Икура дэс ка? Сколько это стоит?

Андрей Абинский

«Всё чего-то стоит, и кусок хлеба, и свобода, и дружба, и даже жизнь, – сказал герой этой повести. – Посмотри человеку в глаза и спроси себя: «Сколько он стоит?»А сколько стоишь ты?» Книга содержит нецензурную брань.

© Андрей Абинский, 2023

ISBN 978-5-0060-6316-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Глава 1

Встретить моряка в нашем городе можно не чаще, чем Джину Лоллобриджиду на улицах провинциального Порхова. Городу повезло, ибо в отпуск приехал я, Андрей Абинский, матрос Сахалинского морского пароходства и, к тому же — моряк дальнего плавания.

В свои двадцать лет я посетил шесть портов Японии и два в братской Корее. Знаю вкус саке и умею здороваться на японском: «Соё-нара, каничива, камбанва», — доброе утро, день, вечер.

На мне тропический китель, цвета бразильского мокко с алтайскими сливками. Китель наглажен до шоколадной ломкости и пахнет мужским «Шипром». Погоны в золоте украшают широкие плечи. Галун подобран со вкусом — чуть шире, чем у матроса и чуть уже, чем у старпома. Девушкам это нравится. Красный бисерный галстук сыплет искры на ослепительную белизну нейлоновой рубашки. Она сильно льнёт к телу и бьёт электричеством, но это пустяк. Чёрные тетороновые брюки с умеренным клёшем. Об их острые стрелки можно порезаться. Особая гордость — ширинка на молнии. Всё население страны носит штаны с прорехой на двух-трёх пуговицах. Мои японские брюки грех назвать штанами. Остроносые туфли со вставками из крокодиловой кожи имеют красное нутро и высокий каблук, срезанный под конус. Это позволяет на многих смотреть свысока.

Костюм дополняет загорелая физиономия с крепкими скулами и волевым подбородком. Выше — чуть свёрнутый нос (бокс, чёрт его побери!), стального цвета глаза и шапка кудрявых волос.

В этом обличье я нравился сам себе, маме и многим подружкам.

Я миновал улицу Карла Маркса, с ностальгией взглянул на родную школу и очутился в узком коридоре переулка Фадеева. Здесь жил мой школьный приятель Серж Гладышев. Из его открытого окна звучала колыбельная: «До свиданья наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» Только что закончилась летняя олимпиада, в которой наша страна обогнала все другие страны по количеству захваченных медалей.

Я нажал кнопку дверного звонка. Тире, точка, тире — буква «К» азбукой Морзе. Это наш условный сигнал с самого детства. Дверь тут же открылась, будто Серёга стоял рядом.

— Андрюха! А я думал это Светка! — удивился мой друг. — Но, так и быть, заходи!

— Здорово, старик! Неужели меня с кем-то спутал?

Мы обнялись. Серж почти не изменился. Такой же стройный, белокожий, с тонкими чертами лица. Только под носом у него появился лёгкий пушок. Серж нравился моей маме. «Серёжа стройный, как тополёк», — говорила она и всячески поощряла нашу дружбу.

После школы наши пути разошлись. Гладышев одолел дикий конкурс и поступил в Металлургический институт. Я угодил на казённые харчи и выучился на матроса. По Сеньке и шапка.

Из-за бархатных портьер выплыла Зоя Павловна, мама Сергея. Статная дама в пушистом халате из леопарда. Между нами Гладышев называл свою маму ЗоПа. По первым буквам имени и отчества.

— Добрый вечер, Зоя Павловна!

— Здравствуй, Андрей! Как ты повзрослел!

Взглядом ЗоПа просканировала мой костюм, начиная с ботинок, и до адмиралтейского якоря на зажиме галстука. На его лапах горели изумруды из бутылочного стекла. Когда я снял туфли, их заграничный дизайн вызвал у ЗоПы тихий восторг.

Зоя Павловна всегда относилась ко мне с некоторым подозрением. Боялась, что я собью её чадо с правильного пути. И не зря. У меня была репутация местного хулигана, а Серж за всю жизнь не подрался ни разу.

— Давно к нам? Надолго? — спросила ЗоПа.

— Вчера прилетел, Зоя Павловна. Повидаюсь с матушкой и снова в море.

— Вот хорошо, вот радость маме.

Корявой морзянкой пропел звонок в прихожей. Знакомая буква «К». Это уже свинство — подарить кому-то наш конспиративный сигнал.

— Светка! — воскликнул Серж и бросился к двери.

— Это она, — ревниво вздохнула ЗоПа.

Светлана была хороша. Блондинка, высокая и стройная. Чуть широкие скулы, мягкий подбородок и узкие капризные губы. Большие серые глаза смотрели уверенно. Плащ — дефицитная болонья, в каплях дождя. Под ним много чего хорошего.

Я с грустью понял — мой друг пропал. И ещё — быть Серёже под каблуком.

— Вечер добрый, Зоя Павловна, — пропела Света бархатным голосом, — здравствуй Серёжа и…

— Андрей, — я отвесил лёгкий поклон.

— Моряк и друг детства, — сказал Серж.

— Светлана, — девушка протянула мне руку. И потом Серёге: — Ты готов?!

— Почти…

— Сегодня в опере дают «Аиду». У меня два билета.

И мне:

— Не хотите ли с нами?

По её тону я понял — только тебя не хватало!

— Пардон, Светлана, к сожалению, вечер у меня ангажирован, — ответил я. — Если что, Серж напоёт мне по телефону. Марш из оперы «Аида» — моя слабость.

— И марш напою, и напою до потери пульса, — развязно сказал Серёга, — потом созвонимся.

— Ну да, чего петь, если нету выпить…

Я понял, что пора валить. На вопрос: «Валим?» пессимист говорит: «Куда?». Оптимист спрашивает: «Кого?». Я был пессимистом и, попрощавшись, вышел под дождь.

Кто-то сказал: «Не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Конечно, меня помнили старые тополя, которые и в детстве, и теперь были большими. Родная школа одета в уродливые леса и её красили гнусным розовым цветом. На центральной улице Карла Маркса редко встречались знакомые лица. Друзья, одноклассники испарились. Серое небо, дождь и Серж Гладышев, променявший старого друга на красивую барышню. Я закурил и, обходя свинцовые лужи, направился к остановке трамвая. И там, под широким зонтом, увидел Ладу Саидову.

Впервые я заметил Саидову в пятом классе. Лада была спортсменкой, занималась гимнастикой, декламировала стихи на школьной сцене и пела лучше Эдиты Пьехи. Когда она читала монолог Кошевого: «Я помню руки твои…», весь зал рыдал.

Как-то устроили вечер иностранных языков. Их у нас было два — английский и немецкий. А меня, как горластого толмача, заставили быть конферансом и объявлять номера на двух языках.

На сцене спортивного зала я орал в публику: «Слип май бэби! Лада Саидова синг!»

Появилась смуглая девочка, с косичками и в алом пионерском галстуке. «Слип май бэби, — запела она колыбельную, — май лавинг дарлинг бэби…» И так далее. Под колыбельную публика не уснула и наградила Ладу аплодисментами.

Потом пели разное: на немецком «И мой сурок со мною» и даже «Мою дорогую Клементину». Но настоящий талант был, конечно, только у Саидовой. И только ей восхищались преподаватели и завидовали приглашённые родители.

На переменках мы встречались с Ладой и улыбались друг другу. Только и всего. К пятнадцати годам Саидова стала восточной красавицей с классической фигурой гимнастки. Её танец с лентами вводил в экстаз преподавательницу физкультуры, Надежду Афанасьевну. Однако к десятому классу Лада забросила спорт и увлеклась театром. И ещё увлеклась Гладышевым.

Из школы я обычно возвращался с Серёгой. Нам было по пути. При этом он кисло жаловался: «Голова гудит, как чугунный рельс!» У меня голова не болела. Я не слишком напрягал её на уроках.

Даже зимой Серж носил чешские модельные туфли с ужасно скользкой платформой. Бывало, я разгонял его по укатанному снегу и направлял в ближайший забор. Затормозить он не мог и врезался в ограду, как хоккеист в бортик ледовой арены.

