Мы все горим синим пламенем

Анатолий Андреев, 2003

Четвертый роман А. Андреева состоит из серии новелл, объединенных сквозным повествованием. Установка на рассказывание историй заставляет вспомнить романы Х. Мураками. Главный герой, как всегда в романах А.Н. Андреева, – писатель, гуманитарий-интеллектуал. В романе элементы мистики соседствуют с пародией на притчу как способ мышления, и в то же время сам роман превращается в «притчу о притче». Явно ощутима скрытая полемика с Куэльо. Главный символ романа – «синее пламя», которое то ли очищает, то ли пожирает главных героев, и в то же время угрожает самому существованию человечества. Стилистика романа – многокрасочна и прихотлива. Обилие диалогов и действий держат внимание читателей от начала до конца. Роман полифоничен и многослоен; произведение, как и остальные романы А.Н. Андреева, обо всем.

3

Марина ушла, и в палате воцарилось молчание, сотканное то ли из предгрозовых предчувствий, то ли из желаний зацепиться хоть за какую-нибудь иллюзию.

— Вы давеча сказали, что вам надоело врать. А что значит врать, Леонид Сергеевич? — философски взвесил смыслы Оранж.

— Врать — значит не замечать истины, — не задумываясь, как хорошо усвоенную гипотезу произнес Горяев, показывая тем самым, что он не прочь поговорить ни о чем.

— Браво! Исчерпывающе и потрясающе. Просто гегельянство какое-то. Для детективщика — высший пилотаж. И что у нас есть истина?

— Врать — значит поступать так, — стараясь не уклониться от истины, сделал заявку Горяев, — поступать так, как хочется, успокаивая себя тем, что всем другим от этого только лучше.

— А на самом деле — только хуже?

— А на самом деле только хуже. Хотя не всегда…

— А я вот не знаю, что значит врать. Верите?

— Вы забавный господин. Всё мельтешите, мелко берете… Мелким бесом. Как-то несолидно все у вас получается. Все вы прекрасно знаете. И с удовольствием врете.

— Виноват, вынужден разочаровать вас: вру я без удовольствия. Даже себе.

Впервые голосом Оранж дал понять, что у него есть характер, и не слабый. Но на что он его расходует в жизни — было непонятно. Человеческие загадки — хлеб писателя; может, на это и рассчитывал Алексей Юрьевич?

— Я вам расскажу сейчас историю, а вы исполните роль детектора лжи. Станьте на мгновение совестью человечества, Леонид Сергеевич.

— Ну, вот, опять мелко копаете. Просто звонок какой-то. Звените по делу и не по делу.

— Итак, жил-был я вместе со своею женой. И было у нас… Так получилось, что у нас не было детей. Знаете ли вы, счастливый отец благополучного семейства, что значит цветущей молодой женщине в течение одиннадцати лет не иметь детей, если она ими бредит? Вам просто воображения не хватит. Это вам не пиф-паф, ой-ой-ой… А мне не хочется травить душу воспоминаниями. Только один штрих: у моей жены, Марины, подушка бывала мокрой от слез… И это длилось годами. Вообразили? Врачи вынесли нам приговор, обжалованию не подлежащий. Нам было на роду написано не иметь детей. И мне даже в голову не пришла мысль покинуть жену, уйти от нее, предать ее. Верите?

— Продолжайте, — тоном знаменитого прокуратора Иудеи распорядился Горяев.

— А дальше началась если не чертовщина, то мистика. Подруга ее бабушки, старушенция ясновидящая откуда-то из-под Вологды, накаркала нам светлое будущее. И-и, говорит, милые, не верьте врачам. Чего они понимают, коновалы. Возьмите, говорит, в дом собачку какую-нибудь бездомную, паршивую, блохастую — словом, предельно несчастную. Как будто собаки понимают, что они несчастны. Возьмите, говорит, собачку, и пусть она у вас живет. И ухаживайте за ней, любите ее. И увидите, что из этого получится. Будет, говорит, у вас ребенок. Марина, как утопающий за соломинку, вцепилась в какую-то задрипанную Мусю, отбила ее у живодеров и притащила домой. Холит, лелеет. Даже плакать перестала. И через полгода заявляет мне: «Я беременна. Это Мусенька помогла, зайчик мой хороший». Аисты — это я еще понимаю; но собаки, приносящие в дом детей… Верите?

— Не хотелось бы думать, что вы способны шутить такими вещами.

— Какими вещами?

— Детьми. Дети — это святое.

— Что же вы тогда ушли от детей? Впрочем, речь сейчас не о вас. Слушайте, писатель. Марина действительно забеременела, благополучно выносила и родила прелестного карапуза. Моего сына Димку. Перед тем, как забирать ее из роддома, я вылизал всю квартиру, навел идеальный порядок. А тут как раз эта Муся возьми и начни линять. Шерсть по всей комнате — не продохнуть. Целое испытание. Да еще вдобавок псина заболела чем-то, стала чихать. Мне младенца с матерью забирать, а тут на тебе. Я не долго думая схватил ее в охапку (а она стала огрызаться, забилась под нашу двуспальную кровать) и отнес к добрым друзьям на время. А Муся возьми и сдохни там через три дня самым подлым образом. Вот такое нам спасибо.

— Жалко, конечно, но собака сделала свое дело. Мне кажется, все было естественно и гуманно.

Горяев старался быть объективным.

