Операция «Пальма-два», или Большое плавание рыбаков

Андрей Бинев, 2010

«Очень-очень давно, когда промерзшую насквозь советскую землю, жаждавшую бурной весны и преисполненную надежд на тепло и солнце, вдруг стало заносить холодной снежной крупой безнадежности, когда вспухшие от напрасных ожиданий беспокойные людские воды огромной страны, вопреки «метеорологическим» прогнозам неисправимых оптимистов, застыли ледяными торосами, разыгралась удивительная история, в которой оказались замешанными многие персоны с известными и неизвестными широкой общественности именами. Произошло это во второй половине шестидесятых годов двадцатого столетия в конце второго тысячелетия от рождения Христа…»

Глава 4

День выдался солнечный, яркий. В кафе-шантанах и ресторанчиках плескалось, будто коньяк в согретой пузатой рюмке, тихое человеческое счастье, очень камерное, интимное. В одном из таких заведений, недалеко от площади Пигаль, за чашкой чая и бутылкой русской водки сидели два старых друга — репортер Артур Егорович Петров и чекист Александр Васильевич Власин. Они уже изрядно выпили, раскраснелись, близко придвинулись друг к другу и каждый из них почти влюбленными глазами разглядывал постаревшее за двадцать с небольшим лет лицо старого друга.

— Эх, Егорыч, брат, — говорил растроганно полковник Власин, — сколько ж воды утекло! Состарились мы с тобой. Дети уж у тебя, поди, взрослые…

— Взрослые, — кивнул Егорыч, — даже слишком…

— И у меня слишком! — засмеялся Власин. — Все наперед знают, черти!

— В отцов не верят! В будущее наше светлое не верят! В «Кока-Колу» верят…

— Мои в «Пепси».

— Один черт! Я им говорю, партия… она ведь что… она ведь все! А они ухмыляются, скалятся. Иди ты, мол, папаша, со своей партией к едрене-фене…

— Ладно тебе! Это все детские болезни, как свинка или там скарлатина. Твои-то болели свинкой?

— Болели. Так и не вылечились. Хлев прямо какой-то, а не дом!

— Не переживай, брат! Все образуется.

— И этот, — продолжал пьяненький Егорыч, — лысый, с отметиной… И с бабой его… Перестройка, гласность! А чего перестраивать-то? Нет, ты мне скажи, перестраивать-то чего?

— Да по большому счету… по гамбургскому, так сказать, есть, есть что перестраивать…

— И это говорит чекист? Рыцарь революции?

— Именно так, дорогой товарищ. Мы ведь, браток, все видим, все знаем!

— И что вы такого видите, чего мы не видим?!

— Все! Развал полный. Экономики нет, все продано и перепродано. Земля не родит, заводы работают только на жалкую зарплату спивающимся рабочим, крестьянства нет, наука еле трепыхается. Культуры никакой! Вот погляди вокруг…

Егорыч злобным взглядом обвел бульвар, деревья, людей, поток машин и уставился на бутылку водки.

— Видал?

— Водка, — констатировал Егорыч.

— Именно что водка. И больше ничего. А здесь — жизнь! Бьет ключом. Бойко так бьет! Красиво! А мы все там… в средневековье.

— Да как же ты можешь! Какое такое средневековье! Коммунизм — это строй будущего, а социализм — настоящего.

— Где ж ты его видел-то, социализм-то свой? В учебниках?

— Да я, да я… Институт окончил, в Москву поехал, за границами жил. Вот — социализм…

— Глупости это, Егорыч. Ничего ты не понял! И как в Москву поехал, и какой институт окончил, ничего ты не понял! А за границей ты, небось, жил на всем готовеньком, как я. Попробуй тебя обратно, в твой социализм верни! Глотку порвешь!

— Так ведь в ГДР, большей частью, в нашей, так сказать, зоне…

— Именно что в зоне. Ладно, давай лучше выпьем!

Егорыч недоверчиво покосился на друга: не провокатор ли? Но глаза у Власина мерцали печалью и искренностью. Егорыч выпил и отхлебнул остывший чай.

— Значит, Сашок, ты тоже, кроме «Кока-Колы», ничего не признаешь! Я так понял.

— Почему же, квас люблю. Но только его здесь не продают. Селедочку, вот… водочку.

— А родину?

— И родину. Только она у меня никак с селедочкой и с водочкой не ассоциируется. Она у меня с… тобой ассоциируется.

— Плохо, значит?

— Почему же плохо? Очень даже хорошо. Вот сидим, говорим. Вспоминаем, понимаешь…

— Эх, брат, развратил вас Париж! Врага не видите.

— Да где ж он, враг-то? Сколько ищу, не нахожу. Противник есть, это верно! А врага нет. Он у нас тут! — Власин постучал себя по лбу.

— А противник, он что, не враг?

— Противник — это тот, кто сидит по другую сторону границы — против тебя, значит. Он может быть врагом, а может и не быть.

— Чудно́, товарищ полковник!

— Поживи здесь с мое, не такое запоешь.

— Так жил же! Жил, Сашок! — в отчаянии закричал Егорыч, обратив на себя внимание с других столиков. Но тут же понизил голос до шепота: — Жил!

— Слепой ты, что ли? Вот ведь, с Горбачевым катаешься. А ничего не понимаешь.

— Понимаю! Вижу и понимаю! Лучше у них, конечно. Но они же… рабочих эксплуатируют, крестьян… Потому и лучше.

— Дурак ты совсем. Несешь околесицу какую-то! Кого они тут эксплуатируют! Пойдем-ка лучше погуляем. Хочешь, я тебе зоопарк покажу?

— А чего мне его смотреть? Шмотки надо купить жене, детям…

— Успеешь шмотки! Зоопарк у них тут славный. Парк, тишина. Зверушки разные. Я сюда… хожу иногда… от эксплуататоров скрываюсь.

Власин умолчал, что в зоопарке он встречался с некоторыми из своих агентов. Сюда же приводил жену, чтобы поговорить с ней о сокровенном, о том, что не должно попасть на советскую и «несоветскую» звукозаписывающую аппаратуру в их служебной парижской квартире. Теперь он сердился на себя за то, что разболтался с Егорычем, человеком явно ограниченным, пугливым и неумным.

Недопитую бутылку водки Егорыч сунул в карман пиджака. Мужчины встали и вышли на бульвар. Власин взмахнул рукой, и рядом остановился автомобиль с горящей трафареткой на крыше: «такси». Власин и Петров сели на заднее сиденье, и машина сорвалась с места, влипнув в поток других автомобилей.