Экоистка

Анастасия Литвинова

Первый экороман, в котором искусно переплетены судьбы героев и тревога за судьбу планеты. Главная героиня книги Кира искренне обеспокоена надвигающимися природными катаклизмами и мечтает быть в авангарде борьбы за экологическую безопасность. Ей предоставляется возможность возглавить PR-отдел международного природоохранного фонда, которым руководит Давид Гринберг, истинный, как она считает, борец за чистоту окружающей среды. Но вскоре она узнает, что Гринберг не тот, за кого себя выдает… Книга содержит нецензурную брань.

Глава III

Главный редактор «Business&Co» Константин Владимирович Чураков сам никому никогда не звонил, но, тем не менее, его почти всегда можно было найти с телефонной трубкой, прижатой плечом к уху. Подчиненные подшучивали над ним, что, если отобрать у него телефон, он все равно останется в этой позе: плечо поднято, голова наклонена вбок. Обе руки беспрерывно стучали по клавишам клавиатуры, рядом лежал еще один телефон — вторая линия. Как только он заканчивал разговор, обе трубки опять начинали нервно трезвонить наипротивнейшими мелодиями, ненавистными для всей огромной редакции журнала. По сравнению с уютным и почти домашним «Luxury Menu», это был гигантский медиамонстр, постоянно требующий молодой журналистской крови. Под управлением Константина Владимировича был еще и журнал «Коммерция» со всеми своими международными франшизами, а еще издательский дом «Noble» и куча мелких проектов-однодневок, поэтому немужественная бледность и сутулость Константина не удивляли: такой груз ответственности не мог не испортить осанку и жизнь в общем. Чураков вообще был похож на японскую нэцкэ — маленький, бледный, пухлый и, кажется, навечно застывший в одной позе на своем рабочем месте. Двигались только его пальцы, бесперебойно стучавшие по клавиатуре, и какие-то болезненно живые глаза, которые никогда не были в расслабленном состоянии и всегда с прищуром — не из-за плохого зрения, а из-за природной хитрости. Похожий прищур раньше рисовали в детских книжках у лис. И за спиной Константина как раз висел такой шарж — с прищуром и в рыжем лисьем костюме. А если Костенька (как называла его Кирина мама) слушал собеседника, его зрачки бегали по произвольной траектории, будто шестеренки, помогающие ему усвоить информацию.

Кира помнила его еще с детства. Он частенько приходил на мамины «приемы», которые она любила устраивать. Они вместе учились, и Константин в те времена был верным воздыхателем Оксаны. Вероятнее всего, между ними даже что-то было. Чураков был хорош собой, занимался греблей, носил редкие по тем временам кожаное пальто и джинсы, был наглым и амбициозным — этого оказалось достаточно, чтобы прослыть великим сердцеедом. Оксанины приемы продолжаются и сегодня, но Константин перестал на них появляться. По словам Оксаны, прирос к своему стулу и стал слишком унылым. Однако их отношения переросли во взрослую нежную дружбу, которой Оксана иногда пользовалась в своих интересах. Чураков, пожалуй, был единственным российским журналистом, которого знали и уважали за рубежом. Он умел балансировать между властью, деньгами и правдой, не играл в поддавки, но с уважением относился к любому мнению. Сдвинуть его с места было не под силу ни новому владельцу холдинга, ни, тем более, молодым и нахрапистым коллегам.

Кира никогда не пыталась заговорить с ним лично, хотя в детстве часто носилась между гостями, а в подростковом возрасте сидела вместе со всеми за общим столом. Для нее Константин был недосягаемой величиной — слишком взрослым тогда и даже сейчас. Рядом с ним Кира чувствовала себя неопытным желторотиком. Когда она отправляла ему свой нынешний опус, все ее восемь лет в журналистике словно испарились, ей казалось, что хуже может написать только деревенский абитуриент, возомнивший себя звездой. Кира даже стала казнить себя за то, что вообще за это взялась. Тем удивительнее для нее был звонок Чуракова, который, вопреки заведенному порядку, позвонил лично.

— Кирюша, здравствуй! Это Константин Владимирович.

В глубине души Кира всегда верила, что рано или поздно этот разговор состоится. И поэтому среагировала на уставший голос таким же спокойным и даже нарочито приглушенным тоном.

— Здравствуйте, Константин Владимирович! Очень рада вас слышать.

