Кредиторы гильотины

Алексис Бувье

Помощники палача привязали осужденного, и гнетущая тишина толпы, замершей на площади, прерывалась только голосом священника, читавшего молитвы. Между двумя бревнами эшафота сверкнула молния гильотины, и раздался страшный, оборвавшийся крик. Глухой стон вырвался из тысячи грудей. Общество отомщено. Его представители наказали виновного. Но был ли он действительно виновным?..

Глава 13. У Баландье

Место, в которое мы введем нашего читателя, заслуживает особого внимания. Это типичное кафе, где дают обеды и где столуются женщины. Большая часть посетителей — именно они, и мужчины появляются здесь только изредка.

Мы уже сказали, что заведение Баландье помещалось в предместье Сен-Дени, недалеко от улицы Энгиен, в трехэтажном доме.

Ворота этого дома были узки и мрачны, и из-под них постоянно текли ручьи помоев. Кухни всех трех этажей выходили на узкую, крутую лестницу, и на ней всегда был слышен запах плохой стряпни. Надо было иметь крепкий желудок, чтобы не потерять аппетита, поднявшись на третий этаж.

Войдя в коридор, служивший передней, посетители вынуждены были дышать воздухом, настоянным на смеси запахов керосина и неопрятно содержащихся кошек. Здесь толстая девушка, плохо говорившая по-французски, брала у посетителя шляпу и пальто и относила их в другую комнату. Эта любезность была своеобразной мерой предосторожности, которая не позволяла никому выйти незаметно. Затем та же самая девушка открывала дверь в столовую.

Столовой служила комната, оклеенная выцветшими обоями, и единственной мебелью в ней были буфет из красного дерева и большой белый стол посредине, да над камином висело зеркало в серой рамке, причем прямо на зеркале завсегдатаи кафе, пользуясь бриллиантами из колец, нацарапали массу глупостей.

По стенам было развешано несколько плохих литографий. На камине перед зеркалом стояли четыре фотографии: хозяйки дома; ее дочери — особы двадцатью годами моложе, очень красивой, в весьма легком костюме; жандарма — первого мужа Баландье и отца ее дочери; и красивого молодого человека, которого дочь Баландье называла другом мамаши.

Стол был застелен скатертью сомнительной чистоты, которую меняли раз в два дня; салфетки менялись два раза в неделю, и постоянные посетители вкладывали их в кольца с номерами.

Сама Баландье занималась хозяйством; ее дочь очень редко садилась за стол — самое большее шесть раз в год. И никто никогда не видел Друга мадам Баландье — красавца Густава. Когда в час обеда ему нужно было переговорить с Баландье, он вызывал ее на кухню.

Рядом с большой столовой была комната поменьше, меблированная немного лучше, и стоящий посредине нее стол был покрыт зеленой салфеткой.

В этой комнате после обеда постоянные посетительницы говорили какому-нибудь новичку, явившемуся в первый раз:

— Сейчас будут играть по-маленькой, а я забыла мое портмоне. Дайте мне в долг луидор.

Иногда это имело успех, но, нужно заметить, довольно редко.

В это-то место в восемь часов вечера и вошел Панафье.

Обед уже начался: человек двенадцать женщин сидели за столом, в то время как от сильного пола было всего четыре представителя.

Панафье заметил, что все дамы были не в духе — ни одна из них не разговаривала, что казалось удивительным. Что касается мужчин, то, наклонившись над своими тарелками, они яростно трудились, пытаясь разрезать жилистое мясо.

Панафье хотел завязать разговор со своей соседкой. Оказалось, что это сделать очень легко, так как она начала первая.

— Вот так обед! — сказала она. — К счастью, у нас свои зубы, а то невозможно было бы перегрызть это мясо.

— Да, действительно, — поддержал Панафье, — надо быть глубоко убежденным в том, что это мясо, чтобы согласиться его есть. Здесь всегда так кормят?

— Как? Всегда такой обед? Не-е-ет. Если бы это было так, я не ходила бы сюда. Но как только приходят некоторые посетительницы, так сразу же им подают лучшие куски, а нам — ничего.

— Но, — с горечью перебила ее соседка, — мы, по всей вероятности, хуже этих дам.

— Каких дам?

— Мы-то очень хорошо знаем, кто они такие, — сообщила одна из женщин, — а между тем они делают вид, что лучше нас.

— А кто они такие? — спросил высокий мужчина, обращаясь к своей соседке. — Я не видел, как они входили.

— Разве ты не знаешь, что это те мадам, про которых говорят, что они честные женщины?

— Да уж!

