Экоистка

Анастасия Литвинова

Первый экороман, в котором искусно переплетены судьбы героев и тревога за судьбу планеты. Главная героиня книги Кира искренне обеспокоена надвигающимися природными катаклизмами и мечтает быть в авангарде борьбы за экологическую безопасность. Ей предоставляется возможность возглавить PR-отдел международного природоохранного фонда, которым руководит Давид Гринберг, истинный, как она считает, борец за чистоту окружающей среды. Но вскоре она узнает, что Гринберг не тот, за кого себя выдает… Книга содержит нецензурную брань.

Глава II

— С приездом, дорогая! — раздалось в трубке.

Звонок разбудил Киру. По яркому свету, пробивающемуся сквозь портьеры, она поняла, что утро, похоже, отнюдь не раннее и оправдываться бесполезно. Звонила редактор. Максима уже не было. Не было ни одного свидетельства его присутствия, даже грязной чашки в раковине. На секунду Кира засомневалась, а приходил ли он вообще…

— Спасибо.

— Ты не собираешься нас сегодня навестить?

— Собираюсь.

— Собирайся быстрее, уже первый час. Я соскучилась.

Быстрее не получилось. Кира собиралась ровно два часа. Отточенные движения, одно за другим, наполняли ее дневное утро. Каждый божий день, в строгой последовательности, с одинаковой затратой времени — в этом ее беспокойное сознание тоже находило своего рода успокоение, поэтому чистить зубы одной и той же пастой, в одной и той же позе с одинаковым выражением лица ей никогда не надоедало. Наоборот, если какой-нибудь пустяк мешал ей сохранить последовательность утренних ритуалов, Кира нервничала и суеверно считала, что день с самого начала не задался. Этот пустяк становился для нее огромным форс-мажором.

В этот день все было даже слишком размеренно. Кира знала, что ее ждут в офисе, но также знала, что ее появление особо ничего не изменит, поэтому не торопилась.

Так же почти каждое утро Кира задумывалась на секунду, как ей добираться, но решение всегда было традиционно и предсказуемо — она ехала на метро. Кира была единственной из ее окружения, кто, имея выбор, пользовался общественным транспортом. Во-первых, она не любила даже чуть-чуть выходить из зоны своего покоя, а дорожное движение в будни раскачивало ее психику не хуже американских горок. Во-вторых, она полагала, что так больше соответствует своему «зеленому» имиджу, хотя окончательно избавиться от машины она не могла. Пороки большого города глубоко засели в ее голове. Несмотря на то что, казалось бы, именно она и ее коллеги — работники глянца, отлично знают, как создать стойкую потребность в ненужных вещах, и должны быть лишены свойственных всем остальным слабостей. Кире очень был нужен голубой «джип», но, когда она его получила, быстро потеряла к нему интерес. Машина была ей необходима только ради факта обладания и чтобы иногда эффектно пустить пыль в глаза.

Этим же пылепусканием занималась и вся редакция журнала «Luxury Menu»: офис в модном бизнес-центре, современная скульптура на входе, стойка ресепшн из прозрачного пластика, напоминавшая раскрытый ноутбук, суетящиеся сотрудники с озадаченными лицами — все это создавало картину пульсирующей жизни, бьющей фонтаном привилегий и денег. Что удивительно, даже большинство самих сотрудников были в этом свято уверены. Они думали, что делают большое важное дело и заставляют мир бизнеса крутиться вокруг них. И только усталые, полные раздражения и отчаяния разговоры, которые редактор вела с Женей наедине, выдавали истинную суть — медленное угасание журнала.

— Как ты съездила? — спросила Оксана, когда Кира вошла в ее светлый, но удивительно захламленный кабинет.

Кроме Киры, в редакции никто не знал, сколько Оксане лет. Ее лицо, конечно, выдавало возраст, но в ней сохранилась одна юношеская черта, которая сбивала всех с толку. Каким-то образом Оксане удалось сберечь девичий блеск в глазах, задор и открытость миру. Морщинки же вокруг глаз она убирала всеми возможными способами, складку меж бровей обезвредила ботоксом — и миру являлся человек без возраста.

