Альманах «Истоки». Выпуск 12

Коллектив авторов, 2020

Двенадцатый выпуск альманаха «Истоки» 2019–2020 «совпал» со многими знаменательными датами: 220 лет со дня рождения А. Пушкина, 140 лет со дня рождения А. Блока, 75-летие Великой Победы. Радует широкая «география» альманаха: его участники поэты и прозаики Мо-сквы, Петербурга, Калуги, Алтая, Дагестана и даже один автор из США. Замечательные, исполненные оптимизма эссе И. Егоровой-Нерли, открывающие альманах, утверждают, что Пушкин и Блок неразрывны – это концепция её изящной графики – иллюстраций к альманаху. Свежо и проникновенно звучат голоса современных поэтов, обращённых к памяти наших литературных корифеев. Эссе Валерии Шубиной, как бы косвенно касаясь пушкинской темы, погружает нас в пушкинское время, заряжает его аурой и уводит к истокам «Пиковой дамы»… Обширный раздел альманаха посвящён 75-летию Великой Победы, выстраданная память поколений – стихи, проза, отрывки воспоминаний. Авторы, в большинстве своём, дети фронтовиков. Нельзя не остановиться на новой поэтической книге Е. Славороссовой «Москов-ские сны», завораживающей точностью и одухотворённостью городских зарисовок. Мужественны и человечны рассказы А. Кебадзе, посвящённые афганской теме. Блистательные эссе О. Наровчатовой создают неповторимые портреты Людей арены. Выразительны графические работы А. Кебадзе.

К 75-летию Победы

Ирина Антонова

«Я — наследница Победы…»

Я — наследница Победы.

На ветру сгорают дни.

Никуда я не уеду,

Хоть метлой меня гони.

Все пути приводят к Риму

И в Москву они ведут.

Здесь бывали мы любимы.

Здесь, нам кажется, что ждут.

На горах, на Воробьёвых,

Где запутаны следы,

Кружат бабочками снова

Наши тени у воды.

Век двадцатый, непредвзятый,

Мы на ты с тобой давно,

Промелькнувшее когда-то

Прокрути мне, как в кино.

Дай почувствовать истому,

Где трамвайные пути,

Где ни дерева, ни дома,

Ни дороги не найти.

Лишь в густой траве забвенья

Одуванчиковый пух,

И мои стихотворенья

Месяц май читает вслух.

Анри Маркович

Память

Уже фашисты были в Химках,

Казалось, что Москва падёт…

Но снова в хронике и снимках

Внезапный этот поворот!

Бойцы из корпуса Доватора

Смертельный развязали бой.

В снегу взрывались детонаторы,

Панфиловцы кричали: «Стой!

Не пропущу, фашист проклятый,

Испепелю тебя, сожгу…»

И ополченцы шли с Арбата

Навстречу грозному врагу.

Не торопил событий Жуков.

Бойцы ощерились, как львы.

Победа зарождалась в муках,

На всех путях зияли рвы.

Разгром нацистов под Москвою

Фашизма означал закат.

О, внук, склонись перед героем,

Ведь заслонил тебя солдат!

Николай Иодловский

Отца ужалила война

(триптих)

Памяти отца

Битва за Берлин

Отец мой помнил этот бой,

И как не помнить в жизни нашей,

Он мстил неистовой пальбой

И был для гитлеровцев страшен,

Разил врага и день, и ночь,

Пехоте пробивал дорогу.

Он взводным был, все страхи прочь

И, не надеясь на подмогу,

Кричал: «Огонь!» — и падал враг.

Опять: «Огонь!» — и вновь — победа.

И был совсем подавлен страх…

Как будто стал ему неведом.

Отец мой был богатырём,

Каким-то страшным исполином.

Кругом стрельба, снарядов гром.

Он, как военная машина,

Стал возбудителем огня, —

Три ночи бился и три дня!

И победил, отхлынул враг.

Он удержал победы стяг!.

Привал

С большим трудом был отвоёван дом.

Под ним подвала два, как будто залы.

И ночь пришла израненным зверьком,

А ночевать — начальство приказало.

Спокойнее ночлега не найти,

Должны подвалы эти подойти.

В одном из них — бойцы отца и он,

В соседнем — чей-то автобатальон

И экипаж израненного танка.

Их посетила подлая «болванка»

И все погибли — это был не сон.