И все за столом громко засмеялись.

У Панафье вся эта болтовня вызывала большое удивление.

— О ком это вы говорите? — спросил он в свою очередь.

— О двух девчонках, которые сидят вон там! — отвечала соседка, указывая на маленькую комнату, дверь которой была закрыта. — Здесь всегда так. Мы приходим каждый день — и на нас не обращают внимания. Эти являются изредка — и вокруг них все пляшут. Все лучшее подается им.

— Где же эти дамы? — спросил Панафье.

— Тут, рядом, — отвечала его соседка, указывая на дверь, из-за которой слышался смех.

Панафье, следивший за всем, что происходило вокруг него, не находил среди людей, сидевших за столом, того, кого искал, и подумал, что, может, он находится в числе гостей маленькой гостиной. Поэтому, обращаясь к своей соседке, он спросил:

— Кто же эти особы?

— Я уже вам сказала, что две дрянные девчонки, которые выдают себя не за тех, кто они есть. Да еще мужчины, с которыми они обедают.

— А вы знаете этих мужчин?

— И да, и нет. Я видела их несколько раз. Это люди женатые, которые являются сюда только потому, что здесь им не грозит встреча с людьми, которые их знают.

— Я спросил вас об этом потому, что голос одного мужчины показался мне знакомым. Его некогда звали в Латинском квартале аббатом.

— Аббатом? Нет, я никогда не слышала такого имени.

— Я, вероятно, ошибся, — сейчас же сказал Панафье, не желая, чтобы его вопросу было придано хоть малейшее значение.

Нам нет нужды далее повторять читателю беседу постоянных посетителей Баландье. Достаточно один раз побывать в этом обществе, чтобы убедиться, до какой степени доходят его невежество, глупость и цинизм, но есть люди, которые считают это очень забавным. В доказательство сказанному мы только обратим внимание читателя на четырех мужчин, сидевших за большим столом и обменивавшихся с дамами самыми грубыми сальностями. Они смеялись до сумасшествия, смеялись до такой степени, что одна толстая посетительница, которую звали рыжей Нини, с убеждением сказала:

— Я не знаю — может быть, в маленькой комнате кормят лучше, но зато здесь не скучают. Когда этим мужчинам хочется посмеяться, они бросают «честных женщин».

В эту минуту дверь в маленькую комнату отворилась, и послышался женский голос, говоривший:

— Если вы хотите повеселиться, то прикажите подать шампанского.

Услышав этот голос, Панафье вздрогнул и вытянул шею, чтобы прислушаться, но дверь закрылась.

Он страшно побледнел и, наклонившись к своей соседке, спросил:

— Вы знаете имена этих женщин?

— Одну из них зовут Луизой, а другую я не знаю.

— А-а! — протянул Панафье, еще больше побледнев, но стараясь казаться спокойным.

В это время начали убирать со стола, и одна из посетительниц обратилась к Баландье:

— Если сегодня не будут играть по случаю прихода этих дряней…

— Наоборот, моя милая, — возразила Баландье, — на этот стол постелют зеленое сукно, и вы будете играть. Вам здесь будет гораздо приятнее, чем с этими дрянями.

Это лицемерное презрение примирило с ней посетительниц большого зала.

А в это время Панафье вынимал свою записную книжку и писал на вырванном оттуда листе:

«Луиза, я хочу тебя сейчас же видеть. Сделай так, чтобы меня пригласили. Я хочу войти к вам.

Поль».

Он свернул бумажку вчетверо, и, давая ее служанке, сказал шепотом:

— Передайте эту бумажку младшей из дам в маленькой гостиной.

— Но, мсье, если меня увидят… — начала служанка.

— Увидят вас или нет, вот вам пять франков.

После этого служанка не сделала ни одного замечания и отправилась в маленькую гостиную.

Он услышал в ней громкий шум, продолжавшийся несколько минут. Затем все стихло. Готовый на все, он встал и увидел выходившую из гостиной служанку, которая подошла к нему и, открыв дверь в маленькую гостиную, сказала:

— Эта дама просит вас войти к ним.

В это время все в зале были заняты игрой, и никто не обратил внимания на его уход.

Перед его приходом вокруг стола, очевидно, сидели четверо, но он увидел только Луизу и Нисетту. Он сразу подбежал к занавесям, закрывавшим альков, но там никого не было. Панафье заметил маленькую дверь и, открыв ее, увидел, что она выходит в коридор. Он все понял и, вернувшись к женщинам, сказал:

— Неужели ты думаешь заставить меня поверить, что вы были одни?