Потом мы стали ходить втроём. Серёга нёс портфель Лады Саидовой и заранее предупреждал меня: «Только без твоих шуточек!».

Серж говорил Ладе что-то о музыке:

— Ты представляешь, у Баха было двадцать детей!

Я предлагал девушке пострелять из револьвера.

Их дружба продолжалась до выпускных экзаменов. Гладышев зубрил физику на подготовительных курсах в институте, Лада занималась в театральной студии и участвовала в вечерних спектаклях. В общем, обоим было не до того.

Сейчас Лада была в красном плаще, под красным беретом и с красной дамской сумочкой. Чёрные липкие сапоги обтекали её ножки словно змеиная кожа.

— Куда ты идёшь, Красная Шапочка? — зарычал я страшным голосом. — В столь поздний час!

— Ой, ай! Абинский! — воскликнула Лада. — Тебя сразу не узнать. Блестишь, как тульский самовар на выставке!

— Эксклюзивный вариант, — надул я щёки. — Таких в Союзе — человек двадцать пять…

— И?

— Трое из них — лучшие.

— Ого!

— И первый из них — это я!

— От скромности ты не умрёшь! Где столько времени пропадал?

— Да где попало! То Чёрное море, то Белое, то Красное. А ты? Выглядишь потрясающе!

— Судьба моя такая, надо соответствовать. Ты научился говорить комплименты.

— Не покривил душой. И словом тоже.

— Побожись!

— Век воли не видать!

Саидова была прежней и за три года, кажется, не повзрослела.

— Кого-то ждёшь?

— Я не такая, я жду трамвая, — засмеялась Лада. — Сегодня была генеральная репетиция. Завтра премьера и мой выход.

— Ты Анна Каренина на рельсах или Офелия в пруду?

— Надсмотрщица в тюрьме!

— Импосибле, — сказал я, — не тот типаж.

— Ещё как посибле! Мне приходилось играть и зайчика, и даже Бабу-Ягу. После Яги меня и утвердили на роль тюремщицы. Считай, что ты приглашён на премьеру, — Лада открыла сумочку, — держи контрамарку.

— Спасибо, один акт я могу высидеть. Кстати, только что Серж Гладышев звал меня в оперу.

— Серёга? Тебя?!

— Он был не один.

— И как она? — ревниво спросила Лада.

— Тебе в подмётки не годится.

— А-ха, — удовлетворённо пропела девушка. — Было время, Серж мне очень нравился. Правда, он мамся.

— Девушкам нравятся хулиганы. Но Серж с тех пор повзрослел и сильно возмужал, — не покривил я душой.

Со звоном подкатил красный трамвай. В пустом вагоне ярко светились тёплые окна.

— Это мой, — сказала Лада.

— Я с тобой, — говорю, — с корыстной целью — у тебя есть зонтик. За это я угощу тебя ужином. Заглянем в «Горняк»?

Глава 2

«Горняк» — это дорогой ресторан. С музыкой и отдельными кабинетами. Там всегда есть свободные места и вкусно кормят.

— Я тебя не разорю? — спросила Лада. — Я ужасно голодна.

— Судя по твоей фигуре, тебя легко прокормить.

— Не забывай, я ещё в образе тюремщицы.

Под красным плащом Лада носила пёстрое платье с футуристическими кубами и треугольниками. Они делали её ещё тоньше. Медно-рыжие волосы упали на плечи. Увидев Ладу, мужчины в зале чуть не свернули свои шеи.

Мы заняли столик подальше от оркестра. Официант убрал лишние стулья. Лада пожелала отведать греческий салат с маслинами. Я выбрал себе помидорный, с луком и мясом.

— Шампанское, коньяк, водочку? — спросил вышколенный гарсон. — Портвешок, три семёрки.

Он изогнулся, как складной плотницкий метр. Прилизанная бриолином чёлка упала на лоб.

— Водку, — сказала Лада.

— Триста, — сказал я, — для начала.

Мы выпили за встречу, Лада с аппетитом уплетала свой салат.

— Расскажи про спектакль, — попросил я, — о чём это?

— «Пламенное сердце», — ответила она. — Про революцию и тюрьму. В основном, про тюрьму.

— Стало быть, у тебя главная роль?

— Где уж нам! Я должна быть предельно омерзительна. Главная роль досталась Алле Порезовой. Редкая сучка в красном платочке. Все знают, чем она эту роль заработала.

— Однако, ты злишься на неё.

— Ой, Андрюша, театр, это сплошное…

— Надувательство… Когда по сюжету нужно пить шампанское, актёры требуют «Абрау Дюрсо», а если яд — подслащённую воду.

— Где ты это слышал?

— Мой папа работал в театре. Он был художником. И даже участвовал в массовках.

— Вот как?

— Ага. По ходу действия он должен был рухнуть на скамейку и в порыве горя крикнуть: «Кольку Звягина убило! Моего друга убило!» Только и всего.

— И что?

— Рухнуть-то он рухнул, но при этом сел на гвоздь и выдал в зал сначала трёхэтажный мат, а потом уже по тексту…

— Сильно его били за это?

— Наоборот. Зрители были в восторге. Отец говорил, что потом ему предлагали роль Лаэрта. Отказался. Гамлетом был помреж, сволочь и стукач. Папа обещал зарезать Гамлета в первом раунде.

— С вами не соскучишься, — засмеялась Лада. — Один моряк, другой художник

— Было у матери три сына. Двое умных, а третий — моряк… Кстати, посмотрите налево. Нет, не в окно, ещё левее.

— И?

— Видишь эту картину? Между прочим, кистей моего отца — «Купчиха за чаем» называется. Круче, чем у Кустодиева. Когда-то он взял за картину семьдесят пять рублей, плюс — бесплатный ужин.

В детстве я видел, как рождается этот шедевр. Художник рисовал картину, как он говорил: «Из головы». Куда там Рембрандту или Поленову, которые как школьники, не могли обойтись без натуры. Иногда отец бросал кисти и делал стремительные мазки тонкими пальцами ваятеля. При этом говорил: «Тициан свои картины вообще писал пальцАми».

Теперь из бронзовой рамы в зал смотрела пышная кустодиевская купчиха. Розовый халат едва прикрывал высокую грудь. Красный рот приоткрыт в улыбке и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность. Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зеленых боках отражалась надежда. Глядя на эту благодать, любому горняку хотелось выпить портвейна, отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.

— Потрясающе! — сказала Лада. — Папины гены в тебе не бродят?

— Ещё бы! Я нарисовал две картины.

— Что-то в Третьяковке я не видела твоих шедевров, — засмеялась Лада.

— Оба не закончены. Значит, цена их растёт.

— Хвастунишка! Раньше ты был скромнее.

— Не упрекай меня без нУжды, — сказал я. — Во-первых, я хочу тебе понравиться, а во-вторых, Абинского ты ещё не видела выпимши.

Подошёл официант. Вопросительно поднял брови.

— Эту картину написал мой отец, — сказал уже нетрезвый я.

— Вас зовут Петров или Водкин? — блеснул эрудицией гарсон.

— Нет…

— Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.

— Ну, тогда нам ещё водочки и, — я сунул трояк гарсону, — пусть музыканты сделают «Ладу».

Оркестр на середине оборвал «Шизгару» и исполнил заказанную «Ладу».

— Надо было с тобой подружиться в школе, — сказала Лада, слушая песню.

— Как бальзам на рану, — говорю, — но быть подругой моряка — хорошего мало. Вечно ждать суженого у окна, с рукоделием и в слезах… И анекдот по случаю. Одна дама говорит другой: «Твой муж, моряк, по полгода не бывает дома, как ты это терпишь? «Это две недели-то?!» — отвечает другая.

«Для меня твой смех — награда, Лада!» — ансамбль закончил песню и пошёл на перекур. По дороге парни причащались из рюмок со своего стола.

— Смех смехом, но мне придётся учиться, — сказала Лада.

— Тебя учить — только портить, — говорю.

— Нужен диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек! Решено, в сентябре еду во ВГИК.

— Трудно туда попасть?

