Ковчег

Алиса Аве, 2020

Проект «Декоративные дети» обеспечивает общество идеальными, генетическими выверенными гражданами. До тех пор, пока на мир не обрушивается Катаклизм. После разрушения городов единственной надеждой на спасение становится Ковчег, плывущий по небу. Но никто не знает, что происходит со спасёнными в его стенах. Шестнадцатилетняя Яра попадает на Ковчег и сталкивается с тем, во что превратился давно забытый проект.

Этот мир судить будут дети.

Жорж Бернанос

У каждого настоящего есть свое будущее, которое освещает его и которое исчезает с ним, становясь прошлым-будущим.

Сартр Ж.-П.

Двое-трое — это уже Общество. Один станет Богом, другой — дьяволом, один будет вещать с кафедры, другой — болтаться под перекладиной.

Т. Карлейль.

Глава 1. Час «Ц»

Никем не любимый ребёнок перестаёт быть ребёнком:

он лишь маленький беззащитный взрослый.

Жильбер Сесброн

Мать одёрнула рваную шторку.

— Сколько можно сидеть без толку? Время тянешь.

Она не заглянула, я увидела пальцы, сжавшие ткань.

Я открыла и закрыла стульчак, спустила воду, не стоило подтверждать её догадку.

— Не переводи воду зря! — зашипела мать. Громыхнули тарелки, она сбила их боком. Я сжалась: сейчас она разразится проклятиями по количеству осколков. Много мелких обидных слов или два-три колющих удара. Мама лишь хмыкнула. То ли кастрюля упала, то ли она решила не ругаться в день церемонии.

Я аккуратно расправила изъеденную временем занавеску, отделяющую туалетную зону от кухонной. Мама стояла ко мне спиной, я почти цепляла носом её шею. За маленькой плитой располагались спальные места, четыре полки. Внизу — мамина, дальше — по мере появления детей: Тома, Макса, Марка и моя верхняя. Перед сном я отковыривала вздувшуюся от сырости краску, просыпалась вся в пыли и плесени. Я сбегала из крохотного пенала нашей комнаты при любом удобном случае, но сегодня предпочла бы забраться на полку и ковырять гнилой потолок, чтобы спрятаться в перегородке между этажами.

— Можно я останусь?

— Все собрались, — мама сделала вид, что не услышала вопроса. — Ты и так заставила нас ждать. Опоздаем — я не стану прикрывать тебя. Распределители не жалуют опозданий. Они лишат нас награды.

— Может, я не подойду.

— Подойдёшь.

Она ответила уверенно и громко, так и не обернувшись. Гремела четырьмя тарелками, кастрюлей и гнутой сковородкой без ручки, а казалось, что повелевала громами.

— Ты знаешь результат?

— Я не могу одна тащить четверых, хватит, устала.

Я просидела за шторой всё утро. Надеялась, что мама поддержит меня. Заглянет за шторку, возьмёт за руки или обнимет, скажет что-нибудь вроде «всё будет хорошо», «ты поможешь семье» или «я люблю тебя», соврёт. И этим даст мне сил. Но она никогда мне не врала. Правду кидала в лоб грязной тряпкой, плевком, насмешкой. Она устала и отдала меня распределителям, вот откуда уверенность, что я пройду.

Я поспешно обулась, не хотела неловкими, смазанными движениями вызвать её гнев. Мать сняла самую нижнюю полку, папину. Туда уместилась наша обувь, там же стояла корзина, которую она собиралась наполнить продуктами, когда я пройду распределение. Мы шли мимо распахнутых дверей соседских комнат. На церемонию собирались заранее, шли семьями. Кто-то считал церемонию праздником, поводом оставить затхлый, набитый до отказа людьми дом, увидеть сверкающий транспортник, вылетающий из брюха Ковчега, отразиться в глянцевых шлемах распределителей. Другие тряслись возле детей, сдерживая предательские слёзы. Они не знали точно, что ждёт наверху отобранных, тревога и горечь разлуки перевешивали обещанную награду за правильного ребёнка. Мама плыла между соседями, вскинув голову, они расступались перед ней, мама источала радость — она наконец избавится от меня.

