Репрессированный ещё до зачатия

Анатолий Никифорович Санжаровский, 2023

Роман «Репрессированный еще до зачатия» рассказывает о трудной судьбе семьи автора. Его родители в тридцатые годы отказались вступать в колхоз. За это их объявили кулаками, раскулачили и, репрессировав, сослали на лесоработы на Север, под Кандалакшу. Незаконная репрессия продолжалась 62 года. Причём сам будущий писатель за компанию с родителями был репрессирован ещё за четыре года до рождения. Уже с семи лет зарабатывал на хлеб. Перенёс 62 года незаконной репрессии. Это, пожалуй, единственный в мире случай, когда человек был репрессирован за четыре года до рождения, и репрессия длилась 62 года. В советское время книги писателя А. Санжаровского не выходили.Несмотря на противозаконные преследования советской власти на протяжении долгих, почти всех её лет, герои не сломались, достойно вынесли все тяготы своей жизни по Правде.

Куряка

Темнота тоже распространяется со скоростью света.

Л. Ишанова

Избирательность памяти коварна.

Не помню я ни лица, ни имени учительницы, научившей читать, писать. Зато расхорошо помню другого своего первого учителя. По курению. Точно вчера с его урока.

Васька!

Лохматый двадцатилетний лешак. Таскал и в лето и в зиму неизменно по две фуфайки. Всаживал одну в одну. Как матрёшки. И круглый год бегал в малахае. Это-то на Кавказе! (Дело пеклось в местечке для репрессированных выселян Насакирали, на самой макушке Лысого косогора.)

Васька был большой бугор (начальник).

А я маленький.

Васька пас коз, я пас козлят. С мая по сентябрь, конечно. В каникулы.

В рабочей обстановке мы не могли встречаться, хотя производственная необходимость в том и была. Сбежись наши стада, это чревато… Вернутся козы домой без молока.

У Васькиных коз и у моих козлят были прямые родственные связи. Как говорил Васька, это была кругом сплетённая родня.

Однако в обед, когда наши табунки порознь дремали в прохладе придорожных ёлок, мы с Васькой сходились на бугре. Третьим из начальства был Пинок, важный Васькин пёс с добрым лицом. Всегда держался он справа от Васьки. Был его правой рукой.

Козы были по одну сторону бугра, козлята по другую. Они не видели друг друга. Зато мы с Васькой видели и тех и других. У хорошего пастуха четыре глаза! И если уж они паче чаяния кинутся на сближение, им другого пути нет, как только через наши трупы.

Ну разве мы допустим их воссоединения?

И вот однажды в один из таких обеденных перерывов — было это в воскресенье тринадцатого июля 1952 года — мы сошлись. Запив полбуханки глиноподобного кукурузного хлеба литром кипячёного молока из зеленой бутыли, посоловелый Васька — а было так парко, что, казалось, плавились мозги, — разморенно вставил себе на десерт в угол губ папироску. С небрежным великодушием подал и мне.

Я в страхе попятился. Спрятал руки за спину.

— Ты чего? — удивился Васька. — Кто от царского угощенья отпрыгивает по воскресеньям?

— Я не к-кур-рю… — промямлил я оправдательно.

— А-а! — присвистнул Васька. — Вон оно что! Мамкин сосунчик! Долго ж тебя с грудного довольства не спихивают. Сколько тебе?

— Тринадцать.

— Уже все тринадцать! — Васька в панике пошатал головой. — Какой ужас!.. Во! — Васька щёлкнул пальцем по газете, в которую был завернут оставшийся после обеда шмат чахоточно-желтого кукурузного хлеба кирпичиком. — Вон шестилетний индонезийский шкеток Алди Ризал в день выкуривает по сорок сигаретин! Учись! О мужик! А ты?.. Тоскливый ты кисляй…

Васька лениво мазнул меня пальцем по губам.

Брезгливо осмотрел подушечку пальца. Вытер о штаны.

— Мда-а… Молочко ещё не обсохло. Мажется, — трагически констатировал он. — Несчастный сосунчик!

Это меня добило.

Я молча, с вызовом кинул ему раскрытую руку.

Он так же молча и державно вложил в неё «ракетину».

— Хвалю Серка за обычай. Хоть не везёт, дак ржёт! — надвое выпалил Васька.

Что он хотел этим сказать? Что я, дав вспышку, так и не закурю? Я закурил. Судорожно затянулся во всю ивановскую. Проглотил. И дым из меня повалил не только из глаз и ушей, но и изо всех прочих щелей. Я закашлялся со слезами. Во рту задрало. Точно шваброй.

