окурок в чугунную урну, покрашенную серебрянкой, словно оградка на могиле. Ох, не очень удачное сравнение.

— Ладно, бывай. Мне переодеться еще надо.

Он поднялся, сделал пару шагов, затем обернулся и негромко предупредил:

— Макс… На всякий случай… Я с тобой не встречался. Мне здесь работать.

Я остался на скамеечке. Надо было все-таки взять у него сигарету. Как-то тревожно на душе. И неуютно. Словно ты Карлсон, у которого вместо пропеллера красное знамя. Прыгнул с крыши и камнем вниз. Идти с Олегом на смену я не рискнул. Обожду Екатерину Михайловну, попробую незаметно написать заявление по собственному. Хотя незаметно не получится. Обходной ведь подписывать. Разговор с Михайловым неизбежен. И с помрежем. Если, конечно, их не арестовали. Теоретически могли. И сейчас они в Большом доме дают показания. И валят все на невинного монтировщика, который по ошибке нажал не ту кнопку. А им не верят. Потому что предупреждали и просили подготовиться.

Пошел снег. Пока не зимний, а так — сырой и противный. Он залетал под капюшон, таял и каплями стекал по лицу. Но я не сопротивлялся. Просто закрыл глаза и попытался думать о хорошем. О том, что скоро Новый год, что через месяц история забудется, я найду место в другом театре, и вообще, жизнь должна состоять не только из правильных решений. Иначе она пресна, скучна и неинтересна.

Я сидел на скамейке, в сквере перед театром. И на меня смотрел бог Аполлон, голову которого тоже покрыл мокрый снег. В этом мы были с ним похожи.

* * *

— Молодой человек, скоро спектакль кончится. Не проспите.

Я вздрогнул, открыл глаза. Бабулька, сидевшая рядом на скамеечке, улыбаясь, смотрела на меня. Приятно, когда в полтинник тебя называют молодым человеком. Есть в этом что-то несуразное.

— Я видела, как вы из театра вышли. Деток ждете?

— Внука.

— Я тоже… Там жарко… Пора уже.

Я взглянул на часы. До окончания утренника пятнадцать минут. Поднявшись, отправился следом за бабулей. Грыжа опять напомнила о себе выстрелом в поясницу. Нельзя подолгу сидеть в одной позе.

Все скамейки в фойе были заняты ожидающими родителями, бабушками и дедушками вроде меня. Минут пять я изучал театральные плакаты. А вот и знакомый персонаж. Нестареющий Карлсон, который по-прежнему живет на крыше без прописки. Удивительно, что эту сказку ставили в советское время, да еще так активно. Явный недосмотр КГБ. Ведь Астрид Линдгрен была убежденной нацисткой, и прототипом Карлсона послужил ее близкий друг. Герман Геринг. Командующий «Люфтваффе». Человек с пропеллером. Мало того, речевые обороты типа «Я в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил» якобы тоже принадлежали партайгеноссе фюрера. Просто в СССР висел железный занавес, полезная информация не просачивалась. А сказка, в общем-то, неплохая.

С плакатов я перешел на фотографии труппы. О! И еще один знакомый персонаж. Правда, в отличие от Карлсона, заметно постаревший.

Олег. Только с бородкой и залысинами, как у Ленина. Еще не народный, но уже заслуженный… Лет десять назад, когда я увидел его в каком-то милицейском сериале, не поверил своим глазам. Но титры не обманули, это был именно он.

Он все-таки вышел на сцену. По слухам, удачно кого-то подменил. Потом засветился на экране… Закончил актерские курсы… Лицемер. Кричал, что это баловство, и запал быстро пройдет. Не прошел.

Не то что у меня. Я, конечно, попробовал поступить на следующий год, но председателем приемной комиссии назначили Михайлова… По слухам, после того спектакля его вызывали в горком партии, потом в Большой дом и даже хотели привлечь. Удивительно, но он не сдал меня, а всю вину взял на себя. Мол, хотел развеселить иностранных и столичных гостей. Великие были люди! Но через три дня умер Брежнев, и органам стало не до режиссера… Надеюсь, умер не из-за происшествия в ленинградском театре. Могли ведь доложить, и не выдержало сердце у старика. От смеха. Это было бы чересчур. Вот так нажмешь не ту кнопочку и поменяешь ход истории. А то и настоящую революцию совершишь.

А я великим так и не стал.

Спектакль закончился. Детвора, словно разноцветная снежная лавина, повалила из зала.

— Понравилось? — спросил я раскрасневшегося внука, вышедшего будто из парилки.

— Так себе… Я уже мультик видел. Ты обещал купить мороженого.

— А горло?

— Прошло.

— Хорошо, пойдем…

Я купил в буфете сахарную трубочку, предупредил, чтобы Игорек ел осторожно. Он плюхнулся на скамейку, развернул мороженое и, несмотря на предупреждение, стал поглощать его большими кусками, болтая при этом ногами. Смешной пацан. Похож на бабушку, мою жену.

— Дед, хочешь? — Он протянул мне трубочку.

— Спасибо. Ешь… Мне нельзя сладкого.

Нет, все-таки я нажал правильную кнопку. Иначе бы не вернулся в жилконтору, не поступил в электротехнический техникум, не сошелся бы вновь с Ириной и ее Рикардо Фольи. И мы бы не поженились, и у нас не родилась бы дочь. А у дочери не родился бы этот смешной пацан. Не ел бы сейчас мороженое и не махал ногами. Может, махал кто-нибудь другой, но не он. Ни о чем нельзя сожалеть.

А кто знает, как бы все сложилось, поступи я в театральный. Да, электрик, конечно, не очень романтично, но чинить проводку тоже кто-то должен. И среди жильцов нашего микрорайона я очень даже популярен и востребован.

Еще раз повторюсь. Ни о чем нельзя сожалеть.

Игорек доел мороженое, мы взяли в гардеробе его куртку и вышли на улицу.

На Невском я оглянулся и подмигнул вечно молодому Аполлону, как и тридцать лет назад гнавшему свою колесницу сквозь время.

Он подмигнул мне в ответ и прокричал:

— Жми кнопку, Макс! Не ошибешься!