Толстой. Повесть

Алекс Лоренц

Над Красным Рогом и окрестностями страшная буря. Пробуждается в емельяновских болотах старинное Зло — вновь идёт к людям чинить козни да смуты. А в склепе, где уже более века покоится прах графа Алексея Константиновича Толстого, приоткрывается чугунная дверца…

III

Когда сложили всё сено в стожок да накрыли плёнкой, Ерошка хотел было сразу отправиться к Ольке, но потом решил всё же сделать крюк до дома — насыпал для подруги в кулёк голубики из ведёрка, что Сенька в лесу собрал.

Обычно Олька ждала друга в доме — он подымался на крыльцо, стучал в дверь, девушка выходила. А в этот раз она почему-то топталась в ожидании за околицей, в тени разлапистого куста сирени. Вид озабоченный. Её напряжённое лицо сразу обеспокоило Ерошку. Он понял: что-то случилось.

Он протянул ей кулёк.

— Что это? — рассеянно спросила она, принимая подарок.

— Голубика. Для тебя.

— А… — Она вымученно улыбнулась. — Спасибо. Пойдём-ка прогуляемся.

— Что стряслось? — спросил он без обиняков.

— Брательник вернулся. — Олька сдула со лба непослушную прядку.

Олькиному старшему брату Коляну было уже под тридцать. Лет десять назад его посадили за убийство. Норов у него всегда, сызмальства, был буйный. Никто с ним ничего не мог поделать, никому не удавалось его вразумить. Много чего было — и мелкое воровство, и драки, и пьянка, и частые приводы в милицию. Настрадались с ним мать и отец. Пока Колька подрастал, родилась сестрёнка Оля. Ей было лет пять, когда его «закрыли». Отец к тому времени умер. Возмужалый и более не сдерживаемый крепкими отцовскими взбучками, Колян совсем осатанел, озверел. Взялся поколачивать мать да сестрёнку-крошку — быстро вошёл во вкус, бил родных всё чаще. Оля, даром что была совсем маленькая, братца запомнила, и в памяти отложилось о нём только плохое.

Колян связался с шайкой шпаны в Почепе. Там они перепились за гаражами и решили угнать у пенсионера старенький «москвич», который тот починял поблизости. Отшвырнули старика в сторону, как ветошь, Колян сел за руль, а остальные, гогоча, набились в салон. Хозяин кое-как поднялся с земли, стал загораживать отморозкам путь из гаражного кооператива. Тогда Колян отъехал чуть назад, ударил по газам и сшиб пенсионера насмерть.

В Олину память впечатались побои, обиды и детский страх, а внешний образ старшего брата на их фоне потерялся, растворился. Из тюрьмы вернулся совершенно чужой человек. Увидь Оля его случайно на улице — ни за что не узнала бы. Чужак тот был угрюм, немногословен — и тем пугал ещё сильнее. Мать лишь украдкой поглядывала на сына, боялась иной раз пикнуть или шевельнуться. И она, и дочка чувствовали: скоро что-то произойдёт; едва он освоится — тут же примется за старое, только всё будет гораздо страшнее, чем десять лет назад. Казалось, ничего людского в этом существе не сохранилось — одно звериное. А было ли оно раньше, то людское?

— Лучше б он не возвращался, — сказала Олька, помолчав. — Лучше б его убили на зоне.

— Не надо так, — робко возразил Ерошка. — Брат всё-таки, а не чужой человек.

— Вот именно, что чужой, — ответила Олька.

Гуляли они недолго, девочка была на взводе, думать и говорить толком ни о чём, кроме исходящей от брательника опасности, не могла.

Они посидели на поваленном дереве у дороги к толстовской усадьбе. В основном молча. В конце концов Олька попросила не провожать её до дома и пару дней не приходить. Пообещала сама дать знать Ерошке, когда будет готова увидеться. В ответ на его вялые возражения отрезала, что появляться у её дома сейчас опасно.

И ушла. Ерошка остался сидеть на бревне один. А рядом лежал кулёк с душистой лесной голубикой.