— Весьма недурной материал, Кира. Но немного занудный и чересчур пафосный. Зачем было нагонять столько жути? Хотя… жуть у нас пользуется особой популярностью. Скажи, пожалуйста, он согласован с Гринбергом? Ты там называешь такие фамилии… я не хочу брать на себя ответственность.

— Нет, Константин Владимирович, согласован только тот, что идет в мамин журнал. Я никогда не писала для политических и деловых изданий, поэтому…

— Ну и что, что не писала. Ты же знаешь, что, если даже про выставку болонок напишешь и не согласуешь, можешь стать врагом номер один.

— Я свяжусь с ним. Сколько у меня времени?

— В понедельник дедлайн, не успеешь — через месяц.

— Постараюсь.

— А вообще, я бы разбил материал на два. Один — о глобальных вызовах и последствиях. Другой — про энергетику, финансирование и фонды. Сделаешь грамотно — возьму и в «Bussiness&Co», и в «Commerce».

— В «Commerce»?! — радостно и громко воскликнула Кира.

— В «Commerce». — В голосе Константина слышалась улыбка.

— Спасибо, Константин Владимирович.

— Не за что, детка. Маме — пламенный привет!

— Хорошо. До свидания. Спасибо большое!

Константин Владимирович говорил короткими, четкими фразами. Как заголовками. Кире это нравилось, и ей очень хотелось послушать в обычной домашней обстановке его рассуждения о жизни или любви. Вообще-то, Кира не любила находиться в обществе старших. Ей не хватало энергии, взбалмошности, особенно не нравилось чувствовать себя глупее собеседников. Но Константин с лихвой перекрывал эту неуверенность своей внутренней силой, спокойной, ровной, больше похожей на действие сверхмощного магнита, нежели на яркий свет лампы. Может быть, потому, что Чураков знал ее с раннего детства, ей казалось вполне естественным и нестыдным быть рядом с ним глупым двадцатишестилетним дитем.

После разговора с Константином Кира колебалась несколько минут: написать или позвонить Гринбергу. Во время интервью она ощущала себя с ним вполне свободно. Он делал свою работу, она — свою. Но сейчас вдруг почувствовала, что, вполне возможно, он все-таки сыграет какую-то роль в ее жизни. Это мимолетное ощущение почему-то заставило ее волноваться и подбирать слова. В итоге за эти пять минут борьбы с собой она так устала, что набрала не лично его, а секретаря, быстро и по-деловому изложив суть дела. Еще через пару часов Кира уже отправляла в Лондон два текста. Всегда бы так: одно интервью — и три материала в трех изданиях. Довольная собой, она захлопнула крышку ноутбука, быстро оделась и вышла из квартиры, скорым шагом направившись в Печатники.

* * *

К Наталье она ездила при любых обстоятельствах и в любом настроении. Даже смеялась, мол, в метель и в жару, в печали и в радости — почти как в браке. Отличие в том, что в браке — это лишь обещание, а еженедельное чаепитие у Натальи Алексеевны — ритуал, который мог быть нарушен только очень серьезным форс-мажором. Кира называла ее скромную однушку на окраине Москвы «мое убежище». Наталья Алексеевна, пожилая дама лет шестидесяти, раньше обучала Киру итальянскому языку. Когда программа была освоена, они договорились встречаться раз в неделю для поддержания языкового уровня, и постепенно барьер, разделявший ученицу и преподавателя, исчез. Ей начала открываться интереснейшая натура Натальи и судьба, достойная описания в нескольких книгах. Поэтому Кира, приходившая сюда говорить и отрабатывать навыки общения на итальянском, часто, наоборот, два часа слушала собеседницу — с упоением, изумлением, а иногда даже с завистью, ведь ее жизнь была куда менее насыщенной, в ней не было пульса непредсказуемости. Да, она много путешествовала, часто веселилась, кутила с друзьями, заводила романы. Но ей всегда казалось, будто это лишь суррогат того, что переживают артисты, проводящие жизнь в гастролях, — люди-кочевники, пропитанные духом свободы.

Когда-то и Наталья Алексеевна была именно такой. Ее сущность, похоже, пришла к нам из прошлого, слишком далекого, чтобы ей было комфортно в сегодняшнем мире. Она вполне могла быть номадом, бороздившим Великий Шелковый путь, Васко да Гамой или Колумбом, Жанной д’Арк или Галилеем. Наталья была слишком принципиальной, слишком честной — до занудства, и благородной, как бы архаично ни звучало это слово. Она так остро переносила чужие несовершенства, что страдала от этого физически: столкновение с любой несправедливостью или враньем отнимало у нее сон и выбивало из привычного образа жизни.