— Попасть легко — сорок рублей до Москвы. Поступить — трудно. Там даёт актёрское мастерство Вера Заславская, наша бывшая прима.

— Вау! — воскликнул я по-английски. — Передавай ей привет.

— Знаешь её? — Лада с недоверием посмотрела на меня. — Сегодня у нас точно — вечер сюрпризов! Ты никогда не говорил об этом.

— Не было случая. Заславская была лучшей актрисой в театре. И самой красивой. Потрясающе играла Офелию, Лауру и даже Марию Стюарт. Когда Мария Стюарт шла на эшафот, я верил, что ей тут же оттяпают голову. После спектакля я бежал в гримёрку, дабы убедиться, что её голова на месте. Вера угощала меня конфетами.

— Её гримёрку теперь занимает эта фифочка, Алла Порезова. Ни характера, ни чувства, ни жеста! Одним словом — гипсовый манекен. Слова произносит, а глаза как у куклы, ничего в них нет. И говорит, как поп на кафедре. К примеру, наш ветеран, Наум Базыкин, просился в тюрьму, в камеру на три дня, чтобы на своей шкуре всё испытать. Не пустили.

— Что так?

— Командировочные надо платить, а мы люди бедные…

— Я бы на его месте разбил витрину или надавал кому-нибудь по сопатке. Пятнадцать суток обеспечено! И всё за счёт государства.

— Идея — люкс! — засмеялась артистка. — Но уже поздно, завтра премьера.

На сцену вернулись музыканты. Густой баритон запел: «Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною…»

Я вопросительно посмотрел на Ладу.

— Не, танцевать не будем. Прости, я и вправду устала, как лошадь.

— Ну, тогда по единой и в стойло!

Я проводил Ладу до подъезда и поцеловал в щёку.

А проснулся у Любы Крапивиной, моей старой подружки.

— Дикарь, ты порвал мои новые колготки, — заявила она утром. — Пить надо меньше!

— Больше не буду, — пообещал я. — И меньше — тоже!

Глава 3

Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание с греческими колоннами и фигурой певицы на крыше. Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.

Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так и назвали — «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе: «Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты актёров на фоне марширующих солдат.

Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно смахивал на монаха или бродягу.

Коммунарка А. Порезова — женщина в красном платке с решительным выражением лица, типа, пойдёшь налево — убью!

Девушка — Н. Завтур, симпатичная.

Ниже, Л. Саидова — жуткая образина в бесформенной серой хламиде.

Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы тому художнику руки!

На рынке я купил цветы. Пышные белые астры были завёрнуты в газету «Алтайский рабочий».

По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!» Повеяло тройничком и гуталином.

«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» — фальцетом скомандовал лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.

Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет образовалась длинная очередь — солдаты покупали мороженое.

На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал только Л. Ф. Саидову.

Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.

Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к запаху её духов.

Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.

Рядом развалилась молодая девица в пёстром платье, со спущенным чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима. Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких хлопков в ладоши.

В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.

С тусклым фонарём в камеру вошла толстая надзирательница. Она была в сером тюремном халате и на ходу переваливалась, как утка. Я ни за что бы не узнал в ней красавицу Ладу.

— Ну что, Надька, — сказала тюремщица старческим хриплым голосом, — не загнулася ещё? Я те завтра сама верёвку намылю! А-ха-ха! Нате, жрите!

Надзирательница швырнула на пол две железные миски. Надежда подвинула свою тарелку девушке:

— Я не буду, скушайте за меня.

— Эту баланду? — ответила девица. И надзирательнице: — Слушай, мымра, пригони мне пару коржей с Елисеева.

— Эко, куда хватила, — противным голосом заскрипела старуха. — Крем-брюле не желаете?

— Оттопырь карман, мамка. Я тебе денег дам.

— Мамка в борделе, — сказала тюремщица. Гони червонец, профура. И полтишок на извозчика.

Шалава пошарила между грудей и выудила оттуда пачку денег. Отделила одну купюру и протянула тюремщице: «Только чтоб в масле и со сметаной».

— Ага, скапидару тебе в одно место.

Тюремщица взяла денежку, посмотрела её на свет и вышла из камеры.

Далее опишу действие пунктиром.

Битый час коммунарка рассказывала распутной девке о мировой революции. Терпеть осталось недолго. Пролетарии ликвидируют буржуев, и власть будет принадлежать трудовому народу. Дед в соседней камере слушал её крамольные речи и говорил изредка: «Эвон как?!». Других слов у него не было.

Надзирательница принесла коврижки шалаве. Надежда от еды опять отказалась.

Под конец распутница настолько прониклась идеями революции, что решила пойти на заклание вместо коммунарки (эх, жисть моя копейка!) и накрыла свою голову её красным платком.

Но тут раздались громкие взрывы, частая стрельба и солдаты в шинелях прокатили по авансцене пулемёт «Максим». В камеру ворвался боец с винтовкой и красным бантом на груди. Он закричал почему-то в зал: «Товарищи! Революция свершилась! Свободу рабочему классу!»

Сцена наполнилась шумной ликующей толпой. Бойцы разломали железную клетку тюрьмы и с грохотом выбросили её за кулисы. Из звуковых колонок донеслась мелодия «Варшавянки». В центре сцены образовалась пирамида из рабочих и солдат. Они пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов и как один умрём в борьбе за это!». На вершине пирамиды оказалась Алла Порезова. Она была красивой и махала залу красной косынкой.

Занавес.

Ещё не смолкли звуки революционного гимна, когда на сцену вышли участники спектакля — актёры, режиссёры и статисты. Поклоны артистов, благодарные аплодисменты публики. Какие-то женщины вручили цветы режиссёру, Порезовой и распутной шалаве. Я был единственным зрителем, который подарил букет тюремщице Ладе Саидовой. «Подожди меня», — сказала она сквозь общий шум.

Ждать я не стал. Через оркестровую яму, по железному трапу, поднялся к длинному ряду гримёрок. Этот путь я знал с детства. Нашёл фанерную дверь с табличкой «А. Ф. Саидова». Вежливо постучал и услышал:

— Да-а-а, кто там?!

— Это я, — говорю, — можно к вам?

— Заходи, лишенец! — сказала Лада скрипучим голосом тюремщицы. Потом уже своим: — Минутку, Андрей, я только оденусь.

Лада была в пушистом халате, надетым на голое тело. Её лицо блестело от слоя косметического вазелина.

— Не смотри на меня, — сказала Лада. — Я сейчас страшная.

— Красоту ничем не испортишь, — успокоил я артистку и уселся в кресло за её спиной.

Гримёрка была крохотной с длинным столом во всю стену. На столе стройные ряды разномастных баночек, коробок и флаконов. Засохший букет прошлогодних цветов в китайской вазе. Мои астры лежали рядом. Овальное зеркало в багетной раме отливало жёлтым. В нем отражалась уже красивая Лада. Потом она смыла остатки грима у фаянсовой раковины и сказала:

— Отвернись, охальник, я оденусь.

— Я зажмурюсь.

Я закрыл лицо ладонями, однако успел заметить взлетевший на вешалку халат и юное ослепительное тело артистки, отражённое в зеркале. Жаль, что этот миг пролетел очень быстро, словно вспышка далёкой молнии.

— Ничего лишнего не увидел? — тут же спросила Лада.

— Лишнего — ничего! — честно признался я.

Что может быть лишним на теле обнажённой девушки?!

— Я уже, — наконец, сказала Лада, завязывая пёструю косынку на своей шее. Я открыл глаза. Девушка была в красной шёлковой блузке и чёрной короткой юбке.

По крутому трапу, мимо балок и манильских концов, мы спустились на сцену. Там неровными уступами возвышались столы из театрального реквизита. По их периметру восседала вся театральная рать. Мы с Ладой уселись в конце стола на лавочке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Много воды утекло с тех пор, но знаменитый гвоздь был на месте. Правда, его предусмотрительно загнули.

Главреж заканчивал свою речь:

— Ещё раз поздравляю вас, товарищи, с успешной премьерой! Нас ждут новые горизонты. Нотр-Дам-де-Пари, к примеру. И, как сказал Эмиль Золя…

— Водка греется, — заметил мой сосед слева.