— Нет, — ответила Луиза, — с нами были двое мужчин, но они ушли сразу, как только я получила твою записку.

Панафье был озадачен спокойствием, с которым его приняла любовница. Он был немного стеснен присутствием Нисетты, перед которой не мог разыграть роль верного любовника, но он не понимал смелого и вызывающего взгляда Луизы.

Его больше бы устроило, если бы в гостиной были мужчины, с которыми он мог бы поговорить, или если бы Луиза была одна.

— Итак, — сказал он, — этот дом ты называешь местом свидания приличных людей, и здесь будет семейный бал, на который мадам Левассер приглашена со своей теткой…

Нисетта хотела ответить, но Луиза остановила ее жестом.

— Здесь место, которое я выбрала, чтобы ждать тебя, когда ты не возвращаешься, и ты видишь, что я не напрасно это сделала, придя сегодня в первый раз, так как имею счастье встретить здесь тебя.

— Это уж слишком! вскрикнул озадаченный Панафье. — Она же еще и жалуется!

— Но что ты здесь делал?

Говоря это, Луиза выпрямилась, а Панафье, кусая губы и хмуря брови, схватил ее за руку.

— Без сцен и без крика! — прорычал он. — Зачем ты здесь?

— Я могу располагать…

— Луиза, отвечай мне! Не шути, отвечай, а не то…

— Больно!.. Сюда! Ко мне! На помощь!

Панафье припер ногой дверь маленькой гостиной и с угрожающим видом зажал Луизе рот.

— Отвечай или я задушу тебя, — закричал он.

Физиономия Панафье говорила, что он способен тут же исполнить свою угрозу, но в это время Нисетта бросилась к нему со словами:

— Оставьте ее! Она имеет право делать все, что хочет.

Панафье локтем оттолкнул подругу Луизы и, устремив на нее пристальный взгляд, проговорил:

— Я запрещаю произносить тебе хоть одно слово. Я знаю, что ты из себя представляешь.

Испуганная Нисетта замолчала.

— Отвечай мне, Луиза, — повторил Панафье.

— Мне больно, выпусти меня!

Быстрым движением молодой человек заставил Луизу сесть.

— Теперь отвечай!

— Не хочу.

— Несчастная! — вне себя закричал Панафье. — Не противься мне. Я способен на все! Отвечай!

У Луизы не было никакого оправдания, и она отлично знала, что если ее любовник соглашается выслушать ее объяснения, то, значит, он не хочет с ней ссориться.

Луиза заплакала. Слезы — последний довод тех, которые не имеют других.

— Без слез! Зачем ты здесь?

— Чтобы наказать, заставить ревновать.

— Ты лжешь!

— Наоборот. Я знала, что ты придешь сюда.

— Да? — произнес Панафье, озадаченный этими словами.

Нисетта, наблюдавшая за всем происходящим, тут же встала.

— Это я сказала ей так.

— Но, — вне себя вскрикнул Панафье, — вы принимаете меня за дурака!

Затем, немного успокоившись, он продолжал:

— Мадам Левассер, я поговорю с вами в другое время, а сейчас хочу говорить с Луизой и прошу вас не вмешиваться.

— Мсье, — решительно отвечала Нисетта тем же тоном, — если Луиза здесь, то потому, что я заставила ее прийти сюда.

— Так это ты!.. Вы решаетесь мне это сказать! — угрожающим тоном проговорил Поль.

— Оставьте меня, господин Поль, вы не имеете права меня трогать. Если вы хотите знать истину, то я скажу вам все.

Озадаченный смелостью Нисетты, Панафье замолчал.

Луиза, чтобы ничего не говорить, плакала горькими слезами, в то время как Нисетта продолжала:

— Да, мы пришли сюда из-за вас, господин Поль! Это вас удивляет, но это так. Я не хочу этим сказать, что мы сделали это из-за того, что вы не вернулись вчера ночью. Нет, мы пришли сюда, чтобы доставить вам удовольствие.

— Что вы говорите! — вскрикнул Панафье, пристально глядя на Нисетту, чтобы убедиться, не смеется ли она над ним.

Последняя взглянула на него со злой улыбкой.

— Я говорю вам, что мы пришли сюда не для того, чтобы доставить вам неприятности, а для того, чтобы вам помочь.

— Ну, это уж слишком! — произнес Панафье, пожимая плечами и не желая отвечать Нисетте.

Чувствуя, что борьба с ней затруднительна, он насмешливо сказал Луизе:

— Итак, ты пришла сюда для того, чтобы быть мне полезной? И для этого обедала в отдельной комнате с мужчинами?