И во вторую роковую ночь

Там ночевали только смельчаки,

Что головой своей рискнуть не прочь,

И думали, наверно, чудаки:

Снаряд, мол, избежит повторной встречи,

Ведь это математику калечит.

Но прилетел он всё-таки опять,

Наверно, немец бил прямой наводкой,

В то самое окно, донельзя чётко,

И вновь пришлось ребятам умирать.

И в третью ночь фашист принёс его, —

Но не было в подвале никого.

Бункер

У Геббельского бункера уже,

А пули разжужжались до предела.

Ох, не споткнуться бы на вираже

И уцелеть — желанней нету дела.

В одном из залов, вроде — никого,

А вот, в другом,

Он вдруг услышал: «Алик!»

Отец немедля на пол,

Волшебство,

Что вовремя по имени назвали.

Над головою пули пронеслись,

Противный визг услышал, жив ей Богу.

Товарищ по войне отцу спас жизнь,

Бойцу, к несчастью, прострелили ногу.

Промчалось только нескольких секунд, —

Теперь фашист сражён отцовской пулей.

Незабываем на своём веку

Спасенья крик…

Вот смерть и обманули…

Григорий Егоркин

Этот Май

Ушедшим однополчанам и командирам

Ох, этот глупый май,

чтоб драли его черти!

Подходит он, и ты

невольно вспоминай:

кто в мае вступит в брак,

промается до смерти —

народная молва.

Что делать — месяц май.

Ах, этот гордый май!

Пройдя в строю едином

с портретами бойцов,

по полной наливай.

Чтоб не забыть Хатынь,

«катюши» под Берлином,

блокадный Ленинград.

Таков он — месяц май.

Ух, этот гулкий май!

В казачьем батальоне

делились пополам

и «прима», и сухпай.

Короткий бой, наряд,

НП на терриконе,

ночные трассера…

Всё это — месяц май.

Эх, этот горький май,

от слёз мужских кипящий!

Мы здесь пока, а те

шагнули через край.

Кто в мае с честью пал,

бессмертие обрящет —

окопная молва.

Воздай им, месяц май!

Ольга Бондаренко

И. В

Здесь я вспоминаю пехоту.

Отчизны суровой сыны,

Вы делали смело погоду

На картах последней войны.

Вы живы! Далёкое — близко

И память живая светла.

На страже стоят обелиски,

В них нету ни злобы, ни зла.

Покой, тишина среди сосен..

Преддверием чёрных полос

Угрозы, что ветер доносит

Как новое время для слёз.

Нам стойкость ещё пригодится,

Не славя ни хищи, ни лжи,

Умрём, как твои пехотинцы,

Упав у последней межи.

Базар в дни войны

Из сердца, из памяти ложкой

Черпай! — мне не жаль ничего.

Морошка! — отдам за картошку!

Купите, купите её!

Голодный. Он ест понемножку.

Еда! Этот сказ про неё:

На углях вкуснее картошка,

В мундире сытнее всего.

А сахар и хлебные крошки

в махорке, в мякине трухи!.

Однажды сменяли серёжки

На склянку, где были духи.

Но в год урожайный роскошно

Надеждой сияет жильё.

Картошка! отдам за серёжки!

Купите, купите её!.

Александр Точнов

Война

Боец не стар был и не молод —

Два ордена, звезда одна.

Забрал родных блокадный голод,

Оружие дала война.

В огне пылало Бологое.

Бомбили немцы всё кругом.

В руинах и село родное,

Где раньше бегал босиком.

Сжал кулаки солдат до хруста.

Не соль невыплаканных слёз,

Не боль, не горестные чувства,

А месть к Рейхстагу он пронёс.

На вольном просторе

Порывистый ветер на вольном просторе

Прогнал непогоду с прибрежья долой.

Сюда, где встречаются суша и море,

Спешат перелётные птицы домой.

Летят в свежем бризе без запаха гнили,

Над грозным обрывом скалистой стены.

А землю зимою для птиц сохранили

Отважные люди, что здесь рождены.

Простые, совсем небогатого рода,

Но честь в благородстве осанки узри.

Им быт и повадки диктует природа:

Всяк воин снаружи, мыслитель — внутри.

Народ охраняет бескрайние дали,

Где пращуры жили средь местных богов.

Врагу ни воды, ни земли не отдали,

Как вольные птицы, живут без оков.

