Триада

Алиса Гольц, 2022

Три земли на просторах океана – Деджа, Эллатос и Аргваллис – раньше были разделены только водой. Но полторы сотни лет назад всё изменилось, и теперь никому не дано добраться до другой земли ни по воде, ни по воздуху: вместо берегов простирается лишь океанская гладь. Триада раскололась. В южном городе Гаавун на Эллатосе судьба снова свела вместе нищую Джерисель Фенгари и торговца магией Арнэ Тарреля. Они находят сиреневый кристалл и, не умея с ним обращаться и натворив в городе бед, первые за столько лет бегут на Деджу. Но всё идет совершенно не так, как задумывалось. На чужой земле из-за своей находки Таррель и Фенгари оказываются втянуты в борьбу земной и небесной власти, в которой им придётся выбрать, чью сторону принять.

Глава 2

Нет такого человека, который бы, попав на Эллатос, не заехал в Гаавун. Латосы гордо зовут его второй столицей. Есть там, на что посмотреть. Славится он лучшими купеческими лавками и диковинными товарами. И кто там только не встречается! Все, кого только можно увидеть на землях Триады помимо коренных её жителей — златовласых латосов, светло и тёмно-русых аргвалов и черноволосых дежей — стекаются в этот город: и синеволосые диллы, изворотливые и шустрые, будто ящерицы; и пришедшие с гор тальды-отшельники, чьи волосы горят пурпуром; и даже грозные сатдуны время от времени появляются в этом гостеприимном городке на берегу моря, и смотрят косо на любого, чей цвет волос не алый, а переговариваются меж собой только на сатдини — резком, жёстком языке — а с другими не говорят вовсе.

Раз в половину Эгары Гаавун, и без того суетливый и деловой, начинает бурлить, словно кипящее молоко в котле. Приходят корабли Аргваллиса, с которых сходят аргвалы-торговцы и знать, и прилетают летоходы Деджи, откуда появляются гордецы-дежи — высокие черноволосые люди-триадцы, что давно закрепили за своим родом чёрный цвет волос, а потому считают, что достойны звания отдельного народа. Приходят парусники сатдунов, лодки тальдов и диллов — и тогда порт у маяка Вериханы ломится от приезжих, а на причалах только и успевают, что привязывать корабли, и работают до самой ночи.

Приходит время Торгована. Тогда открываются все лавки и ярмарки, а люди, у которых находится хоть что-то на продажу, снуют по улицам, стараясь найти уголок и для себя. В эти дни кажется, что сама удача поселилась в этих землях и благоволит торговцам и покупателям. Потому и считают жителей Гаавуна одними из самых богатых во всём королевстве Эллатос.

Сто шестьдесят две Эгары назад произошло то, что всколыхнуло весь Эллатос. Тревожная весть эхом тысяч голосов прошлась по всем домам — Торгован впервые за всю свою долгую историю вдруг не состоялся. В ожидании гостей, прибывающих на ярмарку, Гаавун провёл целое утро, но ни к полудню, ни к вечеру так никто и не появился. Жители, собравшись на холмах у берега океана смотрели вдаль, стараясь заметить хоть какое-то движение на горизонте, но он оставался тихим и пустым. День клонился к вечеру. Лишь золотая полоса, оставшаяся после захода солнца, освещала водную даль. На землю пали сумерки, и люди стали расходиться по домам.

И тут в небе с Севера послышался гул, и над холмами показался грузный чёрный аппарат. Он кружил над землёй по спирали, точно огромная муха без крыльев, и от его чёрных боков отражалась линия оранжевого заката. Сверху жители Гаавуна казались пилоту муравьями, ползущими вверх по холму-муравейнику. Все они бежали в сторону посадочной площадки для его летохода. Пассажирский Мальтер с Деджи приземлился чуть ли не на головы ошарашенных и испуганных латосов.

Только пилот сошёл с летохода, как на него обрушились тысячи возгласов.

— Что случилось? — кричали латосы.

И тогда пилот, запинаясь, рассказал, что другие два летохода пропали ещё задолго до прибытия в Гаавун. Они шли за ним и в какой-то момент просто исчезли. Точно растворились в небе. В растерянности он сделал несколько кругов, ожидая найти потерявшиеся аппараты, но они пропали, словно не было их вовсе. Тем временем, начало темнеть, и он подумал, что уже и сам потерялся, как вдруг увидел спасительный свет Вериханы в порту Мипар возле Гаавуна — самого яркого маяка на Эллатосе.

Рассказ поверг жителей города в невероятное смятение. Однако исчезновение дежских Мальтеров и аргваллийских кораблей так и остались загадкой для всего Эллатоса. Больше Вторую Землю никто и никогда не посещал. Со временем она смирилась со своим одиночеством. Гордость всех латосов — Торгован, служивший ранее местом встречи самых необычных торговцев Триады, стал не более, чем провинциальной ярмаркой, на которую съезжались маленькие караваны с других земель Эллатоса. Несмотря на это, традиция проводить Торгован всё же осталась — пускай, не такой пышный и праздничный, как раньше, но все такой же желанный.

С тех пор много-много Эгар пролетело. События былых времен оказались погребены так глубоко в памяти людей, что даже при всем своем желании они бы не смогли их оттуда извлечь, не исказив до неузнаваемости. Но извлекать и не понадобилось. Латосы всегда с радостью забывали то, что приводило их в смятение. Потому и жили они в большинстве своём счастливо.