Я заняла своё место в колонне детей, выбранных по предварительным анализам. Мама присоединялась к сыновьям. Том помахал мне, Макс одёрнул его, Марк самозабвенно ковырял в носу.

«Они уже простились со мной», — поняла я. Сердце съёжилось забытым огрызком яблока, спряталось за рёбра.

Колонна поползла между домов. Они походили друг на друга, кривобокие близнецы, лишённые кусков стен, крыш, совершенно забывшие, что в окнах были стёкла. Я могла по памяти назвать, в каком доме, на каком этаже отсутствуют ступени лестниц. Беззубые пролёты я перепрыгивала с закрытыми глазами, раскачивала скрипучие перила, подглядывала в щели дверных проёмов. Знала каждого в нашем островке, выросшем грибной колонией посреди изуродованных катаклизмом полей. Сейчас они стояли вдоль улиц, слившись с серыми стенами.

Мы двигались быстро. Отставать не разрешали. Распределители подгоняли нас грубыми окриками, сверялись с данными на прямоугольных штуках — планшетах. Прозрачно-чёрные, чуть вогнутые, планшеты рябили цифрами. Я вытянула шею подсмотреть, что там за цифры. Почти все дети умели читать и писать, родители уделяли внимание базовому образованию, быстро сворачивая его годам к десяти, когда дети достаточно крепли, чтобы помогать взрослым на полях. Мы собирали урожай серых овощей и считали количество гнилых и пригодных к пище, высаживали бледные травы и повторяли буквы в их названиях, копали колодцы и писали пальцем в пыли свои имена. Но без учебы мы не оставались, к нам с небес спускались учителя в белых обтягивающих термокостюмах и несли знания. Которых правда всегда оказывалось мало.

В рядах светящихся цифр из планшетов я ничего не поняла. Один из распределителей заметил, я быстро опустила голову, пока он не замахнулся или не достал шокер.

Из последнего дома в колонну вытолкнули лохматую девочку. Толстые растрёпанные косы колотились по спине, мать подтащила её, сопротивляющуюся, упирающуюся обеими ногами, к концу шеренги, разжала пальцы, умчалась прочь. Я заметила, как она тёрла глаза. Неужели плакала? Женщина встала возле нас. Мама посмотрела на неё с отвращением, поменялась местами с Максом. Слёзы в нашей семье считались роскошью и слабостью. Если я плакала, мама грозила не давать мне воды целый день.

Девочка издавала странные звуки, рвалась к своей матери. Распределители толкали её обратно. Она делала какие-то знаки, заламывала руки, хныкала. Нас разделяло пять или шесть человек. Я узнала её, она заметила меня.

— О нет!

Я так надеялась, что распределение пройдёт Хана. Но моя лучшая подруга стояла в толпе со своими родителями и украдкой помахала мне, когда я проходила мимо. Рядом с ней возвышался Том, он сбежал из-под надзора матери и теперь прижимался к Хане. Все говорили, у них любовь. Прекрасная пара, возможно, дадут здоровое потомство, если доживут до детородного возраста. Почему я решила, что и Хану постигнет моя участь? Мне хотелось разделить страх с кем-то родным и радоваться, что в неизвестности рядом будет плечо друга. Вместо этого в ухо упёрся сопящий нос.

— Я! Я! — весело сообщила лохматая девочка. Её звали Полоумная Магда, вечно сопливая, едва складывающая слова. Вот моё дружеское плечо — Магда. Она забыла о матери, вцепилась в меня и висела до самого ангара, в котором нас ждало завершение Церемонии.