— На Париж! — закончил свой тост главный режиссёр. — Ура!

Крики «Ура!» заглушили звон антикварных сосудов. Кто-то водрузил на голову режиссёру корону из кровельного железа. На его колени по очереди падали две девицы. Одна кормила режиссёра с вилочки, другая целовала в щёку и тут же бережно вытирала помаду салфеткой.

— Чего они к нему липнут? — спросил я Ладу.

— Хотят с ним дружить, — ответила она, — от Шилова зависит утверждение на главную роль, и вообще…

— А «вообще» — это что?

— Зарплата, к примеру, или очередь на квартиру.

Режиссёр Шилов был так себе. Узковат в плечах, очкарик, с глубокими залысинами у покатого лба. Острый нос и блестящие мокрые губы.

— Было бы кого соблазнять, — заметил я.

— Се ля ви, Андрей. Пройдёт тысяча лет, а в театре всегда будет так: в Дульсинеи — через койку.

«А в тюремщицы — через ВГИК», — подумал я, но вслух не сказал.

Стол был занят, в основном, напитками. Их было три вида: вермут, портвейн и водка. Посуда отличалась музейным разнообразием. Тут были и керамические шкалики, и гранёные стаканы, и даже спортивные кубки.

Режиссёру наливали водку в кривой рог. Для закуски на столе оставалось мало места. В меню не было изысков: огурцы из бочки, олюторская сельдь, болгарские томаты, варёная колбаса за два рубля, двадцать копеек.

Один тост тут же следовал за другим. Пили за успех спектакля, за прекрасных дам, за здравие режиссёра и всех присутствующих.

Стройный красавец, герой-любовник, поднял кубок с барельефом Юлия Цезаря:

— Товарищи! Надо ставить Хемингуэя! А именно, «По ком звонит колокол».

— Пороху не хватит, — пробурчал ветеран Базыкин.

Артиста это замечание не смутило:

— Роль Джордана папа Хэм написал специально под меня! — заявил он.

Мне было интересно смотреть на театральную публику. Похоже, что здесь собрались одни гении.

Рядом Наум Базыкин наливал портвейн распутной шалаве. При этом жалобно скулил:

— Нюся, мне пятьдесят! Мне уже не сыграть Гамлета!

— И Тома Сойера — тоже, — жестоко заметила Нюся.

— Вот я сейчас уйду! Совсем уйду. Что будет, если я уйду?! — канючил Базыкин.

— Я буду безумно скучать, — ответила Нюся, облизывая куриную ножку.

Базыкин встал и ушёл. Но тут же вернулся и сел за стол:

— Нюся я в самом деле уйду. Совсем уйду от вас. Что после меня останется?!

— Улыбка, Наум, как у чеширского кота! — ответила Нюся.

У Базыкина был полный рот железных зубов.

— Эх, молодёжь! — сокрушался захмелевший ветеран.

Из президиума закричали: «Горько!» Там Алла Порезова в фате и шляпе целовалась с режиссёром Шиловым. Потом какой-то танцор выдал чечётку, а Порезова изобразила кан-кан на столе. Все узнали какого цвета у неё трусики.

Мы с Ладой ушли по-английски, не прощаясь. В фойе остановились у галереи с фотографиями.

— Бойкив, Добружанский, Виббэ, Портнов, — читал я незнакомые фамилии. И не услышал, как Лада тихо сказала себе: «Кому же дать, чтобы получить роль Лауры?!»

Глава 4

В нашем ауле, если хочешь увидеть друга, приходи на улицу Карла Маркса. Это местный Бродвей. В одном его конце тонет в цветочных клумбах дом культуры имени Феликса Дзержинского, в другом — кинотеатр «Шахтёр» Там же баня, магазин и вытрезвитель. Вечером на Бродвее я встретил Серёгу Гладышева. Он рулил на мощном трехколёсном «Урале». Серж лихо тормознул возле меня и сдвинул на лоб мотоциклетные очки:

— Привет, Андрей, я как раз тебя ищу!

— Я тоже успел соскучиться, — сказал я.

— Есть настроение. Let’s break a bottle?

— Куда-куда ты меня послал?!

— Как говорят англичане — давай раздавим бутылочку?

— Звучит неплохо, — говорю, — но я пуст и магазин уже закрыт

— Есть идея.

В Серёгиной голове идеи не рождались. Они там жили. Серж выдавал идеи по мере надобности.

— Поделись с другом, — говорю.

— Расколем на коньяк Столетова, — сказал Серж. — У его папаши целый бар без дела пропадает. Бензин есть, махнём в пампасы, запалим костёр дружбы.

— Сумлеваюсь я, Сергей Вадимович, — говорю, — Столетов и бутылка — понятия несовместимые. Его любимый напиток — лимонад.

— В этом и есть красота замысла. Я позвоню ему, подкинь манетку.

Я протянул Серёге две копейки.

В автомате Серж набрал телефонный номер нашего друга.

— Здорово, Игорище! — закричал он в трубку. — Не спишь? Моряк Абинский здесь! Прямо с Сахалина! Выходи, мы сейчас подъедем! Не можешь? Какие дела?! Ты же знаешь, он боксёр, будет бить тебя по лицу, а я буду пинать ногами. Ждём!!!

Столетов — это наш одноклассник и интеллигент. Он всегда был большим, розовым и пухлым. В школе мы делили с ним одну парту. Две трети скамейки занимал Игорь. В любом помещении его было много. За солидные габариты Столетова прозвали Игорище.

Серж повесил телефонную трубку и сказал:

— Прыгай в люльку.

— Full ahead! (полный вперёд), — выдал я морскую команду. — Твоя машина?

— От папы, по случаю окончания второго курса.

— Под финиш будет тебе «Москвич».

— Лучше «Жигули», — сказал Серёга и дал газу.

Отец у Серёги был знатным металлургом и очень большим начальником. Домой его привозили на чёрной «Волге».

Мы остановились у дома Столетова. Три этажа, два подъезда, высокие окна.

В детстве я часто видел у этого дома припаркованный военный автомобиль-амфибию. Говорили, что машину подарил изобретателю угольного комбайна сам товарищ Сталин.

Открылась дверь. Озираясь, боком, через неё протиснулся Игорь Столетов.

— Здравствуй, Андрей, — сказал он тонким голосом. — Серёга, привет!

При этом взгляд Игоря блуждал по окрестностям. Серж говорил про него: «Идёт — перекрытия считает». Столетов мог пройти мимо тебя и в упор не заметить.

— Не отвлекайся! — командирским голосом сказал ему Серж. — Мы едем в лес, закуску организуем в поле, а вот с горючим — полный швах… Вся надежда на тебя.

— Ну вы даёте! — запротестовал Игорь. — Отец уже спит, спросить не у кого.

Серёга стянул с руки мотоциклетные краги.

— Ещё слово и я брошу в тебя перчатку! Дуэль на пистолетах. Абинский будет секундантом. Учти, в тебя трудно промазать!

Надо было дожать приятеля и сделать его собутыльником.

— Игорь, помнишь нашу партизанскую юность? — спросил я. — Тогда я держал палец на спуске, а ты был на стрёме. Сейчас твоя очередь рискнуть.

В шестом классе мы с Игорем сделали партизанскую бомбу. В отцовской библиотеке Игорь нашёл рецепт изготовления самодельной бомбы. Такие мины делали партизаны во время войны. Все компоненты были под рукой и мы эту бомбу сделали. Детонатором служила ружейная гильза, заряженная бездымным порохом. Взрыв устроили на пустыре, за городом. Тумблером я включал электрический запал от батарейки. Игорь трусливо удрал подальше и спрятался за деревом.

Бабах! Взорвался детонатор и адская смесь разлетелась во все стороны. Фокус не удался. Летом мы повторили эксперимент, но тоже без успеха. «Где-то мы не соблюли технологию», — потом сказал Игорь.

Но мы отвлеклись.

— Бомба и коньяк — это разные вещи, — теперь возражал Игорь.

— Бери пузырь из второй шеренги, — учил его Серж. — Никто и не заметит.

— Как я пройду через комнату? — замялся Игорь. — Там маман в телевизоре.