— Нормально съездила. Подарочек тебе купила. — Кира достала любимые Оксанины духи от Issey Miake, потрясла ими, словно погремушкой перед младенцем, и, не дав возможности вставить даже пару слов благодарности, продолжила: — Слушай, интервью получилось очень… Ммм… Не совсем то, что хотела ты, но как раз то, что хотела я. Давай опубликуем в таком виде.

— В каком таком? Во-первых, ты мне еще ничего не показала, чтобы я могла хоть что-то ответить.

— Если ты мне сейчас разрешишь отступить от традиционно приторного тона, я и писать буду по-другому.

— Нет, отступать от приторного тона я тебе не разрешу, потому что у нас приторный журнал и горечи туда добавлять нет смысла.

— Ну мама!

— Я тебя просила не называть меня здесь мамой!

— Ну Оксана Григорьевна! — процедила Кира, скорчив наипротивнейшую гримасу. — Можно подумать, никто не знает об этом.

Оксана лишь развела руками, надула щеки и театрально по-французски шлепнула губами «пфф», что, вероятно, означало: знают, не знают, но протокол нужно соблюдать.

— Давай ты не будешь вставлять мне палки в колеса, мам, она же Оксана Григорьевна.

— Неужели тебе нужно объяснять, что такое формат и неформат?

— Не надо мне объяснять. Если я опубликую это в каком-нибудь экоиздании или размещу на каком-нибудь захудалом сайтишке, все пройдет незамеченным. А людям, которым еще не опротивело читать про яхты-часы-самолеты, может, тоже иногда полезно о чем-то задумываться.

— Ладно, не хочу это обсуждать. Хочешь, договорюсь с Костей из «Business&Co», чтобы он взял материал себе? Без гонорара, естественно. — Оксана ехидно улыбнулась. — Но кусок про anti-age⁶ ты все же сделаешь отдельно — для меня. Договорились?

— Договорились!

— Что у тебя с Максом?..

Когда Оксана задавала этот вопрос, у Киры всегда возникало глубокое чувство вины перед матерью. Она ощущала себя маленьким нашкодившим котенком, не оправдавшим ожиданий большого и серьезного взрослого. Впрочем, к этим неприятным чувствам Кира давно привыкла и поэтому спокойно продолжала разговор. Они еще долго болтали о том, о чем обычно судачат близкие подружки.

— А остальные кавалеры?

Об остальных кавалерах разговаривать было куда легче. Все-таки тема отношений с Максом слишком важна и слишком глубоко запрятана, чтобы доставать ее из душевных закромов вот так, между делом.

У Оксаны, несмотря на возраст, тоже было достаточно ухажеров, чем она ужасно гордилась. Но она лишь снисходительно и кокетливо принимала комплименты, в то время как Кира каждый раз бросалась в омут с головой. Мать при этом называла ее «плохой девочкой», давно перестав удивляться, что ее дочь выросла.

Пробыв в офисе от силы часа полтора, Кира вернулась домой. Ее рабочие визиты редко длились дольше, разве что когда она ждала конца рабочего дня, чтобы отправиться с Оксаной на ужин в какой-нибудь «дружественный изданию» ресторан. У Киры было свое официальное рабочее место, которое со временем превратилось, за ее отсутствием, в нечто наподобие редакционного склада ненужных вещей. Новые работники успевали уволиться, так и не узнав ключевого редактора-корреспондента в лицо. Тем не менее, Кира никогда не подводила Оксану. Она долго бездельничала, создавая видимость работы, убивала свою жизнь в интернете, бывало, целыми днями занималась такой ерундой, что вечером не могла даже сформулировать, что же из этого всего было самым бесполезным.

Несмотря на деспотический и слегка отстраненный характер матери, Кира любила ее беззаветной, безусловной любовью, которая возможна, наверное, только в возрасте лет трех. Поэтому подводить ее она не могла и после очередного трансового бездействия, из которого выбраться труднее, чем мухе из липких паучьих лап, садилась за работу и обычно часам к трем ночи выдавала глубоко ненавидимый ею, но вполне сносный текст.

Словам «роскошный», «люксовый», «изысканный» и прочим она за три года хорошо научилась, но явно перестала получать от них удовольствие и не знала, чем хотела бы заниматься в будущем.