Между собой дети назвали Церемонию час «Ц». Произнести слово целиком не решались, по отсекам ходило суеверие, что произнести полностью значило пройти отбор. Родители не разделяли детского суеверия, однако старались не говорить страшное слово. Перед тем, как отправить меня к распределителям, мама несколько раз сказала «Церемония». «Умойся, ты должна быть чистой для Церемонии». «Не смотри в глаза распределителям Церемонии, они не терпят наглости». «Главное, молчи. На Церемонии требуют соблюдать тишину». Драла мне волосы щёткой, растерявшей большую часть зубов, и повторяла это проклятое слово вновь и вновь. Для меня «Ц» значило особый стук сердца, будто оно забывало привычный ритм и начинало цыкать, отнимая последние остатки храбрости. «Тебя отобрали. Час «Ц» наступил. Теперь ты потерян. И тебя никто не будет искать». Навязчивая мысль, что нас отдают на съедение жуткому монстру, не покидала меня. Я вошла в ангар, стряхивая Магду, оглянулась. Сопровождающие нас взрослые замерли в стороне, сбились в кучу. Глаза их сверкали, внезапно они все стали одним бледным испуганным лицом.

Колонну проверили. Поправили выбивающихся из ряда, оторвали наконец от меня Магду. Распределители суетились.

Началось.

— Ты, ты, ты, — палец тыкал в грудь некоторых из нас. — Ты, — шеренга полуголых детей выстроилась в длинном коридоре. Лампы гудели, заглушая дыхание страха. — Ты, — равнодушие, затянутое в чёрные перчатки. Приглушённый респираторной маской голос, трудно выбрать, что пугало сильнее — И ты! — меня качнуло, палец воткнулся в солнечное сплетение. Больно.

— Указанные выдали положительный результат. Остальные возвращаются к семьям!

Мама не обманула.

Магда подпрыгивала в нетерпении. Я видела, как дрожат её руки, как она пытается приклеить их к бёдрам и стоять ровно. Те, кто не прошёл отбор расходились, цеплялись друг за друга, бежали прочь. Они не оглядывались, они старались забыть наши лица. «Моя подруга Хана больше мне не подруга», — осознание пронзило меня, в животе опустело. Она выплачет воспоминания о нашей дружбе в облезшую подушку сегодняшней ночью. Я представила её заплаканную, с опухшим носом. Слёзы повисли на ресницах, я шмыгнула, быстро вытерла глаза. Образ скорбящей Ханы вызвал предательскую дрожь в коленях. Сквозь охватившее меня волнение расслышала слабый голос, он утверждал, что я напрасно представляю Хану такой. Она быстро забудет меня, ведь у неё есть Том. Она свободна, ей незачем забивать память мыслями обо мне. «Ты не прав! — я сопротивлялась. То, что это был мой собственный голос, мучало и заставляло колени дрожать сильнее. — Она любит меня и будет помнить. И я сберегу воспоминания, чтобы выжить».

Магда выхватила стопку вещей у распределителя прежде, чем тот отсчитал полный комплект. Она улыбалась, только она одна. Дурочка. Не потому, что я её не люблю, а потому что Магда в самом деле дурочка. Такой родилась — абсолютно глупой и абсолютно счастливой. Творец, бог, мать природа или кто там ещё, допустивший всё происходящее с нашим разваливающимся миром, не дал ей мозгов, зато одарил умением радоваться и пускать пузыри в уголках рта. Удивительно, что она вообще столько прожила. Родители тряслись над ней четырнадцать лет, прежде чем сдались и выкинули на отбор, как, впрочем, и меня. Но в моей семье оставалось трое братьев, а Магда — единственный ребёнок.

— Иди, Магда! — шепнула я сквозь зубы. Она застыла в обнимку с комплектом.

— Платье, — пузырь счастья лопнул на губах.

Заминки не дозволялись, шокер бил под рёбра. Магда согнулась пополам, уронила заветные тряпки, улыбка надломилась болью.