— Начало полдела скачало! Всё пучком! — торжественно объявил Васька. И мягко, певуче вразумил: — Всякое ученье горько, да плоды его сладки…

— Когда же будет сладко? — сквозь слёзы просипел я.

— Попозжей, милок, попозжей, — отечески нежно зажурчал его голос. — Не торопи лошадок… Надо когда-то и сначинать… А то ты и так сильно припоздал. У меня вона куревой стаж ого-го каковущий! Я, говорила упокойница мать, пошёл смоктать табачную соску ещё в пелёнках. Раз с козьей ножкой уснул. Пелёнки дали королевского огня. Еле спасли меня… Кто б им тепере и пас коз?.. А вызывали, — Васька энергично ткнул пальцем в небо, — пожарку из самого из центра! Жалко… С пелёнками успел сгореть весь дом, а за компанию и два соседних.

Его героическое прошлое набавило мне цены в моих собственных глазах.

Я угорело зачадил, как весь паровозный парк страны, сведённый воедино.

— Это несмываемый позор, — в нежном распале корил Васька, любя меня с каждой минутой, похоже, всё круче, всё шальней. — В тринадцать не курить! Когда ж мужиком будем становиться? А? В полста? Иль когда вперёд лаптями понесут? И вообще, — мечтательно произнёс он, эффектно отставив в сторону руку с папиросой, — человек с папиросиной — уважаемый человек! Кум королю, государь — дядя!.. Человека с папироской даже сам комар уважает. Не нападает. За своего держит! Так что кури! Можь, с куренья веснушки сойдут да нос перестанет лупиться иль рыжины в волосе посбавится… Можь, ещё и подправишься… А то дохлый, как жадность. Вида никакого. Так хоть дыми. Пускай от тебя «Ракетой» воняет да мужиком! — благословил он.

А я тем временем уже не мог остановиться.

Прикуривал папиросу от папиросы.

Васька в изумлении приоткрыл рот.

Уставился на меня не мигая.

— Иль ты ешь их без хлеба? — наконец пробубнил он.

Он не знал, то ли радоваться, то ли печалиться этаковской моей прыти.

На… — ой папиросе у меня закружилась голова.

На… — ой я упал в обморок.

Васька отхлестал меня по щекам.

Я очнулся и — попросил курева.

— Хвалю барбоса за хватку! — ударил в землю он шапкой. — Курнуть не курнуть, так чтобы уж рога в землю!

До смерточки тянуло курить.

Едва отдохнул от одной папиросы, наваливался на новую. Мой взвихрённый энтузиазм всполошил Ваську.

— Однако… Погляжу, лихой ты работничек из миски ложкой. Особо ежли миска чужая… По стольку за раз не таскай в себя дыму. Не унесло бы в небонько! Держи меру. Не то отдам, где козам рога правют.

Не знаю, чем бы кончился тот первый перекур, не поднимись козы. Пора было разбегаться.

— Ну… Чем даром сидеть, лучше попусту ходить. — Васька усмехнулся, сунул мне пачку «Ракеты». — Получай первый аванец. Ребятишкам на молочишко, старику на табачишко!

Пачки мне не хватило не то что до следующего обеда — её в час не стало.

На другой день Васёня дал ещё.

— Бери да помни: рука руку моет, обе хотят белы быть. Ежель что, подсобляй мне тож чем спонадобится.

Я быстро кивнул.

Каждый день в обед Васёня вручал мне новую пачку.

Так длилось ровно месяц. И любня — рассохлась!

Я прирученно подлетел к Васёне с загодя раскрытой гробиком ладошкой за божьей милостынькой.

Васёня хлопнул по вытянутой руке моей. Кривясь, откинул её в сторону и лениво посветил кукишем.

— На тебе, Тольчик, дулю из Мартынова сада да забудь меня. Ну ты и хвостопад!^[2] Разоритель! Всё! Песец тебе!.. Испытательный месячину выдержал на молодца. Ещё чё?

— Чирей на плечо! — хохотнул я.

— Перетопчешься! Ноне я ссаживаю тебя со своего дыма… Самому нечего вота соснуть. Да и… Я не помесь негра с мотоциклом. Под какой интерес таскай я всякому сонному и встречному? Кто ты мне? Ну? — Он опало махнул рукой. — Так, девятой курице десятое яйцо… Я главно сделал. Наставил на истинно мужеский путь. Мужика в тебе разбудил… Разгон дал! Так ты и катись. Наверно, ты считаешь меня в душе быком фанерным…^[3] Считай. Меня от этого не убудет. Добывай курево сам! Невелик козел — рога большие…

Этот его выбрык выбил меня из рассудка.