Как жаль, что эта редкая натура сейчас была заключена в больном, разрушающемся теле. Наталья была танцовщицей, объехала со своей труппой полсвета, долго жила в Италии, где начала преподавать хореографию детям. Она слишком выкладывалась, и теперь тело мстило ей за нечеловеческие нагрузки.

С годами Наталья стала грузной, все ее тело стремилось к полу, будто стекая со стула. К тому же она сильно хромала — ее тазобедренный сустав был практически разрушен, а тяжелые операции и стальные импланты не принесли должного облегчения. Старые фотографии, запечатлевшие ее на сцене — в прыжках, пируэтах, в поддержке партнера, были расставлены по всей квартире. А шкаф ломился от сценических костюмов, с которыми Наталье не хватало сил расстаться. Личная жизнь не сложилась, но это не привнесло, как частенько бывает, озлобленности в ее характер. Она воспринимала свое нынешнее положение философски спокойно. Ей настолько хватило приключений и забот в прошлом, что теперь, по ее признанию, она просто отдыхала и наслаждалась одиночеством. Это не совсем так, предполагала Кира. Однажды она все же спросила, не жалеет ли Наталья Алексеевна, что у нее нет семьи, детей. «Конечно, жалею», — ответила та, но и этот ответ прозвучал как-то нейтрально, без надрыва, словно Наталья смотрела на свою жизнь со стороны, без оценок и эмоций.

От Италии ей остался единственный дар — энергичный, певучий язык, который она теперь преподавала желающим.

— Бонджорно,¹² Наталья Алексеевна!

— Бонджорно. Come va? Caffee?¹³

— Si, volentieri.¹⁴

Этот неизменный диалог-вступление стал своеобразным ритуалом. Кира была единственной ученицей, достигшей практически свободного владения языком, и потому Наталья воспринимала ее почти как равную, гордилась ею, к тому же девушка ей искренне нравилась. Наталья потешалась над ее вечной манерой всюду спешить. Ни разу за шесть лет их знакомства Кира не воспользовалась лифтом — всегда взлетала наверх по лестнице. Так ей казалось быстрее. На ходу снимала верхнюю одежду, хватала свой неизменный кофе. Наталья видела в этой энергии отражение своей молодости, у Киры же, как только она входила и за ней закрывалась дверь, все заботы, напряжение, непрерывный бег мыслей оставались там, за дверью, и начиналось волшебство общения — такого всеобъемлющего, поглощавшего обеих с головой. Каждый раз их диалог рождал новую маленькую истину, неожиданный поворот темы или даже открытие. Слова и остроты текли непрерывным потоком. Ни с кем Кира не чувствовала себя в разговоре так легко, как с Натальей. Она искренне любила свою собеседницу, которая стала для нее второй семьей. Кира и с матерью была очень близка, но Наталья Алексеевна доступна всегда, а Оксана слишком светская, чтобы чувствовать малейшие изменения ее настроения. Кроме того, Кира говорила на итальянском с таким удовольствием, будто само произношение вслух этих рокочущих слов заряжало ее, как глоток эспрессо. Вдвоем они выдвинули гипотезу, что у каждого языка, помимо звучания, есть и собственная энергетика: итальянский звучал солнечно даже в самый промозглый ноябрьский день и наделял говорящего дополнительной силой. Порадовавшись этому нехитрому выводу, они продолжали свое щебетание, и Кира завела речь о своих рабочих успехах и ночной выходке.

— Это на вас совсем не похоже, — сказала Наталья Алексеевна — она ко всем без исключения обращалась на «вы».

— Да, я знаю. Все, кому я рассказала, удивляются. Знаете, это проклятое интервью меня не только напугало и ввергло в какой-то ужасный фатализм. Оно еще и разозлило по-настоящему. Хотя, вы же знаете, чтобы меня разозлить, нужно очень постараться.

— Что он такого сказал, этот твой Давид?

— Да я просто никак понять не могу… Ведь человек — это же хомо, блин, сапиенс. И этот самый сапиенс достиг такого невиданного прогресса! Человек как явление природы велик и потрясает своим развитием, своими изобретениями. Все, что нас окружает, создано уникальным мозгом. Человеческим мозгом! Мы так до многого додумались, создали столько шедевральных произведений искусства, психологи проникли в тайну личности, даже вывели формулу счастья. И как мы, такие все из себя умные, не можем понять, что засрали планету и с этим надо срочно что-то делать, иначе все эти шедевры и андронные коллайдеры никому на фиг не нужны будут!!!

