Сердцебиение. Опыты времён

Амаяк Павлович Тер-Абрамянц

Повеяло традицией русской классики: Чехов, Толстой, Куприн. Любить значит заботиться и жалеть.Элеонора Панкратова-Лаури, писатель, переводчик с норвежского

Редактор Татьяна Геннадиевна Дмитриева

© Амаяк Павлович Тер-Абрамянц, 2022

ISBN 978-5-0056-9484-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Игры с морским горизонтом

С детства меня всегда привлекал морской горизонт, с тех самых ранних дней в Эстонии, когда мама меня выгуливала у памятника «Русалке» или летними днями на пляже Пирита.

Позже это был черноморский горизонт. Эта безупречная прямая линия, где сходились небо и вода будто таила какую-то загадку, и мне казалось, что я смогу смотреть в ту даль бесконечно: мне чудились дальние страны, тропические острова с высокими пальмами, белые паруса… Фантазия легко несла меня по счастливым волнам в неведомое.

И что ты там не видел? — удивлялся Валера. Белый прогулочный теплоходик нёс нас вдоль берега Крыма. Валера предпочитал смотреть на берег, тем более, что едва ли не каждые 10—15 минут там появлялись интересные объекты, о которых неутомимо вещала судовая радоиточка. С утра мы вышли из Алупки и теперь миновали, Ялту, Гурзуф, Алушту. Редко какой русский писатель, не посетил эти чудесные берега: Пушкин, Чехов, Лев Толстой, Бунин, Горький и рангом меньшие Сергеев-Ценский, Лавренёв…

Я всё же слушал радиоточку вполуха, на минуту оглядываясь на берег, а потом снова взгляд мой приковывал горизонт, тем более, что после Алушты берег до Судака стал довольно пустынен и однообразен. Но неожиданно открывшиеся впереди живописные скалы Судака заставили нас вспомнить Италию, в которой мы не были, но откуда-то, знали, не сговариваясь, что её живописность выглядит именно так! Я дышал влажным солоноватым ветерком и не мог надышаться.

Я, конечно, жалел, что век парусов ушёл в безвозвратное прошлое. И не один я: на полотнах Айвазовского, которые я видел, не было ни одного парохода, хотя вторая половина жизни великого волнописца пришлась на время освоения морей железными пароходами: не вдохновляли. И в свою страну писатель Александр Грин допускал лишь парусники…

Но мне всё же удалось увидеть настоящий парусник! Это случилось не в Крыму, а в Сочи, куда меня привезла на летние каникулы мама. Мы загорали на пляже, когда в море появилось фантастическое зрелище: огромный белый парусник в великолепии всех распустившихся, как огромный пион, парусов двигался по направлению к порту. Мы с мамой быстро оделись и зашагали к морвокзалу. Не одни мы были такие любознательные: вся пристань была запружена народом, движущимся в том же направлении, что и мы. Однако на причал никого не пустили, но сказали, что можно приходить смотреть парусник вечером.

И в тот вечер мы стояли в толпе посреди причала и смотрели на парусник. Это был учебный барк «Товарищ» с курсантами морских училищ. Курсанты были одеты как матросы, только вместо бескозырок были аккуратные фуражечки с якорем над лаковым козырьком. Офицеры щеголяли в белых кителях. Мы смотрели снизу на них, как на небожителей, да оно почти так и было, учитывая ту высоту, на которую приходилось лазить курсантам по мачтам. Вход на трап охранял курсант, почти мой одногодка. Как я ему завидовал! Из толпы ему задавали какие-то вопросы и он вежливо отвечал. Осмелился и я спросить, куда пойдёт парусник и парнишка как-то обыденно ответил: «В Венецию». Я отошёл полупьяный от счастья и гордый тем, что мне удалось поговорить с курсантиком, и от представления этой сказочной Венеции, где мне, как я думал, никогда не суждено побывать (а жизнь повернулась так, что всё ж побывал!). Люди на причале смотрели вверх на палубные надстройки и хитроумные переплетения такелажа. Сколько же надо умения, чтобы управлять тким огромным числом парусов, сколько физических сил и смелости необходимо проявлять ежедневно матросам, чтобы карабкаться по вантам и реям! И до сих пор кажется необычным, что парусное судно может плыть против ветра! Человечество обрело это умение лишь в средние века, благодаря изобретению косого, латинского паруса. Имя его изобретателя, как и имя изобретателя колеса осталось человечеству неизвестным, хотя оно произвело такую же революцию в возможности путешествовать по океанам, как колесо в возможности передвижения по суше. Именно этому косому парусу человечество обязано открытиям Америки, Австралии, тропических островов, полному изменению мира, уж не говоря, что на наших столах есть картошка, помидоры, подсолнечное масло и ещё много что. Пока остаётся в разных флотах хотя бы по одному паруснику, эта наука играть ветрами и даже перенаправлять ветра с паруса на парус ещё жива, а уйдут последние парусники на вечные стоянки, переоборудованные под рестораны и уйдёт навсегда это великое веками накопленное мастерство ловцов ветра. Есть конечно, ещё одно — двукрылые яхты, что сохранят главный принцип обуздания ветра — немало я их повидал в Таллинском заливе.