На 1149-ую Эгару Третьей поры небо с землёй сошлись так, что и без того суетливый Торгован совпал с прекрасным праздником Триады — Светоднём. Торговля обещала быть невероятно удачной, ведь торжество собирало в городе жильцов всех соседних деревень и поместий, мечтающих о развлечениях и вкусном угощении.

Солнце клонилось к горизонту и превращалось из золотого в ярко-оранжевый. Оно освещало весь Гаавун и его главную улицу — Баник, на которой копошились лавочники и уличные торгаши. Одни аккуратно складывали товар в тележки, собираясь увозить домой, другие, ругаясь под нос на вялую торговлю, сворачивали свои палатки. Третьим повезло больше — закончив рабочий день, они просто закрывали лавки на замок и, довольно притоптывая, шли по домам.

Одному же из гаавунских фонарщиков, Пивси, выпала другая работа. Городской совет поручил ему украсить всю огромную улицу к празднику. Пивси кряхтел, неуклюже развешивая на каштанах маленькие фонарики — белые и голубые, и половину улицы уже одолел, но деревья никак не хотели кончаться. Тогда он переставлял лестницу и снова принимался за работу. Он покраснел, точно индюк, и то и дело вытирал капли пота, выступающие на его морщинистом лице. Из-за русой копны волос остальное тело смотрелось лишь скромным приложением к здоровой голове. Казалось, что вот-вот она перевесит, и Пивси брякнется на газон.

Один за другим, деревья надели на себя праздничный убор. Спустившись с лестницы, Пивси с оханьем опустился на землю и прислонился спиной к старому каштану.

— Проклятый Светодень! — только и смог выдохнуть он.

Напротив Пивси, освещённые закатным солнцем, копошились лати-торгашки. Они щурились от света, прикрывали глаза руками и бранились себе под нос. Услышав слова Пивси, одна из них, немолодая, высокая и румяная, повернулась к нему и упёрлась руками в широкие бока. Тётка Кафизель, одна из влиятельных на рынке, говорила так, что все замолкали. И сейчас замолкли, когда она сказала:

— Утром носился, точно заяц, небеса прославлял, а теперь уже проклятый Светодень?

Пивси махнул рукой.

— Давай, поговори. — сказал он. — Языком-то ещё не начесалась за день. Другим-то не занимаешься.

— Ты, старый дурак! — усмехнулась женщина и поправила платье на потных плечах. — Я тут работаю. Это ты у нас на пожилом жалованье. Отдыхаешь. В тенёчке с украшениями играешься.

— И вовсе не играюсь я. — обиделся старик. — Сердце, кажись, так и выскочит сейчас.

— Как выскочит — ты беги да лови. — сказала тётка Кафизель. — А то убежит.

Женщины рассмеялись. Пивси вдруг вытянул шею и уставился на улицу.

— Это вам, лати, бежать надо. Глядите скорее, дежи-красавцы идут! Ох! Мужики с большой буквы!

Будто по команде, женщины побросали свои мешки и оглянулись. На улице было пусто.

— Дурак ты, Пивси! — сказала тётка Кафизель и плюнула себе под ноги. — Заняться тебе нечем.

Пивси захихикал и положил голову на колени.

— А Джерис одна не посмотрела. — хитро заметил он. — Чего, навидалась дежей?

Ему отвечала маленькая лати с длинными светлыми волосами. Она была худая и такая белокожая, что казалось, будто просвечивает насквозь. На Пивси посмотрели злые зелёные глаза.

— Одного Тарреля вашего увидишь — на всю жизнь хватит. Как славно, что не видать его давно. Уже всему Гаавуну от него тошно.

— Вот и нет. — обиделся Пивси. — Ты, Джерисель, моего паренька не обижай. Тётка Разель помрёт — один он у нас дежа останется. Хороший он. Красавец.

Джерис закатила глаза и затянула пояс на широких воздушных штанах.

— Красавец, да. С головой пустой. В красоту всё ушло.

Пивси нахмурился и поднялся.

— Неправда! Род Таррелей уважаемый. Инженеры все. Поголовно.

Лати расхохотались, глядя на Пивси. Тётка Кафизель, утирая слёзы, выступившие от смеха, сказала:

— Это ж где он инженер? Какие шестерни он крутит у девок в постелях, а?

— Ничего не крутит он. — гордо сказал Пивси. — Дежи такие, что вам рядом и не стоять. Хитрые они и умные. Из любой передряги вылезут — не замараются.

— Ну так расскажите нам. — усмехнулась Джерис. — Сколько сказок рассказываете, да ни одной про умного дежу не было.

— Было, рассказывал! — упрямился Пивси. — Не помните ничего. И не сказки это всё. А истории правдивые. Вот только старые.

— Это те, что твой дед-дурачок тебе говорил? — рассмеялась тётка Кафизель.

— Цыц, скверная баба! — ударил Пивси кулаком по дереву. — Деда моего ты не трожь! Он у меня рыбаком был, со многими общался, многое знал. Вам до него… Далеко, в общем, вам до него. Что тут говорить, если вам, бабам, даже загадки простые не под силу.

— Это какие такие загадки? — заголосили женщины.

— Да вот, самая обычная. Отчего солнце ночью прячется?

Тётка Кафизель закатила глаза и ещё быстрее стала паковать свои тюки.

— И нет у тебя ещё мозоли на языке с этой загадки? Тошно всем от неё. Хоть бы раз ответ сказал.

Пивси захихикал.

— А мой дед в своё время отгадал. И я потом отгадал.

