Точка замерзания крови

Андрей Дышев, 1996

Группа ветеранов немецкой дивизии «Эдельвейс» собирается совершить восхождение на Эльбрус. Для сопровождения они нанимают горноспасателя Стаса Ворохтин. Но планы пенсионеров вдруг рушатся: на канатной дороге на группу нападает банда. Оказывается, старики-ветераны не так просты, как кажется на первый взгляд. В подошвах их горных ботинок спрятаны сильнодействующие психотропные средства, за которые можно выручить миллионы долларов. Стас включается в опасную игру. Ему не привыкать к лавинам, ледникам и даже к головокружительному полёту на вертолёте над горными ущельями. Гораздо тяжелей осознать, что рядом с ним находится предатель, которому так доверял…

12

Мне снился мой вечный сон, который всегда сопутствовал нервным перегрузкам. Я ползу по ледовой стене, вбивая клюв айсбайля в голубое тело льда, и вдруг срываюсь и лечу вниз. Дыхание, сердце и мысли замирают в ожидании удара. В ушах нарастает свист ветра. В животе — пустота. Секунда, другая, третья, и нет уже сил терпеть этот полет в бездну, и хочется закричать, как, наконец, я утопаю в глубоком и мягком, как пуховая перина, сугробе.

И просыпаюсь.

Перед глазами — полусферическая рифленная стена, покрытая бороздами и оттого похожая на пашню. На ней — изломаная тень моего плеча и головы. За моей спиной — слабый свет. Я поднес руку с часами к глазами и долго всматривался в циферблат. Четыре двадцать пять. Нет ничего хуже, чем поспать два-три часа, а потом резко проснуться. Мозги, как старый компьютер, загружаются долго-долго.

Я привстал и повернулся к окну. Мэд спала, из-под ее одеяла выбивалась прядь светлых волос и выглядывала розовая коленка. У противоположной стены бодрствовал Гельмут. Он сидел в кровати, сбоку от него горело бра. Лица немца я не видел — оно было закрыто картой Приэльбрусья.

Глушков лежал на кровати животом вниз, широко раскинув руки в стороны, словно опасаясь, что во сне его могут скинуть на пол. Истоптанные полусапожки с белыми разводами выглядывали из-под кровати. Из граненого стакана, стоящего на тумбочке, торчали зубная щетка и пузатый тюбик с зубной пастой.

Дверь в соседний отсек была закрыта, но тем не менее из-за нее отчетливо доносился храп. Я несколько раз щелкнул пальцами, привлекая внимание Гельмута, но он не сразу опустил карту и посмотрел на меня.

— Как вы думаешь, Стас, — шепотом спросил Гельмут. — Это реально?

— О чем вы? — не понял я.

Гельмут смотрел на меня сквозь очки. Бра маленькими огоньками отражалось в линзах, и я не видел глаз немца. Я встал, подошел к столику и налил из бутылки воды. На высоте меня всегда донимала жажда. Я пил бесвкусную воду из талого снега и смотрел в черное окошко, где едва заметным контуром прорисовывалось ступенчатое тело ледника Азау.

— Вы говоришь, там есть горы, которые имеют пять тысяч высоты, — продолжал Гельмут, водя пальцем по карте. — Но я вижу четыре четыре, четыре ноль, четыре три…

Я скосил глаза и проследил за пальцем Гельмута. Немец рассматривал"маршрут", как выразился Бэл, и проверял высоту всех пиков. Насчет пятитысячников я, конечно, преувеличил, но странная наивность Гельмута меня удивила.

— Скажите мне честно, Гельмут, — произнес я, отдергивая шторку и легко надавливая на стекло. — Вы хорошо представляте, что такое Накра-Тау, Шхельда или Уллукара?

— Я понимаю вопрос, — кивнул Гельмут, снимая и кладя на столик очки. — На Шхельда ходил мой товарищ в восемьдесят шестом году. Это есть отвесная скала.

— Хорошо, что вам это известно.

— Но! — поднял палец вверх Гельмут. — Но можно идти по седловинам, по склонам, на пики не подниматься.

— Илоне по силам такой путь?

— Думаю, да.

— Думаю, да! — передразнил я немца, задергивая шторку. — У меня складывается ощущение, что вы, Гельмут, хотите меня убедить в том, что пройти траверсом до перевала Местиа, в общем-то, совсем несложно. А я голову ломаю, как бы нам избежать такого удовольствия и сохранить вам жизнь.