А на закате следующего дня, мы видели, как парусник «Товарищ», уходит в море. Мы стояли с мамой на набережной, небо было розово-фиолетовым с красным шаром солнца. Барк уходил, распахнув все паруса, воспользовавшись попутным бризом с гор. Прямоугольные паруса и корма слились в единую высокую серую тень, чуть накренившуюся вправо. А там, за горизонтом не просто Болгария, а нечто большее — Иное!

На море мы выезжали едва ли не каждое лето, почти всегда с мамой, боявшейся каких-то кальцинатов в лёгких, которые были обнаружены у меня в туберкулёзной детской больнице. Но перед последним выпускным классом на море меня возил отец, на турбазу под Анапой. Там я иногда совершал одинокие прогулки по окрестностям и, конечно, меня привлекал самый высокий бурый холм над посёлком, виноградником и турбазой, на склоне которого были выложены белыми камнями видимые издалека буквы: «СЛАВА КПСС» и «ЛЕНИН». Именно в то лето советские танки вошли в Чехословакию, моё отвращение к коммунистическим обманам окончательно оформилось, и мне захотелось эти дурацкие буквы разбросать. Я откинул один камень от Ленина, но продолжать «святотатство» не стал — камней было слишком много, а хотелось на вершину.

Я взошёл на вершину и обратился к морю. Здесь оно открывалось во всю свою даль и ширь! И отсюда была видна чёткая линия горизонта, и он был настолько длинным, что глаз смог уловить его намечающуюся окружность, но обнаружить эту намётку на окружность неподвижного сектора зрения не хватало и, чтобы ухватить её, приходилось быстро перемещать взгляд слева направо или справа налево. Так я впервые увидел, что земля круглая, воочию!

В школьные годы меня возили на море едва ли не каждое лето, и я удивлялся почему родители моих друзей не возят их также на море каждое лето, ведь с ними было бы веселей — Вову Деменкова, Валеру Пушкова, Виталика Вайсберга… Мне не приходило в голову, что в у Володи Деменкова, отец которого ушёл в другую семью, оставив и сына, и старшую сестру Вовы красавицу Жанну, могло просто не хватать денег на питание. Родители же Валеры Пушкова укатывали на юг сами, оставляя Валеру в Подольске на попечение старшой сестры, а Виталика Вайсберга его папа Александр Яковлевич отправлял в Винницу порадовать свою маму внуком и откормиться плодами щедрой украинской земли.

Только поступив в институт, Валера Пушков смог поехать впервые на море по студенческой линии. Только тогда он впервые увидел море и написал мне восторженное письмо, в котором звал в студенческое общежитие в Алупке. И я, не раздумывая, поехал к нему. Я вышел из поезда в Симферополе, откуда была налажена троллейбусная линия до Ялты, а оттуда было рукой подать до Алупки.

Когда троллейбус оказался на перевале мне открылась фантастическая картина. Небо и море сливались в единый голубой эфир посреди которого висел белый кораблик. Полмира занимал этот летучий голубой эфир и лишь у самой извилистой кромки суши зеленоватым блеском вода выдавала свою материальность, а горизонт обозначился позднее, когда мы спустились ниже.

Оказаться в открытом море, где вообще не видно никаких берегов было почти такой же моей мечтою, как и попасть заграницу, куда мне был запрещён выезд навек, как и почти всем советским гражданам, не принадлежащим к номенклатуре: даже в Болгарию, про которое существовала поговорка «Курица — не птица, а Болгария не заграница!», бдительный КГБ советских граждан не очень выпускал, особенно молодых парней, как я, с высшим образованием. Круизы же на теплоходах вдоль брегов Крыма и Кавказа по нашим портам были в большом дефиците и слишком дороги.

