Обреченный

Андрей Дышев, 2022

С войны Стас Шелестов вернулся с тяжелой формой амнезии. Там он был ранен в голову и полностью забыл самые жуткие эпизоды. Но следователь прокуратуры пытается изо всех сил «расколоть» молодого офицера на признание, потому как уверен, что Шелестов всего лишь ловко симулирует потерю памяти. А вменяются ему страшные вещи: будто там, на войне, он убивал детей… Но вдруг происходит событие, которое становится триггером, и память начинает возвращаться к Стасу, а вместе с ней и понимание того, что его жизнь сложилась совсем иначе, чем казалось…

Глава 12

Стас тихо посапывал в левом углу палатки. Шелестов лежал в правом. Даша — между ними. Стараясь не шуметь, Шелестов выбрался из палатки и стал собирать свой рюкзак. Он взял несколько пачек вермишелевого супа, плитку для сухого топлива, свернул и подвязал к рюкзаку спальный мешок, уложил одежду.

В пять часов стало светать. Он поднимался к шоссе. Шел быстро, не думая о том, куда и зачем идет. Сам процесс движения доставлял удовольствие. За два часа он добрался до мыса Караул-оба, расстелил спальник на плоском камне в тени сосны, влез в него и спал до тех пор, пока снова не наступило утро.

Его разбудили чайки, которые лаяли и хохотали над ним. Он еще не видел их в клейких сумерках, сквозь которые проглядывали лишь силуэты валунов и кривые сосны, похожие на горбатых карликов, обступивших его со всех сторон.

Разулся, затолкал в рюкзак кроссовки и носки. Рюкзак и спальник опустил в глубокую расщелину между двумя валунами и привалил сверху булыжником. Оставил при себе только удостоверение личности офицера, спички, завернутые в полиэтилен, да оставшиеся деньги. Снял майку, повязал ее вокруг тела. Ничего мне больше не надо, думал он, ничего я больше не хочу. Жаль только, что нет холщового мешка, да веревки, чтобы подпоясаться.

— Доброе утро!

Шелестов вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Сверху, на валуне, сидел сухощавый бродяга, похожий то ли на эстетствующего бомжа, то ли на Иисуса.

— Чаю хотите? — спросил он, осторожно спускаясь ближе к Шелестову… — Здесь у нас недалеко лагерь… Вы ведь один, я не ошибся? Одному здесь скучно… — Он почесал щетину, посмотрел по сторонам. — Я целый месяц в одиночку болтался по всему побережью… Потом познакомился с Маслиной…

Бродяга легко прыгал с камня на камень, его босые ноги беззвучно касались их наждачной поверхности. Шелестов не мог понять, как этот человек ориентируется в каменном хаосе. У него уже все давно смешалось перед глазами: сосны, камни, черные щели и гроты. Наконец, путь им преградила худенькая девушка в широкой майке и сиреневых плавках. Ее волосы были мокрыми, они слиплись и превратились в гладкие и блестящие косички. Наверное, она только что искупалась, а вытерлась майкой. Бродяга куда-то исчез.

— Ты кто? — строго спросила она у Шелестова.

— А ты кто?

— Поднимайся сюда, тогда познакомимся.

— А ты не кусаешься?

— Только когда целуюсь. Почему ты бродишь здесь один?

— Так получилось… Ты куда меня тащишь, амазонка?

Девушка взяла Шелестова за руку и повела за собой, вверх по склону. Теперь ее майка шестидесятого размера развевалась как короткая юбка.

— Скажи честно: ты испугался, что можешь отбить девчонку у своего друга и потому сбежал? Так ведь?

— А ты из милиции?

— Ну, так или не так?

— Сначала ответь, откуда ты знаешь о девчонке и друге.

— Я вас видела вместе несколько раз и все поняла… Прыгай за мной, не пугайся, я не буду давать тебе повода для того, чтобы ты влюбился в меня. Все должно произойти само собой.

— Послушай, ты мне нравишься.

— А ты мне нет. Зачем ты связался с Бродягой? Он чокнутый и к тому же достал нас своими нравоучениями. «Это грешно, Бог вас покарает!» — передразнила она.

Ее выгоревшая майка сползла с одного плеча, оголяя розовую, шелушащуюся от солнца кожу. Она послюнявила пальчик и провела им по его лбу:"Ты испачкался". Когда она наклонялась к нему, Шелестов видел в разрезе майки ее маленькую грудь с сосцами, похожими на два прыщика.