— Простите, Стас, я не совсем понял вас.

Проснулась Мэд. Подняла голову, посмотрела на меня глазами-щелочками, улыбнулась, тряхнула головой, закрывая лицо локонами. Девочке, должно быть, снилось что-то хорошее, она еще не вошла в ночь, в бочку с террористами и не вспомнила о предстоящем переходе. Лучше бы не просыпалась, подумал я, стараясь не смотреть на девушку, но Мэд вовсе не стеснялась меня, потому как стесняться было нечего. Она была одета и, несмотря на недавние потрясения и недолгий сон, сохранила приятную внешность. Села на колени, качнулась на пружинах кровати и потянулась, демонстрируя грудь. Перед тем как лечь спать, она зачем-то затолкала свои горные ботинки в щель между спинкой кровати и стеной, и теперь, согнувшись вдвое и опустив руку за спинку кровати, пыталась их оттуда вытащить.

Наш разговор с Гельмутом прервался, но возвращаться к нему мне не хотелось. Старик вел себя с террористами достойно, но его достоинства хватило только на то, чтобы отказаться пить с бандитами. Главное, но тем не менее бредовое условие, которое они выдвинули, он принял безоговорочно и, кажется, всерьез намеревался идти траверсом по хребту. Его интеллигентная готовность безоглядно следовать за дураками меня выводила из себя.

Мэд будто подменили, и сейчас она совсеми не походила на ту перепуганную до смерти девчонку, которая прижималась к моей руке, пытаясь спрятаться за ней, словно цыпленок под крылом у курицы. Или она была настолько глупа, что реагировала на опасность лишь при непосредственном соприкосновении с нею, или же стала полностью владеть собой, подражая арийской выдержке деда, но в ее поведении не было ничего, что говорило бы о подавленном настроении и страхе. Она кокетничала со мной, натягивала на ноги шерстяные носки толстой вязки такими движениями, словно это были чулки, долго расчесывалась, всматриваясь в маленькое зеркальце в позолоченой оправе, красила губы, накладывала на шеки защитный противоожоговый крем и при этом кидала на меня вопросительные взгляды, будто ждала комплимента.

Глушкова, самого флегматичного в нашей странной компании, вытаскивал из сна в грустную реальность Тенгиз, при этом наш неприметный герой никак не мог открыть глаза, упрямо натягивал на голову одеяло, поворачивался к Тенгизу спиной, чем привел бандита в полное замешательство и вынудил его обратиться за помощью к Бэлу.

Я смотрел на своих товарищей по несчастью, на Тенгиза, который очень хотел, но никак не мог казаться страшным. Немцы и индиферентный Глушков, в отличие от меня, видели в террористах безобидных хулиганов или настырных авантюристов, которым легче подчиниться, нежели переспорить. Никого они не подвергли, так сказать, физическому оскорблению, тем более, не убили и не ранили. Бэл общался с нами вполне вежливо и за все то время, пока мы находились в качестве заложников, ни разу не повысил голос. Тенгиз, несмотря на экспансивность и деланную агрессивность, был безобиден и смешон, как рассерженный пудель. Единственное, от чего исходила угроза, так это от идеи, которую бандиты намеревались осуществить.

Подпухший от выпитой накануне водки, Тенгиз наблюдал за нашими сборами. Ему хотелось быть агрессивным, но он не мог найти к чему придраться. Глушков, сидя на кровати, пытался натянуть на ногу промокший сапожок. При этом он кряхтел, краснел, бил ногой о пол и выглядел совершенно несчастным.

— Какой размер? — спросил его Тенгиз.

— Ноги или ботинка? — уточнил Глушков.

— Не все ли равно, обаный бабай? — вспылил Тенгиз. Ему показалось, что Глушков над ним издевается.

— Я тоже думал, что все равно… А выходит, что ботинок на размер меньше.

Тенгиз таращил на Глушкова глаза и приоткрывал рот. В этот момент я был солидарен с Тенгизом: неприметный герой раздражал меня не в меньшей степени. Предупреждая шквал ругательств, я поторопился уточнить:

— Я буду подбирать тебе обувь. Какой размер нужен?

— Сорок третий, — ответил Глушков, продолжая громыхать ногой о пол. — Или сорок четвертый.

— Я много чурок на свете повидал! — в бессилиии разводя руками сказал Тенгиз. — Но такого…

— Сорок четвертый, — поспешил исправиться Глушков.

