Толстой. Повесть

Алекс Лоренц

Над Красным Рогом и окрестностями страшная буря. Пробуждается в емельяновских болотах старинное Зло — вновь идёт к людям чинить козни да смуты. А в склепе, где уже более века покоится прах графа Алексея Константиновича Толстого, приоткрывается чугунная дверца…

V

Сергеев долго мерил прихрамывающим шагом расстояние вдоль церковной изгороди, мерно постукивал наконечником трости по бугристому асфальту. Село было сонное в тот субботний августовский полдень. На улице Толстого — почти никого. Редкий местный, проходя мимо, искоса поглядывал на сухого, подтянутого, гладко выбритого старика с коротким сивым ёжиком волос, щегольской бамбуковой тростью и в светло-бежевом клетчатом пиджаке.

Кузьма всё не ехал. Минут пятнадцать уж как запаздывал.

— Никифор Ильич! — В дверях церкви показалась улыбчивая свечница, она же уборщица и на все руки батюшке помощница. Сергеев давно был с ней знаком, но никогда не знал, как её звать.

— О-о-о-о-о, сколько лет сколько зим, матушка! — изобразил Сергеев радость от неожиданной встречи.

— Здравствуйте-здравствуйте, дорогой! — Женщина спустилась с крыльца — почти сбежала, слишком резво для своих немолодых лет. — А что это вы за околицей маетесь, к нам не заходите?

Не дожидаясь повторного приглашения, Никифор вошёл в незапертую калитку.

— Такое несчастье, такое несчастье! — запричитала свечница, разом поменявшись в лице. — Так жаль Сергея Сергеевича, царство ему небесное и вечный покой…

Сергеев вздохнул, помолчал, сдвинув брови в сумбурных раздумьях.

— Тяжеловато ему было в последнее время, — сказал он. — Не хотел он на пенсию уходить, никак не хотел. Всю жизнь в самой гуще народного просвещения, а тут — раз, и обрубили. Уходи, мол, на покой. А чего ему на пенсии делать-то? Внуков нет, детей нет. Даже огородика — и того нету…

— Зайдёте к нам свечечку за упокой поставить? — жестом пригласила она Сергеева.

— Я б с радостью, да другого брата дожидаюсь. Вот-вот явится. Знаете что… — Он пошарил по карманам, достал двухсотенную бумажку. — Вот, возьмите, поставьте за меня. А не то, боюсь, увидит Кузьма, что меня нет, мало ли чего удумает. Поедет на остановку ждать, например. Разминёмся.

Свечница приняла бумажку не глядя.

— Вы к нам автобусом из Брянска прибыли? — спросила.

— Автобусом, а как же ещё. Машину давненько уж не вожу.

— Дела уладить явились, или как, или что?

— Да какие уж тут дела. Собственности-то брат не нажил. Всё, что осталось, — книги, записи да грамоты. Квартиру не приватизировал, казённая — сельсовет скоро обратно заберёт. Пожитками Кузьма займётся. Он и живёт неподалёку, и машина у него есть. Книжки в библиотеку свезёт, а остальное… не знаю, разберётся. Сегодня вот решили мы с ним вдвоём в Емельяновку съездить. На похороны-то я не успел — был с делегацией от института в Москве. Уж когда приехал, до меня Кузьма только дозвонился.

— Вы всё работаете, на пенсию не собираетесь?

— Работаю, преподаю. Куда деваться. Как и Сергей, ума не приложу, чем на пенсии себя занять.

— Как ваше здоровье?

— Не жалуюсь, только вот нога беспокоит — старое увечье дало о себе знать. В свободной стране теперь живём, но передвижение для меня сделалось не таким свободным, как раньше. — Он сдержанно посмеялся своей шутке. Улыбнулась и свечница.

— Понимаю, понимаю… А мы вот склепик графский давеча подновили. Пойдёмте, покажу.