— Да понять-то все понимают. Видимо, дело в том, что сиюминутное оказывается важнее глобального.

— Но как же, подождите! А полет человека в космос? Или на Марс, который состоится в 2025 году? Разве это сиюминутное?

— Тогда это вопрос расстановки приоритетов.

— Вот именно!!! — При Наталье Кира позволяла себе быть эмоциональной и даже жестикулировала по-итальянски. — На тот же дурацкий коллайдер затратили безобразно огромную сумму, но даже это, мне кажется, не столь актуально, как, скажем, изменение климата, исчезновение лесов или загрязнение воды, горы пластика повсюду… И все об этом знают, да, но закрывают глаза. Почему? Это же все равно что знать о своей серьезной болезни, которая может привести к летальному исходу, но заниматься не лечением, а прической и маникюром. Черти что!

— Ну вот и расскажите всем об этом.

— Ох, Наталья Алексеевна, рассказываю. И до меня сколько таких же озадаченных людей рассказывало. Давид пытается трубить об этом на каждом углу, выступает на всех конференциях. Но серьезная пресса, как правило, не принимает подобные статьи. Слишком, считают, скучно. Люди с бóльшим интересом прочтут о падении курса доллара или о новом фильме, нежели нудятину об изменении климата… Да, кстати, вся пресса строится на новостях, а наше пахабное отношение к планете и друг к другу — это не новость, а вялотекущий процесс. Что о нем говорить-то — ничего нового! Подумаешь, еще пара сантиметров ледников на Северном полюсе безвозвратно исчезли, что с того? Неинтересно это, и баста!

Повисла пауза. На минуту обе ушли в свои размышления.

— Ну а если вы говорите, что сделать ничего нельзя, какой вообще смысл говорить об этом? — нарушила молчание Наталья Алексеевна. — Может, просто готовиться к чему-то такому?

— Боюсь, люди слишком недальновидны даже для того, чтобы готовиться. А тех, кто начнет готовиться, назовут параноиками.

Кира опять замолчала.

— Вот думаю, что можно сделать… Еще не поздно все повернуть вспять. И, знаете, кто это может? Не мы. Богачи. Сверхбогатые люди. Те, кто негласно правит миром. Те же нефтяники…

Кира прикидывала, как бы лучше сформулировать свою мысль и шарила глазами по комнате. Слово «богатство» звучало в этой скромной обстановке как издевка. Минимум дешевой мебели, старый дисковый телефон, шкаф с видеокассетами, видеомагнитофон к ним и телевизор «пузатик». Ей стало неудобно развивать тему дальше, как будто ее небольшое сближение с кастой состоятельных людей ставило на ней клеймо непригодности к нормальной жизни. Хотя, казалось, Наталью Алексеевну это вообще не волновало, для нее важнее было добыть раритетную видеокассету.

— Разве нефтяники способны поддержать отказ от нефти?

— Не способны, конечно, — согласилась Кира. — Глупость это все. Однако… Знаете, когда я впервые попала в Дубай, лет семь назад, я была восхищена. Наконец-то увидела общество, приближенное к идеалу. Они заработали баснословные, немыслимые для нас деньги на нефти, но, действуя на опережение, построили такую экономику, что доходы от туризма и финансового сектора теперь превышают доходы от нефти. Арабы живут в комфорте и роскоши. А как строят! Когда они насыпáли свои искусственные острова, тут же насаждали колонии кораллов и разводили рыбу, и вода оставалась прозрачной, несмотря на стройку.

— Ну вот. А ты говоришь… Есть же с кого брать пример. Если они смогли…

— Подождите, я еще самое главное не сказала. Мало того, они еще строят Масдар, так называемый «город будущего» с нулевыми отходами и выбросами. Об этом трубил весь мир, вся пресса, в том числе и я. Писала и восхищалась, надеялась, даже нашла в этом какое-то успокоение. Но недавно узнала официальную статистику: Эмираты по уровню негативного воздействия на экобаланс в мире чуть ли не на первом месте! Масдар и пара сотен выпущенных в море рыбок — это полная фигня по сравнению с загрязнением воды и воздуха, миллионами тонн мусора. И мне так гадливо и стыдно за свой восторг, за свои сопли умиления, за свою оду Масдару в журнале.

