Истории каменного века. Художественно-литературная реконструкция рождения древнейших изобретений

Анатолий Павлович Демин, 2021

В современной жизни человек пользуется множеством обыденных предметов, таких как: одежда, тесто, хлеб, мыло, керамическая посуда, ручной инструмент и многие другие, и нам не приходит в голову мысль о том, что все эти предметы были изобретены ещё на заре человеческой цивилизации – в эпоху каменного века! Но КАК именно и ПОЧЕМУ они были изобретены? Для исторических наук подобные вопросы не представляют интереса, поскольку они в своих научных изысканиях вполне удовлетворяются ответами на вопросы КОГДА и ГДЕ появились те или иные предметы культуры. Автору удалось силой воображения, логики и инженерного подхода, используя возможности художественной литературы, реконструировать в восемнадцати "историях" сюжеты рождения древнейших изобретений, наполненные обстоятельствами, мотивами действий древних людей и даже мыслями изобретателей каменного века в их развитии. Всё это делает книжку совершенно оригинальной в своём роде и, возможно, даже беспрецедентной.

История пятая — о том, как человек нашёл нашел способ изготовления сыромятной кожи (сыромяти)

История эта произошла в те времена, когда люди ещё не освоили приёмы по выделке кож и шкур. Перед пошивом же одежды шкуры надевали врастяжку на деревянную рогатину и счищали скребками мездру^[2], довольствуясь только этим. Одежду шили или из шкуры с мехом для тепла, или без меха, и тогда уж его срезали, называя в этом случае"срезью", которая в дальнейшем получила название «шерсть». Понятно, такая одежда была весьма жёсткая, поэтому складками и швами натирала кожу человека, принося немалые страдания, пока не придумал он сыромятное дело. Итак, вот эта история.

В роду Бурого Медведя все люди были будто по Прародителю своему, как медведи: крупные телом, с руками непомерной силы, степенные, неторопливые в мирных делах и так же, как и медведи, наполнялись лютой яростью в битвах. И мало кому из врагов выходила удача уйти невредимым от их копейных, а то и просто кулачных ударов.

Среди же всех родовичей особо приметен был молодой силач-удалец прозваньем Рудый. И звали его Рудым не напрасно! Рудый — значит рыжий. Огненно-рыжим волосом был крыт наш силач от головы до ног. Густые волосы короткими плотными завитками, спускаясь с головы по бычиной шее, вольно расселились на спине, груди и ногах. Усеянное конопушками лицо покрывала рыжая с красным отливом поросль, оставившая голыми только широкий лоб, подглазья да лоснящийся, вздёрнутый, с большими ноздрями нос. А бело-розовая кожа Рудого в гневе обильно наливалась пунцовыми пятнами, налезавшими от тесноты друг на друга.

Вот таков был могучий муж рода Бурого Медведя — Рудый. Ближних сродников у сего рыжего удальца не было уж давно, и жил он в своей тёплой, под бревенчатой кровлей землянке^[3] со своей единственной единоутробной сестрою именем Рыжуха.

Про землянки же вот что интересно. Некоторые из них сходствовали с медвежьей берлогой. Коли находилось поваленное ветром дерево с вывороченным из земли большим корневищем, то устроение такой землянки проходило так. Поначалу вырубались все корни, которые приходились на середину корневища. Нетронутыми же оставались только те корни, что вроде рёбер торчали по краям. Далее поверх корней-рёбер полагалось наложить веток погуще, и потом уж ветки укрывались дерниной. Такие землянки считались попроще и похуже. Землянки подобротней делались иначе, и для них требовались подходящие углубления в земле. Найти же такие углубления было нетрудно в овражистых местах или по речным высоким берегам. Затем надо было, заготовив в достатке брёвен подходящей длины, уложить их плотно одно к другому над углублением, заполнить зазоры между брёвнами болотным или озёрно-речным илом и, дождавшись, пока ил подсохнет, но так, чтоб не пошёл трещинами, укрыть бревенчатый настил дерниной.

В землянки стародавние люди не входили — вползали на четвереньках. В них могли разместиться сидя либо лёжа два-четыре взрослых человека с малыми детьми. Землянка укрывала от дождя, в летние знойные дни она давала тень и прохладу, в зимние холода с малым костерком внутри помогала дожить до весеннего тепла. В землянке почти ничего не угрожало ночлегу.