Она подхватила его под руку и повела к склепу Толстых слева от церкви, на земляном возвышении. Склеп каменный, белый, с двумя чёрными чугунными створками по бокам: на одной указано имя графа, на другой — его супруги, Софьи Андреевны. Крыша металлическая, четырёхскатная, свежеокрашенная в тёмно-зелёный. У изножья барабан с маковкой. Трава вокруг скошена, кое-где на земле пятнышки побелки. Дальше, позади, вдоль церкви выстроились захоронения Жемчужниковых и других родственников поэта.

— Это хорошо, что присматриваете, — одобрил Никифор.

— А как же не присматривать, голубчик Никифор Ильич. Это ведь наследие наше. Батюшка заботится, мы тоже стараемся по мере сил.

— Хорошо стараетесь, молодцы. Пример подаёте… Кругом-то всё рушится. Деньги, деньги, деньги — больше людям ничего не интересно стало. Никому он сейчас не нужен, Толстой, с его стихами, увы…

— Ну, вы уж так не скажите, голубчик, — возразила служительница. — Придёт время — образумятся люди. Обязательно так будет!

— Только, боюсь, не доживём мы, матушка, до тех счастливых времён…

Они помолчали, слушая, как чирикают птицы да нашёптывает ветерок под сенью вековых деревьев. Там совсем не было жарко — наоборот, свежо и приятно. Эх, тут бы и остаться, — подумал Сергеев. Такое умиротворение. Нет места лучше, где граф мог бы найти свой последний приют и покой. Удивительно, что и церковь и все захоронения при ней остались невредимы и в революцию, и в большой террор, и в войну. Какое всё было, такое и осталось. Усадьбу толстовскую до основания разгромили в боях, пришлось восстанавливать — а церковь и склеп остались нетронутыми. Удивительные дела.

— А ведь Сергей Сергеевич книгу писал о Толстом! — с придыханием произнесла свечница. — Ну, вы это и без меня знаете… Напечатать не надеялся, но мечтать-то мечтал! Может быть… — Она потупилась, стала мять грубыми пальцами подол. — Может быть, вы возьмётесь кончить это дело? Сергей Сергеевич упокоился бы с миром.

— Неужто думаете, будто без этого не упокоится? — отозвался Сергеев, стараясь говорить настолько мягко, насколько умел, чтобы в его тоне собеседнице не послышалось обвинения или упрёка. — Кажется мне, не больно-то это вяжется с православным учением.

— Ой… ой… — замялась женщина. — Глупая я баба… Глупую жизнь прожила, вот до сих пор и мелю одну глупость, ничего путного…

— Да ну, что вы! — смутился Сергеев. — Я вовсе не то хотел сказать. Просто, наверное, брату в его нынешнем, так сказать, пребывании публикация книги о Толстом не так важна, как была при жизни земной, — это я имел в виду.

— Сергей Сергеич его любил, Толстого-то…

— Знаю. Знаю. Но кому в наше время такая книга была бы нужна? Сами подумайте. В наши дни даже чтобы повысить себе звание в научной среде — и то приходится за свой счёт печатать брошюры, а потом, извините за выражение, втюхивать студентам, чтоб эта макулатура не пылилась дома на антресоли годами. А книга о графе Толстом из Красного Рога? Разве хоть одно издательство возьмётся на свой страх и риск такое печатать, будь это хоть тысячу раз полезно обществу?

— Ну, я не… — попыталась было поддержать разговор свечница. Но Сергеев её словно бы не слышал.

— Наоборот — с большой охотой напечатают то, что обществу вредно. Вся эта жвачка из проходных, плохо написанных детективов, пошлой, штампованной фантастики выходит миллионами тиражей, а какая-нибудь научная монография — в смехотворных пяти сотнях экземпляров. Каково, а?! Катимся на дно. Со свистом. И брат мой это понимал лучше нас с вами. Потому и не кончил книгу. Захотел бы при жизни — думаете, его хоть что-то смогло бы остановить? Вот я уверен, что нет, не смогло бы. Он её, может быть, для себя писал, ту книгу, а не на потребу, простите… охлосу! Может, публикация, наоборот, стала бы ему жестоким оскорблением, пощёчиной. Ему, его памяти. Он и без того много хорошего сделал. Очень много. Больше, чем кажется.