— У вашего деда, небось, волос чёрный был, раз так умён? — спросила Джерис.

Пивси закряхтел от раздражения.

— Полнее раньше жилось. — сказал он. — И люд интересный был. Не заскучаешь. Вам-то, молодняку, хоть бы что — вы только нынешний уклад знаете. А я, как только ложку в руках держать научился, уже все рассказы деда своего наизусть рассказать мог. Чувствую, так сказать, принадлежность.

— А что б сказал твой дед на то, что его умный внук в фонарщики подался? — спросила Кафизель.

Пивси отвернулся.

— Мой дед славным мужиком был. — пробормотал он вполголоса, но так, что б его слышали. — И с аргвалами он водился, и с дежами. За своего приняли. Друзья у него были какие-то влиятельные. Вроде как, владыка сам. Не просто так. А потом, как 87-ая Эгара настала, так и пропали все. Пришёл летоход один, да почти пустой. Искали, конечно, остальной-то народ, но не нашли никого. Даже на мой век попадались смельчаки — на Деджу кораблями уплыть хотели — да куда там! Нет там ничего, один океан. Эх, рассказывал дед мне, какие Торгованы были — нам и не снится сейчас такое! Уйма чудес было — не счесть.

— Уж не таких ли, какие Таррель на ярмарку привозит? — спросила тётка Кафизель.

— Да то, что он сюда приносит это — тьфу! Ерунда! — горячо ответил Пивси.

Ему не терпелось рассказать одну-другую историшку, но без уговоров слушателей давать волю языку он не хотел, а только многозначительно кивал головой, приговаривая: — Да, да… такое у нас бывало! — и прикрывал глаза.

— А дежи глупые бывали? Про такое послушала бы. — сказала Джерис.

— А вот и нет! — выпалил Пивси и разразился речью: — Был, значит, дежа один. С Аргваллиса он приплывал одно время, в последние годы перед концом Торгована, ну и пропал, соответственно, вместе с остальными. Так говорили, что он в плену у сатдунов был — не дружат же дежи с сатдунами — и поймали они его, чудом жив остался, сбежал. Да вот только сбежал не с пустыми руками, а удалось ему прихватить кое-что с собой. Говорят, с сатдунами лучше дружить, а не бороться, неведомая сила у них какая-то есть, да и непокорные они. Представьте, если б у нас на Эллатосе был народ такой, что не принадлежит и не служит никому, да при том может все земли на колени поставить? Вот. Ну, значит, повздорил с ними хорошенько этот дежа и кинули его в подземелье, уж на растерзание кому оставить хотели или гнить под землей — неизвестно. А он всё примечал — каждое слово сказанное, каждую птицу, пролетевшую за окном, каждого охранника и ключеносца. Понял он, что нет равных сатдунам в слухе, а вот глаза частенько их подводят — пуще всего, когда мрак и темнота спустятся. До того случая не приходилось ему с сатдунами встречаться, только с чужих слов слышал, потому и пришлось всё разведывать самому. В итоге, удалось ему все-таки сбежать оттуда одной ночью…

Путь беглеца лёг меж двумя холмами возле города сатдунов. Подойдя ближе, он увидел, что не холмы это вовсе, а высокие да широкие, поросшие травой землянки: у их подножия были вырыты прямо в земле окна, откуда пробивался свет, освещая раскидистые кусты рядом. И такую он тягу почувствовал вдруг к этому месту, что пробился сквозь колючие заросли, залёг на земле и заглянул в квадратное маленькое оконце внутрь холма. То, что он увидел, заворожило и околдовало его. Был там не дом небесной красоты и не дивные женщины, не груды золота или драгоценных камней. Там сиял и переливался всеми цветами чудный сад, какой и во снах не увидишь: огромные деревья с длинными гибкими ветвями, клонящимися к земле от тяжести плодов. Они росли тесно, и стволы переплетались друг с другом в толстую живую цепь. Красная, словно солнце на закате летнего дня, листва сверкала тысячами звезд, ослепляя беглеца, потерявшего от изумления дар речи, а посередине, в кольце чудных деревьев, блестело маленькое озеро. Вот один спелый плод сорвался с ветки и тихо упал в воду, не потонув. Круги разошлись по зеркальной поверхности.

Путник сам не понял, как оказался у окна, ломая лёгкую деревянную решетку. Очутившись в саду, он по колено погрузился в воду и приблизился к чудесному красному дереву. Его кора была алая, как свежая кровь, а на ощупь — горячая, как раскалённые угли. Вскрикнув от боли, он отдёрнул руку. Тут взгляд его упал на висящий перед ним плод, и аргвал совсем потерял голову. Дитя волшебных деревьев отливало золотом и состояло из множества мелких частей, будто сложный механизм, а поверх сложились два маленьких, тонких, точно паучья сеть и затейливых, точно кружева мастера, крыла. Не раздумывая беглец схватил дивное яблоко. Вопль раздался в саду. Ладонь аргвала охватил огонь, стремительно поднимающийся к плечу, а зеркальная поверхность воды покрылась пеплом.

Путник бросился в воду, с шипением поглотившую его, а когда вынырнул — боль стихла. С ужасом он заметил, что лишился правой руки. И тут догадка, словно молния поразила его. Забыв обо всём, аргвал наспех выудил из воды с дюжину золотистых плодов, кинул их себе в рубаху и бросился бежать…

Нескоро заметили сатдуны бегство пленника, а теперь ещё и вора. Когда они спохватились, ему уже удалось ускользнуть.