Кира ничем особо не увлекалась. Не любила спорт, считала его чем-то вроде дополнительного наказания для тех, кого природа обидела хорошей фигурой. Музыка ей не далась в детстве. Остальное и перечислять не стоит. Единственное, что ей не давало покоя, — это экология, вымирающие животные всех возможных видов, словом, корчившаяся от боли Земля и ее обитатели. Она жадно глотала любую информацию на эту тему, раскладывала ее по полочкам, пыталась делать выводы, однако, быстро их забывала. Экономила воду, ела, как это модно, органические продукты, старалась использовать меньше пластика и даже уже год не употребляла мясо. Однако от шуб, машин и перелетов отказаться не могла, за что иногда себя ненавидела. Но ненавидела очень тихо, почти незаметно, секундными вспышками, которые не так уж мешали ей жить.

Как-то давно Кира подобрала дворовую кошку, привела ее в божеский вид. И была очень горда собой. Настолько, что подобрала вторую и клятвенно пообещала себе помогать приютским котам, как только получит прибавку к своим доходам. Прибавка состоялась, а вот помощь котам нет. И в этом была она вся — сопереживающая, истязающая себя мыслями о чужой боли, делающая шаги в сторону, как ей казалось, ее долга, но на последующие шаги ее всегда не хватало.

Мать была не против, чтобы Кира работала дома. С одной стороны, ей нужна была полнейшая тишина, чтобы сосредоточиться, но, с другой стороны, если у нее не получалось заполнить эту тишину мыслями, она теряла равновесие, начинала погружаться в трясину своих мечтаний, бегать на кухню, заглядывать в «Фейсбук», листать сайты с фотосессиями, выискивая собственное лицо. Она бежала от своего вордовского файла, зная, что никуда ей не уйти. Так и на этот раз: села за компьютер в полной решимости сотворить шедевр, но иссякла минут через десять сосредоточенного всматривания в монитор. Чашка чая не исправила положения дел. Кира встала, походила по комнате, остановилась у зеркала. «Глаза у меня и вправду умные, но что с того. Разве могут они светиться интеллектом, если интеллект состоит из чужих высказываний и афоризмов, и ни капли своего, рожденного собственной кучкой нейронов?»

Она долго смотрела на свое отражение. Прожив в этой физической оболочке уже почти двадцать шесть лет, она никак не могла к ней привыкнуть. Как будто эти широкие монголоидные скулы, большой рот и небольшие, но всегда словно насмехающиеся глаза были вовсе не ее. Кира всегда мечтала о более мягкой, женственной внешности, пухлых щечках, распахнутых кукольных глазах, волосах, как у Златовласки, а не об этой непослушной копне кудрявых волос с мелкими беспорядочными завитками. Она сознавала, что была красива, и постоянно получала этому подтверждение, но это была не та красота, которая бы ее устраивала. Работа тоже подходила ей не совсем. Любовник был хорош, но с некоторыми поправками. Образ жизни не тот, к которому она стремилась. Ей так хотелось копнуть в глубь себя и понять, откуда берется эта вечная неудовлетворенность. Но она не знала даже, с чего начать.

Однажды, читая книгу Анатолия Тосса, вместо того чтобы насладиться чтением, Кира пришла в ужас от собственной поверхностности. Образы у Тосса были глубокими, живыми, вибрирующими. Он мог описать запах такими нетипичными для этого словами, что Кира начинала чувствовать его в своей комнате. Тосс мог настолько разжечь желание, что она бросалась на Макса, чем вводила его в неописуемый восторг. Он даже расстроился, когда Кира дочитала роман. А говорить полчаса о луче света, пробивающемся сквозь окно? Была ли она на это способна?.. «Нет», — отвечала Кира сама себе. Она просто не замечала этих лучей. Жила, словно скользила по тихой морской воде в полный штиль. А если разыгрывались нешуточные волны, пугалась, пыталась разобрать, из чего состоит пена морская и откуда дует ветер, но что происходит внутри морских гребней, как красивы переливы воды во время бури, как многогранен звук надвигающейся стихии — этого всего она просто не замечала, продолжая скользить на своем непотопляемом равнодушном корабле.