— Кинешь бутылку в окно. Андрей поймает. Он же боксёр, у него реакция Льва Яшина.

Кто не помнит — Лев Яшин, самый знаменитый вратарь всех времён и народов.

Игорь вздохнул и поплёлся к подъезду, словно на плаху. Через несколько минут его силуэт возник на балконе:

— Где вы? — услышали мы его голос.

— Давай сюда! — крикнул ему Серж.

Игорь бросил снаряд в темноту и бутылка с глухим стуком приземлилась в клумбу. Слава богу, не разбилась.

— Что с него взять? — сказал Серж. — Зуб даю, он промажет в первую брачную ночь.

Игорь появился в плаще и литых резиновых сапогах. Серж сказал:

— Ты бы ещё зонтик взял!

— И лыжи, — добавил я.

— Ага! Вдруг там клещи!

Игоря, как самого тяжёлого усадили в коляску. Я устроился за кожаной спиной водителя. И мы помчались. Миновали частные дома пригорода и выехали на ровный асфальт Садопарка. Справа тёмным овалом проплыло Щучье озеро. Дорогу перебежала серая кошка. При свете фары её глаза сверкали яркими изумрудами.

— Плохая примета, сбавь скорость, — посоветовал Игорь водителю.

Серж, наоборот, добавил газу. У склона горы Лысухи Серёга затормозил.

Лысуха — самая крутая гора в нашей округе. На лыжах скатиться с её склона решались самые отчаянные сорванцы. Серж не стал этого делать из благоразумия, Игорь — из трусости. «Абинскому море по колено!» — сказал Серж, после того, как я вихрем скатился с горы. Тогда я и не подозревал, что стану моряком.

— Место пристреляно, — сказал Серж и заглушил мотор, — дрова слева, закуска — справа. Девочки дальше, в пионерском лагере.

За дорогой начиналось колхозное поле. Там Серж с Игорем нашли пару жёлтых огурцов и несколько спелых помидоров.

— Надо помыть овощи, — сказал Игорь.

— Оботри о штаны, — посоветовал я.

Я уже запалил костерок. Похвастался:

— Настоящий таёжник тот, кто в течение месяца разжигает костёр одной спичкой.

Серёга разлил коньяк в гранёные стопки:

— За дружбу!

— Компай симасё! — сказал я на японском.

Коньяк был хорошим. Старший Столетов знал в этом толк.

— Клопами пахнет, — сказал Игорь.

— Когда ты их пробовал в последний раз? — спросил Серж.

— Бог миловал, — ответил Игорь. — Мне больше нравится «Цинандали».

Мы выпили снова и захрустели огурцами.

— Коньяк надо закусывать сыром, — сказал Игорь.

— Из летающих не едим самолёт, из ползающих — трактор! Всё остальное годится.

— Теперь, каждый о себе, — сказал Игорь, — всё-таки два года не виделись…

— Чего рассказывать? От сессии до сессии живут студенты весело, — сказал Серж. — Зимой учёба, летом строй-отряд. Воздвигли зимний коровник в Ольховке. Кстати, там я научился водить трактор.

— Девушки в антракте? — спрашиваю.

— Ну, это по ходу, — ответил Серёга. — Мы с тобой начали шалить ещё в школе.

В Гладышева была тайно влюблена одноклассница Лида Шварц. На выпускном вечере нам разрешили выпить по стакану портвейна. Захмелевшая Лида насмелилась подойти ко мне:

— Андрей, будь другом, скажи Гладышеву, чтобы он пригласил меня на вальс.

При этом девушка покраснела, как помидор. Я передал её просьбу Серёге. Во время танца Лида светилась от счастья, как Наташа Ростова на первом балу.

— Твоя Света — красивая девушка, — сказал я Серёге. — Где такие водятся?

— На медицинском, — ответил Серж. — Она феномен. В уме умножает трёхзначные числа.

— Красивая и умная — редкое сочетание, — сказал Игорь. Потом смущённо добавил: — У меня ещё не было девушки…

— С моё поплаваешь! — сказал я.

— Какие твои годы?! — пошутил Серж. — Андрей, например, общался с гейшами.

— Ты был в Японии?! Как там? — спросил Игорь.

— Нормально. Помаленьку загнивают. Но работают, как черти.

— Скажи что-нибудь на японском.

— Фнэ, например, это пароход. Онна — женщина. Онна кудасай — хочу женщину. На японском говорить легко. К примеру, как сказать плохое пальто?

— Откуда я знаю?!

— Кимоно-то-херовато! А гулящая женщина?

–?

— Я сука-само-то!

Посмеялись. Потом Игорь спросил:

— Ты и в Корее был?

— Два раза. Возили цемент в Напхо и Хыннам.

— Правда, что корейцы собак жрут?

— Жрут.

— И ты ел?!

Я не успел ответить. На тропинке метнулся луч фонарика и на поляну вышли три фигуры.

— У нас гости, — сказал я.

К костру подошли два здоровенных амбала и третий — мелкий, метр с кепкой. Самый длинный, с фонарём, посветил нам в глаза и спросил:

— Пацаны, закурить есть?

Обычный вопрос, перед тем, как подраться. Я протянул ему пачку сигарет. Длинный взял сигарету и сунул пачку в карман.

— А выпить?

— А нету, кончилось, — я кивнул на пустую бутылку.

Мелкий взял бутылку, оценил этикетку:

— Секи, братва, здесь был коньяк.

Луч света упал на лицо другого парня. Я его сразу узнал:

— Шая?!

— Боксёр?!

Один из наших гостей был Костя, по кличке Шая. С ним я познакомился в детстве. К нашей улице примыкал беспокойный район, который дразнили Уйка. По названию мелкой речки, которая протекала рядом. Там, в старых дощатых бараках, обитали сплошь хулиганы и бандиты. Пацаны кучковались в шайки, на досуге играли в ножички и пристенок, забавлялись картами. Если чужак случайно появлялся в Уйке — сто процентов он получал добрых оплеух. Через эти бараки я ходил к своей бабушке, матери моего отца. Однажды мне путь преградили двое пацанов с обычным вопросом: «Ты кто? Чего здесь шаришься?» Остальная ватага сидела на завалинке у барака.

Спиной я прижался к столбу и успешно отбивал атаки налётчиков. Одному расквасил нос, второй получил добрый хук в челюсть. С лавочки напротив поднялся рослый парень:

— Ша, чинарики, брэк! Не по понятиям это — двое на одного.

У шпаны был свой кодекс чести: драться один на один, лежачего не бить, лупить кулаками, без ножа и кастета, не пинать ногами. Но если заваруха возникала между бандами, в дело шло любое оружие.

Мои противники отступили. Один держался за челюсть, другой размазывал кровь из носа.

— Ты откуда, боксёр, нарисовался? — спросил меня парень.

— Абинский, — говорю, с Измайловки…

— Дядь Степан, художник, не твой батя?

— Мой.

— Ого! Как он?

— Нормально. Мотает двушку в Старове.

Мой отче умел изготавливать печати и делать липовые документы. Вероятно, он оказал какую-то услугу Шае. А братва умеет ценить добро.

— Уважаю, — сказал парень и протянул мне руку: — Шая.

Так я познакомился с Костей Шаиным, узнал клички его приятелей и получил право свободно гулять по Уйке.

Мелким был парень с погонялом Козырь. Рыжий, пронырливый и жуликоватый в любой игре. В прошлом, было дело, я преследовал рыжего, чтобы навесить ему люлей за какие-то козни. Не догнал.

Шая присел у костра, сказал длинному:

— Сигареты отдай.

— Курите на здоровье, — сказал амбал и вернул мне пачку.

— Далеко собрались? — спросил я Шаю.

— В лагерь, к пионеркам. У Козыря там сестра — пионервожатая. А у ней подруги…

— К девушкам и без цветов?

— Перебьются, — ответил длинный.

— Хотите анекдот про пионеров? — подал голос Козырь.

— Давай, — разрешил Шая.

— Секи, братва. Откинулся зэк из колонии, едет радостный в автобусе. Рядом шкет в пионерском галстуке. Зэк его спрашивает:

— Пацан, тебя как зовут?

— Алкашка.