Пивси помолчал, уставившись в землю, а затем продолжил:

— Вот так вот, мои лати, и появился этот однорукий дежа в Гаавуне. Хитрый, умный, красавец, как и все дежи. А что на Торговане тогда приключилось — и словами не описать. Таких диковинных зверьков он привёз! И сказать трудно — то ли зверей, то ли хитроумных машин. Вроде летучих мышек наших. Не тех, что кровь хлебают, а таких, как на Хинбери водятся — чёрные, с собачьими мордашками. Да только аргваллийские те красивей в разы были. Так он слова какие-то им шептал, а они — вот чудеса! — с таким прилежанием да жаром к новым хозяевам в руки лезли, что и не описать. А умные, преданные какие, даже говорить умели! Мой дед тогда целое, по гаавунским расчетам, состояние выложил за одну эту чудо-мышку: ну, думает, будет вроде домашнего зверька. И стоило оно того — все разузнает, везде пролезет, а потом обратно прилетит и вести на ухо нашепчет. Вот и представьте теперь, лати, что может человек военный с такими лазутчиками сделать — весь мир будет у ног! Ни еды, ни воды, ни сна не просят. Только вот, померла эта летающая мышка у деда моего через две Эгары — видать, срок у них короткий, у бедняг.

Пивси улыбнулся от нахлынувших воспоминаний и поднял взгляд. Перед ним стояла пустая сумеречная улица. И никого вокруг.

Берег, на котором ураган вчера бушевал, вздымал огромные волны, кидал камни и, казалось, поднимал на поверхность само океанское дно, теперь был спокоен и тих. Край солнца сверкнул и исчез. Над головой мерцали редкие звёзды на синем небе, но горизонт всё ещё горел ярко-оранжевым.

Волны сегодня были особенно нежными, словно хотели извиниться за свой вчерашний гнев, и вода осторожно касалась крохотных ног в сандалиях. На песке, вытянувшись во весь рост, лежала Джерисель Фенгари. Жара ещё не успела уйти с побережья, и потому в тонких розовых одеждах Джерис совсем не мёрзла, а, наоборот, начала ощущать долгожданную прохладу. Океан сегодня был зол к ней и она, сложив руки на груди, проклинала его и в то же время просила, чтоб хоть несколько ракушек подарил он ей этим вечером.

Ожерелья Фенгари покупали. Неохотно, нечасто, но всё же покупали. В основном, приезжие с соседних провинций, где нет большой воды и таких же больших ракушек. Молодые лати, завидев украшения, просили своих мужей, маленькие лати — матерей и отцов, а иногда даже и богатые латосы подходили, надеясь безобразно дешёвым подарком всё же удивить своих возлюбленных.

Вчера океан, будто бы назло перед Торгованом, раскрыл свой широкий рот и поглотил всё, что обычно выходило с волнами на берег. Джерис никогда не приходилось видеть такого, что б ни одной ракушки, ни одного блестящего красивого камня не появилось за ночь на песке. Даже водорослей, и тех было не видно.

Джерис вздохнула и села. Необъятная водная гладь стояла перед ней невинно и тихо.

— Смеёшься? — зло сказала Джерис. — Не прощу тебе этого, океан. Голодом ты меня так уморишь. Тогда жди. Приду к тебе топиться.

Под ладонями Джерис был влажный тёплый песок. Она медленно подняла руки и уставилась на свои ладони. Потом посмотрела по сторонам, пытаясь уловить движение на дороге, на скалах или на самой вершине холма, откуда глядели верхушки редких деревьев. Но ни шороха, ни тени, ни повозки или человеческой фигуры. Побережье накрывали молчаливые сумерки.

Тогда Джерис снова посмотрела на руки, вздохнула тяжело и закрыла глаза. Её белое, точно кукольное, лицо, напряглось, задрожали губы и родинка над ними. Тогда пальцы Джерис почернели, и на них выступила тёмная влага. Розовые ногти превратились в чёрные, заострились, и из пальцев вышли тёмные нити. Они становились плотнее, наливались, изгибались, пока не стали тонкими корнями, и тогда Джерис опустила ладони в воду и подалась вперёд. На белом лице выступила сетка из чёрных вен, и Джерис задрожала, будто от гнева.

Корни струились в воде по песку, и каждый из них Джерис ощущала, будто это были её собственные руки. Песок, песок, и ничего больше. Тогда корни ушли ещё глубже, проникая в толщу дна, мутили воду, трогали, ощупывали, искали, росли всё дальше и дальше, пока Джерис не почувствовала, что клубки этих корней становятся едва ли не больше, чем она сама. Холод глубокой воды, что ощущала она, сидя на берегу, окутал всё тело. Кроме песка, ничего не лежало на дне, даже рыбы и водоросли не проплывали мимо. Океан словно опустел.

Пора возвращаться. Но только стали подниматься корни из глубины песка, возвращаясь к пальцам, как ледяной холод обжёг их, будто огонь. Джерис вскрикнула и открыла глаза.

Когда она была ребёнком, то жила у озера. Из земли там били холодные источники и щекотали кожу, когда проплываешь над ними. Но здесь всё не так. Это холодное пламя. Джерис задышала тяжело и, зацепившись корнями за крохотный камешек, тут же вернула их в пальцы.

На ладони лежал кристалл. Маленький и сиреневый, как небо на раннем рассвете, а внутри, в мутной сердцевине, темнели частицы не то грязи, не то земли.