Борис Ольхов

Окончил МЭИ, кандидат технических наук, автор четырёх поэтических сборников. Публиковался в альманахах ЛИТО Центрального дома учёных РАН, «Муза», «Антология лирической поэзии», «Мужи и музы».

Была война…

Военное детство

Военное детство безумно далёко,

Но цепкая память надёжно хранит:

На весь переулок разбитые стёкла,

В осколочных ранах асфальт и гранит.

Сирена — тревога — в убежище, быстро!

Упал на «Вахтангова» первый фугас.

На крыше — песком по сверкающим искрам;

Огонь, разгоравшийся было, погас.

В убежище тесно. Оглядки с опаской.

Детишки — не видно ни щёчек, ни глаз:

Какой-то сюрреалистической маской

С морщинистым хоботом противогаз.

Задраены шторы на каждом из окон.

На стёклах — наклейки бумажных крестов.

Глядящее в небо прожектора око.

Зенитки на каменных арках мостов.

Так было. Был повод для страхов, сомнений,

Но знали: погонят захватчиков прочь.

И сняли с окон черноту затемнений,

И звёздною стала московская ночь.

Росла и растёт череда поколений,

Смотрящих в былое глазами кино.

Хранит человеческой памяти Гений

Весь ужас войны, отгремевшей давно.

Синеглазка. 1942 г

Бушует перрон возбуждённой толпой,

Как пеной волны океанский прибой.

Корзина, рюкзак, чемоданчик, мешок,

Кастрюля, ведёрко, бочонок, горшок,

Гитара, гармоника, аккордеон,

«Пусти! Дай дорогу!», «Пошёл ты…!», «Пардон».

Фуражка, ушанка, пилотка, платок,

Водяра, пивко, молоко, кипяток,

Сухарь, полбуханки, тушёнка, яйцо,

Мордашка, башка, образина, лицо,

Шинель, телогрейка, фуфайка, тулуп.

Кто умный не в меру, кто попросту глуп.

Вдруг в конце перрона из дверей вокзала

Появилась девушка с синими глазами,

Синими, как небо, синими, как море,

И на миг забылись горести и горе.

Девушка-блондинка в лёгком летнем платье.

Все друг другу стали, как родные братья.

И все расступились в молчанье немом.

Стояли, глазели с разинутым ртом.

А девушка шла — словно ангел летел —

В проходе шеренгами замерших тел.

И шла она, голову гордо подняв,

И сказкою стала печальная явь.

И волосы флагом вились на ветру,

Как ветви берёзы весной поутру.

Смотрели старухи сквозь стёкла очков

И слушали цокот её каблучков,

Смотрели на парус воздушного шарфа,

Что вился под звуки эоловой арфы.

Приблизилась девушка к краю перрона.

Над нею внезапно возникла корона

В бесчисленных солнечных ярких лучах,

Блеснувшая в жаждущих чуда очах.

Зажмурились люди от яркого света.

Очнулись не сразу. А девушки — нету…

Чтобы поместились все наверняка

Подали пустые два товарняка.

В чрева всех теплушек серою толпой

Втискивались люди — рукопашный бой!

«Мама! Где ты, где ты?», «Залезай скорей!».

Наконец закрылся длинный ряд дверей.

Двинулись составы. С паровозным паром

Свист на всю округу. Кто успел — по нарам,

Остальные — на пол, как мешки, навалом.

Кто — бутылку с квасом, кто — горбушку с салом.

Но с вагонной жизнью начали свыкаться,

Прекратилась ругань, кончили толкаться.

И, как по команде, разом замолчали,

Вроде бы друг друга и не замечали.

В тесноте вагонной, в грохоте и тряске

Вспомнили в теплушке все о синеглазке.

Каждый думал: «Это было не со мною,

Знамо, это было что-то неземное»…

И на миг забыли люди про войну.

Про свою пред Богом вечную вину.

Садовое кольцо. Лето 44-го

Они напали на мою страну,

Мечтали захватить мою столицу.

В расцвеченном знамёнами строю

По ней пройти мечтали Гансы, Фрицы.

И вот они в Москве. Сбылась мечта

В Москве, служившей их заветной целью,

Они бредут, как стадо. И молчат.

Бойцы конвоя — вдоль колонны цепью.

Они идут, понуро опустив

Бесцветные затравленные лица.