«А самое ужасное, что, если потребуется, я напишу еще», — подумала вдогонку своим словам Кира, но озвучивать это не стала.

— Мне теперь кажется, что за каждым благим делом стоит какое-то завуалированное зло. Я становлюсь параноиком.

— Нет, Кирочка, просто вы слишком порядочная и вдумчивая.

— Возможно. Мне тоже нравится так думать. Я в растерянности и противоречу сама себе. Надеюсь на разум сильных мира сего, и сама же привожу пример того, что и их благие намерения всего лишь фикция.

— Ох… Ладно, давайте свое последнее слово, и закроем эту тему.

Кира и Наталья Алексеевна в очередной раз опомнились, что почти вся их нынешняя встреча прошла за болтовней.

— Мое последнее слово таково: что делать, я не знаю.

Они еще выучили пару новых фраз на итальянском и немного поупражнялись. Наталья Алексеевна спросила было про отношения с Максимом, но Кира коротко отрезала, что это не такая уж интересная тема.

— А может, наоборот — настолько интересная, что страшно даже начинать?

— Вы, как всегда, правы, Наталья Алексеевна, — улыбнулась Кира и, договорившись прийти в следующий вторник, помчалась на ужин с подружками.

* * *

К ее приезду Женя с Мариной уже выпили по бокалу просекко и в унисон ржали над какой-то глупостью. Кире так захотелось поймать эту их легкость, что она осушила свой бокал залпом и сразу же растеклась на деревянном стуле, словно на кушетке психоаналитика, — ей стало хорошо и спокойно. А через пару минут — шкодливо.

Место, где они регулярно встречались, было знаковым как для них самих, так и для всей Москвы в целом. «Пропаганда» — маленькое невзрачное кафе в небольшом переулке — была единственным исключением в круговороте вечно открывающихся и закрывающихся заведений и существовала уже пятнадцать лет. Тут по-прежнему было много народу, очередь на столики, а по ночам — толпа у входа. Кира знала хозяев этого московского чуда и знала, что модное слово «концепция» или, вернее, «уникальная концепция» — это история не про них. Они вообще никак не выстраивали свою концепцию. Просто подобрали хорошую музыку на свой вкус — душевную, незамысловатую, предложили вкусную еду и недорогой алкоголь. И никакой оглядки на конкурентов.

Здесь она впервые напилась допьяна, встретила Макса и еще пару парней до него, имена которых уже и не помнит. Здесь она часто обедала. И это единственное место в Москве, которое Кира любила, как любит свой дом. Все самые постыдные и приятные безумства молодости случились здесь.

Заказав семгу «по-пропагандски», она наконец окончательно подключилась к настроению подруг.

— Отлично выглядишь, — сказала Женя, подзывая официанта и жестом показывая, что игристое в бокалах закончилось.

— Спасибо, моя хорошая. Я недавно прочитала, что внешность напрямую зависит от работы мозга, а не от питания и образа жизни, как мы привыкли думать. Именно от того, какие сигналы телу, коже посылает наш мозг. Логично же?

Девушки в унисон кивнули.

— А поскольку мой мозг работает двадцать четыре часа в сутки, — продолжила Кира, — и иногда достает меня своим беспрерывным занудством, уродство мне явно не грозит. И по вашим облагороженным интеллектом лицам видно, что прекрасными принцессками мы будем вечно!

К концу вечера девушки окончательно сконцентрировались на теме ниже пояса и бурно хохотали, углубляясь в нее, а затем как-то резко свернули в политику. Через полчаса усердного обсуждения ситуации в Египте Кира наконец сказала:

— Боже, кто бы нас послушал! Сидят три роскошные красотки и, наклюкавшись шампусика, обсуждают политику. Нам что, не о чем больше поговорить?

— Да-а-а, что-то здесь не то, — протянула Женя. — Мы слишком глупы, чтобы разговаривать о политике, и слишком умны, чтобы разговаривать о шмотках.

— Осталось о работе, но это уж совсем не к месту, — поддержала Марина — Только ты, Кирюш, можешь говорить о работе интересно.

— Это почему еще?

— Потому что она у тебя нерутинная.

— Зато очень бьющая по нервам.

— Ой, да ладно, сидишь себе дома, пишешь, когда хочешь. Офис — факультативен. В перерыве можно сбегать в спа или на фитнес… Что я, не знаю, что ли, как расслабленно ты живешь?