Помочь или не помочь? Мать всегда твердила, что жалость до добра не доведёт. «Помяни моё слово, ты помрёшь, помогая какому-нибудь глупцу». Глупец есть, смерти я боюсь меньше, чем того, что ждёт впереди. Итог любой смерти известен, итог Церемонии предсказать нельзя. Шокер загудел во второй раз. Я наклонилась, сгребла вещи, впихнула комок куда-то в скрюченный живот, толкнула Магду вперёд. Иди! Засеменила следом. Решения здесь принимали в доли секунды. Вроде я ещё жива, значит, Магда не тот глупец или время не пришло.

У входа в дезинфектор детей отмечали галочкой на прозрачном планшете. В поселении был один такой, не работающий со времён до Катаклизма. Его показывали, по рукам не пускали — вдруг заляпаем — обойдёмся переработанной серой массой, расползающейся под локтями, именуемой бумагой. Работающие планшеты мы видели только у людей с Ковчега — спускаясь с небес на землю они почти не смотрели на живущих на ней людей, только на экраны планшетов. В год прибывало до десяти групп с Ковчега. Учителя, проверяющие уровень знаний и просвещающие о событиях Катаклизма, но никогда не говорившие о том, какая жизнь была до него и что послужило ему причиной. «Мы все обязаны Ковчегу, поднявшемуся из огня и крови и подарившему надежду». Мы твердили эту фразу, учителя наслаждались нестройным хором. Прилетали медики, они отделяли совсем больных от тех, кто мог выкарабкаться своими силами. На Ковчеге пользовались иными технологиями, точнее у нас не существовало вообще никаких технологий, у нас были больные, небожители же не болели. Медики проводили предварительные анализы детям в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, основываясь на них, распределители отбирали подростков в Ковчег. Медики часто выступали судьями, зачитывающими список обвинений и отправляющими нарушителей в шахты. Ковчег следил за нами — многоглазое чудовище, парящее в небе. В перечень нарушений входило: кража, убийства, изнасилование и сомнения в Ковчеге. Я не видела среди наших жалких, худых и понурых людей воров — когда ни у кого ничего нет, воровать бессмысленно. Существовали обмен и взаимопомощь. Смерть не нуждалась в помощи убийц, а изнасилование… Мама говорила, что оно могло даже скрасить однообразные дни. Зато сомнения в Ковчеге, попытки наброситься на прибывавших из его брюха, не допустить детей до отбора или выпросить лекарство — вот чего хватало с избытком. Подобное приводило в шахты, где добывали, как мы думали, топливо для Ковчега, откуда уже никто не возвращался. Хотя некоторые шли в шахты добровольно — из-за тех же лекарств, совсем как наш папа, который сперва добровольно помогал больным из шахт, а позже остался в их плену навсегда.

И естественно, спускались к нам распределители, забирающие детей и вручающие их семьям свежие, живые продукты, одежду и медикаменты. «Дети бесценны. Наш долг — их спасти, — твердили они. — Мы предоставим им будущее, а вам — средства к выживанию». Они все спускались с планшетами, бодрыми голосами и прямыми спинами. Мы встречали их разрушенными домами, настороженными взглядами и торжественным урчанием желудков.

В темноте комнатки, где нас оставили переодеваться, мы не видели друг друга, но жались, слеплялись в многорукое дрожащее от страха существо. Судя по кряхтению, каждый пытался наощупь попасть в штанины или рукава. Что-то мокрое прижалось к щеке, оставило прохладный след. Чьи-то слёзы или слюни Магды? Над головами раздалось шипение. Заработали динамики, загорелись зелёные огни на полу. Они вели к толстой двери, тоже мерцающей зеленым.

— Я буду называть ваши имена. Названный незамедлительно направляется к двери. В случае задержки явится распределитель, и ваш отбор будет считаться завершённым. Павел.

От клубка тел отделился мальчик. Ноги подводили его, он спешил. Дверь открылась горизонтально, мы выдохнули в изумлении. Павел шагнул в проём, и секции двери сомкнулись.

— Она его съела, — хихикнула Магда.

