Альманах «Истоки». Выпуск 15

Группа авторов (2023)

«Истоки» — это альманах, как теперь говорят, с историей. Когда-то, в середине 70-х годов прошлого века, он зародился в недрах издательства «Молодая гвардия» как издание для молодых, и долгое время придерживался этой концепции. Потом, правда, предоставил свои страницы и авторам более основательного возраста. В номере напечатан целый блок материалов к 90-летию поэта-диссидента Юрия Влодова (1932–2009), автора всем известного двустишия «Прошла зима. Настало лето. Спасибо Партии за это!». Представлена большая подборка его стихов из книг «Портреты» и «Люди и боги». Ещё фрагменты из книги Бориса Шапиро «Когда было тогда» с воспоминаниями о Влодове. Также эссе вдовы Влодова поэтессы Людмилы Осокиной о творчестве Юрия Влодова.

Книга в альманахе

Евгения Славороссова

«Примавера». Рисунок Алексея Кебадзе

Фамильные драгоценности

Памяти родителей

«Мальчик из Петрограда…»

Мальчик из Петрограда,

Девочка из Пятигорска,

Им обязательно надо

Встретиться. Это упорство

Мы называем Судьбою.

Ценны усилия эти…

Чтобы ценою любою

Я появилась на свете.

«Меня крестил в купли ледяной…»

Меня крестил в купли ледяной

Священник старый в церкви захолустной.

Метель кружила вихри надо мной,

Терзая песней, жалобной и грустной.

И мама меня по полю везла

На санках, и скрипели в такт полозья.

И душу охраняла ото зла

Звезда, что просияла на морозе.

Кто был зимой российскою крещён,

Её морозом, вьюгою и снегом,

Тот, может, будет Господом прощён

И пощажён косматым звёздным небом.

Ведь нету ей конца, как ни гляди,

Стране моей, страдающей и бедной,

Что в холод согревает на груди

Под белым снегом детский крестик медный.

«Звала меня ты нежно: «Детка»…»

Звала меня ты нежно: «Детка»,

Но это больше, чем родство,

Ведь я твой отпрыск верный, ветка,

Побег от корня твоего.

Душа, не умещаясь в тело,

Дерзала, мучилась, росла…

Такая я, как ты хотела,

И быть иной я не могла.

Мать и дочь

Когда слезами льются ливни,

Никто не может нам помочь.

Но нету связи неразрывней,

Чем эта связка — мать и дочь.

Мы — бесконечной цепи звенья,

Мы из неё не рвёмся прочь.

И в эстафету вдохновенья

Вступают смело мать и дочь.

Твоё живое продолженье,

Как в бурной юности — точь-в-точь.

О, это вечное движенье

К далёкой цели — мать и дочь.

Ведь в дочки-матери играя,

Мы боль не в силах превозмочь.

Но встретятся в воротах рая

Однажды снова мать и дочь.

«Как родилась я в Марьиной роще…»

Как родилась я в Марьиной роще,

В каменной чаще Москвы,

Так до сих пор быть настырней и проще

Не научилась, увы.

Вот и живу уроженкой окраин,

Вечно стою на краю.

Ведь, как умеем, мы выбираем

В жизни дорогу свою,

Эту тропинку в дебрях житейских,

Где заблудились давно,

Где отразится в струях Летейских

Странное наше кино.

Лес порубили — щепки летели,

Всё завалил бурелом.

Марьина роща, улицы те ли,

Цел ли тот дом за углом?

Эх, глухомань нашей гордой столицы,

Выросшей в сердце лесов,

Что отразилась тенью на лицах,

Эхом во тьме голосов.

«В сердце предместий, в раме окраин…»

В сердце предместий, в раме окраин,

С неба кроплённая градом и граем,

В Марьиной роще, где Марианной

Я рождена — непокорной и странной.

Так, пребывая меж адом и раем,

Мы за мгновение жизни сгораем.