— Василёк!.. Не на что покупать… — разбито прошептал я.

— А мне какая печалька, что у тебя тонкий карман? Меня такие вещи не прокатывают! Крути мозгой. Не замоча рук, не умоешься… Ты про бычарики^[4] слыхал?

Стрелять хасиков^[5] у знакомых я боялся. Ещё дошуршит до матери. Стыда, стыда… К наезжим незнакомцам подходить не решался. Да и откуда было особо взяться незнакомцам в нашей горной глушинке?

А подбирать чужие грязные обкурки…

Ой и не царское ж это дело, Никифорович!

Не получив от Васьки новой пачки, я в знак вызова — перед гибелью козы бодаются! — двинул зачем-то козлят в обед домой. В наш посёлочек в три каменных недоскрёба.

Уже посреди посёлка мне встретилась мама.

Бежала к магазинщику Сандро за хлебом.

Я навязал ей козлят. А сам бросился в лавку.

Радость затопила душу. В первый раз сам куплю! Накурюсь на тыщу лет вперёд! Про запас!

На бегу — в ту пору я всегда бегал, не мог ходить спокойным шагом — сделал козу замытой дождями старой записке на двери «Пашол пакушать сацыви в сасетки. Жды. Нэ шюми. Сандро.» — и ветром влетел в лавку.

Денег тика-в-тику.

На буханку хлеба да на полную пачку «Ракеты»!

Сандро в раздумье выпустил из себя дымный комок, и, заслышав от меня о «Ракете», жертвенно свёл руки на груди. Из правой руки у него бело свисал, едва не втыкался в прилавок, длинный тонкий, съеденный хлебом нож, похожий на шашку. Этим ножом Сандро резал хлеб, который продавал.

— Вах! Вах!.. — сломленно изумился Сандро и забыл про папиросу в углу губ. — Ти, — он наставил на меня нож, — хочу кури?.. Кацо, ти слаби… Муха чихай — ти падай!.. Тбе кури не можно… От кури серсе боли-и, — опало поднёс руку с ножом к сердцу. — Почка боли-и, — болезненно погладил бок, — голова боли-и, — обхватил голову, в стоне пошатал. — Любофа… Дэвочка нэ хачу… Нэ нада блызко… Нэ нада далэко…

Сандро жадно соснул и, завесившись плотно дымом, уныло бубнил:

— И рак куши, куши тбе всё… Скушит, спасиб скажэт. А ти спасиб ужэ нэ слишишь… Пошла ти на Мелекедур…^[6]

Он потыкал, нервно, коротко, ножом вверх. Покойницки сложил руки на груди:

— Мат твой плачи. Твоя друг Жора Клинков плачи. Сандро тожэ плачи… Один шайтан папирос смэётся!

Сандро свирепо сшиб ногтем мизинца шапку нагара с папиросины. Яростно воткнул её снова в рот.

— Вот ти на школ отлишник… Истори знай… Полтищи лэт назад в Англии и в Турции курцам дэлали «усекновение головы». Простими словами — башка долой к чёртовой маме! На Россия курцов учили палками. Нэ помогало кому — смэртни казн добавляли. И луди всэ бил крепки, всэ бил здорови. Дуб! Дуб!! Дуб всэ!!!.. И пришла на цар Пэтре Пэрви… Покатался по Европэ да превратился в заядли курилщик. Пэтре позвала мужик. Сказала: «Кури, моя хороший… Нэ буди кури — давай твои голова мнэ! — Сандро ласково поманил пальцем, позвал: — Дурной башка секир буди делат!» И всэ эсразу кури-и-и, кури-и-и… Сонсе за дим пропал!.. Сама Пэтре мно-ого кури-и-и-и, кури-и-и… Сама Пэтре от кури тожэ на Мелекедур пошла… — скорбно сложил руки, как у покойника. — А бил Пэтре, — Сандро с гурийским неуправляемым темпераментом зверовато прорычал, размахнул руки на весь магазин, показывая, какие разогромные были у Петра плечищи; угрозливо рыкнул ещё, вскинул руки под потолок — экий махина был Пётр! И сожалеюще, пропаще добавил: — А табак секир башка делал Пэтре! Нэ смотрел, што на цар бил…

Сандро помолчал и убеждённо закончил свою речь, воздев в торжестве указательный палец:

— Табак силней на царя!