— Заткнись, — шикнула я и сразу же почувствовала, что не стоило. Магду вызвали, когда нас оставалось четверо по углам небольшой комнаты. Она не хотела стоять одна у холодной стены, я не встала рядом, ей пришлось переминаться с ноги на ногу, перебарывая желание подойти ко мне. «Магда», — прогремело над нами. В дверях она обернулась, никто не оборачивался. Магда улыбалась, опять улыбалась, я впервые подумала, что она не глупая. Возможно, улыбка её должна была стать нашей поддержкой, но мы не осознали этого.

Я считала отобранных, пока ждала, перебирала по памяти имена. Восемнадцать. Останется семеро, моё любимое число. Я родилась седьмого июля семьдесят седьмого года от Великого взрыва. Не того, что создал Вселенную и разметал пыль жизни по всем её уголкам, об этом рассказывали учителя с Ковчега, а того, что разнёс половину планеты, превратив оставшийся ошмёток в грязный колониальный мир, над которым царствовал в сияющем великолепии Ковчег.

В Ковчег попадут только семеро. «У тебя есть шанс, это твоё число», — обещал мне Том. Он точно женится на Хане, они назовут своего первенца в мою честь? Вдруг одна слезинка останется на дне глаз Ханы. Если, конечно, у них родится девочка. Если Хана вообще сможет родить. С этой мыслью я вошла в пасть двери.

Помещение дезинфекционной оказалось чуть больше предыдущего, идеально белое. Дверь сомкнулась за спиной, не оставив даже щели. На полу ровно в центре блестела круглая решетка слива. «Раздеться», — голос в динамике приобрёл металлические нотки. Я спешно стянула рубище, которое нам выдали, удерживая за зубами вопрос, зачем тогда нужно было переодеваться. «В печь». Слева открылось маленькое окно. Я бросила туда вещи, пламя вырвалось со всех сторон разом, окошко закрылось. Часть меня сгорела в этом огне вместе с жалкими тряпками. «Встать в центр». Я встала над сливом. Из стен и потолка появились гибкие шланги. Струи воды ударили по коленям, плечам, пояснице, шее, животу, груди. Я не удержалась на ногах, лоб впечатался в белый пол, в голове словно что-то разорвалось яркой вспышкой, перед глазами замаячили круги. Струя била и била, горячая, беспощадная, с резким запахом. Дезинфекционная заполнилась паром, стены поплыли. Я силилась встать, упиралась локтями, подтягивала ноги. Казалось, острые ножи режут кожу, что я вся сплошь открытая рана, разъедаемая солью. Я плакала смесью слёз и дезинфекционного средства, кашляла и просила перестать. На миг мне послышался мамин голос: «Чтобы тебе не уготовили, терпи».

«Я хочу к маме…»

Едкий пар вытеснял из груди чувства, я наполнялась его ядом. Мама отдала меня распределителям. Скорее всего, ещё при первом заборе анализов, она подкупила медиков. Чем можно подкупить имеющих всё обитателей Ковчега? Телом, худым и измождённым? Скупой лаской, ведь на большее она не способна? Чем-то сумела. Она хотела от меня избавиться. Тогда пропало обручальное кольцо — единственная память об отце, мать не стала кричать по своему обыкновению, лишь поджала губы. Она продала нас обоих, папу и меня, в один день. Она знала, что результат положительный, потому что выторговала его. Или он оказался отрицательным? А она сделала всё, чтобы я убралась как можно дальше от неё и мальчиков. И всё-таки я хотела к маме. Я звала её, захлёбываясь вонью и рыданиями. Струя попала в рот, я ощутила, как лёгкие наполняются мерзкой сладостью. Задохнуться мне не дали, стена напротив раздвинулась, пропуская двоих в чёрных шлемах. Они подхватили меня под руки, понесли. Голова болталась, тяжёлые веки не желали моргать, мир слепил, перед глазами словно вились мошки. В висках стучало, всё плыло, меня качало на белых волнах. На самом деле они были стенами, потолком, полом, но всё колыхалось, переливалось, теряло границы. Чувства затормаживали, я не могла определить, где я, что со мной. Дезинфекция выжгла слизистую носа, я не чувствовала запахов или не пахло ничем вовсе. Голова чесалась нещадно, я попыталась почесать затылок, не смогла пошевелиться, скосила глаза. Руки и ноги крепко привязаны. Я полулежала на высоком кресле, утопая в нём, мягком и широком. Чтобы хоть как-то унять зуд, поёрзала, мотая головой из стороны в сторону. Такой способ почесаться не помогал. Хватка чуть ослабла, вырываться и бежать было некуда. Глаза перестали слезиться, я смогла разглядеть чёрные глянцевые шлемы и своё испуганное отражение в них. Бритая голова. Дезинфекция смыла с меня волосы! Я теперь лысая, голая, лишённая малейшей защиты! Вопль застрял в горле, оно саднило и горело. Единственное чувство, которое не покинуло и не подвело — осязание. В маленьком, слепящем светом помещении, куда меня втолкнули, было холодно. И голова чесалась, не переставая… Чем им помешали мои волосы? Я представила, как спутанные тёмные пряди падали на мокрый пол, всегда недочёсанные колтуны кудрей. Мысль пронзила зудящую голову, я перестала дёргаться: я не прошла Распределение. Матери не выплатят вознаграждение, потому что я не попала в число счастливчиков.