Весёлого «Хорст Весселя» мотив

Теперь не прозвучит для Гансов, Фрицев!

Вдоль улиц — сотни, толпы москвичей.

А в первый ряд толкают ребятишек:

«Глядите на кровавых палачей!

Уже победа близко! Немцам — крышка!».

Прошаркала колонна, а за ней

По следу — поливальные машины,

Чтоб вытравить их след, как травят вшей,

Как сор метлой метут из нор мышиных.

Я помню, будто было всё вчера:

Вели фашистов пленных по Садовой.

Смотрели молча. А в душе: «Ура!

Конец пришёл затее их бредовой!».

Потом штандарты вражеских полков

Швыряли у подножья Мавзолея.

А гордый стяг страны большевиков

Витал, над Красной площадью алея.

Фильм по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»

Ещё хранящая тепло ушедших в бой землянка.

Ещё в печурке теплятся уголья и огонь.

Натянут провод. Сохнут чьи-то серые портянки.

От них исходит то ли свежесть, то ли вонь

В углу — топчан, небрежно застланный соломой.

Её прикрыла наспех плащ-палатка. А на ней

Как этой жуткой жизни искалеченной обломки —

Тела сплетённых в жаркое объятье двух людей.

Они решили в эту чуть затихшую минуту

Уйти от фронтового злого ужаса в любовь.

Они не знали в этой узкой, смрадной, тёмной мути

Землянки, доведётся ли им повстречаться вновь.

Но не пришлось загадывать о следующей встрече.

Вспахал землянку бешено крутящийся фугас.

Они горели заживо в последний в жизни вечер.

И прежде, чем их разум окончательно угас,

Была она единственной убийственно простою

Мысль общая, пришедшая на ум обоим им:

«Как хорошо, что он не увидал меня такою»,

«Как хорошо — она меня не видела таким».

Два рога серебрящегося в чёрном небе месяца

Увидели лишь крошево костей в кровавом месиве.

Василий Тёркин

Под дождём блестит асфальт арбатский.

По Тверской кружится жёлтый лист.

Под зонтом с авоськой — ныне штатский

Бывший батальонный баянист,

Тяжкий путь прошедший до Берлина,

Три кирзы стесавший о бетон,

Медленно несёт пакет кефира,

Чёрного буханку и батон.

Помнит, как в землянке партизанской

С вьюгою февральской в унисон

С курским, вологодским и рязанским

Вёл его баян «Осенний сон».

Мог тогда парнишка деревенский

Вывести легко мотив любой:

Про Амур, про лес волшебный Венский.

Про Дунай широкий голубой.

Помнит он поток солдатской лавы,

Текшей посреди кирпичных груд.

Помнит, две звезды солдатской Славы

Приколол комбат ему на грудь.

Может, и на третью есть бумаги,

Их хранит какой военкомат.

Только он лежал в универмаге,

Занятом в то время под санбат.

А потом — колхоз, завод и стройки,

И не знал, что есть больничный лист.

Медленно идёт Василий Тёркин —

Бывший батальонный баянист.

Дождь, и не видать небесной сини.

Мир уходит в двадцать первый век.

Вася Тёркин — совесть всей России,

Труженик, солдат и человек.

Весна 41-го — лето 45-го

Весна сорок первого года.

Мой дед восемнадцати лет

Девчонке веснушчатой строгой

Протягивал скромный букет.

А та, позабыв все сомненья,

Волненье не в силах унять:

«Он делает мне предложенье!

А как же иначе понять

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные!».

Смущённо кланялись ромашки белые.

Глядели пристально гвоздики красные.

А серым дождливым июнем,

Оставив прощальный букет,

Ушёл с добровольцами юный

Мой дед восемнадцати лет:

«Я скоро, чтоб ждать не устала,

Я скоро, я точно вернусь!».

А Марьюшка долго шептала

И с нею вся Матушка-Русь

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные.

Склонили головы ромашки белые,

Слезой умылися гвоздики красные.

Букет, что оставил любимый,

Поставила в Красном углу:

«Мой милый! Путями любыми,

Сквозь грозы, туманы и мглу,

Сквозь чащи, завалы, болота

Ты только, желанный, вернись!

Не заперты дверь и ворота,

Твердить буду целую жизнь

Слова желанные, слова несмелые,

Слова заветные, слова прекрасные».

Завяли-высохли ромашки белые,

И стали чёрными гвоздики красные.