Собеседница плотно сжала губы и с виноватым видом уставилась на склеп.

— Да и взять хотя бы вот этого вот Толстого, Алексея Константиновича, — не унимался Никифор. — Казалось бы — наша гордость. Ходим, щёки надуваем, хотя сами-то мы тут при чём? Разве наша заслуга, что обитаем рядом с его усадьбой, где он даже не родился, а просто пожил с десяток лет? Да вот уж вряд ли! Но нет — грудь колесом: такой, мол, поэт был замечательный, наше всё, без пяти минут Пушкин. Школьников в усадьбу со всей области возят, хотя от настоящего толстовского гнезда там и кирпичика не осталось. Любим, любим Алексея Константиновича, как отца родного! Души не чаем! А где ж тогда миллионные тиражи его книг?! Что при СССР напечатали, то и имеем. Сущие крохи! А в наши дни не то что миллионных тиражей, а вообще никаких нету! Ну, разве что та проза, которая у него про вампиров, — вот это публике интере-е-е-е-е-есно, да-а-а-а-а-а! Острые сюжеты подавай. А где мысль чуть поглубже — всё, уже мозгов, простите меня за резкость, не хватает…

Сергеев поймал себя на том, что вот-вот пустится в откровенное юродство. Смолк, по примеру свечницы уставился на склеп.

Повисло гнетущее молчание. Женщина переминалась с ноги на ногу — она Толстого чтила, как и большинство здесь, но за всю свою жизнь прочла лишь пару-тройку его стихотворений и потому приняла обличительную тираду Сергеева на свой счёт.

Трудно сказать, в какую степь понёсся бы дальше тот несуразный разговор, если б не голос от калитки:

— Простите.

Скрипнули петли. Никифор со свечницей обернулись. К ним поднимался хорошо одетый молодой человек — худощавый, с модной стрижкой и в очках-хамелеонах. Чёрная сумка через плечо. Явно с дороги. Сунул руку в карман, извлёк и протянул визитку.

— Добрый день. Я журналист из Москвы.

Сергеев карточку машинально принял, сощурился, прочёл имя владельца и название периодического издания, но ни слова не запомнил — передал обратно, не предложив свечнице тоже ознакомиться.

— Пишу большой исследовательский материал о влиянии мистического фольклора на творчество Але… — У журналиста глаза полезли на лоб. — Это что… его МОГИЛА?!

— Склеп, — поправил Никифор.

— Граф с супругой тут похоронены, — добавила служительница.

— О-чу-меть.

— Вы, молодой человек, пожалуйста, выражайтесь как-нибудь покультурнее, — мягко осадила его женщина. — У церкви всё-таки находитесь.

— Пардон, — нехотя извинился гость. — А фотографировать можно?

— Пожалуйста, фотографируйте. Нельзя только в храме, а тут не запрещено.

Журналист снял с плеча сумку, поставил на землю, стал дрожащими руками расчехлять фотоаппарат.

— Вот тебе и «большой исследовательский материал», — буркнул Никифор.

— Фольклор собираете? — спросила свечница.

— Да. Поверья, легенды, прочее подобное.

— Ищете местных, которые вам что-нибудь расскажут? Иначе, наверное, не потащились бы в такую даль.

— Вроде того. — Парень занимался своим делом — фотографировал, не глядя на собеседницу.

— Так давайте я вас отведу туда, где вам много такого расскажут. С пустыми руками в свою Москву точно не уедете.

— Вот это было бы чудесно! — обрадовался молодой человек. — Только несколько снимков сделаю, пара минут.

Вдалеке, со стороны посёлка у железнодорожной станции (километров восемь от села, называется тоже Красный Рог), послышалось нарастающее тарахтение мотора. Вскоре у церковной калитки показались старые «жигули».