Джерис больше не ощущала холода. Сам кристалл был тёплым, но там, в океане, он заморозил всю воду. Он будто попросился Джерис в руки, согнав с побережья всё то, что могло бы ему помешать, и теперь лежал на ладони, заставляя кровь пульсировать с неистовой силой. Это подарок. Прекрасный подарок, который будет дорого стоить, венчая самое прекрасное ожерелье, которое она сделает сегодня ночью.

Джерис сжала кристалл в руке и задрала голову. Звёзды горели всё ярче там, наверху.

— Благодарю тебя, Мать-Звезда! — сказала Джерис. — Благодаря тебе моя жизнь изменится.

Джерис вскочила с места и пошла вдоль берега. Но не в сторону своего дома в лимонных зарослях, а обратно в Гаавун. Океан был всё так же спокоен и тих. В городе зажглись огни. Джерис видела их с берега.

Город разрастался. Ему становилось тесно в долине, и домики взбирались всё выше и выше, заполняя склоны холмов. Только у старой мельницы Хинбери было пусто. Никому не хотелось жить рядом с тем местом, где заживо горели люди. Дом так никто и не снёс. Отсюда его не было видно, но Джерис знала, что он стоит там одиноко, словно костлявое чёрное чудовище, нужное и дорогое лишь одному человеку.

Дорога кончилась, и началась тропа в гору. Рыбацкая пристань пустовала, и Джерис спокойно выдохнула. Неподалёку жил старик Пивси и особенно любил порыбачить поздним вечером. Говорил, рыба сама к нему ночью в руки идёт. Дескать, родовое это место, где рыбачил его дед, и где жизнь того подарила ему встречу с самим солнцем Триады.

Гаавун будто замер. Сверкая тысячами огней, он расстилался перед Джерис торжественно и безмолвно, как и океан, и тогда она поняла, что сегодня случилось что-то очень важное. Может быть не здесь, не в Гаавуне и даже не на Эллатосе, быть может, на других землях Триады или в самом небе. Но непременно важное.

Чувство благодарности от подарка переполняло Джерис и дарило уверенность в том, что счастье пришло теперь и в её дом. Тяжёлые мысли оставили её, и, поднимаясь всё выше по холму, Джерис ощущала лёгкость и благоговение. Гаавун расстилался под ногами и вскоре исчез за деревьями. Тогда прохлада ночного леса окутала Джерис. Она шла по тропинке, выложенной мраморной плиткой, и каждые несколько шагов перепрыгивала через ямы: латосам становилось нехорошо, когда они видели что-то, что лежит, никому не нужное, и поэтому половину камней растащили. Сначала взял кто-то один, а потом и остальные, увидев, что так можно и не накажут, бросились разбирать оставшееся. Только совсем тяжёлые оставили.

Дорога вела вглубь леса. Джерис шла осторожно, прислушивалась к каждому шороху и останавливалась, чтоб убедиться, что это листья от ветра шумят, или мышь ползёт в траве, или птица устраивается на ночлег, но только не люди, которые могли бы идти здесь, как и она, к старому храму.

Но тогда бы слышала она хихиканье лати и уговоры латосов. По другим причинам сюда не ходили. В храме можно было уединиться так, чтоб об этом никто не узнал. Особенно заманчиво это было для тех, кто чувствовал стыд — кого-то ждали дома жёны или мужья, кто-то хотел сохранить доброе имя, а кто-то обещался играть свадьбу, но никак не хотел расставаться с беззаботной жизнью и старался хотя бы ненадолго её продлить.

Храм принимал всех безропотно и молчаливо.

Вечер был необычайно холодным, и потому сегодня никто сюда не пришёл. За деревьями показалась белая стена, и Джерис пошла скорее. Оказавшись у входа в храм, она прикоснулась к камням, которыми был выложен вход. Кто-то строил его. Кто-то думал о Матери-Звезде. Кто-то почитал её. Может быть, руки этих кого-то касались того же места, что и её руки.

Никогда прежде, приходя сюда, Джерис не чувствовала такого трепета. Сегодня особенный день. И именно сегодня, в этот холодный тихий вечер, никто не увидит её раскрывшееся этому миру сердце. Потому что она будет здесь одна.

Джерис вошла в темноту. Её сандалии шаркали о камни, и этот звук раздавался в большом пространстве эхом. Внутри не было ни намёка на свет, и единственное, что говорило о том, что Джерис всё ещё на земле, а не под ней, была очерченная на фоне леса арка входа позади и прозрачный потолок, в котором стояло тёмно-синее небо. Джерис шла дальше, пока не стала спускаться по ступеням к самому центру храма, и тогда на фоне синего неба перед ней вырос постамент. Его венчал чёрный, как и всё вокруг, шар.

Латосы не сумели забраться так высоко. Потребовалось бы много времени. Придёт ещё кто, и тогда объясняйся. Нажалуются главе города, и тогда бед не оберёшься. Оставили латосы шар.

Джерис села на каменный пол, положила перед собой кристалл и, закрыв глаза, приложила большие и указательные пальцы треугольником ко лбу. Сперва ей казалось, что она делает глупость, но потом, расслабившись, она заговорила слова старой молитвы, да так, что забыла обо всём на свете.

— Луч освещает, и земли наполняются правдой, а дети вольны играть. Омывает тихую чащу река, и пустует жертвенник, не испробовав крови. Поёт в ветвях белая птица, возвестив приход вечности, и, вспорхнув, поднимается к солнцу. Пуст рудник, а печь полна караваев. И в миг, когда ночь наступает, мать спускается во тьму, освещая ночную дорогу.