— Курс на Ковчег! — ударил по ушам мужской голос. — Набранная высота 7000 метров. Стыковка ожидается через десять минут. Проверить удерживающие устройства.

Мы летели, сиденье подо мной слегка вибрировало, рядом кто-то шумно дышал. Я не одна и я в транспортнике, который набирает высоту. Нас везут на Ковчег, значит, я всё же прошла. Мама порадуется. Разглядеть внутренность транспортника не удавалось, зрение отказывалось восстанавливаться.

— Набранная высота 13000 метров.

Высоко забрался Ковчег. Тяжёлая рука легла на плечо, подтянула вверх, ремни врезались в голую кожу.

— Набранная высота 25000 метров. Стыковка через три минуты. Подготовиться к конвою, отправить запрос в лабораторию.

Нас ждёт лаборатория. Что такое лаборатория? Дайте мне прикрыться…

— Высота 37800 метров. Стыковка. Ковчег сообщает о немедленном изменении высоты после стыковки, открыт коридор блока А4, нижняя лаборатория.

Транспортник трясся и шипел, та же рука выдернула меня из кресла, потащила. Я цеплялась за какие-то острые углы, висела кулем, ступни опухли и болели. Нас вели в абсолютной темноте, только под ногами расплывались далёкие мутные огни. Меня окружали сумрачные тени, извилистые повороты вели к смерти, не иначе. Потолок обрушился внезапно: яркий свет ударил в глаза, отступил, полился отовсюду разом, комната сжалась в ослепительный комок и мгновенно увеличилась. Меня бросили в очередное кресло, пристегнули, убедились в надёжности. Я пыталась осознать, зачем я прозрела, и ослепнуть вновь. За прозрачными перегородками стояли такие же кресла с пристёгнутыми к ним детьми. Маленькая комната оказалось бесконечным коридором со множеством ячеек. Дети бились в ремнях, вырывались и кричали. Рты раскрывались, однако звук таял о звуконепроницаемые перегородки. Над детьми двигались гибкие щупальца проводов, с потолка спускались мониторы. В ячейках сновали люди, лица скрывали глянцевые зелёные шлемы — медики. Распределение не закончилось. И нас не семеро. Изголовье кресла ограничивали обзор, я насчитала пятнадцать человек, справа и слева от себя, а коридор длился и длился.

Моя ячейка дрогнула, вошли трое зеленоголовых. Я смотрела на них, поджав губы. «Где я? Кто вы? Отпустите меня!» — пересохшее горло проглотило вопросы. Тело понимало лучше разума — вопросы останутся без ответов. Сверху выплывали мониторы, разворачивались металлические шланги. В нашей колонии говорили о технологиях Ковчега, жала этих технологий выдвинулись из «щупалец», тончайшие иглы устремились к моему лбу.