В свет и тепло превращается пламя,

Рея невидимым нимбом над нами,

Звук всё невнятней, а жизнь непонятней.

Голубь возносится над голубятней,

И в наступающем мартовском мраке

Громко бродячие лают собаки.

Так в лабиринте тревожных окраин

Жизнь проживаем мы и умираем.

Впишет статистик огромные числа,

Но не постичь нам их тайного смысла,

Смысла, что движет душой и рукою

И не даёт ни минуты покоя,

Грозно толкая к любви или к мести —

В раме окраин, в сердце предместий.

Портреты предков

Жизнь не щадит никого и нисколько,

Душу мне мучит давнишнею болью —

Гордой графинечке, беленькой польке

Выпало тлеть на цыганских угольях.

Жизнь устанавливать любит порядки.

Горше отравы иная отрада.

Ссыльной изгнаннице, аристократке

Вздрагивать в цепких руках конокрада.

Лёгкой мазурки прощальная нота

Тоньше, чем трещина в тяжести свода.

Но под пятою железного гнёта

Бродит кибиток босая свобода.

Жизнь — режиссёр волевой и жестокий.

Только не зря постигаю отныне

Эти — в душе моей тёмной истоки

Воли цыганской и польской гордыни.

Пусть не уйти от бесплодных попыток,

Ведь суждены нам столицы и веси.

В смутной душе ощущаю избыток

Лени цыганской и шляхетской спеси.

Судьбы — в подброшенной к небу монете,

Решка с орлом в нескончаемом споре.

Жизнь объяснит мне премудрый генетик,

Век растолкует суровый историк.

Спорить не смею — учёные правы.

Только не вышло со мной ни черта бы,

Если б в высокую душу Варшавы

Вдруг не ворвался оборванный табор;

Если б не выслали вора за кражу;

Если б мелодия бального танца,

Вспыхнув, как трут, в фортепьянном пассаже,

Не превратилась бы в песню повстанца;

Если б во тьме, у земного предела,

В дикой Сибири, под вой урагана

Польки прохладное бледное тело

Не было брошено в пекло цыгана.

Фамилия

Благодаря своей фамилии

Искать мне славы ни к чему.

Летят воздушные флотилии

По небесам сквозь свет и тьму.

Ведут их лётчики забытые,

Что навсегда ушли с земли.

Сквозь самолёты их разбитые

Давно ромашки проросли.

Но не собьются стаи лёгкие

И невесомые, как сны.

А воздух наполняет лёгкие,

И слышен голос тишины.

От нашей славы и бесславия

Они свободны навсегда.

Томов стираются заглавия,

Но в вышине горит звезда.

Окликнуть их уже не в силе я —

Не различаю ничего…

Осталась в паспорте фамилия

От славы предка моего.

Авиатор

Харитону Славороссову

Мой незнакомый дед,

Мой предок легендарный,

Завидую судьбе

Твоей неблагодарной.

Не отыскать морщин

На пожелтелом фото.

О, лучший из мужчин,

Икар — дитя полёта.

Это было так: ты, упрямо хмурясь, подходил к своей машине — «этажерке».

Хрупкая конструкция напоминала воздушного змея, склеенного детьми.

Но чудо свершилось — она взлетела.

И ахала толпа,

Крестился люд, толкуя…

И капал пот со лба,

И рвался крик, ликуя!

Бесстрашный ангел мой

В бензине и мазуте,

От пошлости земной

Ты поднялся до сути.

Великий гонщик. Сумасшедший велосипедист. Скорость, скорость…

«Какой же русский не любит быстрой езды…»

Новый век набирает скорость. Всё быстрее, быстрее…

Молитву сотвори

За дерзостного брата.

Живой метеорит,

Душа огнем объята.

Падучая звезда,

О чём тебе молиться?

В день Страшного суда —

Сгореть или разбиться?