Тепло стало Джерис в руках и ногах, и она, чувствуя лишь холодный пол под собой, представила, что ничего нет вокруг, только она и эти слова. Храм слушал её так же безропотно и молчаливо, как и остальных. Тишина настала абсолютная, и Джерис показалось, будто её тело перевернулось, сжалось до размера песчинки и закружилось в самом лютом холоде, да таком, какой никогда ей испытывать не приходилось. В этом ледяном водовороте раздались два шага, два стука каблуков, и эти звуки ударили, будто молотом, по ушам.

Джерис вскочила и обернулась. На входе стояла, прислонившись к арке, высокая чёрная фигура.

— Не смей ступать в храм. — сказала Джерис, и фигура вздрогнула. — Таким как ты, здесь не место.

— А, Джерис, малыш. Это ты. — устало сказала фигура.

От знакомого голоса Джерис стало больно.

— Уж если вернулся, будь добр — не ходи в храм. — сказала она. — Тебе это не к лицу. Иди туда, откуда пришёл.

Фигура вошла в храм, и тяжёлые сапоги застучали по каменному полу.

— Но я шёл сюда.

— Ты следил за мной? — спросила Джерис.

Фигура вздохнула.

— Разве нужен повод, чтоб сюда прийти?

— Следил, значит.

— Джерис. — сказала фигура из темноты. — Я не знал, что ты здесь.

— Значит, ты у нас теперь молишься Мать-Звезде?

Джерис не видела человека, но услышала, как тот сел на ступени и шумно вздохнул, закрыв лицо руками. Он молчал. В храме похолодало.

— Я пойду. — сказал человек и поднялся.

— Иди, иди, Таррель. — сказала Джерис. — Тебе не место здесь.

Джерис стояла лицом к выходу, и теперь увидела человека отчётливее. Плащ на стройном теле, тяжёлые сапоги, руки в карманах. Становилось всё светлее, за её спиной будто восходило солнце, и тогда человек обернулся. Что-то там, за Джерис, освещало его загорелое лицо, высокий лоб, отражалось в чёрных, всегда озорных, но так странно смотрящихся рядом с презрительными губами, глазах. Сейчас же от презрения не осталось и следа. Страх стоял в глазах дежи Тарреля. Свет обнажил его в этой темноте, и обнажил чёрные волосы, которые всегда так старательно прятал их обладатель под капюшоном. Таррель стоял, сжавшись, будто испуганный лис, и смотрел куда-то наверх. Полы задрожали.

Джерис обернулась. В чаше под сводом сиял, всё ярче с каждым мгновением, стеклянный шар.

— О небо! Это всё — я! — сказала Джерис торжественно.

— Без сомнения. — пробормотал Таррель и посмотрел вниз, где лежал, звеня и подпрыгивая на полу, кристалл. Раздался треск, и по постаменту поползла огромная трещина. Таррель вмиг оказался рядом и схватил кристалл.

— Это моё! — закричала Джерис и попыталась выхватить кристалл у Тарреля, но тот вцепился в её руку.

— Скорее! — сказал он и выволок упирающуюся Джерис наружу.

Позади них раздался грохот. Постамент хрустнул и переломился пополам. Светящийся шар упал на пол и потух, разбившись на тысячи осколков.

— Что это? — задыхаясь, спросил Таррель и ткнул кристаллом в лицо Джерис.

— Я молилась. — гордо сказала Джерис. — Свет Матери-Звезды пришёл из-за меня, а не из-за камня.

— Хорошо. Пускай. Я спросил, что это?

Таррель катал в руках кристалл, считая его грани.

— Нашла на берегу. — ответила Джерис. — Тебе не отдам. Даже не думай.

— Не отдашь, — поправил её Таррель, — а продашь.

— Всё серебром меряешь? Совесть свою измерь, ни на керту не потянет! Продам. Да вот кому угодно, только не тебе.

Таррель схватился за голову.

— Да продавай! Пожалуйста… А если б меня здесь не оказалось? — сказал он.

— Было бы чудесно. — ответила Джерис и подошла вплотную к Таррелю. — Ты всегда не вовремя.

И протянула руку. Таррель помолчал и сказал с обидой:

— Так, значит? Вот уж прямо всегда?

Он вложил кристалл в маленькую ручку Джерис и, развернувшись, пошёл прочь.

К десяти часам вечера темнота совсем окутала побережье, и в Гаавуне наступила ночь. Едва спряталось солнце, резко похолодало, город опустел, и только редкие прохожие топали по улицам, торопясь домой, к тёплой печи и вкусному ужину.

На южном небе выделялись, словно обведённые чернилами, тёмные фигуры каштанов и апельсиновых деревьев. Повсюду сверкали фонари и огоньки в окнах маленьких домиков, а в воздухе плавали ароматы морского воздуха, апельсинов и свежих булочек, которые лати готовили для своих семей. С каждым шагом запахи менялись, и казалось, что ночью Гаавун пестрит ими даже больше, чем днём.

Несмотря на темноту, после девяти вечера город кишел звуками, только иначе, чем в дневные часы. Стрекотали сверчки, точно устроили они соревнование, кто окажется самым громким, лаяли собаки вдалеке, пели женские голоса и кричали резвящиеся во дворах дети. Но больше всего было в Гаавуне разговоров. Попасть сюда впервые — покажется, будто волны шумят на берегу, но прислушаешься — болтовня вполголоса.