— Отпустите меня! Не трогайте меня! — крик наконец прорвался, я дёрнулась, ремни уплотнились, вонзились в руки. Кресло утратило мягкость, обхватило плечи, бёдра, удерживало меня, меняя форму. Зелёные шлемы тыкали пальцами в мониторы. Раздался писк, иглы завращались с бешеной скоростью, они гудели, приближались.

— Не надо! Отпустите меня домой. Я ведь не гожусь вам!

— Терпение. Мы скоро узнаем результат, — слова обращали не ко мне.

— Не смотри, не смотри, — шептала я, отводя взгляд от неумолимого сверкающего острия. Хотелось увидеть другого ребёнка, понять, какая участь мне уготована. — Пожалуйста, просто убейте…

«Смерть порой самый милосердный из даров жизни», — так часто говорил Макс, повторяя слова отца на собственный манер. Я призвала её милосердие, когда боль и огонь разорвали лоб и темя. Брызнула кровь, услужливая металлическая рука промокнула её. К мозгу пробирался жужжащий бур, вместе с ним зудела невесть откуда взявшаяся ярость. «Почему я! Я не желаю умирать. Пусть мои мучители умрут! Разве они не заслужили?» Я представила, что бур пронзает их головы, как они падают и извиваются на полу, бессильные сопротивляться моей воле. Через боль я видела худые костлявые пальцы на шлеме одного из медиков, они сжимались, и шлем разлетался на мельчайшие осколки. У смерти были мамины черты, она била стекло шлема как посуду, кривясь и содрогаясь.

Перегородки задрожали. Свет погас. Включился. Прозрачные стенки стали матовыми. Я больше не могла видеть всю длину коридора-лаборатории. Щупальца втянулись в потолок. Один из зелёных шлемов валялся в углу. Его владелец скорчился рядом, двое коллег суетились над ним, забыв про мониторы.

— Невозможно. Его проверяли перед сменой.

— Хватит, сколько можно повторять? Он мёртв. Пульса нет. Датчики молчат. Я отправлю запрос. Пусть проверят его анализы.

— Невозможно! Повтори реанимацию!

Я обрела способность нормально видеть, слышать и говорить. Зуд прошёл. Кровь текла по лицу, затекала в уши. Страх отступил.

— Что случилось? Пожалуйста, скажите, что произошло. Почему он умер?

Тот, что был ближе ко мне, подскочил, застучал по монитору. На потолке замерцали красные огоньки. Тревога — сомнений никаких, даже в нашем захолустье под Ковчегом красный огонёк значил опасность. Он позвал на помощь. Кресло облепило меня, завернуло в кокон. Оно вибрировало. Я погрузилась в странное расслабленное состояние. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что я улыбаюсь. Черношлемые ворвались ещё через пару мгновений. Блаженство, охватившее меня, не дало снова испугаться. Они заполнили ячейку. Оттеснили зелёных учёных, неторопливо завернули погибшего в плотный мешок, застегнули. Раздался приглушённый хлопок, мешок немного увеличился в размерах, затем осел. Мешок свернули, сложили в контейнер. Один из них, с красным треугольником на шлеме, подошёл ко мне. Взгляд его скользнул по мониторам. Он приблизился вплотную, моя дурацкая улыбка отразилась в глянце забрала. На металлическом поддоне, появившемся из стены, лежал маленький шприц. В обтянутой чёрной перчаткой руке он выглядел ещё меньше, с длинной, просто невероятно длинной иглой. Капли выстрелили вверх, блеснули на краткий миг.

— Эксперимент 01628-А запущен, время девять тридцать пять. Направлено Лидеру лично. Статус: ликвидация.

Голос из-под шлема равнодушный, чёткий, он не заботился, слышу ли я, могу ли понять, о чём он.

«Сейчас моё желание исполнится».

— Давай, — я сказала это вслух, искренне веря, что прошу его поторопиться в своих мыслях, — скорее.