Июнь сорок пятого года,

Москва. Белорусский вокзал.

«Хорошая нынче погода» —

Ей кто-то негромко сказал.

«О, Господи! Ваня! А я-то…» —

И хлынули слёзы ручьём.

А Ваня глядит виновато.

И были, кто знает, о чём

Слова желанные, слова несмелые

Слова заветные, слова прекрасные.

Цвели улыбками ромашки белые,

В слезах от радости гвоздики красные!

Старый ров

В той войной оставленном позаросшем рву

Для тебя, любимая, я цветов нарву

Разноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.

Для Тебя, любимая, я цветов нарву.

Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.

Боя не было бы — нас не было б с Тобой.

Это я теперь пою

Сыну баюшки-баю.

Боя не было бы — нас не было б с Тобой.

Я хочу, чтоб никогда наш любимый сын

Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.

Только скрипки сладкий звук

Да дождя по крыше стук.

Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.

А ещё скажу, мой друг, жажду от души

Увидать, что младший внук стал совсем большим,

Что красив он и здоров,

Что запахан старый ров.

Увидать, что младший внук стал совсем большим.

В той войной оставленном позаросшем рву

Для тебя, любимая, я стихов нарву

Про часов старинных бой,

Про детей, про нас с Тобой.

Для Тебя, любимая, я стихов нарву…

Три танго

В большой довоенной квартире —

Из окон Арбат и «Вахтангов» —

Дом, кажется, тридцать четыре,

Звучали любимые танго.

Цветы на полях крепдешина,

Пикейные белые брюки.

За окнами шаркают шины.

До плеч обнажённые руки.

В углу — патефон, и пластинка поёт,

Минутную близость дарует:

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует».

В пропитанном кровью санбате

Ползком из горящего танка —

Плечистый красавец с Арбата,

Любивший и помнивший танго.

Почти что девчонка, сестрица —

Волшебные добрые руки —

Танкиста — две шпалы в петлицах —

У смерти взяла на поруки.

Минутная близость, а время не ждёт

И жизни для смерти ворует.

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует».

Дождливый июнь в Загорянке.

Читаю про Радду и Данко.

Здесь дети крутивших баранку,

Пилотов, водителей танков.

Нарядные платья из ситца,

Сандали, штаны из сатина.

И те, кто успели родиться

У тех, кто шагал до Берлина,

Танцуют. И та же пластинка поёт,

А кто-то в саду озорует.

«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,

«Твоя песня чарует»…

Сосна Кавторанга

Прощальный луч весеннего заката

Запутался в проснувшейся листве.

Кто помнит ту землянку в три наката

На хуторе заброшенном в Литве?

Нахлынули волной воспоминанья,

И их не заглушил морской прибой.

Нахлынули волной воспоминанья

О том, как мы ушли в последний бой.

Ушли, чтоб никогда не возвратиться,

Чтоб жизнь сюда пришла за нами вслед,

Чтоб наши имена и наши лица

Забылись через пять десятков лет;

Чтоб правнук ленинградца-кавторанга,

Сражённого осколками в висок,

Увидеть смог красавицу-Палангу,

Где солнце, море, сосны и песок

В июльскую полуденную пору

Струят неповторимый аромат.

А прадед гнал взашей фашистов свору,

Пока его товарищ-автомат

До самого последнего патрона

Не расстрелял в бою последний диск.

Сосны, снарядом срезанная, крона

Издав истошный крик, а может, визг,

Накрыла кавторанга жгучей хвоей,

Навечно запечатала в песок.

Другой снаряд летел, по-волчьи воя.

А правнука звенящий голосок

Под мерный мирный рокот волн прибоя

Летел над полосой песчаных дюн:

— А что всего важнее для ковбоя?

А кто такая птица Гамаюн?

Наталья Окенчиц

Комната боевой славы

Двери открыл навстречу

Отзвук далёких лет.

В комнате славы вечной

Яркий зажёгся свет.

Как же могло случиться?

Столько померкло глаз!..

Наших героев лица

Молча глядят на нас.

Куников и Ходенко,

Лётчики и врачи…

Вот Мурадян, Шульженко…

Сердце сильней стучит.

Подвиг Новороссийска,

Помощь Геленджика, —

Будут с тобой, Россия,

В памяти. На века…

Мирно под небом синим

Жизни текут года.

