Тысячелетник

Андрей Бауман

Дебютная книга стихов Андрея Баумана представляет собой движение к целостной картине европейской истории: от ее греческого истока через христианское обновление мира к катастрофическому опыту последнего столетия, достигшему предельной интенсивности в мировых войнах, концлагерях и новейших конфигурациях террора и ставшему определяющим для русского культурно-исторического космоса. На протяжении всей книги происходит интерпретация осевых векторов европейской поэзии, обретших воплощение у Данте, Гёльдерлина, Рильке, Мандельштама, Целана, Элиота, и ключевых маршрутов западной философской мысли. Но главная новация автора «Тысячелетника» – возрождение языка богословских и литургических текстов как одного из оснований для современной поэтической практики. Неоплатонический словарь, переосмысленный Дионисием Ареопагитом, каппадокийцами и Максимом Исповедником, опыт сирийских гимнографов и рейнских мистиков становятся тканью новой стихотворной речи, которая достигает кульминации в описании крестного пути Христа и Его непосредственного присутствия в современном мире после Катастрофы.

Событие стиха

Возможность говорить о стихах Андрея Баумана заранее настроила меня на неуместность в разговоре — игры; вернее, игры как стеба, этой мучительной судороги-попытки подражания падшего существа подлинной игре существа горнего, великому стройному танцу Вселенной перед лицом Малельдила, от описания которого так захватывает дух при перечитывании «Космической трилогии» Льюиса. Но серьезность слога Баумана — не напускная. Это, скорее, истовая трепетность очевидца чуда: Андрей — христианин, и что такое Фаворский свет, проницающий и преображающий мир («Не погубить пришел Я мир, но спасти…»), делающий воду — истинно водой, дерево — деревом, статую — символом, ум — разумом, темную историю народов и культур — путем и смыслом, через придание всему ангела-хранителя (первый привкус рилькевской ангелолатрии — «…И ветви-центробежцы — взрыв, поток — / Спешат вовне: расширить власть живого, / Под сень свою малейший взять росток… / Но как двоякодышащее слово / Идет в доречевой его исток, / Так дерево землей пребудет снова» («Дерево») — уходит при втором и третьем перечтении стихов Баумана, смывается евангельской водой живой), — знает своим способом: своим стихом. Так вежественно, стройно, целомудренно и предельно страстно познал Адам жену свою, затем — познал и мир, так и Бог продолжает познавать того, кого породил в муках:

…в рыжем кипении солнц многократных

в круговине дельфиньего света

в центре всех становлений

в средоточии лиственных воинств

обнаженный до птицы и зверя

в перикарде,

до червя, и тюленя, и ангела — в семени

обоюдополярном, —

сопричастник всего

разжимающегося универсума

всей пульсирующей лествицы душ…

(«Андрогин»)

вдохнув Свое дыхание в горсть красной, косной глины.

Петербуржец до мозга костей, Бауман — из тех пишущих стихи, кто часто отходит от полотна и, прищурившись для нивелирования деталей, оглядывает целое; один из тех, кто озабочен осмыслением эволюции поэтического языка, его ролью и миссией (см. программное высказывание на эту тему, помещенное в конце книги). В нашей переписке Андрей однажды шутливо посетовал, что такова-де моя планида — писать предисловия к книжкам стихов выпускников философского факультета СПбГУ; меня эта планида радует уже потому, что Андрей поймет, о чем речь: его поэтический язык (дар поэтической речи — один из даров, данных Богом человеку, и его реализация, в контексте евангельской притчи о талантах, позволяет смотреть на разновидности поэтической речи, будь то речь литургическая, эпическая или лирическая, как на инструменты в деле продолжения Откровения Бога — через поэта и его стихи — миру и человекам) состоялся через событие (человека, его повседневности ли, истории ли и культуры, которые — в невечернем дне Вечности — всегда только что), событие как философскую категорию и непосредственное созерцание события как такового, его поэтический анализ и новое оживление, введение земного события в Божественный контекст, как нищенку вводят в тронную залу за миг до торжественного объявления ей, что именно она — королевская дочь, в детстве украденная из замка цыганами:

…Наш бой — как символический обмен

дарами всеми

святыми. Пусть он Франц, а я Жермен,

мы — зеркала взаимных ойкумен —

вернемся в семьи.

А может, канем в бурую листву,

два палиндрома,

которые о чем-то повеству…

Но, так или иначе, к Рождеству

мы будем дома…

(«Горчичная осень 1917-го»)

…К сознанью прихлынул горячечный жар:

я вспомнил — из дома куда-то

наш впалый, обвисший Трезор убежал,

и слезы в подглазинах брата,

на синих кругах примерзающий лед

в тисках метрономного пульса,

и, сжавшись, не знаем, кто первый умрет,

и голод под кожей раздулся,

и мама со свертком мясным и глядим

мы нежно как режет несмело

и варит взахлеб обжигаясь едим

едим животворное тело

Меня оттащили, но сквозь пелену

я видел, как тех, не сумевших

сдержать этот голод, по снежному льну

без слов волочили, умерших.

Мы ехали дальше, и поезд не гас

в белеющей тьме полустанков,

когда ампутировал детство у нас

и взрослых сшивал из останков…

(«Братья»)

В лекции «Язык и знание», прочитанной в 1989 году, философ Владимир Бибихин сказал об этом так: «В поэтическом слове событие здесь и теперь говорит полным голосом. Слово в своем существе голос события. Язык человечества существует постольку, поскольку есть человеческая история со своим говорящим событием».

Поэтический язык Баумана до предела насыщен культурными аллюзиями, но этот язык не вторичен: войдя в мир, поэт воспринял культуру, историю, антропологию, все их накопленное богатство как первозданное событие — и ответил на него событием своего стиха, став в ряд совершающих тот Божественный и человеческий танец, с упоминания о котором мы и начали этот витиеватый пассаж — предуведомление читателя о радости, которую он испытает, знакомясь с умным, тонким и уже состоявшимся поэтом.

Сергей Круглов