Шприц он воткнул в рану на темени. На этот раз боли не было вовсе. Сознание угасло. Я снова перестала чувствовать, слышать, видеть, перестала дышать. Я умерла.

Зенону выпало сортировать трупы. Могучие руки подгребали тела огромной лопатой, сгружали на тележку. В пару ему назначили Вита, они оба работали споро, не жаловался на жару и вонь. После им предстояло отделить мужчин от женщин. Мужские — в правый коллектор, женские — в левый. Говорить, что это трупы детей не разрешалось. Неопределённого человека легче пустить на обработку. Ребёнка — тяжело. Хорошо, что они с прошлого года изменили возрастной ценз. Зенон устал откидывать по сторонам детские тела. Подростков можно было принять за почти взрослых, если зажмуриться и заглушить бой сердца.

Выживших объединили нейронной цепью, подавляющей волю, и повели к взлётной площадке. Их ждал Ковчег. Взгляд Зенона зацепился за лысую девчонку с дырой во лбу, она лежала чуть поодаль от горы трупов. Голова в язвах, видимо, у неё нашли вшей. Дезинфекция избавлялась и от вшей, и от волос, и от обширных кусков кожи. Зарастёт. Затылок Зенона нестерпимо зачесался. Он вспомнил свою Церемонию. Широкий шрам тянулся от виска почти до макушки, разделяя косым пробором светлые волосы.

— Я сейчас, — бросил он Виту, — подтащу эту.

Подбородок и нос девчонки разбиты, кровь залила лицо, застыла ржавой коркой. Зенон подошёл к ней, взял за руку, подтянул к общей куче.

— Она странно пахнет, — Вит обошёл Зенона, втянул воздух, — совсем не землёй, не так, как другие, — он указал большим пальцем на гору трупов.

— Мы здесь все воняем, нюхач. Не выдумыва…

Пальцы мёртвой вздрогнули:

— О чёрт! — Зенон отскочил в сторону. Девочка застонала, поднесла ладони к глазам, она не могла разлепить веки, ресницы запеклись кровью.

— Воды, дайте кто-нибудь воды! Вит! — закричал Зенон. Парням, работающим в парах, выдавали одну флягу на двоих.

Вит застыл на месте, ухватившись за лопату.

Девчонка застонала громче, пытаясь сорвать корку с глаз. Её охватила паника.

— Дайте воды! — снова закричал Зенон. Фляжка прилетела в руки, он вылил половину на глаза и лоб девушки, поднёс к губам.

— Что, живая? — Вит отступал потихоньку. — Я же говорил, она не так пахнет. Не переводи на неё воду, всё равно помрёт. Можешь сразу кинуть в тележку, я как раз женские повезу.

— Катись давай!

Зенон оттолкнул руки девушки, она мешала сама себе:

— Убери! — он вновь умыл её. — Успокойся, — драгоценные капли упали на пол, ребята вокруг зашипели от возмущения. Они забыли о работе, подбирались ближе к ожившей покойнице.

— Брось, Зенон! Не возись с ней!

Девчонка открыла глаза. Зенон не понял, кто из парней первым бросился вызывать Стирателей. Они шли чёрной стеной.

— Как тебя зовут? — шепнул Зенон ей прямо в ухо.

— Яра…

— Мне очень жаль тебя, Яра. Лучше бы ты умерла.

Стиратели оттащили Зенона прочь. Яра хрипела.

— Тебе дадут доппаёк, — Вит хлопнул Зенона по плечу. — Поделишься?

— Забирай весь.

— Не принимай близко к сердцу. Мы здесь давно все мёртвые, она просто задержалась.

— Да… да… — Зенон подавил странное чувство, шевельнувшееся в груди. Он это уже видел — девчонку среди трупов и Вита, говорившего, что они все давно мертвы.

— Надо везти их на переработку, Зенон.

— Да.

Впервые в жизни размеренная работа лопатой принесла Зенону успокоение. Он ничего не сможет изменить.