…Рудый возвращался с удачной охоты. На его плече, поматывая под мерный шаг охотника рогатой головкой, лежала добыча — тушка косули. Подойдя к своей землянке, Рудый снял с плеча и передал косулю Рыжухе, на светло-румяном лице которой выделялись белые, будто выгоревшие на солнце, брови с ресницами. Злобно ощерясь, Рудый снял-стащил с себя кожаную рубаху-малицу, оголив кровоточащие полосы на руках, спине и бугристом животе, и присел на лежащее рядом с землянкой бревно, подставив, к своему удовольствию, саднящее, израненное тело под освежающие воздушные струи, хоть и веяло уж предосенним холодком.

— Всё, Рыжуха, терпежу моему конец пришёл! Невмочь мне боле надевать сю малицу! — промолвил одним духом Рудый и далее уж, по манере своей, произнёс врастяжку: — Иль она меня до конца умучит, иль я с ней учинить чего-то должон.

— Жалко мне тя, братец! У меня-то кожа тож саднит, хоша до крови дело не доходит. Не разумею токмо, как же ты малицу умягчишь, ведь в рот не положишь, зубами кожу не пожуёшь, не разнежишь.

— А я её руками спробою умять-приручить. Токмо допреж, сестра, распори-ка малицу по швам, потом уж наново сошьёшь. а шило доброе, с чёрного камню, я намедни у Кривоглаза на кунью шкурку выменял. Да ты, поди, давеча видела ново шило-то.^[4]

— Видала. Ладно, давай малицу, а сам-то поешь да отдохни.

Пока брат ел запечённое сестрой мясо, заедая его зелёными перьями лугового лука, росшего тут и там по всей округе, Рыжуха принялась распарывать малицу ножом с коротким, острым, удобным для порки лезвием.

Подкрепившись, Рудый влез в землянку и, ожидая завершенья сестриного занятья, растянулся на подстилке из душистого, загодя наготовленного сена и, поддавшись блаженной истоме, тут же уснул, сопя, всхрапывая и, как малое дитя, пуская между выпяченных губ пузырчатые слюни.

Спал, однако, не долго. Проснулся рыжеволосый детинушка, вылез из землянки обратно на свет божий, а Рыжуха уж куски кожи, бывшие ещё недавно малицей, отдаёт: «Ну, вот, на. Делай теперь, чо удумал!» Что ж, взял Рудый кожаные куски, сел верхом на бревно — на то самое — и давай приручать один кусок за другим. И как только не мучил их, вроде как в отместку: мял, скручивал то в одну, то в другую сторону, свивал-развивал вдоль и поперёк. Пот прошиб уж кожемяку, а он всё не унимается. Вдруг замер, поискал глазами сестру, будто спросить чего хотел, а той уж и след простыл — хлопот-забот-то у неё кабы не побольше, чем у брата.

Сидит Рудый на бревне. В задумчивости мятые маличные кожаные куски на ощупь проверяет, хмурится в недовольстве — нет нужной мягкости-то. «Как Рыжуха-то давеча сказывала, — мысленно спросил он себя и, вспомнив слова сестры, произнёс их вслух:"Малицу в рот не положишь, зубами не пожуёшь, не разнежишь». И дальше, уж опять молча, продолжил рассужденье: «А ведь, должно быть, права сестрица — не умягчить, не разнежить, как желатно, кожу посуху. Во рту-то зубам слюна дюжая помощница. Вот, стало быть, и надобно чередовать мятьё с моченьем, а моченье с мятьём».

И вот прихватил наш добрый молодец с собой все уже изрядно промятые куски кожи, не забыв (мало ли чего) тяжёлое, по деснице своей могучей, копьё, и длинным, вразвалку, шагом направился в сторону реки, которая сейчас, под закат лета, обмелев, больше на ручей походила. А вёснами-то, беременная половодьем, широко разливалась, наполняя мутными бурливыми потоками всю пойму и, перехлестнув через её края, вольно растекалась окрест. Недолго так буйствуя, река умиряла свой весенний норов, успокаивалась, входила в свои обычные берега, оставляя по всей пойме, будто свой речной приплод, множество наполненных рыбой и раками бочагов и старых, когда-то ею прорезанных и затем отчего-то брошенных русел — стариц. Вода в старицах, прикрытая зелёными блинами листьев кувшинки, стоялая, тёплая, недвижимая — падёт в неё лист с набережного дерева и останется на месте, разве только ветерок, коли случится, толкнёт самую малость.