— Что ж ты такой жадный? — спрашивала она, гладя его по щеке с такой осторожностью, словно новорожденного.

— В каком смысле?

— На земле уже ничего не осталось светлого, кроме любви. И, кроме всего, это ничего не стоит. Ты пожалел своей любви. Почему?

— Ничего я не пожалел! Просто мне не нравится, когда меня используют втемную… И вообще, я инвалид, обуза любой компании.

Она долго остановилась, оценивающе взглянула на Шелестова, усмехнулась.

— Меня зовут Галька, — представилась она и протянула ладошку.

— Галина?

— Нет, не Галина, а Галька. Камешки такие есть в море — гладкие, отшлифованные. И я на них похожа, тоже гладенькая. — Она вдруг задрала майку к подбородку. — Вот, смотри, похоже?

— Похоже. Хорошо, что тебя не Персиком зовут, а то бы пришлось другое место показывать…

— Ну ладно! — перебила она Шелестова. — Хватит ерунду всякую говорить. Пойдем к нам. У нас тут недалеко лагерь, мы каждое лето собираемся, и нас с каждым годом все больше и больше. Мы учим людей любви и боремся со злом… В общем, сам увидишь. Тебе там будет хорошо.

— А как ты меня представишь?

— Я буду звать тебя Обреченным, потому что…

— Хорошо, что не Приговоренный…

–…потому что думаешь, будто любовью можно сделать другому человеку зло, и копишь ее в себе, боишься растратить понапрасну, ищешь ту единственную и неповторимую, которая, как тебе кажется, была бы счастлива с тобой. Так и будешь жить в клетке, которую сам для себя смастерил, и умрешь вместе со своей нерастраченной любовью, и вгонишь ее, нераспустившуюся, в сырую землю…

— Как мрачно! Погоди, дай высморкаться… слезу вышибла.

— Не надо ехидничать, Обреченный.

— Но скажи мне, нимфетка, разве можно любить кого попало?

— Любить надо не кого попало, а всех. Подумай сам, если все будут любить всех, то на земле не останется места для мерзкой ненависти. И люди перестанут убивать друг друга. И исчезнут террористы и камикадзе. И будут распущены армии, и переплавлены авианосцы. А ты искусственно сдерживаешь в себе чувство, в котором нуждаются тысячи несчастных. Почему у нас есть доноры, и люди делятся кровью, а вот любовью, если ее много в сердце, считается зазорным поделиться с ближним?

— Да нет, не зазорно, хотя я так и не понял, как это проделать на практике. Боюсь сказать нечто неприличное…

— А вот Бродяга считает, что зазорно и даже грешно, — перебила Галька.

— Может, он имеет ввиду не любовь, а прелюбодеяние?

Галька скривила губки в презрительной усмешке:

— Прелюбодеяние! То, что дает жизнь всему на земле — разве грех?.. Все, что делается человеком под знаком любви, не может быть грехом!

Галька снова стала перебирать камешки. Шелестов взял ее за локоть.

— Значит, по-твоему, все должны друг с другом… подряд? Вот представь, что у тебя есть любимый мужчина. И ты узнаешь, что помимо тебя он любит еще двадцать женщин, и у каждой проводит очередную ночь, совершенно бескорыстно делясь с ними любовью…

— Да, так должно быть.

— Ну а семья, дети?

— Семья — это ошейник, намордник. Она сдерживает человека, не дает раскрыться его лучшим чувствам. А детей должно быть столько, сколько даст Бог. Если ты будешь любить всех, кто рядом с тобой, не возникнет проблем с рождением и воспитанием детей.

— Галька, а ты любишь Бродягу?

— Конечно! Я его обожаю, хоть он и зануда.

— И ты сможешь спокойно наблюдать, как он ласкает какую-нибудь Ракушку или Медузку?

— Увы, он не хочет никого из нас ласкать, но если бы это случилось, у меня голова пошла бы кругом от любви! Чем больше он будет любить девушек, тем сильнее я смогу полюбить его. Он добрый, сильный, великодушный. — Она снова стала гладить лицо Шелестова, провела пальцами по бровям, носу, губам. — Не надо его слушать! Неужели ты не можешь полюбить хотя бы меня одну? От тебя тянет холодом и безразличием, как из морга.

Конец ознакомительного фрагмента.