Космонавты начала века, не отделенные броней от стихии, а вбирающие её в свои легкие, неотразимые авиаторы в кожаных шлемах. Цветы, и музыка, и улыбки женщин.

И сообщения в газетах: «Сегодня утром произошла воздушная катастрофа…»

Ты в небесах пари,

Будь в вечности как дома,

Мой Сент-Экзюпери,

Мой предок незнакомый.

Жизнь — праздник без конца

И тяжкая работа.

…Не разглядеть лица

На пожелтелом фото.

Полёт

Роберту Бартини^[1]

Как на загадочной картине,

Что расплывается в слезах,

Я вижу мальчика Бартини

С мечтой безумною в глазах.

А сердца стук в моторном шуме

Замрёт и вздрогнет, как во сне…

Следит испуганный Фиуме

За странной птицей в вышине,

Чья тень над улочкою узкой

Кружит, как брошенный платок.

Взирает авиатор русский

На итальянский городок.

И, словно письма из конверта,

Летят по небу облака.

Не зря горит в глазах Роберто

Немой восторг ученика.

Как мальчик взять с собою просит,

Как прикрепляет к сердцу нить!

И свой вердикт Судьба выносит,

Что невозможно изменить…

Не избежать беды и боли,

Но всё равно: Да будет так!

А самолёт на синем поле,

Как рыцарей небесных знак.

Первая ласточка

Розина Феррарио^[2]

Девушка в небе, запах бензина,

Это небесная роза — Розина.

Сердце летящего аэроплана,

Милая девочка — гордость Милана.

Первая ласточка в небе весеннем…

Стала бы ты вознесеньем, спасеньем?

Гонки кончаются болью и взрывом…

Лишь в небесах жить возможно счастливым.

Кафе «Ротонда» 1914

Харитону Славороссову

Кафе «Ротонда» в роковом году.

Ещё не встала центра Помпиду

Дразнящая, кричащая громада.

И вряд ли кто предчувствовал беду

Над чашечкой густого шоколада.

И приставал назойливый мотив,

И огоньком горел аперитив,

И анекдоты слушались вполуха…

Но погибал в тоске Императив

Германского трагического духа.

А русский авиатор за столом,

Забыв про свой тяжёлый перелом,

Шутил, что он не зря сюда заброшен.

И растворялись в дымке за стеклом

И Эренбург, и Сутин, и Волошин.

Кафе «Ротонда» в гибельном году,

Как написал Рембо: «Сезон в аду»,

Но в ад ещё не открывались двери,

Лишь на Соборе корчились в бреду

Чудовищные каменные звери.

И авиатор кофе наливал,

С улыбкой Максу Линдеру кивал,

Сошедшему с экрана на минутку.

А лёгкий летний вечер навевал

Загадочность и грусть на проститутку.

Кафе «Ротонда» в голубом чаду,

Шампанское, шипящее во льду,

Глотал эстет с гримасой декаданса.

А он всё звал горючую звезду

В рыданиях цыганского романса.

Он ничего ещё не понимал

И, уходя по улице, хромал,

Но полон был полётами, как птица…

А Рок незримо меч свой поднимал,

И мир сверкал, чтоб через миг разбиться.

Родство

Гордец в черкеске с газырями,

Кому так браво козыряли,

Курчавясь чубом, казаки,

Мой тёзка, пишущий стихи,

(Виолончели звук щемящий)

Прищур мне подаривший пращур.

Но неустанно день за днём

Зачем я думаю о нём?

Зачем легко и скрупулёзно

Я представляю вечер звёздный,

Когда с церковного двора

Ушёл однажды в доктора

(Ещё не мысля про потомство),

Потом прославился по Томску

(О, рыцарь медицины, в бой!)

Дьячковский сын и прадед мой?