— Да, так и есть. — Кире почему-то стало неловко. — Но вот недавно у меня было интервью с Давидом Гринбергом. Я вам рассказывала, как его ждала и радовалась. А теперь уже неделю хожу словно в воду опущенная.

— Почему?

— Потому что он рассказал больше, чем мне лично следовало бы знать.

— Например?

— Представь себе человека, который изучил все существующие в мире альтернативные источники энергии, допросил с пристрастием все светлые умы человечества, поговорил со всеми серыми кардиналами мира и сделал вывод, что нас ничего хорошего не ждет, ни одного позитивного сценария, — это, если вкратце.

— Ой, таких фаталистов пруд пруди.

— Да, но он сам ничего не выдумывает. Просто рыщет по миру в надежде что-то найти.

— А зачем ему это? Хочет срубить еще больше бабла?

— И это тоже, но разве плохо, если человек срубит бабла на чем-то полезном для людей, а не просто лишь бы заработать, не думая о будущем, как делает большинство.

— Кирюш, это попахивает пиаром, — как бы оправдываясь за противоположную точку зрения, сказала Женя.

— Почему, когда один человек из многих миллионов начинает хоть что-то делать, он обязательно будет заклеймен? Я знаю, такова сущность человеческая — во всем хорошем видеть подвох, но вы-то вроде не просто биороботы, вы же умные, неравнодушные… — Кира начинала накаляться.

— Оу, что ж ты близко к сердцу все воспринимаешь. Ну, если даже он и тащит на себе непосильный груз благих дел, тебе-то что?

— Мне? Мне страшновато. Знаете, мои родители родом из Алма-Аты — из города яблок. Помню, мама мне рассказывала, как возвращалась домой из командировок… Если поездка выпадала на весну, то, спускаясь по трапу, она чувствовала запах яблоневого цвета. Весь город благоухал. А осенью уже прям-прям на взлетно-посадочной полосе пахло спелыми яблоками. Серьезно! Так и было!.. И вот прошло каких-то тридцать лет. Прилетаю я на свою историческую родину, выхожу из аэропорта, и мне в нос бьет запах гари. Заселяюсь в гостиницу, открываю окно — еще хуже. Такое ощущение, что к носу приставили паровозную трубу. Вы можете представить себе воздух, который видно?! Он мерзкого серого цвета. Потом я взяла такси, поехала на Медеу — это такое урочище в горах — и увидела сверху, что небо разделено, будто линейкой, на две части. Вверху классическое небо над городом — голубое, а внизу — эта серая мерзость. И сквозь нее ничего не видно, даже очертаний домов. И это не временное явление, не уникальное — то же самое в Дели, Шанхае… В таких городах люди мрут от рака, как мухи. Я еще миллион таких фактов могу привести, например, что в Индии уже реально очень остро ощущается дефицит пресной воды. Просто сейчас я говорю о том, что сама лично видела. Мне кажется, человек, однажды глубоко копнув эту проблему, уже никогда не сможет спокойно жить, — заключила Кира. — Вот и во мне этот червяк беспокойства поселился.

По лицам Жени и Марины она поняла, что девушки не сильно впечатлились ее рассказом. Не то чтобы им было скучно, нет, они слушали с интересом. Но все это по-прежнему слишком далеко для них. Все равно что беспокоиться о вспышках на Солнце.

— Вот вы почему-то возмущаетесь по поводу Сирии, Египта, американцев хаете… А это же все сиюминутное и второстепенно по сравнению с тем, о чем я говорю! — прозвучал ее последний аргумент. Легкость куда-то улетучилась. Кира сжалась как пружина, это было заметно даже невооруженным взглядом. На ее широких скулах ходили желваки, и все лицо как-то заострилось, хотя она и продолжала улыбаться. По привычке, наверное.

— Кирюш, да кто спорит. Мы не о глобальных потеплениях говорим, а о конкретном человеке, который слишком хорош, чтобы быть правдой. Извини, но я не верю, что никто ничего не может придумать. И если какой-то спасительной технологии нет, значит, ее появление невыгодно.

Кире захотелось завершить этот разговор и вообще забыть о нем. В нем не прозвучало ничего особенно неприятного, и ей самой было странно от своих чувств — хотелось броситься на защиту совершенно незнакомого ей человека даже ценой ссоры с ближайшими подругами.

— Не настолько уж он хорош, по крайней мере, внешне. Да и зануда наверняка. Если уж он настолько въедлив в работе, то, скорее всего, будет взвешивать до грамма ингредиенты, из которых ты будешь варить ему борщ.