Она ненавидела свою неспособность видеть суть и оттенки жизни, считая это чем-то вроде тяжелой инвалидности, и винила во всем свою профессию. Журналистика научила ее быстро выхватывать информацию, выдирать ее у других, как кусок мяса, оборачивать новость в красивую обертку и тут же забывать о ней, приступая к другому куску. Думать короткими предложениями и быстро сворачивать повествование, ибо, как говорила Оксана, «журнал не резиновый». Кира слыла среди своего окружения большой интеллектуалкой, но, как и вся журналистская братия, она знала все и не знала ничего. Возможно, так ее сознание защищалось от перегрузок, но результатом такой самообороны была неспособность «набрать воздуха и нырнуть в глубину»…

За этими размышлениями ее и застал Макс.

— Иди сюда! — сказал он ей с порога, вытянув губы в трубочку.

Она поцеловала его так красиво, как только могла. Каждой мелочью, каждым жестом старалась заткнуть брешь в их взаимопонимании.

— Что делаешь?

— Ничего не делаю. Я думаю.

— Ну… это тоже занятие.

— Я вот думаю: Хемингуэй был отличным, первоклассным журналистом и писал вечные книги. Фицджеральд, Марк Твен… Журналистика не стала препятствием к их писательскому творчеству. Не помешала им видеть и чувствовать больше, чем видят и чувствуют другие.

— Это ты к чему?

— К тому, что у меня ничего не получается!!! — с чрезмерным отчаянием выпалила Кира.

— Уфф… Но ты же прекрасно знаешь, что ты суперпрофи. Классно пишешь. Что еще надо? А из тех, кого ты назвала, я читал только «Старик и море» да «Гэтсби», и то в школе. И, честно говоря, не впечатлен. Они тебе в подметки не годятся!

— Ну Макс, я серьезно.

— А еще — учись принимать комплименты, — сказал он, обнял сзади и начал шарить руками по ее телу. — Кушать есть что?

— Мда, я еще не самый запущенный случай, — процедила она так, чтобы он не услышал, и поплелась на кухню.

Ужин для Киры всегда был поводом еще раз встретиться с человеком, пусть даже с тем, кого она видела каждый день. Для девушки с определенными запросами она была удивительно непритязательна в еде. С одной стороны, ела, вернее, запихивала в себя еду быстро и бездумно и могла очнуться у пустой тарелки, так и не поняв вкус блюда. С другой стороны, ела много и смачно, а благодаря тонкокостной конституции и мальчишечьей фигуре, могла позволить себе все что угодно. Подруги с завистью шутили, что она приходит на ланч не «заморить червячка», а «успокоить дремлющего дракона».

В любом случае встречи за едой были для нее одним из самых любимых развлечений и поводом для болтовни, в то время как Макс, сев за стол, просто исчезал для общества. Наверное, думала Кира, глядя на его отсутствующий взгляд, он на это время жаждет стать невидимым, чтобы никто и ничто не могли его потревожить. Макс традиционно включал телик, неважно что, лишь бы мелькало. И умудрялся, ни разу не взглянув в тарелку, поглощать все, что на ней лежало. Кира попробовала однажды ради эксперимента есть так же — не глядя. В результате, как только она подносила вилку ко рту, попадала то в нос, то ниже и под конец извозилась, как неумелый младенец. Макс же закидывал в рот еду с меткостью снайпера. В особенно «вкусные» моменты он закрывал глаза и тихо, монотонно мычал. Еда для него была и удовольствием, и успокоением, и отдыхом от всех. От Киры в том числе. Если ей требовался от него какой-то ответ, вопрос приходилось задавать очень громко и резко или повторять несколько раз. Впрочем, она смирилась. Зато очень любила разглядывать его в такие моменты. По крайней мере, он ни разу не заметил ее взгляд на себе и был естественен. Глядя на его мужественное лицо, Кира не без тщеславия признавала, что ей достался по-настоящему красивый мужчина. Типаж у них был одинаковый, они вообще были похожи, поэтому многие принимали их за родственников. Высокие, поджарые, с немного смуглой кожей и карими, почти черными глазами. В последнее время Макс выглядел даже лучше, чем лет пять назад, он действительно красиво взрослел.

