Берингийский мост. Или «Книга перемены дат»

Анатолий Викторович Лебедев

Книга описывает двухвековую историю культурных связей между американским востоком и азиатским западом на географической территории обширной страны Берингии, существующей вне зависимости от политических границ

7. МАГАДАН: ЛЮДОПАД ИГУАСУ

В Магадане Гунченко меня приютил поначалу в теплом подвале своей пятиэтажки, а певекский знакомый Юрий Васильев к тому времени стал руководителем областной писательской организации и тоже перебрался в положенную по статусу квартиру в самом центре города. По сути это был творческий клуб, куда ежедневно стихийно сходились поэты и прозаики, художники и столичные диссиденты, где в воздухе витали самые невероятные тундровые и литературные истории, рождались сюжеты, давались безжалостные и честные оценки тому, что недавно опубликовано, или над чем пока работают мэтры тамошней литературы. Здесь читались стихи и едкие эпиграммы, планировались поездки и экспедиции, рождались авторитеты и кандидатуры в святая святых советской литературы — Союз писателей. Членство значило фактически гарантированный успех у издателей, хотя далеко не всегда — у критиков, обещало гонорары, творческие оплаченные поездки и даже квартиры, которые тогда никто не покупал — их просто ДАВАЛИ.

В кипении этого творческого бульона уже тогда главенствовали имена Куваева, Мифтахутдинова, Леонтьева, Рытхэу, поэтов Анатолия Пчелкина, Миши Эдидовича и Тони Кымытваль. Но протекало через сообщество и много других, чьи имена в памяти стерлись — я ведь и сам был здесь фигурой временной. И если и оставил свой след в чьей-то памяти, то лишь наделавшей шуму в городе встречей с канадцем Фарли Моуэтом, позволившей попутно потренировать мой институтско-дипломный английский. Удачным следом оказался и мой самый счастливый рассказ «Как уезжал Макаров» о нашей рыбалке с Колей Балаевым на озере Эльгыгытгын два года назад, когда я работал в певекском Штабе. Именно его оценил вскоре Олег Куваев, и это стало основой наших контактов, а потом и поводом для разных экспедиционных и творческих замыслов. Переписка, которую мы затеяли с великим Моуэтом, привела лишь к упоминанию в его книге «Siberians», с которого я начал эти записки, да еще к нескольким книгам-оригиналам, пришедшим ко мне однажды в изодранной посылке.

…Магадан — это фуга, написанная снежным тундровым бродягой, отбывшим свою каторгу длиною в два с лишним года, чтобы затем на полгода, покоряясь советскому трудовому праву, выпасть в заветный пляжно-тропический астрал. Потому что никакие реальные анталии с хургадами и дубаями были тем людям неведомы и недоступны, как лунное Море Дождей. Астрал же был доступен на склоне главного магаданского проспекта, под горящей в сумраке полярной полуночной пурги вывеской «Кинотеатр Горняк». Давали фильм «Пусть говорят» с испанским сладкогласым херувимом Рафаэлем на фоне грандиозного бразильско-аргентинского водопада на реке Игуасу. Его романтические мелодии вкупе с каскадами пенной воды заставляли зрителей сомнамбулически возвращаться в кассу за новым билетом, едва выйдя из кинозала — лишь бы не возвращаться сразу в жестокую реальность пурги, колымской трассы и ледовых караванов, вытесненных на время акварелями далекой тропической реки. Десятилетия спустя, оказавшись в центре этого водопада после встречи Глобальной лесной коалиции (GFC) в Асунсьоне (Парагвай) я не мог отделаться мысленно от этих мелодий Рафаэля, которые заглушали грохот воды и еще долго не отпускали.

Эти магаданские два года вместили множество встреч, невероятных судеб и споров о главном — что есть Колыма для свободного человека в несвободной стране? Просто зона лагерей или тяжкий путь познания себя и мира? Об этом говорили на литературных посиделках у Васильева, и на не менее бурных у великого философа — московского психиатра Мирона Этлиса, позже приютившего нас с женой и беглым московским диссидентом Пашкой Радзиевским, добежавшим в середине 70-х аж до Парижа. Об этом думали и молчали у художника Виктора Кошелева и его жены, директора областной библиотеки. И эти дискуссии вовсе не закончились с моим возвращением во Владивосток. Даже наоборот: физическое выпадение из северного творческого сообщества просто перевело всю его могучую энергетику для меня в некий астрал, в интенсивную переписку. А главное — запустило собственный творческий процесс, вскоре ставший нормой, привычкой. Я начал писать постоянно — вставал ночами часа в 2—3 без всякого будильника, сон сгоняли северные воспоминания, образы, сюжеты. И писал часов до 5—6 на тесной кухне владивостокской хрущевки. Работе на зональной радиостанции «Тихий океан» это почему-то не мешало, она существовала как бы в параллельной реальности, помогала оттачивать слово, искать яркие образы.

Но было и другое: «Тихий океан» оказался уникальной дальневосточной редакцией, позволявшей ездить в командировки по всему региону, в том числе и на любимую Чукотку, заветную часть Берингии. И я использовал эту возможность на полную, добавляя к официальному отпуску часто дни, а то и недели «без содержания». Меня манила тундра, где на перевалбазе Рымыркэн жил с женой и сыном добрый друг Коля Балаев, ставший в 70-е годы главной опорной фигурой на Чукотке и для Куваева. «Перевалку» Балаева знали в Чаунском районе все — совхозные директора, вертолетчики, геологи, журналисты, и конечно писатели. Вертолетчики, натурально, были главными, потому что работали как нормальное маршрутное такси, допускающее, однако, отклонения от маршрута в интересах пассажиров или своих собственных. А интерес заскочить к тундровику Балаеву на озеро Рымыркэн, сделав небольшое отклонение от заявленного маршрута, находился часто — кто же откажется от мастерски сделанной юколы или свежей озерной рыбки, маринованных или соленых грибочков, тундровой ягоды и приятного разговора о жизни и литературе за чаем или самогонкой с мудрым писателем-философом из подмосковной Рузы!

Каждый чукотский отпуск начинался с Магадана, где в центральной писательской квартире, сменив Васильева на посту председателя писательской организации области, главенствовал Алик Мифтахутдинов. И снова крутились варианты маршрутов — то ли с одним авантюристом пройти на собачьих упряжках побережьем Охотского моря до Аяна и Тугура, то ли подсесть в вертолет к ученым и побывать на заповедном острове Врангеля. То ли улететь в Провидения и добраться до эскимосского Чаплино. Там был шанс сходить на морскую охоту на вельботе с диковинным канадским подвесным мотором «Пента», одним из даров торгового Берингийского моста, наследием первопроходца Олафа Свенсона. Заодно при удачной погоде поглазеть на далекий западный мыс американского острова Святого Лаврентия в 80 километрах от Чукотки. Или просто уйти в полу-пеший маршрут с попутными вездеходами с московскими ботаниками, изучавшими богатую тундровую флору, эти чудесные мытники, мятлики и лютики. Все это не просто обсуждалось, но и реализовывалось, пусть не всегда успешно и не до конца. Но со временем эти идеи полярных путешествий, нанизанные на причудливые человеческие коллизии и характеры, ложились в основу рассказов, повестей, романов и даже фильмов.