— Мне тоже так казалось. Как бы не так. Старушенция как только узнала об этом, взвыла и за голову схватилась: что, говорит, вы наделали! Не будет вам в жизни добра! Ай-ай-ай! Не надо было собачку отдавать. Вам это никогда не простится. Жизнь, говорит, пойдет наперекосяк. Будут большие несчастья. И вижу, говорит, пожар впереди, синее пламя. И Марине ты принесешь одно только горе. А больше, говорит, ничего не вижу.

— И что было потом?

— Потом меня бес попутал. Я влюбился. Да так влюбился, что голову потерял. Все понимаю: жена, долгожданный ребенок — и ничего не могу с собой поделать. Фигура, глаза цвета моря… Взял, дурак, и все честно рассказал Марине, то есть жене. Вы бы видели ее. Она окаменела. Никаких истерик, никаких сцен. Просто выбросила меня, как я Мусю, — и все. Как в кино.

— И что же вы, собираетесь прогнозам этой старушенции поддаваться?

— А что бы вы сделали на моем месте?

— Во-первых, я пожелал бы вам не быть на моем месте; а во-вторых… Может, еще одну собачку взять в дом?

— Ну, прозаик, с вами не соскучишься. По-вашему, дворы просто кишат волшебными собаками? Как чуть что — так пса блохастого в дом. Давай, песик, пошамань! Благодарю покорно. Да и потом, собаки, как я понял, помогают в определенных случаях: от бездетности, может, еще от чего-нибудь. А сейчас у меня, боюсь, другая проблема.

— Какая?

— Возлюбленная моя грозится родить совсем не нужного мне ребенка. И даже двоих.

— Ну, приятель, вы и влипли. Может, сейчас, кошечка помогла бы? Я имею в виду, котика сопливого взять в дом…

— А может, лапку сушеного таракана истолочь и смешать этот порошочек с пыльцой, растертой из крылышка летучей мыши? А? Или в гороскоп заглянуть? А?

— Не надо нервничать. Я ищу конструктивный выход из тупика. И потом… Я детей теряю, вы приобретаете. Неизвестно, кому хуже. Если это вас утешит.

— У вас скоро внуки пойдут…

— Не говорите. Найдет, такого как вы. Вот будет радости-то. Как ее зовут?

— Кого?

— Вашу пассию.

— А-а… Это неважно. Женщины в каком-то смысле все на одно лицо. Только возрастом отличаются. И фигурой. Зачем я это все рассказал вам?

— Тоже, наверно, не с кем поделиться.

Приятели долго молчали, не испытывая при этом неловкости.

— А какой, у моря, интересно, цвет? — спросил вдруг Горяев.

— Зеленый.

Горяев глубоко задумался.

— Я знаю Черное море, слышал о Красном. Даже Мертвое море могу себе представить. И все они — синие.

— Есть еще Балтийское. Вот оно до боли зеленое. Не отвлекайтесь от сути моей притчи. Как бы мне так поступить в моей ситуации, чтобы не соврать?

— Боюсь, правда в вашем положении несовместима с жизнью.

— И вы олицетворяете гуманность современной литературы?

— Правда жестока, Алексей Юрьевич. Но справедлива.

— Боюсь, вы избалованы счастливыми концовками ваших детективов. А жизнь богата на сюрпризы. Интересно, а что считать правдой в вашем положении?

— У меня хоть Иринка не беременна, — бодро и несколько ниже пояса парировал Леонид Сергеевич. Он держался молодцом.

— С вас хватит одной Маринки.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду непримиримую позицию вашей дочери: или она — или Ирина. Одной двадцать два года, другой — двадцать один. Или это пустячок?

— Нет, это еще та дилемма, конечно.

— Дилемма! Что-то вы стали очень косноязычны. Выражайтесь яснее: это просто капут.

Алексей Юрьевич явно намерен был взять реванш.

— Перестаньте каркать. Все равно у вас положение гораздо хуже моего.

— Да?

— Да!

— Эх, сказал бы я вам, папаша… Настроение не хочется портить. А следовало бы.

— В моей жизни, — задумчиво произнес Горяев, забыв обидеться на слова Оранжа, — не было паршивых собак и вологодских старушек. И я, вроде бы, делаю все правильно. Я поступаю порядочно, мне не в чем себя упрекнуть, по большому счету. Но я чувствую себя жутко виноватым. Мне просто стыдно в глаза дочери смотреть. Жену мне жалко, сына я обожаю. А Ирину — люблю. Да. Я бы не удивился, если бы оказалось, что я ее люблю. Хотелось бы в это верить…

— Все это тоже несовместимо с жизнью, спешу вас утешить. Так что пусть Ирина быстрее беременеет: это хоть какой-то выход.

— А что! — искренне взвился с места Горяев. — В вашей ахинее намечается хоть какой-то просвет. Если угодно — выход.

— Конечно, выход. Будете, как ишак, разрываться на трех работах, и вскоре загнетесь естественной смертью. Падете смертью глупых на жизненном фронте.

— Я уже разрываюсь на трех.

— Три работы, три женщины… В ваши годы надо себя щадить.

— Вы злоупотребляете моей откровенностью, — повел бровью Пилат.

— Извините. Это все оттого, что вы меня разочаровали.

— Как это понимать?

— Я надеялся, что вы, человековед, духовный пастырь, хоть теоретически укажете мне перспективу. Набросайте мне приемлемый сценарий жизни. Что делать?

— Теоретически — вам только в петлю; но на практике бывает и иначе.

— Все это — слова, слова, слова…

В этот момент раздался троекратный стук в дверь.

Сердце Горяева тревожно сжалось.