Через полчаса Макс закончил медитацию над тарелкой, и глаза его затянулись пленкой надвигающегося сна; он мгновенно обмяк, ссутулился, под глазами нарисовались круги. У Киры мелькнула мысль о том, что ее предложение будет воспринято враждебно, но остановиться она уже не могла:

— Давай сходим куда-нибудь. Время только девять.

— Кирюш, я устал. Давай побудем дома.

— О'кей, ты ж тогда не против, если я сама прошвырнусь?

— Я этого не говорил. Я предложил остаться дома вдвоем.

— А я предлагаю пойти куда-нибудь вдвоем. Как быть? Мне не нравится твое предложение, тебе не нравится мое, соответственно, каждый занимается тем, чем хочет.

— Чем тебе не нравится мое предложение? — спросил Макс, стараясь выглядеть спокойным. Или на самом деле таковым себя чувствовал.

Кира никогда не могла его понять и от этого жутко бесилась. Даже расстройство, печаль, недовольство были у него чрезвычайно спокойными и выражались лишь в складочке между бровей. Он умел собою владеть, как никто, и иногда Кира нарочно пыталась довести его до предела — хотела понять, где же дно этого самоконтроля или дело просто в бездушии. Она ни разу не видела его растерянности, смущения либо раздраженности. За все время их знакомства он ни разу ни на кого не повысил голос. Макс был тверд внутри, как титан, хотя на всех производил впечатление мягкого, податливого человека. Кира была единственной, кто понял это и уважал его именно за эту маскулинную стойкость.

— Тем, что твое предложение убивает мою молодость.

Как только она произнесла эту фразу, Максу сразу стало неинтересно. Если бы она говорила простыми бабскими сентенциями типа «потому что мне нужно выгулять новое платье» или «я что, зря маникюр сделала», его бы это устроило, но Кира начинала свой, как он это называл, «высокохудожественный бред», который он предпочитал просто не слушать. Слишком сложно, он даже не стал переспрашивать, что Кира имела в виду. Знал, объяснение будет еще более пространным, облеченным в красивые слова. Много-много слов.

Они не заставили себя долго ждать.

— По-твоему, побыть вдвоем — это срубиться через пятнадцать минут? Я же вижу по глазам, что ты еле сидишь. А я не хочу сидеть рядом и слушать твой храп. Я не люблю спать, вообще я люблю что-нибудь делать. Хотя бы прошвырнуться по городу.

— Почему бы тебе просто не расслабиться?

— Ты пойми, я чуть ли не физически ощущаю, как идет время, как оно уходит. Как много я еще должна сделать, сказать, выучить, прочитать, понять. И пообщаться тоже. Понимаешь?

— Да, — коротко резанул он и больше за вечер не сказал ни слова. И судя по тому, как он быстро ответил, Макс ничего не понял и не захотел понимать.

Через пятнадцать минут он ушел в спальню, чмокнув Киру и тихо пожелав ей спокойной ночи. Она же прихорашивалась у зеркала. Не демонстративно, но все же весьма бурно, и, к своему злорадству, выглядела она сногсшибательно: в кожаных шортах, купленных в «Harrods» под общий рокерский стиль, с красной помадой на губах.

У Киры было много подруг, много друзей. Таких друзей, которых встречаешь раз в год и заново вспоминаешь, как их зовут. Родители обеспечили ей доступ чуть ли не к каждому узлу паутины связей, которыми была опутана Москва. На этот раз она пила в баре с Натальей, называвшей себя фотографом, и Петей, тоже называвшим себя фотографом. Оба фотографа были наиприятнейшими людьми, спали до трех дня, нюхали так же часто, как чистили зубы, и никто еще не видел их фотографий, хотя стаж у них был уже приличный. Понятно, что Кира им нужна была как проводница в глянцевый мир. Ей это было даже понятнее, чем всем остальным, поэтому она щедро раздавала обещания, но никогда их не выполняла — она быстро осознала правила игры.