Разговорами был полон весь Гаавун. Мимо какого двора не пройди — везде бормочут. Не судачишь, не сплетничаешь по вечерам — косо посмотрят. Либо за немого сочтут, либо за юродивого. Знакомых увидел — приветствуй, а чужих уж и подавно. Потому спешащие домой люди только и вертели головой по сторонам и, завидев отдыхающих у домов хозяев и хозяек, доброжелательно кивали, приговаривая:"Как поживаете? Как детки?"или"Холодный вечерок выдался, что же вы не у печки?", и всё в таком духе.

Но сегодняшний вечер всё-таки разогнал большинство латосов по домам. Поговоришь тут, когда ознобом прошибает. Уж лучше дома, в тепле, под горячий чай или вино.

Холод сыграл на руку всем тем, кому хотелось этим вечером остаться незамеченными на гаавунских улицах. Среди таких людей оказался и Арнэ Таррель, спешащий пересечь Гаавун как можно быстрее, чтобы добраться в дальний район. Никто не знал, где он живёт. Может потому, что появлялся он здесь нечасто, а может, просто скрываться умел. Как бы то ни было, а холод и туман, спустившиеся на Гаавун, благоволили молодому Таррелю. Он пересекал одну улицу за другой, натягивая капюшон на самый нос. Попадаться на глаза гаавунцам, которым до смерти интересна хоть какая новость, ему совсем не хотелось: даже уличный пёс, крикни ему, что Таррель вернулся, поймёт, о ком речь.

Дорога привела дежу в глухой район Кадрог. Там царила тишина. Улицы освещали редкие тусклые фонари, а свет в окнах гасился ещё около восьми часов вечера, и тогда уже никто не выходил на улицу до утра. Здесь было хорошо всем тем, кто превыше всего ставил покой и сон, потому-то Кадрог и не похож был на остальной Гаавун: здесь не жужжали по вечерам сотни приглушённых голосов, как в пчелином улье, не кричали дети и не играла музыка. Потому и в сон этот район погружался раньше всех, а пробуждался на самой заре. Район стариков и старух, что покорно ждут, когда придёт их час и наслаждаются тихими, лишёнными суеты днями.

В спальне стариков Шетгори было темно и тихо. Уже несколько часов как легли в кровать. Духота в комнате то и дело будила старого Гофу, и он вставал, чтобы походить по комнате и размять отлёжанные бока. В очередной раз он открыл глаза и сел на краю кровати, свесив ноги. Беспроглядная темнота. И душно. Только тусклый, еле освещенный квадрат окна висит напротив.

Кашель вырвался из груди Гофы, и он, кряхтя, поставил ноги на пол. Лати Фанкель на кровати зашевелилась, но не сказала ни слова. Гофа подошел к окну, просунул голову между штор и, посмотрев недолго на пустую улицу, распахнул окно. Ставни скрипнули и ударились снаружи о стены дома. В комнату тут же просочилась ночная прохлада. Гофа облегченно вздохнул. Постояв так ещё с несколько минут, он почувствовал, что наконец-то начало клонить в сон. Только он доковылял до кровати, предвкушая долгожданное забытье, как услышал звуки внизу, на первом этаже. Пожевав сухие губы, он заворчал и зажёг керосиновую лампу. Лати Фанкель приподнялась на локтях. Лицо ее было испуганно, волосы растрепаны, а в глазах — ни следа сна.

— Гофа, что ты? Куда собрался?

— Лежи. Пойду вниз схожу. Говорил же — яблоки поближе к стене клади, поближе! — и махнул рукой. — Не слушаешь, а мне теперь ноги обивать о лестницу эту проклятую.

Отдаляющееся бормотание старика Шетгори звучало ничуть не благозвучнее скрипа деревянных ступеней под его ногами. Он спустился на первый этаж, освещая себе путь лампой, и перед ним вырос ряд высоких окон, ведущих на веранду. Возле них вдоль стены стоял длинный стол с яблоками, пахнущими так сильно, что даже хотелось открыть окно. Гофа, опираясь на край стола, опустился на колени и осветил пол по углам. Пусто.

Тут звук повторился. И был это не стук падающих яблок. Гофа поднял голову. За стеклянной дверью что-то двигалось. Старик поднялся на ноги и разглядел в мутные стекла высокую фигуру. Вздрогнув, он затушил лампу. Снова застучали в стекло.

— Гофа, открывай же скорее! — раздалось за дверью. — Я вижу, что ты здесь!

— Кто? — слабо от испуга произнёс старик.

— О, звезды, Шетгори! Открой дверь! Это я, Арнэ.

Гофа схватился за голову и быстро поковылял к двери, чтобы впустить Тарреля.

— Что же ты копаешься там…

— Да лампу-то я ж затушил! — оправдывался старик.

Дрожащими руками он нащупал ключ, повернул его. Дверь отворилась. Таррель скользнул внутрь, и Гофа сразу же схватил его за плечи.

— Неужто вернулся? И не ждали! Думали, пропал где! — захлёбываясь словами, сказал Гофа. Он совсем перехотел спать и дрожал теперь от радости.

— Что же ты как вор, через сад! Я чуть дух от страха не испустил, ты, негодяй!

Таррель никак не мог освободиться и трепыхался в руках Гофы. Он даже не видел его: в комнате было совсем темно.

— Шетгори! — взвыл Таррель, пытаясь убрать руки старика. — Всё потом! Дай света!