— Идем! — кивнул мне Тенгиз и, все еще сокрушенно покачивая головой, вышел во второй отсек.

Следом за ним я вышел из бочки. Изумрудное небо сияло звездной пылью. Эльбрус, напоминая дремлющего исполинского верблюда, возвышался над снежной пустыней. До него, казалось, можно дотянуться рукой, погладить его голубые горбы. Мы шли по тропе к крайней бочке. Снег попискивал под нашими ботинками. Морозный воздух имел привкус родниковой воды.

— Они уже там? — спросил Тенгиз, кивая в сторону Приюта.

Я понял, что он имеет ввиду сборную команду альпинистов из Азербайджана и пожал плечами.

— Заявку подавали на пятое число. Сегодня четвертое.

— Ты уверен?

На этот раз я промолчал. Не терплю никаких уточняющих вопросов после утверждения"да". Тенгиз это понял, и пока мы не дошли до склада, не произнес ни слова.

Складской замок промерз до самых винтиков и пружинок, и я долго ковырял в нем ключом. Надо было бы снять рукавицы, но я пожалел свои израненные ладони.

— Давай, я! — сказал Тенгиз, оттеснив меня в сторону.

Он быстро справился с замком, потянул на себя дверь. Она открылась лишь на четверть, но нам этого хватило. Я нащупал включатель. Яркая"стоваттка"вспыхнула под сферическим потолком, и мы одновременно прикрыли глаза ладонями.

— Это облом, — сказал я.

— Ты о чем?

— О сорок четвертом размере ботинок. Такого у меня нет.

— Ты уверен? — задал свой любимый вопрос Тенгиз, но тотчас спохватился: — Доставай сорок третий.

— А если не натянет?

— Пусть старается.

— Зачем этот Глушков нам нужен? Пусть остается на базе.

Тенгиз отрицательно покачал головой. Я стащил со стеллажа болоньевую высотную палатку типа юрты. Шестеро человек в ней разместятся запросто, если лягут ногами к центру, изображая аленький цветочек. Тенгиз поймал мешок, прикинул его вес, покачивая на руках.

— Килограмма два?

— Два шестьсот, — уточнил я.

— Всего-то!

Я принялся скидывать скрученные в узкие рулоны пуховые спальные мешки. Тенгиз ловил их и складывал на полу. Очередь дошла до веревок. Три бухты по пятьдесят метров шлепнулись на палаточный чехол. Следом за ними полетели мешки с карабинами и ледовыми крючьями.

Тенгиз, глядя на этот обвал снаряжения, постепенно менялся в лице.

— Не много ли барахла? — спросил он и едва увернулся от клубка вцепившихся друг в друга"кошек".

— Самый минимум… Лови айсбайль!

— Э! э! — выставив руки вперед, заволновался Тенгиз. — Зашибешь раньше времени!

Он поймал длинноносый дюралевый топорик за древко, покрутил его в руке, рассматривая со всех сторон, и подвесил за петлю к поясу.

— Не обижай Илону, — сказал я.

— Да пошел ты! — махнул рукой Тенгиз. — Никто ее не обижает. Я ее пальцем не тронул.

— И не дави на нее, — посоветовал я.

Тенгиз взвалил на меня все, кроме палатки, довел до жилой бочки и втолкнул в отсек. Я шумно вломился к своим товарищам, сбрасывая все, что нес, на пол. Мэд отставила чашку с чаем и подошла ко мне.

— Что он тебе говорил? — спросила она.

— Я просил, чтобы тебя оставили здесь, — ответил я.

Девушка покачала головой:

— Бесполезно. Не надо злить их. Это наш крест.

— Черт с ним, с крестом! — ответил я, выбирая спальник поновее и протягивая его девушке. — Речь о том, чтобы не тащиться на Голгофу.

Немцы не признают вольный порядок слов. Мэд с трудом поняла, что я имел ввиду.

— К сожалению, нет черта, который вместо нас понес бы крест наверх… Это надо одевать сейчас или потом?

Она прикладывала к подошве ботинка похожую на капкан"кошку". Я присел у ее ног, чтобы помочь ей приладить эту конструкцию, но Мэд тотчас опустила обе ноги на пол и поднялась с кровати.

— Я сама, — ответила она.

— Наверное, ты боишься щекотки, — предположил я, глядя на мощные, как гусеничные траки, подошвы ее ботинок.

— Ты опекаешь меня, как маленькую девочку.

Гельмут стоял перед раскрытым рюкзаком и держал в руке помазок для бритья.