Зачем нашла я сходства столько

С собой и дочкой ссыльной польки

(Отец — цыган, кровь горяча),

Женой сибирского врача,

Что с пылом дерзким и скандальным

Сбежит с марксистом нелегальным

Прочь от надёжных стен и крыш

И эмигрирует в Париж.

Юнец одесский, руки в брюки:

Велосипеды, треки, трюки —

Азарт спортсмена, игрока

И взгляд бесстрашный свысока.

О, притяженье к небу! Выше!

Лишь авиатор небом дышит.

Он дал мне страсть тягаться с ним

И подарил свой псевдоним.

Лёт через Альпы, без стоянок…

Герой, любимец итальянок,

Сгорал звездой, скользил живой

По небу Первой мировой.

Но с рвеньем (пусть не аспирантским)

Зачем узнать, что был Сперанский,

Сей мощный ум в моей родне,

Что я ему и что он мне?

Но в фотографиях копаться,

Но ссылок, войн и оккупаций

Зачем будить былую боль,

Ища истоки чувств и воль?

Родительского древа ветки,

О, родичи, родные предки,

Зачем обязана судьбой

Всех вас всегда носить с собой?

Все ваши жизни и сюрпризы —

Как мне понятен риск актрисы:

«В Москву!» — решила в тишине,

А нежный инженер жене

Во всём послушен. Бунт и шалость!

Как это всё во мне смешалось —

Дороги, поезда, столбы,

Разрывы и узлы Судьбы.

Прабабкино зеркало

I.

Прабабкино зеркало,

Бездна времён,

Где явь тихо меркла,

И вспыхивал сон.

Упрямого детства

Таинственный страж,

Стеклянный дворец мой,

Старинный трельяж.

Былое картиной

Глядится из рам,

Ложась паутиной

На блеск амальгам.

В моём Зазеркалье

Души ипостась,

Как в сказочном зале,

Играет, троясь.

II.

Времён скоротечность

И льдистая мгла,

Пространств бесконечность

За створкой стекла.

Какие однажды

Найду там миры?

О, тайная жажда

Запретной игры!

Стеклянная влага,

Иллюзий вода.

О, тайная тяга

Проникнуть туда,

Где смутный, как отблеск

На том берегу,

Грядущего облик

Провидеть смогу…

Застыв без движенья

Часами могла

Ловить отраженья

За гранью стекла.

«Воспоминания детства воскресли…»

Воспоминания детства воскресли:

Девочка с книгой в прабабкином кресле,

Белые джунгли на зимнем окне,

Синие тени на бледной стене.

Небо срывается вниз снегопадом.

Девочка смотрит невидящим взглядом,

Словно бы зная уже, что вот-вот

Кто-то незримый её позовёт.

Длится снежинок таинственный танец,

И отражает ей зеркала глянец:

Снежной владычицы хладный венец,

Хмурого севера зимний дворец.

В страшные сказки влюблённое детство.

Кресло и зеркало — это наследство

Девочки с книгой от старых времён,

Грозных судеб и семейных имён.

Снег невесомо над миром витает.

Девочка с жадностью книгу читает,

А у стены зазеркальный двойник

Тоже к загадочной книге приник.

Тишь — только шёлковый шелест ресницы,

Снега полёт да шуршанье страницы.

И предо мной возникает, как встарь,

Странного детства волшебный фонарь.

И повторится до боли сердечной

В зеркале девочка с книгою вечной —

Из зазеркалья, из давнего дня,

Словно не видя, глядит на меня.

Памяти брата

Мир без тебя так безнадёжно пуст.

Хоть полон света, страсти, упоенья…

Читают пусть в церквах сорокоуст,

Чтоб дал Господь тебе упокоенье.

Как боль чиста, как боль моя остра!

Но обретеньем стала вдруг утрата:

Теперь ты понял — ближе всех сестра,

Теперь я знаю — нет дороже брата.

Кого винить? Да некого винить.

Хоть горький плач из горла так и рвётся…

Но наших уз серебряная нить

И там, в краю заоблачном не рвётся.