С минуту простояв в такой монументальной позе, Сандро твёрдо, основательно пронёс белый нож туда-сюда в непосредственной близи моего носа, медленно, злобно пуская слова сквозь редкие и жёлтые от курения зубы:

— Нэт, дорогой мой, поэтому ти «Ракэт» нэ получишь. «Ракэт» я отпускаю толко лебедям… Двойешникам. У ных ум нэту, на ных паршиви «Ракэт» не жалко. На тбе паршиви «Ракэт» жалко. Ти отлишник. У тбе чисты ум. Ти настояшши син Капказа! Син Капказа кури толко «Казбеги»!

Я считал, что я вселенское горе горькое своих родителей. А выходит, я «сын Кавказа» и должен курить только «Казбек»! Чёрт возьми, нужен мне этот «Казбек», как зайцу махорка!

Да выше Сандро не прыгнешь. И вместо целой пачки наидешевейшей, наизлейшей «Ракеты» он брезгливо подал мне единственную папиросину из казбекского замеса.

Чтобы никто из стоявших за мной не видел, я обиженно толкнул папиросу в пазуху и дал козла. Быстрей ракеты домой. Только шишки веют.

Папироса размялась. Я склеил её слюной. Бухнулся на колени, воткнул голову в печку и чумово задымил. С минуты на минуту нагрянет маманя с водой из криницы в каштановом яру. Надо успеть выкурить!

Едва отпустил я последнюю затяжку — бледная мама вскакивает с полным по края ведром.

— А я вся выпужалась у смерть… Дывлюсь, дым из нашой трубы. Я налётом и чесани. Заливать!

Она обмякло усмехнулась.

С нарочитой серьёзностью спросила:

— Ты тута, парубоче, не горишь?

Я сосредоточенно оглядел себя со всех сторон.

Дёрнул плечом:

— Да вроде пока нет…

Мамушка смешанно вслух подумала:

— Откуда дыму взяться? Печка ж не топится…

И только тут она замечает, что я стою перед печкой на коленях.

— А ты, — недоумевает, — чего печке кланяешься?

— Да-а, — выворачиваюсь, — я тоже засёк дымок… Вотушки смотрю…

Мама нахмурилась. Подозрительно понюхала воздух.

— А что это от тебя, як от табашного цапа, несёт? — выстрожилась она.

— Так я, кажется, не розы собираю, а козлят пасу…

Еле отмазался.

Так как же дальше?

Переходить на подножный корм? Подбирать топтаные басики?^[7] Грубо и пошло. Не по чину для «сина Капказа». Покупать? А на какие шиши?

А впрочем…

Я не какой-нибудь там лодырит. Не кручу собакам хвосты, не сбиваю баклуши. В лето хожу за козлятами. За своими, за соседскими. Соседи кой-какую монетку отстёгивают за то матери. Могу я часть своего заработка пустить на поддержание собственного мужского достоинства?

«Ракетой» я б ещё с грехом пополам подпёр своё шаткое мужское достоинство, будь оно неладно. И зачем только раскопал его во мне преподобный Василёчек? А на «Казбек» я не вытяну. Да и как тянуть? Из кого тянуть? Нас у матери трое. Каждая копейка загодя к делу пристроена. Каждая аршинным гвоздём к своему месту приколочена. Ни Митюшок, ни Гришоня не курят. Они-то постарше. Отец вон на войну пошёл, погиб, а тоже не курил. А что же я?

Папироска из пачки с джигитом в папахе и бурке была последняя в моей жизни. Была она ароматная, солидная. Действительно, когда курил её, чувствовал себя на полголовы выше.

Страшно допирала, припекала тяга к табаку. Однако ещё сильней боялся я расстроить, огневить матушку, братьев.

Во мне таки достало силы не нагнуться к земле за бычком. Достало силы не кинуться с рукой к встречному курцу.

Раз не на что покупать папиросы…

И я бросил курить. Вообще.

Примечания

2

Хвостопад — человек, который любит за чужой счёт поживиться и развлечься.

3

Бык фанерный — глупый молодой человек.

4

Бычарик — окурок.

5

Хасик — окурок.

6

Мелекедури — на кладбище этого соседнего села хоронили покойников из нашего совхоза «Насакиральский».

7

Топтаный басик — окурок, подобранный с земли.