Не сказать, что Кире это нравилось — как и всем неглупым и нечерствым людям, ей были больше по душе искренние и теплые дружеские отношения. Но громкая ритмичная музыка, веселье, красивые, ухоженные люди — этот успех по-московски никак не хотел ее отпускать, да она и не стремилась от него уйти. В какой-то степени она была человеком новой формации, универсальным индивидуумом «без лица». Кира быстро мимикрировала под любую компанию и место. У нее хорошо получалась глупенькая куколка, любительница розовых рюшечек, образ «своего парня» в дальних походах в горы, роль профи в разговорах с коллегами, хипстерши и светской львицы. Это не значит, что она была слабой и не могла оставаться собой в любой ситуации. Как какое-нибудь мифическое существо из диснеевской сказки, она меняла оболочки, оставаясь при этом собой. И каждая из ролей ей, в общем-то, нравилась.

Любой из московских прожигателей жизни относил себя к тому или иному поколению. Поколения обозначались по названию самого модного места того времени. Кира была из поколения «Gipsy» — клуба, полностью соответствующего своему названию. Его помещение было не эклектикой, не модным фьюжином, а именно цыганским дворцом. Кажется, над ним поработала гигантская сорока: стащила сюда все, что плохо лежало, отличалось ярким цветом, блестело и переливалось.

Петя (или, как его за глаза называли, Петик) и Наташа всегда были всем довольны, не ныли по поводу уходящей молодости, в основном молчали или рассказывали одно и то же, поэтому можно было смело не слушать, не бояться пропустить что-то. Если им доставалась пара халявных дорожек, они вообще становились милейшими на свете людьми и даже резко умнели. Кире нечего было им предложить, поэтому Петя с Наташей беспокойно оглядывались по сторонам в поисках знакомых лиц и без опаски спрашивали, есть ли у кого то самое.

Опасаться и вправду было нечего. Такое ощущение, будто в Москве нюхали все и простое «будешь?» воспринималось вполне буднично. Диджей Гром, вечный поклонник Киры, пошлый, неугомонный, нервно-веселый, предложил и ей, но она отказалась. Спокойно стояла у барной стойки, привычно попивая неженский виски с двумя кубиками льда, и не без удовольствия смотрела на все, что происходило вокруг. Нарядные девушки разной степени потасканности, весело и увлеченно щебечущие друг с другом, но не забывающие смотреть по сторонам, веселые компашки, иностранцы, чувствующие себя попавшими в рай. Как это все можно не любить, думала Кира, которая так привыкла защищать перед «правильными» людьми свой образ жизни.

Сколько романов, фильмов и разговоров посвящено лицемерности светского общества, и все они в корне неверны. Сюда, в ночную мглу, испуганную музыкой и прожекторами, люди несут свою красоту, хорошее настроение, игру, флирт и улыбки, оставляя проблемы и жалобы на потом. Здесь все улыбаются, бывает, и наигранно. Какая разница, можно подумать, на работе или дома мы всегда искренние. Здесь не говорят о политике, бедности, боли. Здесь вообще мало говорят, и это оказывается большим плюсом ночи. Кира, в общем-то, любила слушать людей — и по своему внутреннему устройству, и по долгу профессии. Когда-то она с помощью подруги Ольги вывела собственный вариант формулы счастливых отношений. И главное в этой формуле — поменьше говорить.

Пару лет назад Ольга уехала жить во Францию к своему молодому человеку. Она не говорила по-французски, он не говорил по-русски. И оба еле-еле изъяснялись на английском. Может показаться, что это — огромное препятствие на пути к истинной любви, но на самом деле — единственное спасение. Ольга и Андре никогда не ругались, они просто не могли найти подходящих слов, чтобы посильнее ужалить друг друга. И никогда долго не обижались, потому что не могли объяснить причину своего недовольства. Прежде чем что-то высказать, Ольга тщательно подбирала слова, поэтому они доходили точно в цель. Им оставалось только заниматься любовью, для чего, как известно, знание языка необязательно. Прошло восемь лет, они по-прежнему вместе, это самая крепкая и счастливая пара из всех, кого знает Кира.