«А мне по тебе убиваться…»

Аркадию

А мне по тебе убиваться,

Мой милый, теперь до конца —

Лет тридцать, а, может быть, двадцать,

Не смахивать слёзы с лица.

Пусть выплачут слёзы другие,

А мне этих слёз не унять

И чувство острей ностальгии,

Зато уж его не отнять.

Вымаливать милость у Бога

В ночи и в сиянии дня.

А ты подожди нам немного,

Пока не отпустят меня.

«Взвесь каждую мою слезу. Потянет три карата?..»

Алексею

Взвесь каждую мою слезу. Потянет три карата?

И ограни её потом — здесь нужно мастерство.

Всё дело в том, что ты мне так напоминаешь брата,

И с этим, я боюсь, нельзя поделать ничего.

Как будто в нашем мире он, не за чертой могильной,

И мне не надобно во сне искать его следы.

А можно просто позвонить отсюда на мобильный,

И он ответит мне, смеясь, с какой-нибудь звезды.

На сходстве том судьба моя сыграла вероломно,

Как ни пытайся, ничего мы в этом не поймём.

Но чувство, павшее на нас, так странно и огромно,

И, как в тумане светляки, мы исчезаем в нём.

Что по сравненью с ним тщета, прорывы и победы?

Спалило душу нам дотла, как молнией гроза.

И лишь мерцает в небесах Туманность Андромеды,

Как в затуманенных глазах дрожащая слеза…

«О, если бы не было всё так плачевно…»

О, если бы не было всё так плачевно,

То разве б решилась спросить я тогда:

«О, сердце моё, одинокий кочевник,

Куда же ты чувств моих гонишь стада?»

Над нами раскинулась звёздная млечность,

И надо бы к дому, но движемся прочь.

И чувство моё — беспредельно, как вечность,

И горе моё безутешно, как ночь.

Чьей волей мы брошены в дикую местность?

Не видно нигде человечьих примет,

И рвётся струна, и томит неизвестность,

И кто-то во тьме произносит: «Кисмет»^[3]…

Но чья там мелодия темень тревожит?

Ни друга кругом, ни костра, ни жилья…

Кто плакать не может, тот песню не сложит.

О, сердце, о чём эта песня твоя?

О трудной судьбе в одиночестве ночи,

О том, кто мне дорог и близок, как брат,

О долге идти, хоть и нет уже мочи,

Идти, чтоб дождаться утра без утрат.

«Теперь ты — вся моя семья…»

Теперь ты — вся моя семья,

Теперь ты — вся моя родня.

Не одинока больше я —

Ты стал судьбою для меня.

А я теперь — любовь твоя

И радость хрупкая, и боль,

Твой свет во мгле житья-бытья,

В похлёбке быта — смысла соль.

«Пульки из одной обоймы…»

Пульки из одной обоймы…

Ах, проказы и приколы!

Что тут скажешь? Ведь с тобой мы

Вышли из девятой школы.

Где росли, всё отвергая,

Та мечтательность и доблесть?

Улица совсем другая

И совсем другая область.

Но Москва нас породнила —

Не Саратов и не Вятка,

Но тетрадки и чернила,

И рисунки, и девятка.

Ныне, присно и покуда,

И отселе, и доколе

Мы с тобою верим в чудо

В память о девятой школе.

«Перелистывай книгу осеннюю…»

Перелистывай книгу осеннюю,

Пожелтевшую книгу листай.

Видишь рощу? Укройся под сень её —

Слушать стон улетающих стай.

Эта книга похожа на дерево:

Вот листы её, вот корешок.

Здесь ответ на загадку, проверь его,

Подави ироничный смешок.

В этой книге — источнике мужества

Ты и силу, и мудрость найдёшь.

Что ещё может в ней обнаружиться?

Тишина. А не вздорный галдёж.