Скажем тебе: «Спасибо,

Славной страны, солдат!»

Батарея Зубкова

Наша память всей жизни основа.

Уж давно завершились бои…

Неспроста батарея Зубкова

До сих пор на Пенае стоит.

Здесь растёт можжевельник на склоне,

В ареале святой тишины.

Я к земле приложила ладони

И услышала голос войны.

Это залпы тяжёлых орудий,

И огня разрушительный шквал.

Погибали за Родину люди.

Кто-то близких в бою вспоминал…

Был заслон для десанта морского.

Был судам обеспечен конвой.

Только не было места живого

На земле, утомлённой войной.

Знаю, — веру в победу не предал

Командир батареи — Зубков.

Смерть нещадно ходила по следу,

А победа ждала моряков.

… Солнце мирно, по-щедрому греет

Краснодарский живительный край.

Показалось, — не спит батарея

На взволнованном мысе Пенай.

Теперь на том месте (между г. Геленджиком и г. Новороссийском), на той же позиции стоит та же батарея.

Мемориальный комплекс. Батарея-музей…

Ирэна Сергеева

Стараясь забыть печали

Эссе (фрагмент)

Память избирательна. Моя память хранит счастливые мгновенья, стараясь забыть печали, невзгоды, горе уродство и нищету нашего бытования. И всё же есть что-то горестное, что вспоминается… День похорон отца в Крыму стоит перед глазами. Год 1962. Никто не отпевал, конечно. Церкви в курортном городе Саки тогда не было. Друзья брата Игоря, армяне, организовали всё согласно своим обычаям. Спасибо им, что помогли.

По пыльной дороге иду за грузовиком с откинутыми бортами. Папа в открытом гробу. Дорога бесконечна. Мне не видно лицо, только голова. Ветерок играет каштановыми папиными волосами. Они слегка седоваты и достаточно густые.

Если бы не блокада, он, наверное, прожил бы ещё дольше, а так — шестьдесят пять, для блокадника — удивительно… Выжив, выехал по льду Ладожского озера после прорыва блокады и добрался к нам, эвакуированным, на Урал, еле живой. Мама не узнала в этом старике с палкой, похожем на смерть, мужа, которому было сорок шесть лет…

Любовь к нам — к жене и дочери — помогла ему выжить. Он слегка восстановил здоровье благодаря маминым вышивкам, которые она обменивала на молоко, сметану у местных жителей.

Съездив в Челябинск, папа нашел себе должность. До конца войны юрист по профессии Андрей Данилович Сергеев работал плановиком на эвакуированном из Москвы авиационном заводе № 132 в городе Симе. Нельзя сказать, что семья голодала, но выживала, выменяв все оставшиеся вещи на продукты. Одежда болталась на исхудавших телах мамы и папы. До смерти отец оставался очень худым…

Ветерок нежно перебирает папины волосы… Ничего вокруг я не замечаю… Потому ничего больше об этом чёрном дне августа не помню. Теперь, с годами, всё чаще вспоминаю отца, а накануне юбилея Победы — тем более. Есть среди моих реликвий кусочек серой обёрточной бумаги в половину ладони — календарь на 1943 год — на обороте его — стихотворение Константина Симонова «Жди меня». После папиной смерти я нашла календарь вложенным в его записную книжку. Он хранил листочек двадцать лет, словно святыню. Думаю, многим бойцам на фронте и блокадникам помогли выжить эти стихи.

Анатолий Антонов

Солдат

Во время блокады Ленинграда осенью 1942 года я служил в штабе артполка Стрелковой дивизии. Однажды утром, после просмотра почты, первый помощник начальника штаба полка (ПМШ) — капитан Лось — приказал мне немедленно вызвать к нему рядового Иванова Николая Петровича, служившего в одной из батарей полка.

Я позвонил на батарею, вскоре в штаб полка, размещавшийся в комнате первого этажа полуразрушенного здания Академии гражданского воздушного флота, вошёл пожилой солдат с лицом, заросшим щетиной. По дороге с батареи он попал под дождь.

Намокшие поля пилотки были отогнуты, с шинели на пол капала вода.

На ногах у солдата были старые кирзовые сапоги, облепленные грязью. Подошва одного из них была аккуратно подвязана к носку сапога телефонным кабелем. Выражение лица у солдата было встревоженное. Умные глаза настороженно поблескивали. Видно было: солдат, что называется, бывалый. Я ввёл его в кабинет первого ПМШ. В кабинете кроме капитана Лося находился… заместитель командира полка по политической части Федоров.