— О, и меня — алкашка! Откуда едешь?

— Из лагеля.

— И я их лагеря!

— А куда?

— К бабе…

— И я к бабе! Свой кореш!

Посмеялись.

— Как там наша братия? — спросил я.

— По-разному, — ответил Шая. — Клыпа утонул, Димакрат крышей поехал — в школу милиции поступил. Одиножды-один в стройбате.

Одиножды-один — толстый Сёма. Так его прозвали, за любимый стишок:

Одиножды-один, приехал господин,

Одиножды-два, приехала жена,

Одиножды-три, в комнату зашли…

Пацан по кличке Клыпа был отличным пловцом и ныряльщиком. В озере он исчезал под водой, как гусиный поплавок, потом появлялся далеко и всегда в неожиданном месте.

— Клыпа рыбачил на резиновой лодке, — сказал Шая. — Ну и перевернулся с неё в воду. А дурак, был в резиновых сапогах. Один сапог снять успел, а во втором, за голенищем, у него был фонарик. Тот и утащил его на дно. А глубина там всего три метра…

— Печально, — говорю. — А как Димакрата угораздило?

Димакрат — это Дима Краев. Светловолосый симпатичный крепыш и любитель подраться. Он был влюблён в мою старшую сестру,

— Димакрат, он же детдомовец, — сказал Шая. — Вечно драл глотку за какую-то справедливость. Псих, в натуре. В ментовке как раз меньше всего справедливости. А ты, говорят, наладился в море?

— Моряк загран-заплыва, — сказал я.

— Во, ты мне и нужен! Фирменные джинсы привезёшь?

— Не обещаю, Костя, светит мне казённый дом, то бишь, армия.

— Ну, если…

Костя бросил окурок в костёр.

— Бывайте, — сказал он, — увидимся ещё.

Вся компания двинулась вниз по тропинке.

Мы затушили костёр. Пора было возвращаться в город.

— Абинский, где тебя черти носят? — спросила Люба при моём вторжении: — Два часа ночи!

— Крапивина, выбрось свои часы. Когда бы не пришёл, у тебя всегда два часа ночи!

— Ты пахнешь дымом, — сказала Люба, когда я упал в постель.

— Я ещё не остыл после пожара, — говорю, — и докажу тебе это.

Глава 5

Утром я выпил чашечку кофе и пошёл домой. «Вернулся твой блудный сын», — сказал я маме. «Вернее — блудливый», — уточнила она. Однажды маман застукала нас с Любой в постели, тёпленькими, на месте преступления. Люба была смущена и потом я рассказал ей байку:

Папа с мамой неожиданно вернулись с дачи в самый неподходящий момент. Парень думает:

— Говорил же я ей, надо подождать. Предки должны скоро вернуться…

Девушка:

— Теперь он точно на мне женится.

Папа думает:

— Сын, как он быстро вырос.

Мама:

— Боже мой, как она держит ноги! Мальчику же неудобно.

Теперь мама сказала мне: «За самовольную отлучку, матрос Абинский, объявляю тебе наряд вне очереди! Надо покрасить окна и двери».

Мама почему-то считала, что на гражданском флоте у нас военные порядки.

За две бутылки я приобрёл полведра белой эмали на ближайшей стройке. Там же меня снабдили кистью из щетины дикого кабана. При этом деловой мужичок спросил:

— Унитаз не нужно? Есть трубы, три дюйма, клапана — бронза, почти задаром!

У нас можно достать всё, что угодно. Чего нет в магазинах. При этом надо знать к кому подойти. А водка в этом случае — лучшая валюта.

В двухкомнатной квартире я насчитал шесть дверей и три окна с двойными рамами.

Мама оценила мой труд:

— Молодец, моряк, красить ты умеешь. Отец твой вечно спешит, как на свадьбу. Так окна замажет, что стёкла приходится менять.

Тут мама слегка покривила душой. Мой отче был художник и мастер на все руки. Сейчас, в колонии Старова, он красил забор, увитый ржавой колючкой, и на кумаче изображал актуальный лозунг: «С чистой совестью — на свободу!»

Я заканчивал красить шестую дверь, когда звонок пропел букву «К». Гладышев явился в джинсах местного пошива, в чёрной водолазке с дырой на локте и с мотоциклетным шлемом подмышкой. Мама буквально растаяла. Она считала Серёжу пай-мальчиком и всегда ставила мне в пример.

— Я на секунду, — сказал Серж, после дружеских приветствий. — Если не забыл, в субботу мне стукнет двадцать один.

— Конечно, помню, — соврал я, потому что забыл. — В Америке тебе можно будет покупать виски.

— Есть идея отметить. Сбор в шесть. — сказал Серж. — Можно без смокинга, но обязательно с дамой.

— Это ещё зачем? — удивился я.

— Чтобы без пошлости. Чтобы не получился мальчишник.

— Чего-чего, а этого добра у него хватает, — с укоризной заметила мама.

— Ассортимент на любой вкус, — сказал я с видом завзятого барыги. — Кто тебе больше нравится? Люба Крапивина, Вера Левченко, Лада Саидова, Шурочка По…

— Стоп! — сказал Серж. — Пусть будет Саидова.

— А-ха! А не рискуешь? — спросил я. — Они со Светкой сожрут друг друга глазами.

— Думаю не подерутся, — ответил Серж. — Зато будет весело.

— Кого ещё пригласил?

— Будет Инка Данчич со своим Бобошко, Саня Ямпольский, Пашка Суходол, Игорище. Короче, все наши.

— А родители?

— Родители в Ялте, — ответил Серж и тут же попрощался.

Из автомата я позвонил Ладе Саидовой:

— Привет, Красная шапочка! Давно не виделись, как насчёт дружеской попойки?

— Андрей, с превеликим удовольствием, — ответил девушка. — Но не раньше субботы.

— В субботу ты мне и нужна. Только не вздумай отказаться.

— Что ты снова придумал? — спросила Лада.

— Это не я. Серж Гладышев празднует день ангела. Мечтает увидеть тебя и меня. Тебя в первую очередь.

— Серёга? Вот сюрприз! Он же наверняка будет со своей кралей. А, впрочем, почему бы и нет?

— Значит, уговорил?

— Уболтал, красноречивый! Встретимся у фонтана.

Глава 6

В субботу я начистил ботинки, погладил шнурки и вылил на голову флакон «Шипра». Серёге заготовил презент — шикарный темно-синий галстук с японским бисером. Вообще-то, галстук я привёз отцу, но ему атрибут мужской красоты был пока не к лицу.

С Ладой мы встретились у фонтана.

Лада была в облегающем красном платье с жёлтыми искрами. Черный пояс подчёркивал осиную талию и плавную линию бедра. Стройные ножки удлинял высокий каблук. А главное — её походка! Казалось, девушка летит, не касаясь земли.

— По тебе можно сверять часы, — сказал я, хотя Лада опоздала минут на пятнадцать.

— В цирюльне задержалась, — сказала Лада. — Содрали два рубля за причёску.

Волосы красавицы были уложены медной копной, где каждый локон был на своём месте.

— Смотришься изумительно, — говорю, — теперь Джина Лоллобриджида очень похожа на тебя.

— Куда им обоим!

Я взял девушку под руку.

— Мы красивая пара!» — сказала Лада, когда наш дуэт отразился в стеклянной витрине.

— Дуракам везёт, — заметил я и тут же добавил, — это я о себе.

Дом Гладышева был сталинской постройки, с высокими окнами, и напоминал букву «Г». Фронтон занимали два магазина: «Мебель» и «Культ-товары». С тыла располагался скверик с детскими песочницами и деревянными качелями. В углу, под кустами акации, пряталась брезентовая палатка. Летом в ней жил Леонид Адамович, наш чудаковатый учитель рисования. В юности он воевал, получил контузию и был со странностями. Сейчас Леонид Адамович прогуливался по периметру сквера. Через каждые три шага у него подёргивалось плечо.

— Здравствуйте, Леонид Адамович, — сказал я, когда мы поравнялись с учителем.

Художник остановился, выставил перед собой указательный палец и вопросительно посмотрел на нас.