Мы с тобой в этой книге таинственной

Можем вместе бродить без конца…

И разматывать путь свой единственный,

Заключённый в пространстве кольца.

«Разорваны неволи путы…»

Разорваны неволи путы,

Когда неведом никому

Идёт наследник из Калькутты,

И мир принадлежит ему.

На юге солнечное детство

И юность в огненной войне —

Его бесценное наследство…

Никто не знает о цене.

Он видел близких взгляд последний

И лица в памяти унёс.

Живёт неведомый наследник

Их слов, их радостей и слёз.

«Не уедем в Германию, Англию, Францию…»

Не уедем в Германию, Англию, Францию,

Италию, Китай и, конечно, Америку,

В Польшу и то не совершим эмиграцию,

В Иран не сбежим, подобно дикому Тереку.

Все мои близкие отказывались от счастливых шансов,

Спрыгивая с поездов в последнюю лишь минуту,

И возвращались под звуки народных танцев,

Выбирая страдания, боль и смуту.

Выбирая Россию словом, душой и геном,

Выбирая Родину, чтоб мне в Москве родиться.

Пусть Украина отрезана автогеном,

Они шли в Россию, чем я могу гордиться.

Полегли мои предки в землю родную. Где их могилы?

Да заполнили воздух дыханьем своим горячим.

Только им я могу дышать и, теряя силы,

Помолюсь по-русски — я не могу иначе.

Памяти физика Б.В. Кебадзе

Летят на Олимп иль спускаются в Лимб,

Оставив всё лучшее людям.

А мы средь цветущих каштанов и лип

Их помним и плачем, и любим.

В поношенных куртках своих и пальто

Вершили вселенские судьбы.

Ушли налегке они в вечность, зато

Не как беспощадные судьи.

Стремились уменьшить всемирное зло,

Испытаны счастьем и болью.

И грустно теперь на душе, и светло

На долгом пути к Передолью.^[4]

«Ничего у других не краду…»

Ничего у других не краду,

Я — обломок от ветви в роду.

Много ль надо усталой, печальной

Далеко от строки изначальной?

При горящих прощальных свечах

Сто веков я несу на плечах,

И стоят за моею спиною

Сонмы предков живою стеною.

Это значит, что я не одна,

Я допью эту чашу до дна.

И в кружении русской рулетки

Я храню вас в себе, мои предки.

Я несу вас в душе и крови,

Я храню вас в тоске и любви —

То мятежного рода наследство,

Никуда от него мне не деться.

Проживая недолгие дни,

Ощущаю: я — это они.

И наполнена их голосами

Я глаза омываю слезами.

Слишком много в себе я несу,

Бурей сбитая ветка в лесу,

Ветром вырванная страница…

К ним иду я — воссоединиться.

«Три фантазёра, три избранника…»

Три фантазёра, три избранника

Средь книг и плюшевых зверей,

Племянница и два племянника,

Сокровища души моей.

Они людьми не будут лишними,

Грядущее их дом и храм,

И им глядеть глазами-вишнями

На мир, что не увидеть нам.

«Когда не будет нас, всё так же будет в мире…»

Когда не будет нас, всё так же будет в мире:

Соль слёз и сладкий вкус на языке.

И с книгой девочка в неприбранной квартире,

И мальчик, что войну рисует на листке.

Когда не будет нас, слетится птичье вече,

Весна, смеясь, придёт. И пусть пробьёт их час —

И станет жизнь судьбой и неизбежной встреча,

И их найдёт любовь. Когда не будет нас.

Примечания

1

Роберт Бартини — советский авиаконструктор, сын барона Лодовико Бартини, мэра города Фиуме.

2

Розина Феррарио — первая итальянская лётчица. Училась в лётной школе фирмы Капрони, шеф-пилотом которой был Харитон Славороссов.

3

Кисмет (араб.) — рок, судьба, предопределение.

4

Передолье-кладбище в Обнинске.