— Как вы думаешь, Стас, — спросил он. — Эта штука мне пригодится?

— Ею можно будет счищать снег с ботинок, — ответил я. — И щекотать пятки Илоне.

Гельмут рассмеялся.

Глушков рассматривал вибрамы, которые я ему принес.

— Это сорок четвертый? — спросил он.

— Сорок третий.

— Но ведь я просил…

— Других нет, — перебил я его. — Поговори с Бэлом, может, он оставит тебя здесь.

— Я привык доводить все дела до конца.

— Какие, интересно, у тебя могут быть дела на перевале Местиа?

— Дело не в перевале, а в моих принципах.

Пока мы вели эту предрассветную беседу, упаковывая свои рюкзаки, окошко посветлело. В сгущенную до черноты синеву будто добавили каплю молока, и проступили синие контуры.

К нам заглянул Бэл.

— Закругляйтесь, — сказал он.

Я первым вышел в"предбанник"и чуть не споткнулся о консервные банки с тушенкой, поставленные горкой. Это был мой стратегический запас.

— Чего уставился? — спросил Бэл. — Отсчитывай одну четвертую часть и закидывай в свой рюкзак.

Четверть — это пять банок. Всего двадцать. В день мы умнем не меньше шести. Значит, террористы рассчитывают добраться до Местиа за три, максимум четыре дня.

Мэд вышла в"предбанник"следом за мной. Ей тоже пришлось укладывать в рюкзак консервы. Пару банок из ее пяти я сунул в верхний клапан своего рюкзака.

— Джентльмен, — усмехнулся Тенгиз. — А жрать тоже за нее будешь?

Остро отточенные зубья"кошек", которые Мэд нацепила на ботинки, цокали и скрежетали о бетонный пол. Теперь, благодаря этой стальной платформе, она сравнялась со мной по росту. Мы стояли у двери, ведущей наружу. Тонированный крем, которым Мэд густо намазала лицо, напоминал макияж далеко не молодой женщины. На ее лбу поблескивали черными стеклами горные очки. Капюшон пуховика, потрепанный по ободку морозами и ветрами, напоминал портретную рамку с какого-нибудь запыленного бабушкиного чердака. В таком прикиде Мэд сразу повзрослела лет на двадцать.

Она кивком спросила, почему я на нее так странно смотрю.

— Ты хорошо выглядишь, — брякнул я.

Бог не наделил меня способностью говорить женщинам комплименты.

За нашими спинами загружались тушенкой Гельмут и неприметный герой. Бэл, намертво прижатый ремнями к большому, литров на сто сорок, рюкзаку из камуфлированной ткани, первым вышел из бочки."Кошки", подвязанные к накладному карману, стали позвякивать, ударяясь об автоматный ствол, словно колокольчик на шее бычка. Я вышел следом за ним. Мэд — за мной. Затем Гельмут, неприметный герой и, наконец, Тенгиз. Я благодарил судьбу, что она развела нас по разные концы колонны. Дойдя до металлической рамы, врытой в снег, Бэл остановился, повернулся ко мне и отступил на шаг в сторону.

— Вперед! — сказал он мне, жестом приглашая занять его место.

— Ты успел помолиться? — спросил я его. — Нет? Напрасно.

Бэл усмехнулся, пропустил следом за мной Мэд.

— Бог под нами, — ответил он. — Кому молиться?

Я сделал шаг, погружаясь в снег по пояс. Нет, под нами и над нами, к сожалению, очень даже смертные существа, подумал я. Далеко внизу, отделенный от нас непроходимым склоном, лавинами и снежными карнизами, просыпается Терскол, звенит бараньим стадом, коптит утренним дымком, вьющимся из печных труб, шумит бурным синеводным Баксаном. А выше нас, на Приюте, проходят акклиматизацию альпинисты из Азербайждана, Самары и Питера, делают короткие вылазки на склон Эльбруса, штурмуют, напрягаются, ввинчивают ледовые крюки, дырявят фирн айсбайлями, вонзаются в него острыми когтями"кошек"и думают только о вершинах.

Если бы не террористы, то Мэд, Гельмут и я обязательно встретились бы с ними где-нибудь на продуваемой всеми ветрами, вызывающей астму и головную боль седловине, которую поэты всуе сравнивают с ложбинкой на женской груди. Но этой встречи никто посторонний не увидел бы. Высотный альпинизм — единственный вид спорта, у которого не бывает зрителей.