Кира стояла недалеко от входной двери и видела, как в клуб вошла знакомая девушка. Красивая до умопомрачения и надменная. Из тех, кто всегда при укладке, даже с утра, кто считает позором ненаманикюренные пальцы и страдает на вечных диетах. Мужчины на словах презирали «эту куклу», а на деле жаждали ее, провожая красноречивыми взглядами. Она шла по узкому проходу между баром и столиками, здороваясь по пути со знакомыми. К тому моменту Кира изрядно выпила, пребывала в игривом настроении и уже минут двадцать откровенно и зло стебалась над датчанином, пришедшим сюда за легкой добычей.

Девушка, которую звали то ли Катей, то ли Машей, продолжала пробираться по тесному проходу и, едва миновав Киру с компанией, вдруг пошатнулась на каблуках и задела плечом стоявшую рядом девицу. Красное вино, как в замедленной съемке, опрокинулось на ее шубу и медленными кровавыми каплями стало стекать вниз.

«Как символично! — во всеобщем переполохе подумала Кира. — Кровь на соболином меху». Сначала ей даже понравилась такая аллегория, но потом она неожиданно напомнила ей давнюю поездку на остров Борнео. Там один из домов в исторической аборигенской деревне был полностью «декорирован» человеческими костями, черепами и скальпами с запекшейся кровью.

— Чем мы лучше убогих аборигенов? — произнесла Кира вслух.

— Sorry?⁷ — подставил ухо датчанин.

— No, no, I’m talking to myself. Just to myself.⁸

— Oh, I see. You should be tired.⁹

— Yeah, I’m sick and tired…¹⁰ — буркнула она и сердито оглянулась по сторонам.

Ей не были свойственны резкие смены настроения, поэтому сейчас она сама удивилась своему поведению. Оправдываться Кира не любила, поэтому резко пошла к выходу, подав знак бармену, чтобы выпивку записали на ее счет. А датчанин, вероятно, сделал очередной вывод об этих «крэйзи рашнс»¹¹.

Кира буквально выдернула свою шубу из рук гардеробщика и вышла на улицу. Такси в «Красном Октябре» ловить негде, поэтому она тихо поплелась в сторону моста, все еще держа шубу в руках. Было холодно.

Ее удивило, что она не слышит своих шагов. «Наверное, сегодня была слишком громкая музыка», — подумала она сначала, но, взглянув под ноги, увидела мягкий, искрящийся, никем не тронутый снег. За те три часа, пока Кира находилась в клубе, все успело измениться. «Похоже, и я успела», — подумала она. Но не это занимало ее сейчас. Кира смотрела на свою шикарную, достойную Голливуда шубу, на шелковую подкладку, переливающуюся от фиолетового к алому, и в ее голове прыгали, сменяя друг друга, страшные картинки. То те самые человеческие черепа — трофеи людоедов, то лица извергов-китайцев, обдирающих шкуры с живых кошек; потом образы стали еще ужаснее: в клетках вместо кошек сидели люди, от животного ужаса пожирающие сами себя — лишь бы умереть раньше, чем за ними придут. «Почему мы осудили и остановили тех, кто кичился людскими скальпами, а восхищаемся теми, кто носит на себе скальпы животных?» Она еще раз взглянула на свою шубу, швырнула ее в сторону и пошла дальше.

Таксист посмотрел на Киру с подозрением и на всякий случай спросил:

— А деньги есть?

— Есть, — успокоила Кира, и они покатили по тихой, как никогда, Москве.

За эти пятнадцать минут дороги Кира успела испытать настоящую боль. Она вообще глубже и острее ощущала боль, чем радость. Кира сидела на заднем сиденье и плакала. Все ее тело, всю кожу покалывало, она буквально пропиталась тем ужасом, который испытывает любое существо — неважно, животное или человек, когда знает, что сейчас придет тот, кто решил за него, что ему будет адски невыносимо, разрывающе больно и что просить о пощаде бесполезно, ведь вокруг тысячи таких же обреченных и никто не заметит отсутствия на этой земле еще одной души.

Да, подобные фатальные образы ей являлись значительно ярче, живее, реальнее. Она чувствовала чужую боль в полном объеме, а вот радость касалась ее лишь вскользь. Боль проникала внутрь как внутривенная инъекция, счастье было для нее только туманом, который быстро рассеивался.