— А я не буду варить ему борщ.

— И я не буду.

— И я.

На том и сошлись.

Закончив с ужином и шампанским, девушки совсем разомлели и погрузились в вечный гул «Пропаганды». Диджей Мак уже орудовал за своим пультом. Чем позднее становилось, тем громче играла музыка. Но даже она не заглушала ровный гул голосов с частыми всполохами смеха. «Пропаганда» засасывала даже тех, кто забежал сюда ненадолго — перекусить. Кира тоже хотела просто поужинать с подругами, но всеобщее, постепенно нарастающее радостное возбуждение захватило ее и уходить не хотелось, однако, Макс уже заехал за ней и ждал в машине. Она быстро настрочила ему в «ватсапе» предложение «тряхнуть стариной», на что получила ответ: «Моя „старина“ трястись не хочет, потому что очень устала. Поехали домой». Распрощавшись с подругами, Кира пошла к машине.

Опять шел снег — редкий, большими хлопьями. Они падали плавно, как в замедленной съемке, и оседали на свежих прическах девиц, уже толпившихся у входа с недовольными, сморщенными лицами. Все старались быстрее прорваться внутрь, чтобы спасти с таким трудом закрученные кудри. А снег вокруг был слишком живописным, даже каким-то постановочным. Кире вдруг вспомнилась фраза: «Кто-то чувствует дождь, а кто-то просто мокнет», — и ей захотелось прогуляться. Издалека было видно, что Максим дремал, откинув голову на спинку сиденья. «Наверное, и вправду устал», — подумала Кира. Ей никогда не знакома была такая усталость — когда работаешь на износ и больше ничего не хочется, кроме как спать.

— Хотела предложить тебе прогуляться, — она старалась говорить как можно более мягко и приветливо, — но вижу, ты устал… На улице так красиво!

— Давай, — неожиданно согласился он.

Они вышли из машины и побрели по Маросейке, свернули на Бульварное. В центре Москвы атмосфера была как за городом, и невозможно было поверить, что скоро весна.

Кира шла и пинала снег, стараясь создать как можно большее снежное облачко.

Максим молчал, смотрел на это, улыбался.

— Когда ты вот так ребячишься, мне особенно сильно хочется от тебя детей.

— Особенно сильно?

— Ну да. Иногда хочется сделать ребенка, даже не ставя тебя в известность.

— Только не вздумай! — вскинула она брови.

— Да ладно, я же знаю, что с тобой лучше не связываться.

— Если тебе так уж сильно захотелось ребенка именно сейчас, то в снежки ты можешь поиграть со мной. Я только «за». Не думаю, что он нужен тебе для чего-то еще. Навряд ли ты мечтаешь хронически недосыпать и возиться с его какашками.

— Почему бы и нет…

— Потому что тебе не хватает времени на потенциальную мать этого ребенка, а уж на двоих и подавно.

— Слушай, любая нормальная женщина хотя бы восприняла это как комплимент — мужик хочет от нее ребенка. А ты тут же выискала проблему.

— Потому что мы уже говорили на эту тему и я тебе сказала, что детей рожать я боюсь. А ты опять начинаешь.

— Что бояться-то, другие же рожают.

— Другие рожают, не думая о том, что их ребенок, возможно, никогда не сможет вырасти и нарожать им внуков. Он умрет от засухи, наводнения или в вооруженном конфликте за последние плодородные территории. Я не хочу смотреть, как мой ребенок выживает, а не наслаждается жизнью.

— Тебе лечиться надо, — сказал Макс со всей злостью, на какую был способен.

Для Киры его тон стал настоящим сюрпризом.

— Ты, оказывается, и так умеешь разговаривать?! Сколько меня еще сюрпризов ждет…

— Не много, если будешь продолжать в том же духе.

— В каком еще духе?! — возмутилась она. — Я не хочу рожать детей в той обстановке и в тех условиях, в каких находится мир, потому что интересуюсь его реальной картиной, а не просто живу жизнью офисного планктона. Я хочу детей теоретически, но… И вообще, почему я перед тобой оправдываюсь? — и добавила уже тихо: — Не хочу ссориться.

Макс ничего не ответил, просто молчал. Как и все мужчины, в конфликтах он был немногословен.