— Андрей Абинский, — сказал я, — и Лада Саидова. Ваши талантливые питомцы.

— Ваш портрет я бы написал, — сказал художник, обращаясь к Ладе. — А этот франт — рожей не вышел…

Сказал и пошёл дальше.

— Иногда грустно возвращаться в детство, — сказал я. — Когда-то Леонид Адамович устроил мне персональную выставку в школе…

У подъезда стояла красная «Ява» Ямпольского. Саня Ямпольский, Серёгин приятель и сосед, был старше нас, работал кем-то на шахте и недавно купил себе чешский мотоцикл.

Когда мы вошли в подъезд, я спросил Ладу:

— Почему, входя в дом, мужчина идёт впереди дамы?

— Из вежливости?

— Потому что дама не знает, где живёт мужчина.

— Я знаю, где живёт Гладышев, — ответила Лада. — Второй этаж, квартира девять.

— Тогда я буду за тобой, на полшага сзади.

— Где тебя этому научили?

— В мореходке у нас была эстетика.

Я нажал кнопку звонка.

Дверь открыла хозяйка бала, будущая Светлана Гладышева. Она была в чёрной короткой юбке и розовой блузке. На плечах светилась паутина цветных бретелек. Желтый крестик с прозрачным камушком сиял на высокой груди.

Света приветливо улыбнулась:

— Здравствуйте! Славно, что вы пришли!

На правах старого знакомого я представил девушек друг другу:

— Лада. Светлана.

— Милости просим, — сказала Света. — Все в сборе. Не хватает только виновника торжества.

— Где его носит?

— Пошёл в магазин за абсентом.

Тогда я понятия не имел, что такое абсент.

Затевая банкет, Серж спросил меня:

— Хватит по бутылке водки на брата?

— Сколько бы ни взял, всё равно придётся бежать за добавкой.

— Тогда берём ещё по бутылке вина.

Гладышевы занимали целиком коммунальную квартиру. Четыре комнаты, кухня, ванная и отдельно — туалет. В коридоре можно было гонять на велосипеде. На дверях бархатные портьеры, на стенах дорогие обои с яркими цветами.

В малом зале, в кожаных креслах, сидела праздничная публика.

Одноклассница Инка Данчич, смуглая рослая красавица. Активная комсомолка и спортсменка, она и в десятом классе выглядела взрослой женщиной. А сейчас и вовсе смотрелась, как настоящая дама. Инка была в чёрном официальном костюме и белой блузке с кружевными рюшами.

Рядом сидел её Бобошко, красивый здоровенный парень. Я видел его на ринге, когда занимался боксом. Он был в джинсах и сером свитере. Под свитером играли мощные мускулы. Инка дружила с Бобошко с детского сада и они едва дождались восемнадцати лет, чтобы пожениться.

Игорище, в синей рубахе и мешковатых брюках, по-домашнему развалился в кресле и листал какой-то журнал.

Пашка Суходол стоял возле пианино и смотрел, как его подруга двумя пальцами изображает «Собачий вальс».

Учительница русского языка часто хвалила Суходола за его сочинения. «У Павла богатая фантазия», — говорила она. Его подругу, пианистку Риту Пахомову, я помнил по школе. Миниатюрная цыпочка с голубыми глазами. Губки бантиком, бровки домиком. Казалось, у девушки всегда удивлённый взгляд.

— Оркестр, туш! — сказал я, когда мы с Ладой вошли в комнату.

Общий восторг. Девушки принялись обниматься, я пожал всем руки. Бобошко изобразил свинг в мою левую скулу. Я ему — хук в челюсть. Мы оба остались довольны.

Тут же явились Ямпольский и Серж. Серёга был в строгом двубортном костюме и при галстуке. Он всегда был франтом и следил за своей внешностью. Однажды я видел, как Серж укладывает волосы маминой плойкой.

Серёга подошёл к нам и, галантно наклонившись, поцеловал Ладе ручку.

— Ты мил, как всегда, — жеманно сказала Лада.

Я заметил, что у Сержа покраснели уши. Света при этом метнула в их сторону убийственный взгляд. Я удивился, почему у Серёги не загорелись волосы.

Светлана беззвучно пошевелила губами. «Вертихвостка!» — прочитал я.

После объятий и приветствий мы перешли в большой зал. Это была библиотека Серёгиного отца. Одна стена комнаты, от палубы до потолка, была заставлена книжными полками. В детстве мне удавалось заполучить оттуда редкую книгу.

В центре комнаты, под хрустальной люстрой, был накрыт праздничный стол. Белая скатерть, салфеточки, салаты — оливье и винегрет, сельдь и малосольные огурчики с рынка. За этим столом я впервые попробовал сервелат.

В президиуме заседали Сергей и Светлана. Мы с Ладой захватили стулья рядом с ними. Игорище устроился в торце стола, потому что ему требовалось много места. Остальные — как попало.

— Я всегда переживаю, хватит ли еды, — сказала Света, обращаясь к Сержу.

— За это не волнуйся, — ответил он. — Абинский легко порежет яблоко на двадцать частей. Он профи и всю еду называет закуской.

— В самом деле?

— Опыт не пропьёшь, — сказал я, наливая себе полную рюмку. — Трудное детство, недостаток витаминов, деревянные игрушки, все друзья — собутыльники.

— И Серёжа тоже?!

— Серёга — совсем другое дело, — говорю, — он знает название всех планет и все марки коньяка. Также может начислить с одной бутылки четверым по сто и себе — сто пятьдесят. Ведь правда, Лада?

Ответ Лады сразил Светку наповал:

— Да, когда мы бухали, Серый всегда был на разливе.

Лада сделала большие глаза, а Света брезгливо поджала губы.

Я понял, что наша репутация упала ниже ватерлинии. Сказал Ладе на ушко:

— Саидова, будь осторожней! Серж и так сверлит тебя глазами. Его невеста зарежет тебя кухонным ножом.

Инка Данчич сказала тост. Он был неприлично длинным и освещал биографию нашего героя с младых ногтей. Упоминались имена первой учительницы (гордилась Серёжей), завуча (Серж отличался примерным поведением), директора школы и математика (одни пятёрки) и даже нашего тупого физрука.

Инка и в школе, и в институте была комсомольским вожаком и умела говорить на публику.

После тоста я сказал Ладе:

— Посмотри, у Сержа за плечами не выросли крылышки?

— Уже прорезались, — ответила девушка, коснувшись его плеча.

Тост следовал за тостом. Между тостами вспоминали учителей, свои детские шалости и строили наполеоновские планы на будущее.

Потом сдвинули стол в угол и Бобошко с Инкой танцевали твист. Мы с Ладой обнялись в танго под «Венеру» Лили Ивановой. Ямпольский с кудрявой Ритой изобразили «Семь сорок».

Курили на балконе. Светлана манерно держала в пальцах тонкую сигарету. Спросила меня:

— Андрей, как вам наша компания?

— То, что надо! — говорю, — Хозяйка — прелесть, стол — мечта, водка холодная. Драку не заказывали?

— Только этого нам не хватало! — засмеялась Света.

— Тогда в другой раз…

— Вы любитель?

— Обижаете, Света, профессионал.

— А Лада… она ваша девушка?

— Мы с ней школьные друзья. Не более того.

— Красивая, — сказала Света, — и, чувствуется, с характером. Серёга давно её знает?

— Не в курсе, — соврал я. — Надо у него спросить.

— Я спрошу, — ревниво сказала Света.

Девушка стряхнула пепел с сигареты. С её руки сорвался и упал в темноту жёлтый браслет.

Увидев это, Пашка Суходол крикнул: «Я — Ихтиандр!» Потом нырнул вниз со второго этажа. Рита испуганно завизжала. Вся компания повисла на планшире, пытаясь в темноте разглядеть пропавшего Ихтиандра.

Бобошко сказал с тихой грустью:

— Хороший был человек!

Инка Данчич поддержала его:

— Пашка был верным товарищем.

— Испортил себе некролог, — добавил Игорь.

— Помогите же ему! — завопила Пашкина Рита.

— Там, внизу, клумба с цветами, — успокоил её Серж.