В тот отпуск я решил посетить Одессу, а оттуда, если возможно, морем добраться до Крыма — в Севастополь или Ялту. Вот на этом пути был довольно большой кусок нейтральных вод, максимально удалённых от берегов. И к моему удивлению, пока это допускала тихая летняя погода, существовали регулярные морские рейсы на предназначенных для рек «Кометах» с подводными крыльями.

Я покинул замечательную Одессу солнечным ярким утром, а часа через два берега исчезли — мы оказались в нейтральных водах: куда ни посмотришь, вокруг только горизонт, кажущийся слегка приподнятым: мы будто оказались в центре голубого чайного блюдца. Здесь, в нейтральных водах, нас встретила находка так не соответствующая этому яркому солнечному дню: раздутый как резиновая кукла почерневший человеческий труп без головы, вместо неё какой-то белый шлейф тянулся бородою вглубь. Труп едва колыхался на воде, а маленькие синие волны с безразличной весёлостью ласкали коричнево-чёрное ужасное тело. Любопытные к смерти люди столпились в проходе между двумя салонами «Кометы». Низкорослая толстушка блондинка на каблуках, с бессмысленно радостными светлыми глазами пыталась подпрыгивать повыше, чтобы увидеть труп за высоким бортом. А я подумал как просто убить человека в море: неожиданно скинуть с высокого борта круизного лайнера, например, вечером, когда почти все пассажиры в ресторане, где играет музыка и танцуют, а в галерее вдоль борта, кроме двух людей никого — тут и порочный соблазн лёгкости исполнения есть! Один лишь удар о воду с высоты непременно оглушит жертву. Возможно он был без головы из-за того, что его затянуло под теплоходные винты… Что это был за человек, почему его убили — теперь это не узнает никто и никогда — это только в кино и в книгах всему даётся окончательное объяснение.

Сделав круг, капитан вновь повёл Комету дальше и через полчаса на горизонте появилась голубая полоска суши. «Мыс Тарханкут», — сказал стоящий рядом мужчина, и горизонт обрёл свои обычные свойства.

А однажды случилось так, что я потерял горизонт. Случилось это в том же Крыму летом, в Алупке. По неписаной традиции многие молодые курортники в последний вечер перед отъездом прощаются с морем, купаясь голышом. Чаще это весёлое мероприятие совершалось коллективно, в пику свехпуританской советской идеологии, считавшей «неприличным» всё, что касалось обнажённого женского тела, но я должен был уезжать раньше моих друзей, и пришлось совершить этот ритуал в одиночку. Когда стало вечереть, захватив полотенце, я вышел из общежития и минут через десять очутился в маленькой безлюдной бухточке меж скал. Вода в этот миг была тихая и неподвижная, как зеркало — ни одной, даже самой крохотной ряби. Я разделся догола и стал входить в воду, которая сначала показалась прохладной, но когда я погрузился по подбородок, она уже казалась вполне тёплой, сродственной, как наверное сродственна жидкость амниона для плода. И в самом деле, в этом нет ничего удивительного, ибо солевое соотношение морской воды близко к соотношению солей в человеческой крови, что, кстати, позволяло её во время войны вливать раненным вместо донорской крови! И наша тяга к морю — зов архаичных предков вышедших из моря! Я поплыл, раздвигая перед собой руки: вода и небо впереди слились в оранжево-розовый космос и присутствие воды угадывалось лишь по разбегающимся от гребков крохотным и быстро исчезающим волновым дугам впереди, а дальше — золотисто-розовая счастливая бездна.

Неожиданно я почувствовал как вдоль моего левого бедра явственно прошло что-то прохладное и мягкое. Я ясно осознавал, что в Чёрном море не може быть никакой опасности для человека, а для дельфинов уж слишком близко от берега, и всё же стало немного жутковато, пока я не сообразил, что это поток воды возникший от гребка моей руки в полностью неподвижной воде.

Оглянулся и увидел ожерелье огней в темноте вдоль берега и моё сознание получило опору.

Приходилось уезжать домой в далекий от моря, дымящий заводскими трубами Подольск, но теперь не только я искал горизонт, но сам и горизонт меня не отпускал, время от времени приходя ко мне — в снах. Будто в нашей квартире обнаруживается почти забытая дверь в комнатку-кладовку со старой мебелью. А из неё дверь на лоджию, откуда открывается вид на голубой язык морского залива. И меня всякий раз охватывал восторг и недоумение: как же мы до сих пор жили, не замечая существующего совсем рядом чудесного!?