Несмотря на общительность, на самом деле у Киры не было большого опыта отношений с мужчинами. Вернее, не было опыта долгого и глубокого, проникновенного общения. В какой-то степени каждый из нас является для другого чем-то вроде опытного образца. На Максе отрабатывались самые изощренные приемы. Кира сама не могла объяснить себе, зачем она его испытывает, иногда очень неосторожно пробуя, где же предел у этого человека. Предел ревности, усталости, покорности. В то же время она была по-настоящему заботлива и ласкова и в некоторые моменты податлива. Эта двойственность заставляла Макса чувствовать себя потерянным и делала его абсолютно зависимым.

Кира попыталась резко сменить тему разговора, тихо пробубнила пару новостей, услышанных сегодня за ужином. Максим молчал, потом, как бы опомнившись, тоже рассказал рабочую сплетню. Кире хотелось развернуться и уйти, поймать попутку и уехать куда угодно, только не домой с ним. Заставить его поволноваться. Но было холодно и лень. Тем более, Макс уже столько раз присутствовал на подобных спектаклях, что должного эффекта они не производили, а ничего нового не придумывалось.

Назад к машине они шли очень быстрым шагом и, конечно же, не потому, что замерзли. Когда тронулись с места, Кира предложила Максу проехать круг по Садовому. Она часто просто каталась, чтобы успокоиться.

— Зачем?

А ведь не объяснишь, зачем. Вернее, Кира могла бы объяснить кому угодно, только не ему. Странно, что ее понимали все, кроме человека, который по определению должен бы понимать ее лучше кого бы то ни было. Как, оказывается, хорошо, когда у тебя есть не пресловутая каменная стена, а напарник, соратник, с кем ты движешься широкими шагами по жизни. Когда вы вдвоем противостоите миру. У Киры же в напарниках был весь мир, с которым она вместе, хоть и мягко, хоть и любя, но противостояла Максу.

«Но ведь раньше-то вместе отлично шагалось, — вспоминала Кира по дороге, — вместе мечталось. Мы могли по три часа болтать по телефону перед сном. И всякая мелочь казалась такой важной, ее сразу же надо было обсудить с ним. А теперь и пары слов не выдавишь».

Раньше — теперь. К тому, что было раньше, обращалась только она. Для Макса не существовало прошлого. А для Киры оно стало единственной отдушиной. Разминулись во времени.

Она знала, что это вредно и бесперспективно. Но как не возвращаться назад вновь и вновь, если прошлое было так сладко, если он был таким красивым, благородным, так смотрел на нее. А сейчас этого взгляда нет. «Ну вот, опять я начинаю…» Кира понимала, что он не сказал ничего, что могло бы ее обидеть, но какая-то генетически заложенная вредность не давала ей покоя и раздувала внутри пожар обиды, который пожирал все на своем пути без разбора. И вот она уже глотает слезы, вспомнив все его реальные и вымышленные грехи.

— Кира! — громко и неожиданно сказал Макс. Оказывается, она не заметила, как он припарковался и заглушил мотор. — Что с тобой?

— Да нет, ничего. Просто задумалась, — улыбнулась Кира, надеясь, что получилось не слишком натужно.

— О чем?

— Если я начну говорить, то опять получится длинный монолог со слезами в конце. Ты опять переждешь, пока закончится буря, несколько раз в темноте услышишь мой отказ, но все равно возбудишь меня пальцами. Будет хорошо, а потом где-то в час дня — я уже точно знаю во сколько, потому что это всегда так, — позвонишь и приподнятым голосом спросишь, все ли в порядке. Я скажу, что да. И все будет по-прежнему. Через какое-то время очередной монолог, секс и звонок по расписанию. Прям традиция, — Кира не могла сдержаться от язвительного тона, — или рефлекс, как у собаки Павлова. Поэтому просто отвечаю на твой вопрос: ни о чем особо я не думаю. Хочу быстрее вернуться домой. Текст нужно закончить. — Язвительность сменилась холодной агрессией.

Они молча поплелись к дому.

Ноутбук уже начал разряжаться, когда она решилась на первую строчку. Работа не шла, впрочем, как и всегда. Зато на «Фейсбук», новости, девчачьи сплетни и «скайп» силы и время находились в любой момент. Кира пересмотрела все вышеперечисленное, а ресурсов на мозговую деятельность у нее уже не осталось. В таких случаях она всегда шла пить чай.

Примечания

12

— Добрый день (итал.).

13

— Добрый день. Как дела? Кофе? (итал.)

14

— Да, охотно. (итал.)