Наутро, как ни странно, Кира встала во вполне хорошем настроении. С ощущением, будто нырнула в прорубь и очистилась. Жутко болело горло, шубу было жалко, даже хотела поехать поискать, но быстро оставила эту мысль. Она сидела в своей светлой кухне в бело-зеленых тонах, смотрела на чистое небо — после вчерашнего снегопада оно было очень высоким — и думала о своей вчерашней выходке. На лбу застыли складочки удивления. Кира взяла телефон, коротко написала в Notes «купить успокоительное» и набрала Женин телефон.

— Ты не представляешь, что я вытворила! — собиралась протараторить она, но вышло тихое, хриплое рычание.

— Я и так знаю, — сказала Женя. — Ты хотела погулять до трех, но пришла в восемь утра, познакомилась с парочкой фриковых мужиков или с принцем на белом коне.

— Хуже.

— Ты пришла в девять?

— Да ладно тебе язвить. Я сама, собственными руками, будучи почти в здравом уме, выкинула свою шубу… Похоже, меня нужно лечить. Не знаю, что на меня нашло.

По возникшей паузе стало понятно, что Женя растерялась.

— Короче, стою в баре, — продолжила Кира, — все отлично, и вдруг вижу, что идет эта… Ну, в общем, одна знакомая в шубе. Я представила себя норкой, которую обдирают живьем, и выбросила свою шубу прямо на улице.

— Ооо!.. — только и смогла выдохнуть Женя.

— А если не короче, то мне было ужасно хреново. Но сейчас все о'кей, пришла в себя.

— Ты много выпила?

— Вообще почти не пила.

— Да ты всегда была повернута на этой теме. Видать, повернутость прогрессирует. Не относись к мелочам так серьезно.

— Иногда мне кажется, что, кроме мелочей, у меня больше ничего нет. К чему же тогда относиться серьезно?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Слушай, ну от того, что ты лишилась своей шубы, ничего не изменится. Лучше бы мне отдала. Даже если закроется какая-нибудь фабрика, тоже ничего не изменится… Смотри не выкини все остальные свои шубы. И туфли. И то кожаное платье! Особенно кожаное платье!

— Хорошо. Целую, увидимся.

— Пока-пока. Давай выше нос! И в самом деле, без шуток — ничего не изменится. Даже Билл Гейтс с его миллиардами безуспешно бьется с нефтезависимой энергетикой, что уж говорить о таких микробах, как я или ты…

Подобные мысли в разных вариациях всегда кружились в Кириной голове, как снежинки вчерашнего снегопада. Кира вспомнила притчу о мальчике, который выбрасывал назад в море морские звезды, вынесенные волною на берег. И ответ мальчишки на вопрос случайного прохожего: его мир не изменится, но для одной из этих звезд мир изменится навсегда.

Кира понимала всю бессмысленность и глупую демонстративность своего жеста, и ей хотелось сделать что-то по-настоящему значимое. «Надо было хотя бы заснять это и выложить в „Ютуб“», — после двух чашек крепчайшего эспрессо в ней опять заговорил человек media, и она села дописывать незаконченную статью.

Писалось легко. Эмоциональный всплеск и статьи делал намного более сочными. В результате к вечеру было готово два варианта: для «Luxury Menu» и для «Business&Co». Она даже позавидовала самой себе, всегда бы так — чтобы четкие, лаконичные и глубокие мысли рождались легко и превратились в ежедневную рутину.

Кира перечитала статьи еще раз. Будь она сторонним читателем, могла бы подумать, что речь идет не о Давиде, а о двух разных людях: один из них — расчетливый инвестор, второй — вымирающего вида романтик-филантроп.

К вечеру позвонила Оксана и похвалила Киру, что делала крайне редко.

Примечания

6

Дословно: антивозраст, против старения (англ.).

7

— Простите? (англ.)

8

— Нет-нет. Я говорю себе. Просто себе. (англ.)

9

— О, я вижу. Должно быть, вы устали. (англ.)

10

— Да. Я утомилась и устала. (англ.)

11

«сумасшедших русских» (англ.).