Вооружившись фонариком, мы нашли в клумбе сначала Пашку, а потом — золотой браслет. Ихтиандр вывихнул себе левую ногу и с помощью Бобошко доковылял до праздничного стола.

Разошлись за полночь. Я провожал Ладу домой. Спросил её:

— Как тебе Светлана?

— Красивая и есть за что потрогать, — цинично ответила Лада. — Правда характер — не позавидуешь. Ты заметил, какие у неё глаза?

— Глаза, как глаза…

— Взгляд иногда, как у дикой кошки!

— Это ты из ревности, милая.

— Вовсе нет, милый. Мне его жалко.

— Мне всегда грустно, когда знакомая девушка выходит замуж. Могла бы быть моей.

— Не жадничай…

Лада вошла в свой подъезд, подарив мне воздушный поцелуй.

Глава 7

В школьном сочинении на тему «Кем быть», я написал: «Хочу стать диверсантом». Учительница зачитала мой опус одноклассникам и все засмеялись. Кто мог подумать, что эти слова окажутся пророческими?

Два года я носил сапоги в Покровском десантном взводе и питался армейской кашей. Совершил три отважных прыжка с парашютом. Мог бы и больше, но у вертолёта отпали лопасти и его списали в утиль. В основном мы занимались рукопашным боем, маскировкой и стрельбой по бегущим мишеням. Патронов не жалели. Умели палить из АКМ, СКС, Драгунова, Макарова, ТТ и т. д. Также изучали полевую армейскую рацию и долбили морзянку. Самые крутые бойцы рубили горбыль одним взмахом руки и кололи на голове силикатные кирпичи. Мне голова пригодилась, когда я решил стать радистом и поступил в мореходное училище.

Боевые инструкторы гоняли нас, как сидоровых коз. Марш-броски с полной выкладкой улучшали аппетит перед ужином. Три взвода соревновались между собой и раз в неделю сравнивали свои результаты. Кто лучше стреляет, резвее бежит и более скрытно ползёт. Наш взвод обычно занимал первое место. Это потому, что командовал нами старлей Иващенко — афганец, хохол, амбал и садист. Но самое жуткое в армии — это проснуться за пять минут до подъёма. А уж когда завертелось, жалеть себя уже некогда.

Через год за успехи в боевой и политической подготовке мне объявили отпуск. С выездом на родину и оплатой билета в жёстком вагоне. А перед этим меня вызвал к себе командир роты, майор Дергач. Жилистый и худой, как велосипед, Дергач был мастером своего дела. Он мог убить противника, взглянув на него одним глазом. Второй глаз у майора был стеклянным.

Майор посмотрел на меня стеклянным глазом и сказал:

— Поздравляю, раздолбай Покровский, вчера у тебя родилась дочь!

— Абинский, — поправил я майора.

Командир протянул мне синий бланк срочной телеграммы.

Я остолбенел и только поэтому не упал. В конце телеграммы стояла подпись: «ТВОЯ ЖЕНА ЛЮБА».

— Чушь какая-то, товарищ майор, — едва вымолвил я, — во-первых, я не женат, а во-вторых — в армии уже больше года.

— Жизнь полна неожиданностей, — сказал командир, улыбнувшись во всю ширину плеч. — В отпуске и разберёшься со своими бабами. Только не вздумай укокошить соперника. Он не виноват.

И поехал я разбираться.

Люба Крапивина, резкая, решительная и незнакомая, встретила меня на вокзале. И, выражаясь фигурально, приставила нож к горлу.

— Ребёнку нужен отец, — жёстко сказала она.

— А причём здесь Абинский? — обиженно спросил я.

— А кто же ещё? — сказала молодая мать, глядя на меня честными глазами.

— Люба, не гневи Бога! Только индийские слоны вынашивают потомство больше года. А мы с тобой не виделись уже полтора.

— Не сравнивай меня с дикими тварями! — возмутилась моя подруга, — Закон всегда на стороне матери! Будь, наконец, мужчиной!

— Я — он и есть, — говорю, — но, милая, ты меня с кем-то спутала.

— Суд решит! — сказала милая, резко повернулась и зашагала прочь.

Даже её острые плечи выражали жуткое презрение к несостоявшемуся родителю.

Дело в суде я выиграл. Правда, потребовалась справка из военкомата и телеграмма из в/ч 62681, в том, что боец АС Абинский не отлучался из части и в самоволке замечен не был.

— Редкий случай в моей практике, — сказал мне седой адвокат. — Обычно, Фемида грудью стоит на стороне матери.

— Фемида, она тоже баба! — ответил я.

Мама, глядя на мои похождения, грустно вздыхала:

— Ох, сынок, погубят тебя эти барышни.

— Первым делом самолёты, мама, ну а девушки — потом!

Папаша мой докрашивал забор в Старовской зоне и обещал «откинуться» по УДО. Мать с опаской ждала его возвращения.

Серж Гладышев с Игорем Столетовым загорали в Алтайских степях — строили ангар для колхозной МТС. Их строй-отряд вернётся домой только осенью. Пашка Суходол сменил квартиру и я его потерял. Инку Данчич угораздило родить двойню. Оба — мальчики. Её Бобошко похудел и выпить со мной отказался. Лада Саидова прислала мне открытку с московским адресом.

Точно в срок я вернулся в родную казарму, пропахшую гуталином и паркетной мастикой. Всю ночь в тоске и слезах просидел на подоконнике и выкурил пачку сигарет. До демобилизации оставалось служить ещё год.

«Дембель неизбежен, как крах капитализма», — шутили наши бойцы. До дембеля я дожил. Капитализм, ко всеобщему удивлению, устоял, а через десять лет рухнула надежда на светлое будущее и наша великая держава, с болью и кровью, рассыпалась на несколько суверенных кусков.

К этому времени я выучился на радиста и побывал во многих портах и странах. Однако, мама сказала, что я совсем не повзрослел.

— Когда ты станешь серьёзным? — спрашивала она. — Мужчина должен посадить дерево, построить дом и родить сына.

— Мама, дерево я посадил ещё на пришкольном участке, — оправдывался я, — и не один куст, а целую рощу. И квартира имеется, хотя и далеко — на Острове сокровищ. Тебе бы она понравилась — однокомнатный пентхаус с видом на море. А внуки — дело наживное. Главное, подыскать приличную тёщу.

— Жизнь даётся человеку один раз, — наставляла меня родная.

— И то, как правило, случайно…

— Дурачок…

В нашей семье тоже произошли большие перемены. Отец, вернувшись из северного курорта, переселился за город, в цыганскую слободу. Там у него появилась своя Кармэн. «Страшная, как моя жизнь», — говорила о ней моя старшая сестра. Она часто навещала папашу и оба любили выпить. И за встречу, и просто так.

Серж Гладышев работал главным инженером прокатного стана и владел акциями металлургического комбината. Его отец, Вадим Валерьянович, закрепился в совете директоров и успешно продвигал сына по служебной лестнице.

Но, у богатых свои проблемы. Вадим Валерьянович, красавец и жизнелюб, поменял ЗоПу на свою юную секретаршу. Он купил дорогие апартаменты в новострое и ушёл из семьи.

Лада Саидова, закончив учёбу в Москве, сбежала с проезжим гастролёром из Казахстана. Её покровитель, Рашид Краснобаев, был перспективным режиссёром на местной киностудии и обещал снимать актрису в каждом своём фильме. Причём, обязательно на главных ролях. Однако, через год Лада вернулась в родные пенаты одна и даже без ребёнка. «От дебилов не рожают», — потом сказала она мне.

Паша Суходол работал у Серёги оператором прокатного стана. Он хвалился, что зашибает деньгу покруче, чем эти очкастые инженеры.

Глава 8

В июле я приехал на родину. Там многое изменилось. И город, и люди. В Уйке возвели несколько высотных зданий и построили мост через речку. На окраинах полуразрушенные бараки зияли пустыми окнами. Казалось, они печально смотрят мне вслед. Улицу Карла Маркса переименовали в Сибирскую. Однажды, шагая по ней, я услышал тихий оклик: «Андрюш-а-а…». Оглянулся, вокруг — ни души. Только старые тополя шумели листвой.

Конец ознакомительного фрагмента.