— Да, конечно, господин Поль, мы пришли для этого, — ответила Нисетта вместо Луизы.

Поль дернулся нетерпеливо, но Нисетта как будто не заметила этого движения.

— Во-первых, объясним, как все было, — начала Нисетта.

— Послушайте, — вскрикнул Панафье, — я говорю не с вами.

Но Нисетта прямо отвечала ему:

— А я говорю с тобой, и ты выслушаешь меня.

Нисетта была храбра, и Панафье струсил, заметив, что Луиза резко подняла голову, услышав, как Нисетта говорит Полю «ты».

Он взглянул на мадам Левассер и замолчал. Последняя, почувствовав, что одержала верх, сразу же поправилась.

— Извините, но гнев заставил говорить меня слишком фамильярно.

Луиза поглядела на свою подругу, но улыбка Нисетты прогнала все сомнения, пробудившиеся у нее.

Дав понять, на что она способна, Нисетта продолжала:

— Вот в двух словах суть дела, мсье Поль. Один раз вы заговорили с нами об аббате Пуляре.

— Что такое? — с удивлением вскрикнул Панафье. — При чем здесь это?

— Вы сказали, что он умер и, казалось, хотели разузнать о нем. Мы сказали вам, что он жив.

— Ну и что же?

— Так как я его знаю, то мне захотелось убедиться — не ошибаюсь ли я» Я ему написала и назначила здесь свидание. Только попросила Луизу сопровождать меня.

Панафье пожал плечами.

— Послушайте, Нисетта, — заметил он, — за кого вы меня принимаете? Вы, наверное, с ума сошли, если надеетесь заставить меня поверить подобным басням.

— Клянусь вам, я говорю правду.

Панафье не верил ни единому слову из того, что рассказывала мадам Левассер, но, тем не менее, он не желал с ней спорить, решив переговорить с Луизой наедине.

— Итак, вы мне говорите, что взяли с собой Луизу, — сказал он, — а Луиза, вероятно, взяла еще кого-то в свою очередь, потому что я вижу четыре прибора.

— Нет. Аббат всегда приказывает накрыть на четыре прибора, говоря, что ждет приятеля, но этот приятель никогда не является.

— Понятно! Но я сейчас спрашивал о мужчине, который был здесь, и мне никто не сказал, что это был аббат.

— Неужели же вы думаете, что он постоянно носит сутану. Наоборот, очень редко. Впрочем, здесь его мало знают, вернее, его знает одна Баландье.

— И когда я пришел сюда, он ушел…

Так как Панафье оставил внизу двух сторожей, то он был спокоен; Ладеш должен был отправиться за аббатом и завтра сообщить его адрес.

— Луиза, — сказал он, — доставь мне удовольствие — надень шляпу и идем. Мы объяснимся дома.

— Послушайте, господин Поль, — вмешалась опять Нисетта, — если вы будете опять ругать Луизу, то это не очень хорошо с вашей стороны. Я сказала вам правду.

— Дорогая мадам Левассер, вы можете делать все, что вам угодно. Вы имеете на это полное право, и это касается только вашего мужа. Луиза — другое дело! Я живу с ней, потому что люблю ее, и вы уж позвольте мне поступать так, как мне угодно.

— Если вы ее любите — конечно! И вы ее ревнуете?

— Да, я имею эту слабость.

— О, если бы я захотела, то доказала бы ей, что она имеет право делать все, что хочет.

Панафье пожал плечами, говоря:

— Во всяком случае, знал бы бедный Левассер, что я вас здесь встретил! Вы понимаете, что может сделать одно слово?

Нисетта прикусила губу.

Луиза была уже готова. Панафье позвал служанку, заплатил по счету и, проходя вместе с Луизой мимо удивленной Баландье, сказал ей:

— Если вы когда-нибудь примете у себя эту даму, то клянусь вам, мадам, что пришлю к вам полицейского комиссара и подробно расскажу ему о том, что происходит в вашем заведении.

И вышел под руку с Луизой.

На улице Панафье посмотрел, стоят ли его сторожа и, не увидев их, спокойно ушел.

Когда они входили в двери своего дома, Нисетта тихо сказала Панафье:

— Я хочу с тобой поговорить!

— Завтра! — ответил он так же тихо. Несколько минут спустя Луиза и Панафье были в своей комнате и последний сказал:

— Теперь, когда мы остались вдвоем, можно поговорить. Надеюсь, ты не думаешь, что я удовлетворен тем, что рассказала Левассер. Слушай, Луиза, будь откровенна, скажи мне всю правду или же эта ночь будет последней, которую мы проведем вместе.