— Что случилось, Гофа? Кто там? Я иду! — донёсся с лестницы испуганный голос лати Фанкель.

С новой зажжённой лампой она сбежала по ступенькам быстро, точно девчонка. Таррель наконец-то увидел обоих Шетгори. А Фанкель, увидев Тарреля, тут же остановилась.

— Арнэ! — все тем же дрожащим голосом сказала она.

— Фани, Гофа. — обратился он к старикам, едва сдерживая раздражение. — Мне сейчас же нужно попасть к себе, пустите меня в подвал! Поговорим позже, клянусь. Гофа, отпусти.

— Я тебя и не держу. — испуганно сказал Гофа и тут же убрал руки.

— Вот, держи, Арнэ. — сказала лати Фанкель с благоговением, протягивая Таррелю вторую лампу. — Смотри не урони, а то как бы плащ не поджёг. Уж больно длинный он у тебя.

Таррель не ответил. Он юркнул под лестницу и спустился ещё ниже. Перед ним, освещённая лампой, выросла железная дверь, вся в пыли и паутине. Таррель опустился на колени и тщательно осмотрел все замки и ручки. Он ожидал увидеть там следы любопытных пальцев стариков, но пыль ровным слоем покрывала всё вокруг. Таррель выдохнул и открыл ржавый замок. Дверь тяжело отворилась.

Таррель зашёл внутрь и зажёг все семь ламп в подвале — узком длинном помещении. Всё вокруг было уставлено шкафами, упирающимися в самый потолок — впрочем, довольно низкий: Таррель едва не касался его головой. Всё здесь было по-прежнему — пыльная мебель, тусклый свет, пауки по углам, влажные стены и уходящие в темноту ряды полок.

Таррель даже не осмотрелся. Едва он зашёл внутрь, ему стало так тошно, что захотелось всё здесь поджечь, чтоб больше никогда не возвращаться. Но нельзя. Здесь все его сокровища.

Многие латосы с уверенностью сказали бы, что в жизни о таком даже не слышали, а уж видеть своими глазами — и подавно. На полках, скрытые полутьмой, лежали самые странные и пугающие вещи, что мог скрывать в себе Эллатос. Таррель знал, что лежит в каждой коробке, в каждом свёртке бумаги или во флаконе, тщательно перевязанном и закупоренном, в каждых чаше и мешке. И подумать бы, что ждут эти вещи своего часа, но Таррель знал, что не прикоснётся к ним никто, кроме него, а лучше б, если бы и вовсе этой коллекции и не было.

Попробуй он незаметно отпустить кому-нибудь на Торговане параличную сыворотку или зубастый браслет, известный тем, что всем хозяевам руки пооткусывал; или последние часы: заведёшь такие, имя назовёшь — стрелки в обратную сторону пойдут, а как выйдет время — так умрёт тут же этот человек; или заговорённую дубовую веточку кому дашь, так тот самих древенов понимать сможет, только вот если переломишь её случайно или потеряешь где — к лесу не подходи, иначе древены придут тут же и разорвут в клочья, — да сразу же его б повесили на площади за товар такой! Латосы говорливы до невозможности, и для них держать язык за зубами равно что не жить вовсе и не дышать.

Как перестали приезжать торговцы с других земель, так и решил Эллатос, что небо наказало их за дружбу с колдунами. Чего таить, и страшные люди появлялись на Торговане, чтоб нажиться за счёт тех, кто глуп и готов отдать деньги за то, чем пользоваться не умеет. За всеми не уследишь. Колдуны на Эллатосе, хоть законом и не преследовались, с большим успехом преследовались самими латосами. Всё это Таррель знал, и потому товар отбирал самым тщательным образом, чтоб упрекнуть его было не в чем. Ещё он знал, что любопытство латосов превосходило все их остальные качества, разве что только не прожорливость, и потому то, что он приносил на Торгован, непременно улетало с такой скоростью, что только успевай ардумы считать.

Но здесь, в подвале, нет самого главного. Нет венца этому хламу. Нет того, чего жаждет он всем сердцем. Нет того, ради чего он ищет. Находит, заимствует. Просит. Обменивает. Одалживает. Крадёт.

Таррель скинул плащ и оказался у стола. Выдвинул ящики один за другим, и оттуда повалились связки бумаг — толстые, тонкие, новые и изрядно потрёпанные, но все без исключения бережно перевязанные лентами. Он опустился на колени и стал перебирать бумаги дрожащими пальцами, заглядывал между листов, отбрасывал в сторону, и так снова и снова, пока лицо его вдруг не изменилось. Таррель утёр со лба пот и, зажмурившись, помотал головой. В ушах стоял звон.

В его руках лежала тонкая стопка слипшихся и изорванных по краям бумаг — до того старая она была. Давно забросил он её в отчаянии. Но теперь она оказалась нужной, и она здесь. Таррель вскочил на ноги и попытался развязать узел, но тот был затянут на удивление крепко. Не вытерпев, Таррель достал нож. Лезвие со скрипом прошло сквозь тугую ленту и освободило бумаги. Таррель разлепил их осторожно и впился взглядом в буквы. Любой, кто бы ни зашёл сейчас в подвал, подумал бы, что дежа Таррель, должно быть, сошёл с ума, настолько страшным был его вид: тело била дрожь, он еле стоял на ногах, уставившись безумными глазами на лист бумаги, и что-то бормотал себе под нос.

— Шестеро основ. — прошептал он, не шевеля губами. — Хрусталь.

Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:

— Проклятье!

Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.

Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.

В доме стало тихо.