К одной из таких стариц и держал недальний путь Рудый — кожемяка. Пришёл, опустил в пахнущую тиной, кувшинками и рыбой воду намученные сильными руками куски распоротой малицы — пущай, мол, намокают. Огляделся, увидел недалече упавшую сосну. «Се дюже кстати, — подумал, — будет где способней с кожей дело завершить».

Вот тут, на берегу старицы, до трёх раз чередовал кожемяка моченье-отмоку с мятьём и добился-таки своего — размягчил, разнежил, приручил маличную кожу. Только поздним вечером вернулся он к землянке, очень уставший, но довольный.

«Накось вот, Рыжуха, — вымолвил как выдавил из своего утомлённого нутра Рудый, — теперь наново сшей малицу. Дотемна-то уж не успеть, так ты поутру продолжь, а я нынче дюже устал и спать буду до полудня. С шитьём аккурат поспеешь».

Вот так, при таких обстоятельствах могло явиться начало ремесла выделки сыромятной кожи — сыромяти. Это был, конечно же, ещё только самый первый шаг на предстоящем долгом пути совершенствования сыромятного дела. Ещё только предстояло для повышения качества сыромятной кожи древним кожевенникам постепенно, шаг за шагом, придумать дополнительные технологические операции и специальные приспособления, открыть и применить полезные вещества. Всё это, безусловно, так!

Но всё-таки самым важным является первый шаг в нужном направлении.

Примечания

2

Мездра — остатки жира, мышечной и соединительной тканей на внутренней стороне шкуры животного.

3

Люди каменного века, в течение длительного периода жившие в пещерах, со временем научились строить различного рода жилища, начиная с шалашей из веток и травы, простейших землянок, когда устраивалась только кровля над подходящим естественным углублением в земле. Постепенно жилища усложнялись и совершенствовались. В их конструкциях люди стали широко использовать камни, глину для скрепления камней, стволы деревьев, а позже и доски — после того, как научились их делать, раскалывая брёвна клиньями.

4

К началу эпохи позднего каменного века (неолита), когда, как считается, были изобретены прядение и ткачество, человек в течение многих тысячелетий придумал и довёл до совершенства доступные ему по тем временам технологии выделки шкур и кожи, из которых изготавливалась разнообразная одежда, остававшаяся практически ничем не заменимой вплоть до появления тканей. Для зимней одежды выделывалась шкура, и на ней оставался мех, для летней — мех перед выделкой срезался ножами. Срезанный мех в этом случае называли шерстью и за ненадобностью выбрасывали. Сам же процесс изготовления одежды осуществлялся методом ШИТЬЯ с использованием ШИЛА. Кстати, интересно заметить, что отглагольное существительное ШИЛО, означающее и в современном русском языке простейший инструмент, предназначенный для прокалывания отверстий, ассоциируется не со швейным делом, где требуется игла, а с обувным ремеслом, точнее, с ручной починкой обуви, где зачастую без шила ещё не обойтись. Из последнего замечания логично сделать следующие любопытные выводы: слова «шило» и «шить» в русском языке появились задолго до неолита, русский язык, вполне вероятно, по возрасту — один из древнейших языков на планете.

Как же шили наши далёкие предки? Ответ на этот вопрос представляется очевидным.

Прежде чем приступить к шитью, надо было позаботиться о достаточном количестве шовного материала, в качестве которого, в отсутствие ниток, служили либо подходящие жилы (сухожилия), специально для этого особым способом подготовленные, либо узкие и как можно более длинные нарезанные из мягкой кожи полоски-шнурки. Заготовив же припас жил и шнурков, можно было начинать и сам пошив, для чего древний швец брал в руки, разумеется, заранее выкроенные из выделанной кожи или шкуры детали, складывал-соединял их определённым образом, прокалывал шилом три-четыре отверстия, протягивал через них жилку либо кожаный шнурок, стягивал в этом месте сшиваемые детали кроя, затем дальше по шву снова прокалывал отверстия, и всё повторялось, пока эти детали не оказывались полностью сшитыми. Соединение деталей кроя при этом могло быть двух типов: с плоским швом, когда края деталей просто накладывались друг на друга с небольшим нахлёстом или швом-складкой, когда края подгибались и сшивались, образуя как бы складку, обращённую наружу. Именно шов-складку было накладывать проще, потому скорее всего его и использовали швецы каменного века везде, кроме тех мест одежды, где предпочтительней оказывался плоский шов. Последнее, о чём, пожалуй, стоит упомянуть, это то, что именно модельерами и конструкторами одежды каменного века скорее всего была придумана ШНУРОВКА как способ подвижного соединения деталей одежды.