— Рядовой Иванов по вашему приказанию прибыл, — по форме доложил солдат, приложив руку к пилотке.

— Слушай, Иванов, — начал капитан, — расскажи-ка нам, как ты попал в наш артполк?

— То есть это как понимать товарищ капитан — как попал? Обыкновенно. Был направлен к вам с маршевой ротой из батальона выздоравливающих после поправки от ранения.

— Нет, ты не понял, Иванов, — скажи, почему тебя направили в артиллерию? Ты разве раньше в артиллерии служил?

— Да, служил — в Первую мировую войну, а в эту — в пехоте.

— Но почему тебя направили именно к нам?

— Мое дело солдатское: куда направили — туда и пошёл. А почему направили к вам — это надо бы спросить у тех, кто направлял. А что, разве я плохо служу в артиллерии? Спросите командира орудия товарища старшего сержанта Цыпкина. Он, думаю, подтвердит вам, что никаких замечаний он мне не делал и что свои обязанности в огневом расчете я выполняю как положено. Разрешите вопрос, товарищ капитан?

— Спрашивай, Иванов.

— Товарищ капитан, а вы затем меня, значит, вызвали, чтобы назад в пехоту направить?

— Да нет, Иванов, не в этом дело, — ответил капитан Лось. — Никто тебя назад в пехоту направлять не собирается…

— Простите, товарищ капитан, тогда зачем же вызывали?

— А вот зачем, товарищ Иванов, — вмешался в разговор замполит Фёдоров. — Расскажи-ка нам лучше про свою службу в пехоте. С кем служил, кто командовал дивизией? В каких боях участвовал? Как тебя ранило?

— Фамилию комдива я не знаю, помню хорошо только взводного и политрука. Ещё знаю номер своей полевой почты. Да он есть на письме моей старухи, я его в кармане таскаю. Достать его?

— Конечно, достань, Иванов.

Солдат расстегнул шинель и вытащил из кармана гимнастерки потёртый конверт.

— Товарищ капитан, пойди и проверь, наша это военная часть?

Капитан с письмом вышел…

— Да, Иванов, расскажи-ка ты мне все-таки поподробнее про тот последний бой, в котором тебя ранило.

— Да что тут рассказывать, товарищ заместитель командира полка. Было это в ноябре прошлого года под городом В. Немецкие танки лезли на нас почти со всех сторон, а за ними бежали ихние солдаты, которых было гораздо больше, чем нас. Наш политрук сказал, чтоб не отступать ни при каком случае. Мы и сами понимали, что отступать нельзя…

— Ну а дальше как дело шло? — спросил замполит.

— Ну, после приказа солдатское дело известное, занял позицию — задача ясная: подпускай немцев, жги их танки и стой себе, покуда не убьёт али не ранит тяжело либо покуда немцы не уйдут. Многих поубивало. Ну вот, в разгар боя прилетела граната и ранило меня так, что я потерял сознание, проснулся — уже на койке в медсанбате. А как тот бой закончился, я до сих пор не знаю. Однако помню, что никто позиций не сдал — не такие ребята были.

Вот и всё. Больше рассказывать нечего.

— А как фамилия политрука? — спросил Федоров.

— Конечно, помню — К-н.

— Товарищ командира заместитель полка, — доложил капитан Лось, — я проверил: та самая часть, сомнений нет.

— Ну а мы тут поговорили по душам с товарищем Ивановым. Да ты садись, Николай Петрович, садись — не стесняйся, — обратился замполит к солдату. — Устал, небось, в твои-то годы всё время стоя разговаривать?!

— Хотя я и не очень-то устал, но сяду с удовольствием, — ответил Иванов.

Печать тревоги исчезла с его лица, и он начал понимать, что его вызвали не затем, чтобы наказать… Ну а зачем всё-таки?

— Товарищ Иванов, расскажи, а жене-то своей ты давно не писал?

— Как давно? Две недели назад. Как на новом месте осмотрелся — так и написал.

— Погоди, — сказал капитан, — а из госпиталя и батальона выздоравливающих ты разве домой не писал?

— Да что тут было писать, когда неизвестно сколько в этом месте пробудешь? — ответил солдат. — Вот когда по-настоящему определился, тогда и написал.

— Вот чудак человек! Ведь жена-то твоя тебя мёртвым считала. Ей похоронку прислали на тебя. А недавно она вдруг от тебя письмо получила да и снесла его в военкомат.

— Значит, вот в чём дело, — воскликнул солдат. — Понимаю. Я ей напишу, что в этой ошибке никто не виноват. Ведь в той кутерьме легко было ошибиться: кто убит, а кто валяется без сознания. Санитары же, когда раненых собирают, документов не спрашивают. Пусть старуха больше не шумит — на войне бывают всякие случаи.

Разрешите идти?

— Нет, постой ещё, — ответил капитан. — Прочти-ка эту бумагу.

Солдат с осторожностью взял протянутый лист и прочел: «В вашем полку служит рядовой Иванов Николай Петрович, которому за геройское поведение в бою в числе ряда других бойцов присвоено звание Героя Советского Союза. Предписываем вам обмундировать Героя Советского Союза товарища Иванова Николая Петровича в командирское обмундирование и в течение суток направить его в Москву для вручения награды…» Солдат остолбенел.

— А тут нет ли какой промашки? Это, выходит, что я — герой? Как это так? Я ничего такого особенного не делал. Я только выполнял приказ, как положено тому, кто присягу дал. Приказ был не отступать — стоять на смерть. Ну и стояли все. Как все, так и я. Я так понимаю, что я, конечно, честно нёс свою солдатскую службу — а как же иначе-то, а ничего особенного героического в этом не было…

— Верно говоришь, солдат, — в том и состоит истинное геройство, что человек совершает подвиг по велению сердца, вовсе не думая, что он совершает что-то героическое!

— Ну, теперь, Иванов, иди в батарею да и собирайся в дорогу. Старшине отдадим приказ — он тебя обмундирует. Да побрейся получше и постригись, чтобы иметь подобающий воинский вид, — сказал капитан Лось.

— Да, вот тебе брошюрочка, — сказал замполит. — В ней подробно написано о твоём и твоих товарищей подвиге. Почитай её.

А то герой, а рассказать обо всем, как следует, не можешь.

— Нет, товарищ замполит, — возразил капитан Лось. — Он всё правильно понимает и рассказал верно: он честно и до конца выполнял свой солдатский долг. В этом и есть геройство.

На следующий день рядовой Иванов явился в штаб уже совсем в другом виде. Он был побрит. Новенькая командирская шинель и фуражка ладно сидели на нем. Капитан Лось вышел к нему, дружески похлопал его по плечу и сказал:

— Ну, вот теперь, Иванов, у тебя настоящий воинский вид. Наш старшина — молодец, хорошо выполнил приказ… Ты доволен, товарищ Иванов?

— Нет, товарищ капитан, не совсем доволен.

— Это почему же? — удивился капитан.

— Скажите, товарищ капитан, какие у вас, к примеру, сапоги? Хромовые? Как положено командиру?

— Ну, да, — ответил капитан Лось, — хромовые.

— А мне старшина выдал кирзовые, нешто в таких сапогах командиры по Москве ходят?!

— Понял, товарищ Иванов. Действительно старшина оплошал. Будут у тебя хромовые сапоги — ты их действительно заслужил.

Я сейчас прикажу старшине, чтобы он бежал сюда с хромовыми сапогами! А ты, Иванов, посиди пока: здесь, видишь, собрались бойцы и командиры — тебя поздравлять. Хотят послушать, в каких боях ты участвовал и как заслужил звание героя.

— Ну, это мы теперь можем, товарищ капитан, — ответил Иванов.

Когда через час капитан Лось со старшиной принесли для Иванова хромовые сапоги, то увидели, что он сидит на стуле, окружённый бойцами и командирами, смотрящими ему в рот, и по-своему, очень толково, красочно и доходчиво, излагает им содержание брошюрки, вручённой ему накануне.

На другой день Иванова отправили в Москву. В наш артполк он уже не вернулся. Ему присвоили звание старшины и направили в школу младших командиров. Доходили слухи, что у него оказались прекрасные педагогические способности и он стал отличным воспитателем молодых бойцов.

Основой рассказа является подлинное происшествие, разыгравшееся на глазах автора. Имена и фамилии действующих лиц умышленно изменены. Подлинное имя героя рассказа вписано золотыми буквами в историю Великой Отечественной войны.